Текст книги "Путь к перевалу"
Автор книги: Владимир Корчагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
– Андреем Ивановичем?
Воронов глянул на подпись:
– Да, вот: А. И. Степанов… Позвольте, Андрей Иванович… Это не тот ли Степанов, что работал до войны в Ленинградском горном?
– Да, он там работал. Вы с ним знакомы?
– Я знаком с его работами… Что заставило его покинуть Ленинград?
– Во время блокады потерял там семью.
– Война… – вздохнул Воронов. – Так вот, есть в этом отзыве такая фраза… – Он пробежал глазами страницу. – Послушайте: «Вызывает недоумение, что диссертант не сделал ссылок на некоторые работы геологов Урбекской экспедиции, материал которых широко использован в диссертации». Это что, действительно так?
Петр Ильич помялся:
– Видите ли, Юрий Дмитриевич, я полагал, что ссылки следует делать только на печатные работы. А речь идет о рукописных отчетах, которые… Да, кстати, – оживился Ларин, – недавно я читал последнюю работу по Урбеку Сковородникова. Там тоже нет ссылок на эти отчеты…
– Сковородникова? Что-то не слышал такой фамилии. Дельный ученый?
– Кандидат наук…
– Это не одно и то же.
– Я понимаю. Просто к слову. Так вот, я думал…
– Неправильно думали! – перебил Воронов. – Ссылки требует все, что сделано не вами. К тому же, в диссертации вы ссылаетесь и на рукописные работы, – в частности, мои, профессора Бенецианова… Словом, это необходимо вам исправить.
– Но ведь поздно, Юрий Дмитриевич. Работа у рецензентов.
– Что же вы предлагаете?
– Я улажу это дело.
– Как?
– После вам скажу, Юрий Дмитриевич. Хорошо?
Воронов пожал плечами:
– Но, имейте в виду, так оставить нельзя.
– Конечно, я понимаю… – Петр Ильич поспешно попрощался и пошел к двери.
– Попросите, пожалуйста, Нину Павловну, – вслед ему сказал Воронов.
– Хорошо, Юрий Дмитриевич. – Ларин вышел из кабинета. На столе осталась его тетрадь со списком одиннадцатой группы. Воронов взял ее в руки. В конце списка карандашом было приписано: «Андреева Людмила Владимировна».
«Людмила Владимировна… Люся… – подумал Воронов. – Так это и есть она, та незнакомка?»…
– Можно к вам?
Дверь приоткрылась, и в нее мягко проскользнула Нина Павловна, старший лаборант кафедры, дама неопределенных лет. Губы ее алели так ярко, что можно было позавидовать возможностям парфюмерной промышленности.
– Нина Павловна, сходите, пожалуйста, в библиотеку и подберите каталоги рентгенографических установок.
– И больше ничего?
– Да, вот еще! Там, в деканате, должно быть, сидит корреспондент, я просил подождать. Пригласите его, пожалуйста.
Нина Павловна вздохнула: «И это мужчина! Будто тут не женщина, а гранитная глыба. Впрочем, чего еще можно ждать от бесчувственной «электронной машины»! Поджав губы, она гордо покинула «жестяницкую мастерскую», в которую превратился уютный и солидный кабинет ее прежнего шефа.
Через несколько минут перед Вороновым сидел не очень молодой, по чрезвычайно подвижный мужчина в кожаной куртке и быстро сыпал торопливым говорком:
– Мы понимаем, товарищ Воронов, что ваши работы имеют большую известность – и не только у нас, но и за границей. Однако до сих пор с ними знаком лишь узкий круг ученых. Что же касается широкой общественности, то она едва ли знает о выдающихся достижениях, полученных в этой лаборатории.
Воронов слегка поморщился. Но словоохотливый посетитель не обратил на это внимания.
– Так вот, чтобы познакомить широкую общественность с теми успехами, которые имеют место на передовых, так сказать, рубежах науки, наша газета решила поместить очерк о вашей работе.
– А если конкретнее?
– Конкретно – газете нужен материал, в котором нашли бы отражение следующие вопросы. Прежде всего, конечно, сущность вашей работы. Затем – что интересного достигнуто в этом году? Каковы дальнейшие перспективы? Связь науки с производством? Лучшие люди? Неплохо было бы отметить также, в чем заключаются ваши трудности. Какую помощь хотели бы вы получить? И что считаете самым главным на сегодняшний день? Вот короткий перечень вопросов…
– Ну, если отвечать на весь этот «короткий перечень», – усмехнулся Воронов, – работать будет уже просто некогда. Что же касается того, что мешает нам, то как раз об этом я должен говорить сегодня с деканом факультета. Вам, думаю, это будет небезынтересно.
– Конечно!
– Тогда пойдемте. Только одно условие – вам, пожалуй, не следует говорить, что вы корреспондент, из газеты. Так наша беседа будет естественнее.
– Совершенно верно! Но когда же… – он оглянулся на экраны осциллографов.
– А сюда мы еще вернемся, и вы сами познакомитесь и с людьми и с тем, над чем они работают.
***
Декан встретил их благодушнейшей улыбкой:
– А-а, Юрий Дмитриевич! – поднялся он. – Проходите, проходите, батенька мой! Не часто балуете вы своим вниманием стариков. Не часто. А зря!
– Вот мы и пришли к вам, Модест Петрович, посоветоваться.
– Да вы садитесь. Садитесь, пожалуйста! И вы, молодой человек. Простите, не имею чести знать…
– Ашмарин, – коротко отрекомендовался тот, с любопытством осматривая просторный кабинет.
– Очень приятно! Присаживайтесь.
– Спасибо, Модест Петрович, – поблагодарил Воронов. – Речь пойдет о наших лабораториях. Я имею в виду кафедральные лаборатории. Они слишком малы, оборудованы слишком примитивно и, естественно, не могут решать тех задач, которые ставит сейчас наука…
Улыбка сбежала с лица Бенецианова:
– Ну-с, и что вы предлагаете?
– Я много думал об этом и пришел к мысли, что пора нам объединить лаборатории.
– Как объединить?
– Очень просто. Создать вместо них единую общефакультетскую лабораторию с подчинением ее деканату или Ученому совету.
– А зачем нужна такая реформа?
– Целесообразность этого, на мой взгляд, очевидна… Ведь что сейчас получается? Делает, предположим, мой лаборант какой-нибудь анализ, и у него не хватает платиновой посуды. А у вас в лаборатории она стоит без дела. Или, наоборот, в вашей лаборатории недостает каких-то реактивов, а у нас их больше чем достаточно. Но не это главное. Возьмите такой вопрос, как распределение средств на оборудование. Из года в год они дробятся между нашими карликовыми лабораториями, и в результате ни одна из них не может приобрести современного дорогостоящего оборудования. А ведь пора уже факультету иметь такую лабораторную базу, которая позволит вести комплексное исследование любых минеральных объектов с использованием всех достижений аналитической техники. Пришло время ставить экспериментальные работы и по кардинальнейшей проблеме геологии – превращению всех без исключения пород и минералов в сырье для промышленности. Пора, наконец, вплотную переходить к созданию искусственных минералов. У нас на кафедре, как вы знаете, кое-что делается в этом направлении. Но делается недостаточно. Нет соответствующего оборудования. Нет дефицитных материалов. Мы до сих пор не имеем даже рентгеновской установки, электронного микроскопа, масс-спектрографа. Без этих приборов невозможно дальнейшее развитие научной работы на факультете. И все это мы сможем получить только при одном условии – создав крупную общефакультетскую лабораторию. Как вы на это смотрите?
– Как я на это смотрю? – Бенецианов забарабанил пальцами по столу. – Я не согласен с вами. Что значит подчинить лабораторию деканату? Деканат у нас – это декан и секретарь. Так что же, мне прикажете руководить этой суперлабораторией? Или моему секретарю? А Ученый совет вообще не станет вникать в такие дела.
Воронов настаивал:
– Во главе объединенной лаборатории будет стоять заведующий. Он-то и станет подчиняться деканату или Ученому совету.
– Нет-нет! Чепуха! Сейчас каждая лаборатория имеет хозяина. Тогда его не будет. Сейчас каждая кафедра имеет свою экспериментальную базу. А что получится, если принять ваше предложение? Нужно сделать какой-нибудь анализ – беги за разрешением в деканат. Или ставь вопрос на Ученом совете!
– Ну, зачем все так усложнять, Модест Петрович! Имеются же планы исследовательской работы кафедры. Эти планы будут увязываться с планом работы лаборатории. Только и всего!
– Опять вы с этими планами! – Бенецианов махнул рукой. – Какие могут быть планы в научной работе! Вы же ученый, Юрий Дмитриевич, и должны понимать, что нельзя втиснуть в какой-тo план творческую мысль исследователя.
– Творческую мысль – да. Но экспериментальную работу не только можно, но и нужно. Могут же ваши сотрудники сказать, сколько и каких анализов потребуется им в течение, скажем, семестра.
– Нет, не могут! Бросьте вы, Юрий Дмитриевич, все эти фантазии! Сколько лет существовали кафедральные лаборатории? С самого основания факультета! И всех это устраивало. Все работали, – и не плохо.
– Но ведь наука не стоит на месте. Сейчас нужна совершенно иная экспериментальная база. В противном случае все мы превратимся в кустарей от науки.
– Ну, для настоящего геолога эта «база» не так важна. Геология – не физика! – заметил Бенецианов с явной издевкой.
– Но для настоящего ученого это не может не быть важно. Будь то геолог, будь то физик! – в тон ему ответил Воронов.
– А я вам еще раз повторяю, что для геологии все эти ваши масс-спектрографы все равно что автопилот для тарантаса…
– Конечно, если вы никогда не пересядете с тарантаса на самолет или, хотя бы, в автомобиль…
– Я посвятил этому «тарантасу» всю жизнь. Да-с. Всю жизнь! Я его, можно сказать, создал здесь, в нашем университете. И не брошу, как некоторые…
– Что же, в тарантасе, конечно, спокойнее. Но в наше время уже поздно трястись в этой колымаге. Так: что понадобятся геологам и масс-спектрографы и не только масс-спектрографы. Сама жизнь потребует!
– Но пока этого требуете только вы! А вы давно уже отошли от геологии со своими… железками и проводами. Нас же вполне устраивают лаборатории, какие имеются на сегодняшний, день. Да-с! И мы не позволим, чтобы ассигнования на оборудование, как это вы изволили выразиться, перешли в ваши руки, под каким бы соусом это ни пытались протащить. Нам ваши электронные микроскопы не нужны! Дай бог, чтобы побольше было простых поляризационных. Тех еще не хватает!
– Вы не правы, Модест Петрович, – спокойно возразил Воронов. – Хотя бы уже потому, что рентгеновскими установками и спектроскопами оснащены те производственные организации, для которых мы готовим студентов и, следовательно, мы обязаны научить их работать на этих приборах. Что же касается экспериментальной базы, то она давно устарела в наших лабораториях не только для меня, но и для всех, кто хочет вести научные исследования на должном уровне…
– Вы меня не переубедили, – оборвал его Бенецианов. – Мне удобнее, чтобы у меня была своя лаборатория. И я уверен, что другие заведующие кафедрами тоже не согласятся с вами. И вообще, вам следовало бы больше прислушиваться к совету профессоров. – Он встал, давая понять, что разговор окончен.
Воронов поднялся:
– Но вы меня тоже не переубедили, Модест Петрович. И я изложу свои соображения партийному бюро факультета.
– Можете идти с ними куда угодно! Но я должен вам сказать, что в наше время ученые не грозили друг другу жалобами в вышестоящие инстанции.
Воронов побледнел:
– Что значит, в ваше время? И с каких это пор обращение коммуниста в партийное бюро стало рассматриваться как угроза или жалоба?
– Извините, доцент Воронов, я состоял в партии уже тогда, когда вы только еще учились ходить. Однако у меня нет ни времени, ни желания вступать с вами в политические дискуссии. Есть дела поважнее. – Он выразительно постучал костяшками пальцев по странице раскрытой книги.
– Да? – Воронов заглянул в текст незнакомой работы. Но Бенецианов захлопнул объемистый том, и перед глазами изумленного Воронова предстала радужная обложка, на которой старинной вязью было вытиснено: «Штатное расписание Императорского университета на 1893 год».
– Простите, профессор, что я оторвал вас от важного дела, – сказал Воронов.
– Честь имею! – холодно ответил тот. И вдруг увидел захлопнувшуюся книгу.
– По-о-озвольте!.. – Он быстро метнул взглядом по кабинету. Но Воронов и его спутник уже выходили за дверь.
***
– Теперь, надеюсь, вы поняли, в чем состоит наша главная трудность? – обратился Воронов к журналисту, как только они вышли в коридор.
Ашмарин кивнул:
– Это же материал для фельетона!
– Ни в коем случае! – возразил Воронов. – Хотя все это, конечно, материал для больших раздумий… До свидания, – подал он руку.
– Вы позволите еще зайти к вам на кафедру?
– Пожалуйста. В любое время.
– Спасибо, Юрий Дмитриевич. – Ашмарин крепко пожал руку и направился к выходу.
Воронов пошел к своему кабинету. Но у двери с табличкой «Партбюро» задержался и после минутного раздумья постучал.
Стенин встал ему навстречу:
– Здравствуйте, Юрий Дмитриевич. Рад вас видеть. Вы мне как раз нужны…
– Вот как! – Воронов с удивлением посмотрел на озабоченное лицо секретаря.
– Да… – Стенин склонился над столом, отыскивая какую-то бумагу.
Воронов молча наблюдал, стараясь угадать, какая новость его ждет.
Стенин был почти ровесником Воронова. Он также пришел на факультет из армии, после окончания войны. Когда-то они вместе ходили на пристань грузить баржи, урывая несколько часов между лекциями и сном. Но по окончании университета пути их разошлись. Стенин уехал на работу в Якутию и возвратился оттуда три года назад, сильно постаревший и больной, но по-прежнему влюбленный в свое дело.
Отношения его с Вороновым, как, впрочем, и с другими сотрудниками факультета, были чисто деловыми. Время затушевало ту непринужденную близость, какая связывает обычно студентов одного курса. Тем более, что и тогда не были они друзьями. Будучи палеонтологом, Стенин не разделял увлечений Воронова физикой. Не одобрял он и резкости его суждений, и чрезмерной замкнутости. Но во всем, что касалось методов работы заведующего кафедрой минералогии и его твердой независимой линии поведения, Стенин был всецело на стороне Воронова, особенно в последнее время, когда, став секретарем факультетской парторганизации, сам почувствовал деспотическую руку декана.
– Да… Так вот какое дело, Юрий Дмитриевич, – снова заговорил он, отыскав наконец нужную бумагу. – На днях Бенецианов уведомил меня, что на следующем заседании Ученого совета он поставит вопрос о перераспределении лаборантско-препараторского состава между кафедрами.
– То есть?
– А вот, изволите видеть. На вашей кафедре, к примеру, вспомогательного персонала почти в два раза больше, чем, скажем, на кафедре геологии.
– Но ведь и объем научной работы у меня в несколько раз больше.
– Да, я понимаю. А вот декан считает…
– Странно. Я только был у него, и он даже словом не обмолвился об этом.
– Ну, в этом как раз нет ничего странного. Что вы, не знаете нашего декана? Зачем ему спорить с вами наедине! В Совете он просто воспользуется «машиной голосования».
– Ясно. Но как можно ставить такой вопрос! План работы кафедры утвержден Советом. И штатные единицы даны мне в соответствии с этим планом.
– Я это знаю, Юрий Дмитриевич. Понятно также, зачем Бенецианову понадобилось ставить сейчас такой вопрос. Поэтому мне и хотелось поговорить с вами до Совета. Попробуем вместе обдумать, как лучше аргументировать возражения.
– Не стоит, Алексей Константинович. У меня есть другие соображения, которые автоматически снимут этот вопрос. – И Воронов изложил идею создания единой общефакультетской лаборатории. Стенин внимательно выслушал его.
– Это, пожалуй, дельная мысль, Юрий Дмитриевич. Но…
– Как к ней отнесутся заведующие кафедрами?
– Да.
– С деканом я уже говорил. Он и слышать не хочет.
– Этого следовало ожидать. Наши заведующие кафедрами, как удельные князья: моя лаборатория, мои коллекции, мои микроскопы…
– Вот я и предлагаю покончить с «удельными княжествами» на факультете.
– Я всецело на вашей стороне, Юрий Дмитриевич. Но придется крепко воевать. И прежде всего с деканом.
– Не понимаю нашего декана. Человек неглупый как будто, а между тем… Ну, что он за свою «персональную» лабораторию держится, это еще куда ни шло. Так ведь он против новых методов исследования, против приобретения факультетом современного оборудования.
– Как понять Бенецианова? По-моему, нетрудно. Человек пережил себя, как ученого. Факт неприятный для каждого. Тем более для такой величины. Ведь он до войны был признанным главой местной школы геологов. С мнением его считались академики. Да и мы с вами учились по его книгам, не так ли? А теперь отстал… Наука идет вперед. А у него, видно, уже ни сил, ни здоровья. Однако привык человек к известности, к власти. Не у каждого хватает мужества признать свою немощь. Главное же – в него верят еще такие гиганты, как Греков. А мнение Грекова, сами понимаете…
– Н-да…
– К тому же, Бенецианов всю жизнь отдал классической геологии. Сжился с ней, убежден в ее непогрешимости. И так же точно, насколько мне известно, считают Греков, Ростов, Егоров. Этим в немалой степени и определяется единство «Негласного совета». Ну, а поскольку Бенецианов всегда был наиболее ревностным поклонником старой геологии, за ним, естественно, осталось нечто вроде лидерства. Отсюда и нетерпимость Бенецианова ко всему, что так или иначе подрывает основы классической геологии. Ничего другого он дать уже не может. Поддержка же Грекова и «Негласного совета» позволяет ему до сих пор оставаться у кормила факультета.
– Да, пожалуй. Но откуда это понятие – «классическая» геология, «чистая» геология? До сих пор я слышал о «чистом» искусстве, «чистом» опыте. Теперь еще и «чистая» геология. А сегодня мой аспирант Ларин вдруг заговорил о «чистой» минералогии…
Стенин вдруг рассмеялся:
– Так это вы, Юрий Дмитриевич, виноваты в появлении «чистых» наук.
– Я?!
– Ну да! Точнее, ваши работы. Вы, так сказать, «загрязнили» геологию физикой. Вот Бенецианов и ринулся защищать ее от физико-математической скверны, беречь ее девственную непорочность. Так появились «чистая» геология, «классическая» геология и тому подобное.
– Вот как! А не кажется ли вам, Алексей Константинович, что эта старая, «классическая» геология отжила свой век?
– Ну нет, Юрий Дмитриевич! Тут уж вы хватили через край. Возможности геологии далеко не исчерпаны. Но то, что она развивается черепашьими темпами, это, пожалуй, верно…
– Тогда почему это так?
– Причин много. И одна из них, если не самая основная, заключается, по-моему, вот в чем. Ведь что ни говори, а темп развития любой отрасли науки определяется теми требованиями, которые предъявляются к ней жизнью, обществом. Это и состояние экономики государства, и его международное положение, и уровень жизни населения.
– Но разве мало требований предъявлялось к геологии?
– Нет, не мало. И тем не менее все эти требования геология – я имею в виду практическую геологию – удовлетворяла очень быстро и, как правило, целиком и полностью. Возьмите первые годы Советской власти, когда встал вопрос об индустриализации страны. Понадобились топливо, сталь, железо. И наши геологи в короткий срок дали стране месторождения каменного угля и железных руд. Далее, начало развиваться отечественное машиностроение. Понадобились медь, свинец, никель, олово. И геологи опять-таки очень быстро дали богатейшие месторождения цветных металлов. А возьмите сорок пятый год, когда Америка оказалась монопольной обладательницей атомной бомбы. Тогда перед геологами была поставлена задача немедленно снабдить нашу атомную промышленность ураном. И они с честью справились и с этой задачей.
– Все это верно, конечно. Но какой ценой геологи-практики решали подобные задачи? Вы не меньше меня знаете, чего стоила работа наших полевиков. А много ли помощи оказала им наша наука, так называемая теоретическая геология? Да сплошь и рядом ее представители занимались лишь тем, что изучали уже открытые месторождения и строили на этом материале различные теории рудообразующих процессов. Кстати говоря, теорий этих не меньше, чем месторождений, а толку от них… Так что, Алексей Константинович, героизм полевиков, массовый героизм съемщиков, поисковиков и разведчиков – вот на чем выезжала до сих пор геология!
– Ну, может быть, и не совсем так, дорогой Юрий Дмитриевич. Однако все эти задачи решались бы, конечно, проще, легче и дешевле, если бы геологи-практики были вооружены более совершенными теоретическими представлениями.
– Вот именно!
– Но факт остается фактом. Как бы там ни было, а промышленность вовремя получала от геологов все необходимое. А потому и не было тех жестких требований, какие предъявлялись к другим наукам, скажем, к физике или химии. Но теперь времена меняются. И дело не только в том, что все, что лежит, так сказать, под ногами, уже открыто и разведано, – но и в том, что теперь мало иметь уголь, медь, железо, алюминий. Промышленность требует сейчас такие редкие элементы, как тантал, ниобий, церий.
– Да, их-то уж не откроешь с одним молоточком и компасом. Понадобятся знания тончайших процессов миграции атомов.
– Безусловно. И я вполне согласен с вами, что теперь-то и настало время более интенсивного углубления нашей науки. Но именно углубления, – подчеркнул Стенин, – а не сдачи ее в музей древностей. Геология отстала, Юрий Дмитриевич, но не изжила себя, как бы ни называли ее вы или ваши оппоненты.
– Ну, я мог бы поспорить. Однако… – Воронов взглянул на часы.
– Да, время позднее. Что же, будем считать наш разговор не законченным.
***
– Добрый вечер, Глеб Максимилианович! – Кравец тщательно прикрыл за собой дверь и доверительно подсел к столу Ростова.
– Вечер добрый, – ответил тот, укладывая в портфель бумаги. – Спешу в трест, Эдуард Павлович, на НТС.
– А я зашел поздравить вас с наградой…
– А-а-а! Спасибо. Для меня самого это такая неожиданность…
– Ну, что вы! Если всю открытую вами нефть…
– Нефть не может открыть один человек, дорогой Эдуард Павлович. Это заслуга всего коллектива. И не только нашего.
– Но все-таки! Да, кстати, о коллективе… Я просто не могу не возвратиться к нашему разговору. О Воронове. Вы зря недооцениваете того разлагающего влияния…
– Да бросьте, Эдуард Павлович! Ну, что вы все одно и то же?
– Но теперь он проповедует, что геология вообще не наука. Послушать его, так все наши работы бесперспективны. И он твердит об этом всюду: на лекциях, в студенческих кружках, в частных беседах со студентами, особенно дипломниками.
– Гм… Может быть, потому мы и начинаем испытывать в последнее время трудности с комплектованием аспирантуры.
– Несомненно! Вся талантливая молодежь идет к Воронову или вообще уходит с факультета. Ведь это факт, что студенты все больше теряют интерес к геологии. Я это чувствую.
– В какой-то мере так…
– А все Воронов! Его безответственные разглагольствования о крахе геологии, несовершенстве ее методов и тому подобном.
Ростов раскрыл и снова закрыл портфель:
– Что же, по-вашему, следует предпринять?
– Еще не знаю точно. Пора бы от слов переходить к делу. Модест Петрович подготовил вопрос о сокращении штатов по кафедре Воронова. Не дадут ему нынче и аспирантов. Однако все это мелочи. Нужны более радикальные меры, вплоть до перевода Воронова с факультета.
– Ведь Модест Петрович уже пробовал это сделать в прошлом году.
– Но помешала общая нерешительность. Я и теперь не понимаю Леонида Ивановича…
– Обычно Греков смотрит далеко вперед.
– Но в данном случае… – Кравец покачал головой.
– Что же, я поговорю с ним. А сейчас, прошу прощения, Эдуард Павлович, тороплюсь…
