Текст книги "Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны"

Автор книги: Владимир Снегирев

Соавторы: Давид Гай
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Диалог авторов

Д. Г.:По-моему, пришла пора прервать наше повествование для того, чтобы и читателям дать возможность осмыслить всю эти лавину новой информации, и нам самим поразмышлять над описанными событиями.

Надеюсь, понятно, почему мы столь подробно исследовали некоторые эпизоды первого этапа так называемой революции, в частности связанные с личностями ее вождей, их трагической судьбой. Именно отсюда вытекает многое из того, что впоследствии будет определять ситуацию в Афганистане и вокруг этой страны: здесь и корни советского военного присутствия, и будущие ошибки режима…

В. С.:Все правильно. Но хочу спросить: ты случайно или намеренно называешь смену власти в Кабуле «так называемой революцией»? Отвергаешь тем самым общепринятое понятие «Апрельская революция»?

Д. Г.:Ну, что значит – общепринятое? Кем общепринятое – официальной пропагандой? Официальной наукой, обслуживающей аппарат? Вспомни, о чем нам говорил генерал Л. Н. Горелов: это был типичный военный переворот. А вот мнение другого генерала, доктора философских наук К. М. Цаголова, также хорошо знакомого с Афганистаном: «Убежден, что в апрельские дни 1978 года там произошел военный переворот радикально настроенной части офицерства… Взятая власть носила анклавный характер». Политический обозреватель А. М. Бовин: «Понятны добрые намерения тех, кто совершил военный переворот».

В. С.:Да, подобную точку зрения разделяют многие. Но в 80-е годы люди, публично высказывавшие нечто похожее, рисковали нарваться на неприятности, грубый окрик. Когда тот же Цаголов впервые обнародовал свою точку зрения в журнале «Огонек», последовали протесты афганских официальных лиц, и Ким Македонович в итоге лишился должности заведующего кафедрой Академии имени Фрунзе, был вынужден уйти оттуда.

Однако есть и другое мнение – и его также отстаивают уважаемые ученые, а не какие-нибудь там конъюнктурщики. Вот В. В. Басов пишет следующее: «Апрельская революция явилась закономерным следствием создавшегося к концу правления М. Дауда острого политического кризиса».

Д. Г.:Конечно, военный переворот созрел не на пустом месте, его породил тот самый кризис. Это бесспорно. Самый крупный на Западе авторитет по Афганистану профессор Луи Дюпре еще в 1977 году предупреждал: если Дауд не проведет реформ, революция неизбежна. Тем не менее хочу напомнить тебе аксиому: всякая революция предполагает обязательное участие в ней широких народных масс.

В. С.:Верно. Но, продолжая «спор цитат», приведу по этому поводу слова президента Наджибуллы: «Это неправда, что массы были в стороне от революции. За каждым танком восставших шли сотни людей». И далее в том же интервью корреспондентам «Известий» Наджибулла говорит: «Смешно и горько становится, когда читаешь, как вроде бы ученые люди и авторитетные публицисты подгоняют события в Афганистане под пожелтевшие абзацы из запылившихся учебников».

Д. Г.:Да, Наджибулла не раз затрагивал эту тему в своих высказываниях, справедливо, на мой взгляд, упрекая многих наших и западных ученых и публицистов в поверхностных суждениях об Афганистане, призывая их к беспристрастному анализу недавней истории. Я такжё приведу одно из его эмоциональных высказываний такого рода: «Какой только ерунды не пишут о нашей революции: что она и незаконна и что ее вообще не было. Но что такое революция? Это борьба за право на прогресс общества, против нищеты, угнетений, порабощения. Во имя этого свершились американская, французская революции, Великая Октябрьская революция в России».

В. С.:И я согласен с ним. 27 апреля произошел не просто мятеж прогрессивно настроенных офицеров. Менялись не вывески на правительственных зданиях – менялся приговоренный к слому полуфеодальный уклад жизни афганского общества. Эта ломка была призвана вызволить страну из многовековой дремы, решить накопившиеся национальные проблемы, сделать рывок в экономике, социальной сфере, дать народу демократические свободы. Подготовленная и осуществленная прогрессивными элекентами общества смена власти стала закономерным следствием создавшегося политического кризиса.

Д. Г.:И все же позволь мне внести существенную поправку в сказанное тобой. Или, быть может, добавление. Да, создались многие предпосылки для того, чтобы переворот развернулся в социальную революцию. Но этого не произошло. Афганский народ сейчас живет едва ли лучше, чем до 1978 года. Практически ни одно из декларированных новым режимом обещаний не выполнено…

В. С.:Но ведь столько лет страна была объята пламенем войны…

Д. Г.:Кто спорит, веская причина. А с другой стороны, войну в значительной мере породили существенные просчеты самих руководителей НДПА, о чем мы уже говорили.

В. С.:Мне хочется отметить следующий парадокс: афганские революционеры, захватив власть, обратили свои взоры на «страну победившего социализма», стали слепо копировать все, что у нас было и есть, а это по существу стало тормозом для возможного развертывания их национально-демократической революции. В стремлении побыстрее построить социализм забывали об особенностях Афганистана, не учитывали наши горькие уроки (да мы и сами тогда о них помалкивали). Все делалось по советскому образцу: создавались армейские политорганы, профсоюзы, молодежная и пионерская организации и даже машинно-тракторные станции. Понаехали наши советники и, ничтоже сумняшеся, стали учить афганского крестьянина, как ему жить дальше. Так что есть большая доля нашей прямой и косвенной ответственности в том, что Апрельская революция не смогла реализовать самое себя.

Д. Г.:Видимо, этот тезис будет еще не раз звучать в наших рассуждениях. А пока давай коснемся одного из ключевых моментов загадочного покушения на Амина в. президентском дворце. Что же это – было? Неудачная попытка Тараки расправиться с человеком, который стал представлять для него реальную опасность? Но тогда почему Тараки устроил пальбу фактически на глазах советских официальных лиц, как бы сделав их соучастниками? Или, может, чистая случайность, когда у охраны не выдержали нервы, кому-то что-то померещилось – вот и все?..

В. С.:«Покушение» – я это слово беру в кавычки – позволило Амину развязать руки и уже без всяких церемоний расправиться с Тараки, захватить всю власть. Разве не к этому он стремился – вспомни рассказы людей, хорошо его знавших? Лично я склоняюсь к тому, что Амин сам организовал спектакль с пальбой во дворце Арк.

Д. Г.:Что-то мешает мне однозначно согласиться с такой версией. Может быть, рассказы тех же очевидцев о том, как трепетно относился Хафизулла Амин к своему учителю, как боготворил его…

В. С.:И как потом хладнокровно уничтожил его руками своих подчиненных. Убил подло, без суда и следствия.

Д. Г.:У меня такое ощущение, что в этой действительно загадочной истории замешана какая-то посторонняя, третья сила. Да, пока у нас в руках нет никаких данных на сей счет. Но ведь мы только прикоснулись к тайнам афганской революции (видишь, я уже не ставлю кавычки). Думаю, рано или поздно удастся приоткрыть завесу над тем, что произошло во дворце Арк.

Новый посол

На смену А. М. Пузанову в Кабул прибыл новый чрезвычайный и полномочный представитель Советского Союза – член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР Ф. А. Табеев, ранее работавший первым секретарем Татарского обкома партии.

Это назначение у нас расценивалось по-разному. Одни утверждали, что Брежнев таким образом просто-напросто избавился от сильного человека в Казани, который стал, по его мнению, проявлять чрезмерную самостоятельность. Другие склонялись к тому, что такому повороту в судьбе Табеев обязан своему «мусульманскому происхождению».

После возвращения из Афганистана в 1986 году он был утвержден первым заместителем Председателя Совета Министров РСФСР. В своем совминовском кабинете в январе 1990 года он и принял одного из авторов.

За этим человеком числятся по крайней мере два пока не перекрытых никем достижения. В возрасте 31 года он возглавил Татарскую областную партийную организацию. Таких молодых партийных лидеров наше послевоенное время, пожалуй, не знало. («Первый секретарь обкома комсомола был на полтора года старше меня», – с явной гордостью сказал по этому поводу Фекрят Ахмеджанович). И второе: в объятом войной Афганистане он отработал семь лет, чего после революции не удавалось никому, поскольку после Табеева послы в Кабуле менялись в среднем через каждый год.

– Как член Президиума Верховного Совета СССР, я до 1979 года побывал с разными делегациями во многих восточных странах, – вспоминает Ф. А. Табеев. – Но у меня и в мыслях не было оказаться послом в Кабуле. Это случилось абсолютно неожиданно. Абсолютно!

Суслов рассказывал, что они искали на должность посла человека с мусульманской фамилией и желательно партийного работника – на последнем, якобы, настаивал Амин. Сделали несколько предложений ряду видных и по сей день здравствующих деятелей, но все они под разными предлогами отказались.

Когда беседовали со мной, сразу предупредили, что обстановка там сложная, и меня просят поехать разобраться. Вроде бы, получается, поехать ненадолго. Тогда я прямо говорю: «О какой должности идет речь?» – «Просили бы вас поработать послом. Но если у вас имеются какие-то опасения, будем считать, что разговор окончен». Я ответил, что не боюсь и готов выполнить это ответственное поручение партии. «Ну, что же, – напутствовали меня, – вы известный политический деятель, и афганское руководство, по-видимому, положительно отнесется к такому назначению».

На сборы времени не было: сказали – надо выезжать немедленно. Не позволили даже в самых общих чертах ознакомиться с обстановкой в стране пребывания: «На месте все изучите». Брежнев на прощание посоветовал: «С выводами не спешите. Хорошенько разберитесь в ситуации, познакомьтесь с жизнью – только тогда давайте свои оценки». Следуя этому совету, я до нового, 1980 года, ни одной телеграммы о положении в стране не отправил.

Еще одна рекомендация состояла в том, чтобы ехать обязательно с женой – этого требовал дипломатический протокол.

26 ноября мы прибыли в афганскую столицу, и вскоре я вручил X. Амину свои верительные грамоты.

Уже следующая встреча с руководителем Афганистана была рабочей: мы обсуждали детали его предстоящего визита в Москву. Амин просил о таком визите, и советская сторона дала согласие.

– Хотя в Москве, судя по всему, уже хорошо знали, что его дни сочтены…

– Мне об этом ничего известно не было. И потом, как откажешь в визите руководителю дружественного государства? Невозможно!

Из-за поспешного отъезда в Кабул я, надо сказать, сначала оказался в очень трудном положении. Ничего не знал о расколе в партии, не имел ни малейшего представления о группах «хальк» и «парчам», не ориентировался в хитросплетениях личных взаимоотношений между афганскими руководителями, а именно все это и определяло во многом общую ситуацию. Только позднее я узнал, что в Москве находится оппозиционная группа Гулябзоя, а в Чехословакии ждет своего часа Кармаль. Они, назвав себя «здоровым крылом партии», будто бы заявили нашему руководству: «Мы за единство в НДПА, но за партию без Амина, которого уберем, и сами решим, что делать дальше».

О злодейском убийстве Тараки никто из нас не знал. По-моему, об этом не ведали даже те, кому полагается знать все. Поверили официальной версии, которая гласила: Тараки умер от волнений. А с Амином мои отношения носили сугубо официальный характер: мы встречались несколько раз, и всегда исключительно по делу.

Амин представляется мне авантюристом высшего класса. Предатель интересов народа – в этом у меня тоже сомнений нет. Политически безграмотный человек, заявивший мне, к примеру, однажды: «Мы совершили социалистическую революцию, но поскольку у нас пролетариата нет, диктатуру будет осуществлять армия».

Он испытывал явную неприязнь к нашим среднеазиатским республикам, где, по его мнению, слишком затянули со строительством социализма. Говорил: «Мы управимся лет за десять». Просил не направлять в Афганистан советников из Средней Азии. «И на учебу мы туда посылать своих людей не будем».

По некоторым наиболее очевидным вопросам я пытался с ним спорить. Говорил ему о грубых искривлениях в проведении земельной реформы: «Вы разбили середняка, отторгли его от революции». Амин на словах соглашался: «Это дело поправимое». Ошибки он сваливал на Тараки.

Однажды он не удержался от плохо скрытой угрозы: «Я надеюсь, вы извлечете правильные уроки из деятельности своего предшественника». На совещании послов соцстран в Кабуле Амин позорил А. М. Пузанова в открытую: «Советский посол поддерживал оппозицию, вредил мне».

Почти за месяц моей новой работы ничего особенного не произошло. Мы готовили визит афганского руководителя в Москву. Все наши ведомства, представленные тогда в Афганистане, во всяком случае формально, поддерживали аминовское руководство.

– Вы что же, так до самого конца ничего не знали относительно планов замены верховной власти в Кабуле?

– Абсолютно ничего не знал! Вечером сидим с женой в квартире. Вдруг видим сквозь окна зарево в конце Дар-уль-амана, слышим ожесточенную стрельбу. «Что это?» – спрашивает жена. А мне стыдно перед ней: ничего не знаю.

27 декабря: Кабул

Итак, круг замкнулся. Наше повествование, начавшись 27 декабря, опять приблизилось к этой роковой дате.

Амин правил в ДРА 100 дней.

Биографическая справка.

Хафизулла Амин. Выходец из пуштунского племени хароти. Сирота, воспитывался дядей. В начале 60-х годов находился на учебе в одном из университетов США. Несколько лет работал директором педучилища. Член НДПА с 1966 года. В 1968 году пленум фракции «хальк» перевел Амина из членов партии в кандидаты, охарактеризовав его как человека, скомпрометировавшего себя «фашистскими чертами». С 1969 года – депутат нижней палаты парламента. С 1977 года – член ЦК НДПА. Стоял на позициях путчизма, злоупотреблял левой фразой. Однажды, выступая на митинге, пообещал, что «нынешнее поколение молодых афганцев будет жить при коммунизме». Обладал задатками хорошего оратора. Планомерно устранял всех, кто стоял на его пути к единоличной власти. По некоторым данным, на его счетах в банках было 114 миллионов афгани и 2 миллиона долларов.

А. К. Мисак:Надо сказать, что до самой смерти он уже не чувствовал себя уверенным. Постоянно нервничал. Часто спрашивал то ли самого себя, то ли окружающих: «Почему Тараки хотел убить меня?» И всегда при этом слезы ручьями катились из его глаз.

Был и другой вопрос, который он иногда произносил вслух: «Почему советские товарищи не доверяют мне так, как доверяли Тараки?.. Дайте мне несколько месяцев, и я все сделаю, как нужно Москве».

Его неуверенность в тот период проявлялась еще и в том, что он с большой неохотой соглашался жить во дворце Арк. «Надо быстрее переезжать на Дар-уль-аман, – твердил он. – Вот и советские товарищи тоже очень рекомендуют это». Ремонт там подходил к концу. Амину, как и раньше Тараки, импонировало то, что этот дворцовый комплекс был когда-то спроектирован и построен по желанию прогрессивного правителя Амануллы Хана. Возможно, они ощущали себя его последователями и тоже надеялись войти в историю Афганистана…

В начале декабря Амин перебрался туда вместе со всей своей свитой и охраной. Пригласив в гости друзей, он с гордостью показывал нам свое новое владение. Все было сделано и впрямь с завидной роскошью, размахом. Мы шутили: «Ты теперь такой большой руководитель, а тут кругом горы. Не боишься? Темной ночью нападут разбойники…» Амин вполне серьезно отвечал на это: «Советские товарищи обещали прислать сюда своих людей для охраны, а также обнести всю территорию колючей проволокой, установить сигнализацию».

Повара и врачи при дворце были советскими. Помню, переводчиком у поваров состоял таджик по имени Момаджан. Амин очень дорожил дружбой с военными советниками, всячески подчеркивал: у него самые теплые отношения с советскими генералами. А вот посла Пузанова не любил, за глаза называл его парчамистом. Считал, что Брежнев и кремлевское руководство за него, вот только «парчамист Пузанов» мешает.

Во главе службы безопасности, которая при Амине стала называться KAM, он поставил своего близкого родственника Асадуллу Амина. При KAM, конечно, тоже был советник из Москвы в чине генерала. Однажды при мне Асадулла пришел к новому генсеку с досье на многих видных парчамистов. «Эти люди тайно действуют против государства, – сказал он. – Их надо обезвредить». «А что думает по этому поводу советский товарищ?» – спросил генсек. «Он согласен». Не хочу бросать тень на генерала – возможно, Асадулла солгал, но все это я слышал собственными ушами.

В афганское правительство образца 1989 года Шах Вали вошел как министр без портфеля. «Мог бы приносить больше пользы, – вздохнул Шах Вали при нашей встрече, – но что поделаешь, если должностей на всех не хватает».

После свержения Амина бывший член Политбюро, министр иностранных дел более семи лет провел в тюрьме. Затем два года просидел дома, сейчас не только министр, но и член ЦК НДПА.

Годы, проведенные в застенках Пули-Чархи, внешне почти не отразились на облике бывшего соратника Амина. Он крепок сложением, на лишенном усов и бороды смуглом лице выделяется красивый, чуточку хищноватый нос. Выпуклые, с красноватыми белками, глаза. В руках, как многие афганцы, непрерывно перебирает четки.

Ш. Вали:В начале 1980 года состоялся так называемый «суд» над халькистским руководством партии. Одиннадцать человек были приговорены к расстрелу. Приговор, не мешкая, привели в исполнение. Тринадцати другим подсудимым, в том числе и мне, сначала тоже объявили расстрел, однако затем заменили двадцатью годами тюрьмы.

– Но это финал. А что предшествовало ему? Расскажите о последних днях Амина.

– Он утверждал, что между ним и Брежневым установлен хороший контакт, хотя было ли это правдой – я не знаю. Во всяком случае, по поводу встречи с Брежневым он хлопотал.

Вопрос о приглашении в Афганистан советских войск никогда не обсуждался ни в Политбюро, ни в правительстве. Только однажды Амин каждому из своих приближенных шепнул доверительно: вероятно, прибудут советские войска, но не для участия в боях, а исключительно для охраны. Войска, по его словам, встанут на рубежах вокруг Кабула, а высвободившиеся афганские части будут направлены в провинции для борьбы с мятежниками. Амин вслух делился своими идеями: «Может быть, переодеть советских солдат в форму афганских вооруженных сил, чтобы особенно не раздражать население?»

Сообщение о приходе войск преподносилось нам как решение советских товарищей, не подлежащее обсуждению. Конечно, Амину и в голову не могло прийти, что приглашенные им войска первым делом помогут расправиться с ним самим.

А. К. Мисак:Амин никогда публично не обсуждал вопрос о вводе советских войск. О помощи северного соседа говорилось много, но обычно – в абстрактных выражениях: «Советский Союз не оставит нас в беде», «Москва поможет дать отпор любому агрессору», «Великий советский народ протянет руку дружбы…» Вот в таком духе. Близкий друг Амина, занимавший пост министра высшего образования, Махмуд Сума однажды рассказал мне, что он слышал слова генсека: «Если мне будет плохо, Советский Союз окажет широкую военную помощь и даже, быть может, пришлет солдат».

Было ли нам так плохо, что понадобились чужие солдаты? Я много раз задавал себе этот вопрос. Думаю, внутреннее положение в Афганистане не требовало ввода советских войск.

27 декабря Амин пригласил всех своих ближайших соратников с семьями на обед. В конце обеда вдруг всем захотелось спать. Я еще помню, обеспокоенно спросил: «Может быть, нам что-то в еду подсыпали? Не яд ли это? Кстати, кто твой повар?» «Не волнуйся, – ответил хозяин. – И повар, и переводчик у меня советские». Однако сам Амин тоже имел бледный вид. Держался за стены. Я пожал плечами и поспешил на свежий воздух. Погода была морозная, выпал снег, снаружи мне стало немного легче.

Кто отведал этот обед, чувствовал себя, словно пьяный. Только Панджшери с удивлением взирал на наши мучения. Он единственный из нас не ел суп, потому что соблюдал диету. Видимо, что-то было подмешано именно в суп. Быстро распрощавшись со всеми, я поехал к себе на площадь Пуштунистана, в министерство финансов, и попытался заняться там делами. Все происходило в четверг, а у нас это короткий день, накануне выходного. Сел в кресло и мгновенно уснул, как в глубокую яму провалился.

Очнулся, разбуженный сильным взрывом, даже стекла в окнах повылетали – такой это был взрыв. Посмотрел на часы: шесть вечера. И снова впал в забытье. Тут мой испуганный охранник вбежал в кабинет, стал меня тормошить: «Вам лучше поехать домой». Я проворчал: «Взрыв… Ну, что взрыв… Обычное дело. Принеси-ка лучше бумаги», – и снова уснул. Не знаю, сколько прошло времени, когда охранник снова разбудил меня: «Сильная стрельба в городе. Проснитесь! В городе что-то происходит. Надо ехать домой».

В жилом микрорайоне у своего подъезда я увидел несколько встревоженных министров. Никто не понимал, что происходит. Приехавшие секретари районных комитетов партии сказали, что стреляют советские солдаты. «Что нам делать? – спрашивали они. – Наши активисты вооружены, но они не знают, можно ли отвечать огнем». «Вы уверены, что это советские?» – раздалось сразу несколько изумленных возгласов. «Да, мы своими глазами видели»…

В квартире я включил радио. Передавали музыку. Стал крутить ручку настройки в надежде услышать что-нибудь о происходящем в Афганистане. Кажется, в половине десятого рядом с диапазоном, на котором обычно вещало кабульское радио, я наткнулся на женский голос. Диктор несколько раз повторила: «Сейчас будет выступать товарищ Бабрак Кармаль – генеральный секретарь ЦК НДПА». Мы были ошеломлены: ведь пленум не собирался, когда же Кармаль успел стать генсеком? Неужели он въехал в Кабул на броне советских танков? Я был почти уверен в том, что радиостанция, которую мы услышали, вещала с территории Советского Союза – из Ташкента, Душанбе или, быть может, Термеза.

Ш. Вали:Охраняли дворец, в котором жил Амин, советские солдаты, внутри была личная охрана из афганцев – человек 10–15.

В 19 часов 30 минут ваши солдаты бросились на штурм дворца. Моя жена, находившаяся там, погибла при обстоятельствах, до сих пор не ясных. Погибли сыновья Амина, были убиты его телохранители. Зачем была устроена такая бойня – ведь эти люди могли сдаться без единого выстрела?.. Ночью по радио сообщили, что по решению революционного суда Амин приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. А утром меня арестовали.

– Вы испугались?

– Нет. Я ничего противозаконного не совершил, не чувствовал за собой никакой вины. По радио объявили, чтобы на утро все члены ЦК явились на радиостанцию. Мы пришли. Три дня нас держали там, а затем под конвоем советских танков отвезли в тюрьму.

И все-таки, что же случилось за обедом незадолго до штурма аминовской резиденции? Судя по рассказам очевидцев, кто-то пытался если не отравить Амина, то во всяком случае вывести его на какое-то время из строя. (Усыпить и затем взять голыми руками, тихо, мирно, без стрельбы и крови.) При всей кажущейся фантастичности эта версия вытекала из рассказов многих людей. Но она требовала проверки. И тогда нам посоветовали обратиться к генералу Валояту Хабиби, начальнику Центрального военного госпиталя, который в тот злополучный день оказывал медицинскую помощь генсеку и его окружению.

Хабиби в 1972 году окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, в 1979-м стал начальником госпиталя и с тех пор бессменно им руководил. Факт беспрецедентный, поскольку в условиях невообразимой кадровой чехарды все сколько-нибудь заметные кабульские руководители за эти годы «тасовались» множество раз.

– Знал ли я Амина? – переспрашивает генерал, который, кажется, удивлен, что советские журналисты пришли к нему вовсе не расспрашивать о достижениях военного госпиталя. – Я знал его плохо. Мы никогда не встречались и не разговаривали.

– Никогда?

– Ну, если хорошенько вспомнить, – генералу явно не по нутру наша настойчивость, он даже слегка теряется. – Один раз я был у него как врач-кардиолог для превентивного осмотра. Как-то возил к Амину советских стоматологов – у него кровоточили десны.

– А не могли бы вы вспомнить день 27 декабря 1979 года? В одной высокой инстанции нам сказали, что вас тогда приглашали для оказания помощи Амину.

Генерал изумлен. Он явно не ожидал такого оборота. Либо все будет отрицать, либо сначала постарается выяснить, что нам уже известно. К счастью, мимо него не проходят слова по поводу «одной высокой инстанции». Что это такое? Может быть, покров тайны с той истории уже снят?

Он улыбается нам так, словно отныне мы сообщники.

– Интересно, а кто вас направил ко мне?

– Товарищ из ЦК НДПА, – мы называем фамилию одного из руководителей партии, который действительно в дружеском разговоре порекомендовал найти Хабиби.

Такой ответ его успокаивает, но не совсем.

– Вы же понимаете, – говорит он, – я как человек военный должен получить санкцию своего руководства. Речь идет о тайне государственной важности, хотя это и случилось немало лет назад.

Теперь наш черед сделать свой ход.

– Мы до этого говорили с разными людьми – в том числе и с такими, кто занимает более высокие посты, чем вы, и они были откровеннее. Они понимают: пришла пора рассказать правду. Это наш общий долг перед историей.

– И что же они вам рассказывали?

Черт возьми, крепкий орешек этот Хабиби. Было бы лучше, поведай он обо всем сам, это позволило бы проверить наши данные, а теперь делать нечего, приходится раскрывать карты. В общих чертах мы передаем генералу то, что слышали ранее про обед у Амина. Кажется, это производит на него впечатление. Желание помочь нам борется в нем с опасением приоткрыть тайную завесу. Может, он и подписку давал «о неразглашении» – кто знает…

– Итак, – мы решили помочь генералу, – днем 27 декабря вы вместе с другими врачами выехали на Дар-уль-аман для оказания медицинской помощи. Что вы там увидели?

– За обедом всем гостям стало очень плохо, – с трудом выдавил он из себя. – Некоторых пришлось даже увезти в больницу для промывания желудка.

– В чем проявлялось это «плохо»? Как они все выглядели?

– Они спали, а некоторых разбирал безостановочный истерический смех.

– А Амин?

– Ему еще до нашего приезда промыли желудок врачи из советского посольства.

– Что это было? – наш разговор напоминает теперь блицпартию в шахматы. Боясь, что собеседник передумает, перестанет рассказывать, мы держим высокий темп. – Что это было, чем их отравили?

– Нет! – Хабиби протестующе поднимает вверх руку. – Я не получал разрешения говорить об отравлении. Мы об этом поговорим когда-нибудь позже. Вы понимаете?

В кабинете, кроме нас и генерала, сидит на диване офицер в темно-синей форме ВВС – замполит госпиталя. Возможно, последняя фраза означает, что генерал не хотел бы быть откровенным в присутствии этого человека? Но он уже и так сказал много.

На удачу задаем последний вопрос:

– Работали ли с Амином советские врачи?

– Да, вблизи него постоянно находились три-четыре ваших медика. Один из них был большим моим другом – это полковник Виктор Петрович Кузнеченко, консультант главного терапевта нашего госпиталя. Я всегда брал его с собой, когда надо было ехать к руководству. Он был молод, энергичен.

– Вы говорите – «был…»

– Во время штурма дворца он погиб. Пуля попала ему прямо в сердце.

Штурм, штурм… Тут, признаться, мы натолкнулись на стену. Кто штурмовал? Сколько их было? Как проходила операция? Все наши собеседники будто воды в рот набирали, когда мы пытались их расспрашивать. «Не могу говорить». – «Рано об этом рассказывать». – «Не имею права». «Нет!» – заученно повторяли и афганцы, й советские, едва речь заходила о штурме дворца Амина.

Занавес тайны удалось лишь чуть-чуть приподнять с помощью Ф. М. Факира. Когда-то он был не только министром внутренних дел в аминовском правительстве, но и весьма приближенным к «первому лицу» человеком. Узнав о том, что Факир вечер 27 декабря провел рядом с Амином, мы написали ему в Кабул с просьбой рассказать о том, как это было. Бывший министр незамедлительно ответил. В его письме сквозило такое уважение к Амину, какого мы никогда прежде не встречали.

Факир, к примеру, писал, что последние дни афганского руководителя были наполнены заботой о единстве партийных рядов, создании атмосферы товарищества и доверия. Якобы его девизом стали слова: «справедливость», «законность», «безопасность». Он говорил: «Мы должны извлечь правильные уроки из прошлого. Необходимо учитывать народные традиции, применять их в политической работе, чтобы вернуть доверие людей, больше не отталкивать их от себя».

По словам Факира, Амин настаивал на скорейшем принятии конституции. Он был озабочен вспышками военных действий и много времени ежедневно уделял телефонным разговорам с командирами частей и соединений в провинциях. «Совершить революцию легче, чем удержать затем власть, – часто повторял он. – Нам это удастся только с помощью великого северного соседа».

В конце декабря агентура KAM стала сообщать ему о скоплении большого количества советских войск у афганских границ. Но он не верил во вторжение. Он считал, что сведения о предстоящем вторжении с провокационной целью подбрасывают в KAM спецслужбы империалистических государств. Однажды, писал нам Факир, мы заговорили об этом. Амин рассмеялся мне в лицо: «Вторжение? Советское руководство никогда не пойдет на такую явную глупость». Он привел целый ряд доводов, среди которых я запомнил следующие: в Советском Союзе хорошо знают об уроках трех неудачных попыток англичан покорить афганцев; там отдают себе отчет в том, что такое «джихад», когда весь народ поднимается против незваных пришельцев; остальной мир осудит СССР как колонизатора.

Действительно, подтвердил в своем письме Факир, 27 декабря все гости Амина, отведав суп, потеряли над собой контроль. «Я в тот день должен был встречаться с генеральным секретарем в 14.00. Ровно в срок зашел к нему. Амин лежал без сознания, а вокруг суетились врачи из нашего военного госпиталя и из советского посольства – собрались делать промывание желудка. Только в 18.30 он пришел в себя. Увидев меня, сказал: «Факир, кажется, я схожу с ума». По его лицу потекли слезы, и он снова впал в забытье.

Через полчаса он очнулся снова. Все врачи уже почему-то уехали, и в комнате были только я и его жена. Он прямо, не мигая, смотрел на меня, словно вопрошал: что же было и что же будет? Посоветовав ему успокоиться и хорошенько отдохнуть, я попросил разрешения уйти.