Текст книги "Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны"

Автор книги: Владимир Снегирев

Соавторы: Давид Гай
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Делали все, что могли

Из семи госпиталей, действовавших в период войны, ведущим считался Кабульский. Недаром именовался Центральным. Он решал две основные задачи: на его базе создавались «группы усиления», постоянно выезжавшие в районы боев и работавшие там, и проводилось специализированное лечение раненых, а их набиралось в год около 3 тысяч. Основным в госпитале было, естественно, хирургическое отделение. Начальники отделений наполовину комплектовались за счет преподавателей Военномедицинской академии в Ленинграде. Коллектив подобрался сильный и, что самое главное, дружный, смены состава не влияли на него – традиции сохранялись. Об этом говорили многие медики, с которыми нам приходилось встречаться.

Ю. Немытин:Я попал в Центральный госпиталь в июле 1985 года. Предшественник мой – Владимир Павлович Матвеев– немало сделал для его развития. Но и нам хватило работы. Госпиталь увеличился до 500 коек (в случае надобности могли развернуть и 600, и 700), сформировались отделения искусственной почки, ожоговой терапии. За три месяца построили терапевтический корпус на 150 коек, значительно расширили хирургическое отделение. Нам здорово помогали афганцы: арычная система, фонтаны – это их заслуга. Госпиталь хорошо смотрелся, не правда ли?

Как всякое лечебное учреждение, имел он и свою специфику. До 60 процентов раненых мы получали не первичных, а тех, кому помощь уже была оказана. Часто они нуждались в повторных операциях. Значительная часть их – с повреждением нижних конечностей, минно-взрывные травмы, осколочные и пулевые ранения в ноги. Поэтому основная тяжесть ложилась на хирургов-травматологов. В мою бытность удалось построить для них отдельную операционную и ввести второе травматологическое отделение.

Очень широко пользовались мы методом профессора Илизарова. Его аппараты полностью оправдали себя на раненых. Ощущалась ли нехватка медикаментов? Острого дефицита не чувствовали. Затруднения возникали, пожалуй, только с реактивами для лабораторных анализов. Имели широкий спектр антибиотиков, а это было главным.

До 24 операций иногда выполняли в сутки. Бывало, хирург и по пять, и по шесть раз на дню вставал к операционному столу. Блестящие мастера своего дела были у нас. На их счету многие сотни операций, и каких! К сожалению, ни один хирург не стал Героем Советского Союза. Представляли Ивана Даниловича Косачева, получил он орден Ленина. Владимир Анатольевич Артемьев, Борис Павлович Кудрявцев, Геннадий Андреевич Костюк, да сколько еще имен мог бы назвать. Спасли они сотни и сотни парней наших.

Тот же Костюк оперировал офицера, тому в ногу вошла разрывная пуля и повредила два магистральных сосуда. Он ему сохранил ногу.

Помню, мы оперировали с Виктором Павловичем Савенковым одновременно. Он – на черепе, я – на животе, по-другому было нельзя. И вытащили мальчишку. Толя его зовут, а вот откуда он, не помню.

Еще случай. Афганский подросток попал под обстрел и был ранен. Притом пулей со смещенным центром. Попав в любую часть тела, начинает такая пуля «циркулировать» и бог знает, где остановится. Разворотила она ему весь живот. Страшное дело. Оперировал я его в Баграме. Удалось спасти мальчишку ценой невероятных усилий.

Вообще, мы не делили раненых на своих и чужих, попадали к нам и афганцы. Особенно дети. И вот что любопытно. Кабульский госпиталь не раз подвергался обстрелам из пулеметов, минометов, реактивными снарядами. Однажды так жахнуло: треть модуля, где жил медперсонал, снесло, четырех медсестер тяжело ранило, стали они глубокими инвалидами. Фугасом повредило терапевтический корпус. Однако стоило нам начать лечить афганских детишек, как обстрелы тут же прекратились.

В мою бытность в госпитале подобрались люди что надо. Заканчивал хирург рабочий день и превращался в строителя. Брал выздоравливающих солдат, кто уже полностью оклемался и кому скоро выписываться, и шел строить новые помещения, модули. И никто не считал для себя это зазорным, никто не отказывался. Мы разобрали старые конюшни и за два месяца соорудили домики-модули для медсестер. Стали они жить не по восемь человек, как раньше, в два яруса, а по трое-четверо, в более или менее нормальных условиях, даже кухоньки появились.

Я вот думаю: что удалось медикам в Афганистане, а что нет? Удалось многое. Прежде всего, четко работала система вывоза раненых из районов боевых действий. Попавшие под обстрел в горах или в «зеленке», вывозились вертолетами сразу же в базовые госпитали, а не в медроты. В экстренных случаях оперировали и в полевых условиях, но именно в экстренных. Ведь афганская жара, пыль, антисанитария не больно-то способствовали развертыванию полевых госпиталей. Это не российские и белорусские леса… Если в годы Великой Отечественной хирургическая помощь раненым оказывалась через 12–18 часов, то в Афганистане – через 3–6 часов.

И в то же время не смогли мы четко организовать работу войскового звена. Что я имею в виду? Прибыл врач – и сразу же в полк, а следовало бы недельки две-три подержать его в Центральном госпитале, дать осмотреться, привыкнуть к обстановке, пусть бы и в хирургических операциях поучаствовал. А его сразу в пекло…

Сейчас много говорят об афганском синдроме. Он, безусловно, есть, избавление от него – огромная проблема для прошедших испытание Афганистаном. Наверное, синдромом следовало заняться еще во время войны. А в 40-й психиатров по пальцам можно было сосчитать: по одному в дивизиях и двое в Центральном госпитале. Хотя были попытки. Член Военного совета армии генерал-майор В. Г. Щербаков, выезжая в войска, всегда брал с собой главного психиатра 40-й армии Литвинцева.

Афганский синдром как массовое явление проявлялся не в военных условиях, а когда солдат или офицер возвращался домой. Но начинался он в рейдах, боевых операциях, в тяжелой афганской повседневности и был связан с физическим и психическим истощением.

…В горах, недалеко от Панджшера, на высоте трех с половиной километров, попал в окружение наш полк. Много раненых. В два часа ночи генерал Родионов поднял меня и дал приказ немедленно вылететь на место. Я собрал группу медиков, мы захватили с собой необходимые медицинские причиндалы и на личном самолете Родионова вылетели в означенное место. С нами оказалась медсестра, девушка лет девятнадцати, которая всего-то неделю назад прибыла в Кабул.

Вертолеты не могли пробиться в горы из-за низкой облачности. Только через десять часов после нашего прибытия «вертушки» с огромным риском доставили первых раненых. Мы принялись за них. К сожалению, вследствие большого переохлаждения пятеро ребят умерли. И вот все это увидела совсем зеленая девчонка, еще не адаптировавшаяся к обстановке. Увидела не лица – кровавое месиво, ампутированные конечности, вылезающие наружу кишки… И как следствие – шок, глубокий шок, от которого тяжело избавиться в условиях войны…

«Черные тюльпаны»

Была еще одна служба в 40-й армии, где могли работать только люди с нервами-канатами. Но и они порой не выдерживали.

Кто придумал это словосочетание – «черный тюльпан»? Теперь уже вряд ли можно установить. Прижилось, пошло гулять, леденя души отцов, матерей, жен, чьи близкие воевали в Афганистане.

«Черным тюльпаном» называли самолет, как правило, АН-12, доставлявший в Союз цинковые гробы с погибшими. Свозились они с четырех точек – Кабула, Кандагара, Кундуза и Шинданда. Требование Генштаба было жестким – хоронить погибших на Родине не позднее чем через семь дней после гибели. Но как вывезти трупы с места боев в нелетную погоду? Как опознать погибшего, если от него остались кровавые обрубки или клочья одежды? Как, как, как…

С самого начала в этом деле не было должной четкости. Может, потому, что не ожидали такого количества жертв? А может, потому, что учет, статистика, отчетность всегда у нас хромали, вызывали нарекания – и в мирные, и в военные дни… Но ведь «потолочные» сведения здесь не могли пройти – речь-то велась о живых, ставших мертвыми. Сия суровая материя требовала абсолютной достоверности и точности.

Еще в 1983 году начальник Генштаба Н. В. Огарков «потребовал навести строжайший порядок в учете личного состава и безвозвратных потерь». Основывался он на результатах проверки, осуществленной комиссией Генштаба.

Из документа:

«…Основные учетные документы ведутся крайне небрежно… Большинство донесений не отражают фактические потери за истекшие сутки, в них включаются безвозвратные потери, имевшие место 5 и более суток с момента гибели (смерти) военнослужащих. На 44 военнослужащих, погибших (умерших) еще в 1980–1982 гг., именные списки до сих пор не представлены. 70 % погибших (умерших) в 1983 году отправлены к месту захоронения из Ташкента в срок от 7 до 10 и более суток.

В результате длительных сроков отправки тел погибших (умерших) к местам захоронения, плохой обработки трупов (не производится бальзамирование и охлаждение) на всех гробах делается надпись «Вскрытию не подлежит», а смотровое окно закрашивается. Это приводит к тому, что родственники погибших (умерших) лишены возможности удостовериться в личности, подлежащей захоронению.

В оперативных сводках показывается только количество убитых и раненых при проведении засад, плановых и внеплановых операций. Военнослужащие, погибшие от ран, полученных в бою, в результате катастроф, неосторожного обращения с оружием и других несчастных случаев, в сводки не включаются.

Донесения о военнослужащих, пропавших без вести и самовольно оставивших часть, как правило, представляются с опозданием от 5 суток до одного года. Имеются случаи, когда о некоторых военнослужащих, самовольно оставивших часть, докладывают как о без вести пропавших…»

Многое ли изменилось за последующие после проверки шесть лет? Трудно сказать. Конечно, документы стали оформляться строже, четче. Ввели должность фотографа, он делал снимки солдат и офицеров, окончивших свой путь в Афганистане. Снимки шли в архив и давались сопровождающим, летевшим вместе с гробом в Союз. А вот смотровое окно вообще ликвидировали. Близкие окончательно лишились возможности взглянуть в лицо сына, брата, мужа.

…Гробы доставлялись из Ташкента, где над их изготовлением трудилась целая мастерская. Пайку производили на месте, силами спецподразделений, куда входило от 8 до 12 солдат. Брали туда по желанию, в основном тех, кто мыслил поступать в медицинские вузы, и кого не отпугивали морги. Некоторые не выдерживали, просились обратно в части, некоторые начинали сходить с ума, и их немедленно заменяли.

Тяжело приходилось и сопровождающим, обязанным уложиться в десятидневный срок. Многажды оставались они в райцентрах один на один с тяжеленным гробом и кое-как на перекладных, по непролазной грязи или сквозь снежные заносы, добирались до глухих деревенек.

Сколько же душевных сил надо иметь, чтобы добровольно стать «гонцом горя», смотреть в глаза матери, вышептывающей: «За что?..» Впрочем, находились и «энтузиасты», с охотой бравшиеся за сопровождение печального груза. Их тоже можно было понять: десять суток в Союзе, среди мирных людей, не представляющих, что где-то идет настоящая кровопролитная война, выглядели подарком судьбы.

«Куда же мы без вас, девчонки?»

Из письма Нелли Цветковой, направленного Э. В. Анисимовой – одной из организаторов 1-го Всесоюзного слета медиков-«афганцев»:

«…Из Афгана я выходила 17 мая 1988 года с нашим Джелалабадским гарнизоном. Работала в медроте анестезисткой. Попросили быть и старшей сестрой. Веселенькая работа, как говорят, не для слабонервных. А представляете, до меня в этой должности работали Валя Кульбида – 3 года, Верочка Краснова – 2 года, Лена из Молдавии – 2 года. Героические девчонки!

Я пробыла в Афгане полгода, но, честное слово, хватило! Рвалась туда сама не знаю почему, думала, что там буду нужнее. Наверное, так и произошло. Как говорил наш анестезиолог, капитан м/с Селецкий Александр Олегович: «Куда же я без вас, девчонки?..»

Назывались мы – «вольнонаемные». Противное слово, будто нанимались мы в Афган бить мамонтов и получать за это большие деньги, почести, что там еще, не знаю… Только почему, когда у изуродованных тел последний удар пульса бил по голове, по сердцу, и ничего нельзя было сделать, когда ребята с культяпками просили потанцевать с ними, когда слепые 20-летние шептали: «Сестричка, как тебя зовут?» и целовали нам руки – в такие моменты вольнонаемные не думали, сколько им заплатят и какие шмотки они привезут домой, и какие льготы будут просить для себя. Даже медаль «От благодарного афганского народа» оказалась нам также не положена…

По возвращении меня мучила мысль, что я здесь, а они там, тянуло обратно. Военкомат отказал – идет вывод войск. Успокоилась, когда вывод закончился. Все, что касалось Афганистана, старалась не слушать, не видеть, не читать. Но это мне плохо удавалось. Часто мне снится Афган. И сейчас снится. Теперь я понимаю, что это были мои лучшие полгода жизни, трудные, но очень дорогие мне»…

В этих незатейливых словах многое из того, чем по сию пору болеют участницы афганской войны. А их было немало: врачей, медсестер, связисток, поварих, продавщиц и прочих, но больше всего медсестер. Хлебнули они лиха полной чашей, разделив с мужчинами все тяготы Афгана.

У войны не женское лицо. Как попадали в Афган девчонки? Почему стремились туда? По разным причинам. Многие из-за неустроенности, душевного неуютства, одиночества. Им казалось: там они обретут уверенность в себе, может, и личное счастье, как это принято называть. Других привлекал заработок – надоело прозябать в Союзе, еле укладываясь в нищенскую зарплату. Третьи… Их манило то, что выразила в своем письме Нелли Цветкова: «думала, что там буду нужнее».

Но и те, и другие, и третьи плохо представляли себе, что их ждет в незнакомой стране, с чем они там столкнутся. Беда это их, а не вина – вина тех, кто сознательно не давал прорываться ни словечку правды на газетные страницы, в радио-и телерепортажи.

Из материала В. Снегирева, подготовленного для «Комсомольской правды»:

«Лена и Лариса. Совсем девчонки. Лена – миниатюрная, скуластенькая, глаза раскосые, словами сыплет быстро, Лариса – белолицая, пухленькая, в разговоре и жестах строже, обстоятельнее, чем подруга. Лена окончила медучилище в Пензе, работала в Мурманске. Лариса приехала из Гродно, где была медсестрой на станции переливания крови.

– Зачем? – спрашиваю я. – Зачем вы попросились в Афганистан?

Обе с разным темпераментом приводят свои доводы, но смысл ответов примерно одинаков: «Захотелось испытать себя в трудном и важном деле».

Комната, в которой они живут, для двоих, пожалуй, тесновата, зато очень уютна. Лена хлопочет у плитки, где закипает кофе, Лариса накрывает на стол: изящные фарфоровые чашечки, сахар, печенье. На тумбочке у них клетка с попугаями Кларой и Глашей. Занавесочки. Зеркало. Девчонкам чуть больше двадцати. Они бегают на танцы, которые изредка здесь случаются, и читают друг другу стихи: Лена – Есенина, Лариса – Евтушенко.

Командование ограниченного контингента советских войск представило их – Лену Якович и Ларису Савкину – к высоким государственным наградам.

Вы должны знать про Лену, Ларису и их подруг. Про девчонок, которые в один прекрасный день, кто в Минске, кто в Ленинграде, пришли в военкомат и попросили направить их медсестрами в Демократическую Республику Афганистан. «Чтобы испытать себя в трудном и важном деле». Вы должны знать про то, что все они – эти Наташи, Лены, Зои, Ларисы – заслуживают громко сказанных добрых и высоких слов. Если уж трудно приходится солдатам и офицерам, то, представьте, каково же им, сверстницам беззаботных студенток…

Особенные испытания выпали на долю тех медсестер, которые оказались в авангарде наших частей… Зима 1979–1980 гг. выдалась особенно суровой: почти везде выпал снег, трещали морозы. Девчонки наравне со всеми жили в палатках, работали в палатках. «Утром, чтобы умыться, приходилось вначале пробить лед в бочке с водой», – рассказала мне киевлянка Лена Говорова, удостоенная медали «За боевые заслуги». Теперь-то быт не сравнишь, но, чего лукавить, трудностей все равно осталось достаточно.

…Лену и Ларису направили в командировку. На три дня. Вертолет доставил их в ущелье, где располагались советское воинское подразделение, а по соседству – часть ВС ДРА. Лена и Лариса в положенный срок определили группы крови у солдат и офицеров, набрали в окрестных горах по букету цветов и стали собираться обратно. Однако возвращение им пришлось отложить на три недели. Потому что неподалеку разгорелся бой, и наши воины поспешили на помощь афганскому гарнизону, осажденному крупной бандой. Потому что появились раненые, которым надо было оказывать первую неотложную помощь. Желание «испытать себя» у них неразрывно связывалось с потребностью разделить с другими людьми свою доброту, силу, стойкость.

Ведь верно, читатель, испытать себя хотят обычно люди сильные и честные. Трусу, приспособленцу, лгуну никогда не придет в голову подвергать себя испытанию. Испытать можно только то, что есть.

Три недели… Их обстреливали из минометов. Им приходилось остерегаться снайперов. Однажды мина взорвалась всего в пятнадцати метрах от них. «Даже испугаться не успели», – смеется Лена. Однажды очередь из крупнокалиберного пулемета срезала деревце рядом с ними. Они работали. Командование не раз предлагало медсестрам покинуть ущелье: «Спасибо, родные. Постараемся управиться и без вас». Двадцать минут вертолетом – и полная безопасность. Они остались.

Один факт: в экстренных случаях Лена и Лариса отдавали раненым свою кровь. «Прямое переливание» – такой термин употребила Лариса, рассказывая об этом.

Медсестры стали кровными сестрами тем ребятам.

Девчонки не помнят фамилий тех солдат, да и сами солдаты не знают их фамилий. Но мы с вами, читатель, должны помнить и знать: Лена Якович и Лариса Савкина».

Материал написан одним из авторов этой книги зимой 1983 года. Сейчас бы он, наверное, написал его по-другому, но тогда… Тогда и крупицу правды о боевых действиях донести до читателей не удавалось. В том виде, в каком вы сейчас его прочитали, материал тогда в газету не прошел. Подвергся он жестокой цензуре.

Вот он, аккуратненький прямоугольный штампик на полях первой машинописной странички. Проштемпелеван стандартный текст: «Против опубликования сведений военного характера с учетом замечаний возражений нет. Замечания сделаны на страницах 2 и 3… Военный цензор В. Жук. 1 февраля 1983 г.».

Что же вымарал бдительный страж газетных полос из материала? Какие военные тайны, разглашенные корреспондентом, вынужден был вычеркнуть каленым красным (цензоры работали только таким цветом) пером? «Авангард» он заменил на «состав». Выпало всякое упоминание о боях, которые вели наши воины. И о мине, взорвавшейся всего в пятнадцати метрах от девчонок, тоже вычеркнул. «Раненые превратились в больных (разве на войне могут быть раненые?). И даже фраза «Девчонки не помнят фамилий спасенных ими солдат»… ввела в сомнение цензора. Убрал он «спасенных ими». Кого, спрашивается, спасали? Раненых-то не имелось…

Раздосадованный корреспондент менее всего был склонен винить цензора – он лишь слепо выполнял установку «сверху». А кто их, эти установки, спускал подчиненным? Одним из таких начальников был в ту пору маршал С. Ф. Ахромеев.

К нему и обратился журналист с просьбой восстановить вычеркнутые места. И получил отказ – категоричный по форме, исключавший продолжение разговора. Дескать, нам в Генштабе виднее, что и как писать об афганской войне. Так в усеченном виде и был опубликован рассказ о медсестрах, неизвестно кого и где спасающих.

Однако и такой он вызвал резонанс.

Из письма Елены Мальцевой:

«Я, Мальцева Лена, студентка 2-го курса Таганрогского пединститута. Мне 19 лет. Учусь без троек, член комитета комсомола факультетов. В вуз поступила по мечте. Поэтому ни о чем не жалею. По-моему, я нашла свое место в жизни. И в этом очень счастлива. Но…

Началось все еще с 9-го класса. Мы участвовали в районной военно-спортивной игре «Орленок». Это была весна, май. От нашей школы поехали 7 мальчиков и 4 девочки – «медсестры». Игра проходила в лесу, в военном лагере. Все было очень серьезно и очень здорово. И вот в этот день в нас что-то открылось, взорвалось. В июне наши мальчики должны ехать в военный лагерь на две недели – готовиться к предстоящей службе в армии. Тогда мы, девчонки, впервые в жизни позавидовали мальчишкам. Хотелось (и как же нам хотелось!), чтобы вдруг пришел в наш класс военрук и сказал, что вместе с мальчишками в лагерь должны поехать еще и девочки как медсестры. Хотелось испытать себя, закалить. И, кроме того, мы все время ощущали в себе потребность готовить себя к защите Родины (извините за громкие слова, иначе выразиться не могу) и защищать ее.

Потом я поступила в институт. Мечтала о парашютной секции, но снова ничего не вышло. Мы учились во вторую смену, а в это время как раз и работают парашютные секции. Снова неудача. Казалось бы, в двух шагах от тебя твоя мечта, так близко. А ты не можешь к ней подойти…

6 февраля этого года в «Комсомольской правде» появилась статья «Наши с тобой ровесники». В ней рассказывалось о двух девушках-медсестрах, которые попросились в Афганистан. И о других таких же девчонках, принявших на себя тяготы той жизни. Что я почувствовала, когда прочла? Это вряд ли смогу описать. Во-первых, радость. Значит, и нам туда можно! Нам, девчонкам! Во-вторых, тревогу и решимость. Почему они там, а я здесь? Я понимаю, там очень тяжело. И всякое может случиться. И все-таки тоже очень хочу быть сестрой в Афганистане. Ведь мы в этом году сдаем госэкзамены по медицине и сразу же получаем дипломы медсестер запаса. Проходили практику в больницах города.

Почему я рвусь уехать сейчас? Может, глупо это прозвучит, но просто боюсь не успеть. Ведь именно сейчас там трудно, там идет необъявленная война.

И еще. Я буду учить детей, воспитывать их. Но, честно сказать, я к этому еще не готова. Учить, воспитывать можно, когда есть какой-то жизненный опыт, жизненная закалка. Сейчас у меня этого нет. В характере много шелухи. Преодолеть все это поможет жизнь, ее испытания. После Афганистана я больше смогу дать детям. Так что здесь, по-моему, прямая связь.

А главная причина – там трудно, и я хочу быть там. Неужели мои руки не нужны? (Снова громкие слова, но разве скажешь иначе?) Я хочу помочь народу этой страны, нашим людям советским, которые там сейчас. Очень хочу!

Все решив, я записалась на прием к военкому. Военком улыбался. Сказал, что не видит никакой необходимости, не окончив институт, ехать туда. Он подумал: я прошусь в Афганистан из-за того, что у меня какие-то неприятности в институте. Потом решил, что все дело в романтике. И уже серьезно сказал, что медом там не кормят. Но я ведь понимаю! Понимаю это! И не за романтикой гонюсь. А он ответил, что дело даже не в этом. Что нужен трехлетний стаж работы медсестрой и партийно-производственная характеристика. Нет у меня стажа, нет трудовой книжки.

Вышла из военкомата, в душе пусто, больно. Ведь у меня все это серьезно. Очень. Не от жира, как иногда говорят.

Я дошла до того, что Афганистан мне снится ночами. Об этой стране слушаю и читаю все. Каждый день ищу Афганистан в газетах. Что там, как…

Прошу вас, помогите мне, пожалуйста, разрешить этот вопрос».

«Комсомолка» опубликовала тогда это письмо Лены из Таганрога. И пошли отклики. Перечитываем их сейчас, в наше изъеденное скепсисом и неверием время, и странное, двойственное чувство овладевает нами. Нельзя не принять, не оценить искренний порыв вчерашних школьников, одобряющих стремление Лены попасть туда, где тяжело. И одновременно становится горько: милые вы наши, дорогие девчонки и мальчишки, а что вы знали о той войне, почему и зачем она началась, кому от нее польза? Что знало тогда о войне все наше общество? Знай вы пусть даже не всю правду, хоть часть ее, стали бы обивать пороги военкоматов, проситься в Афганистан? Думаем, все равно стали, и не с целью проверить себя, а чтобы помочь нашим ребятам, ввергнутым в кровавую бойню по прихоти политиков с заскорузлым мышлением.

Из ответов Елене Мальцевой:

«Здравствуй Лена!

Прочитав твое письмо, опубликованное в «Комсомолке», я решил тебе все-таки написать. Почему? Потому, что я прохожу здесь в Афганистане срочную службу. Служу здесь второй год.

Во-первых, ты права: здесь идет война, но не такая, какую ты себе представляешь. Во-вторых, если ты и желаешь ехать сюда, то тебе нужно поступить не в пединститут, а в мединститут и после его окончания ехать сюда. Здесь бы для тебя была большая практика и польза была бы огромной.

Хочу ответить еще на один твой вопрос. Ты боишься не успеть, боишься, что здесь все кончится, я имею в виду эту войну. Ну и что, пускай кончается. Мы, солдаты, были бы только рады этому.

Но я тебя могу заверить: хоть она и кончится, руки врача здесь всегда будут нужны. А взгляды на жизнь после Афганистана, конечно, изменятся, на все окружающее тебя ты будешь смотреть иными глазами. Я так думаю. Глушенко Геннадий».

Так столкнулись в восемьдесят третьем два эти письма – девчонки, открывающей для себя жизнь, и парня, уже изведавшего, почем фунт лиха.

Что же отложилось в памяти медичек, крещенных Афганом?

Элеонора Анисимова:Я работала в поликлинике «Интуриста». В начале 1980-го лечился у меня один молодой афганец. Я его спрашиваю: «Вы, наверное, скоро домой вернетесь?» А он отвечает: «Нет, не вернусь. Вы разве не знаете – у нас идет война». А я и вправду ничего тогда толком не знала, что там и как.

Уехала туда в 1984-м. Честно сказать, хотела спасти сына, который, будучи призванным в армию, мог оказаться на войне. А так я его как бы прикрывала. И еще одна причина имелась. Был у меня близкий человек. Не могла решить, связывать ли с ним свою жизнь. Потому и уехала, чтобы проверить себя, свои чувства. Скажете, слишком жестокая проверка? Может быть, не спорю. Но так уж я устроена. Он, помню, привез две путевки в дом отдыха, а я ему объявила: уезжаю в Афганистан. С ним плохо стало.

Переписывались все время, что я пробыла там, на войне. А вернулась – и все, как обрезало. Все стало раздражать в нем, особенно холеные руки. Я видела кровь, страдания, и от этого уже никуда не уйти. В мирную жизнь вписывалась с огромным трудом. Со многими друзьями порвала отношения, изменив свой взгляд на них. Всех и все мерила Афганистаном. Наверное, так нельзя, но ничего не могла с собой поделать…

Наш госпиталь в Шинданде был рассчитан на 350 коек, а принимали по 1200–1300 человек. Одну из комнат переделали в реабилитационное отделение для ребят, перенесших инфекционные заболевания. Гвозди, обои, многое другое доставала сама, как говорится, на личном обаянии. Солдат из этого отделения обычно брали в помощь по хозяйству: дрова наколоть, белье постирать… Я их жалела, на работу не брала. Разве в таких условиях должны были они долечиваться?

Звали меня в госпитале «бабулей». Сестры начинали стонать: «Кондиционеров нет», «кровати в два яруса», «по двадцать человек в комнате». А я им: «Вот я – бабуля, а не жалуюсь»… Так и пошло – «бабуля». А мне всего-то сорок два.

Переболела в Шинданде тифом. Антисанитария была ужасающая. В супе, в каше – мухи. Поначалу мы просили заменить еду, потом привыкли… Начмед госпиталя однажды насмешил: «Нам нужно сделать мухонепроницаемый туалет». Да как его сделать-то, мухонепроницаемый? Начмед всерьез, а нам смешно.

По семейным обстоятельствам мне пришлось ненадолго вернуться в Москву, наладить уход за больной матерью. Я сразу после тифа, родная мать меня не узнала. Ходила я, держась за стены, полуживая. Меня саму отправили в больницу. Приехал главный инфекционист города и с места в карьер:

– Какой тиф?! Там, в Афганистане, тифа нет.

Да что о нем говорить. Здесь, в Москве, никто ничего не знал или не хотел знать о войне. Когда меня укладывали в больницу, сестра, заполняя регистрационную карточку, спросила: «Где работаете?» Я ответила. Она ДРА поставила в кавычках, словно название организации. Тут дело не в элементарной неграмотности – в ином.

Алла Шашко:В 1982 году вызвали меня в райвоенкомат. «Поезжай в Афганистан, замуж там выйдешь, опять же льготы». Я тогда в Институте красоты работала. Беспечная была, легкомысленная. Почему, думаю, не поехать? Отец, он у меня военный, остудил мой пыл: «Там обстановка тяжелая». Мать, естественно, в слезы. А мне все нипочем.

Пришла снова в военкомат. Согласна, мол, оформляйте и улыбаюсь. «Смотрите, она еще улыбается, – говорит какой-то начальник. – Вот так бы нашим офицерам…»

Прилетела в Шинданд. Стояли там модули – домики такие, типа бараков. Жара под шестьдесят. Пустыня. Ни деревца. В комнате, где поселили, – ни умывальника, ни туалета. Удобства – снаружи. Ну, думаю, Алка, ехала ты за трудностями, вот и приехала.

Один модуль был гепатитный, другой – тифозный, третий – малярийный плюс хирургический и терапевтический. В гепатитный я поначалу входить боялась – на полу дохлые мыши валялись. На четырех инфекционных – один раненый. Такая вот статистика. Парни на глазах в дистрофиков превращались, по 15 килограммов теряли. Ходячие скелеты. Лежали на двухъярусных кроватях, места не хватало – клали в коридорах. Иногда по двое на койке. Думала часто: «Хоть бы одну солдатскую мать сюда привезти и показать ей, в каких условиях ее сын содержится…»

Медики делали все, что могли, но сами все переболели. Разве в наших силах было справиться с такими эпидемиями? Даже лекарств не хватало, имелись только самые элементарные. Потом, говорят, лучше стало, но я этого уже не застала. И однако повторю, что на первом Всесоюзном съезде медиков-интернациона-листов сказала: «Афганистан дал нам возможность проверить свой профессионализм, человечность, милосердие, которые так необходимы в нашей повседневной работе».

Галина Баратыщева: Я находилась в Афганистане в 1985–1986 годах. Только присутствие воли помогло выстоять там. Все дело заключалось в нашем положении вольнонаемных. Сплошь и рядом нам сейчас твердят осуждающе: «Вы туда за деньгами поехали…» Не так это было, не так!

Не знаю, как другие, но я постоянно чувствовала в Афгане свою второстепенность, второсортность. Никому не навязываю свое мнение, однако остаюсь при нем. Нам часто грозили при самых незначительных конфликтах: «Отправим домой»… Ведь мы были бесправными «вольняшками».

Но как тепло становилось на душе, когда подходил ко мне парнишка раненый и говорил: «Галина Алексеевна, а вы на мою маму похожи»…

Любовь Григорьева:Почему-то труд в Заполярье или на Дальнем Востоке среди сограждан пользуется почетом, а вот работа в чужой стране, в тяжелейших условиях – нет.