Текст книги "Возвращение (СИ)"

Автор книги: Владимир Шатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

 – Но-но! – взвился председатель. – Поговори у меня…

 Груня Митина, вдова с тремя детьми, не выполнила обязательный налог государству. Пришёл, как и подобает в таких случаях, уполномоченный министерства по сельхоззаготовкам и забрал корову в счёт налога. Дед Митин Захар Гаврилович в сердцах сказал ему:

 – Так-то и германцы забирали.

 Кличка «Германец» присохла к этому уполномоченному до конца его жизни.

 ***

 Поработав в колхозе Александра, поняла, что долго так не протянет. Она сходила к директору школы Панову, и тот взял её учителем немецкого языка.

 – Пригодился таки немецкий! – удовлетворённо сказала она подруге.

 – Не зря мы в Германии жили…

 – Тяжко там было, но зато с тобой встретились!

 – Лучших друзей выбирает жизнь.

 В войну дети не учились, так как школу в Криницах немцы зачем-то развалили и сожгли.

 – А ребятишки, и рады были – не учиться ведь! – огорчался старый учитель. – Столько лет потеряли…

 – Наверстаем!

 Теперь приходилось заниматься в бывшей конюшне. Тетрадь давали одну на полгода. Когда они заканчивались, писали на газетах. У одноклассника Митьки на оптическом заводе в Люберцах Московской области работала тётя. Она-то и снабжала племянника обёрточной бумагой, на одной стороне которой можно было писать.

 – За это будите по очереди делать за меня уроки. – Объявил важный меценат.

 Около импровизированной школы был участок земли засеянной пшеницей и засаженный картошкой. К Октябрьским праздникам собрали и намололи муку для раздачи ученикам. Директор школы Панин раздавал муку к выстроившимся в ряд 200 учащимся. Банкой из-под американской тушёнки ёмкостью в 400 грамм он насыпал муку кому в пилотку, кому в фуражку, кому в платок…

 – Чтобы ходили на уроки!

 – Теперь обязательно будем…

 Каждой весной голодающим ребятам приходилось собирать мороженый картофель с колхозного поля. Матери мололи зерно на деревянных дисках, в которые были забиты чугунные осколки. Муку смешивали с высушенными и перетёртыми картофелинами и пекли «тошнотики».

 – Тёплый «тошнотный» хлеб ищо можно есть, – признался Николай, – чёрствый – трудно укусить.

 – Вот бы нормального хлебушка вдоволь наесться… – сказала маленькая Саша.

 Ученики ходили вечно голодные. Урожай колхозной моркови собрали на поле возле школы в бурты. Из-за засухи в этом году не взошла картошка и ребята нередко приходили на занятия не евши. Бурты моркови на поле сторожил дед Фараонов по кличке «Проблема». Был он подслеповат и дурковат. Этим пользовались – дети воровали морковь из буртов и ели. Жаловался дед на школьников директору:

 – Опять окружили!.. Морковку воруют!

 – А кто? – спросил взбешённый Панин.

 – Чёрт их знает, похожи друг на друга!

 Директор пошёл по классам и скомандовал:

 – Обозники! Руки на стол!

 Молодая учительница Шелехова пыталась защитить детей, но директор был неумолим. Руки у всех ребят оказались жёлтыми от моркови.

 – Ладно, я разберусь с вами…

 – Чего с ними разбираться, – тихо сказала Александра, – они просто голодные дети.

 … Зимой 1953 года на Донаховский сельсовет выделили кинопередвижку. Киномеханик с аппаратурой на машине перемещался из одного села в другое только за «магарыч».

 – Смотри Гришка, сопьёшься! – предостерегали киномеханика Кульминского родственники.

 – Тогда пойду в трактористы! – легкомысленно отвечал тот.

 В начале марта Николай рано пришёл с работы и неожиданно предложил Александре:

 – Сходим сегодня в кино?

 – А что показывают, и где будут крутить? – девушка смутилась от неожиданного предложения.

 В Криницах не было клуба, и каждый раз кино крутили в новом месте. Если не было клубного помещения, Кульминский начинал артачиться и, ссылаясь на инструкции, отказывался крутить кино на улице.

 – Уговорили через взятку ставить фильм в конюшне. – Сообщил моющий руки тракторист.

 – А что ему дали?

 – Дело уладили бутылкой самогонки.

 – Так что Гриша привёз?

 – «Тарзана». – Ответил Николай и добавил: – Говорят фильм мировой…

 – Конечно, пошли.

 Сильно пьяный Григорий уже колдовал над хитрой техникой. Карбюраторный движок обеспечивал киноаппарат электричеством и так сильно тарахтел, что порой нельзя было разобрать слов. Экран из парусины повесили прямо на стену. Входной билет стоил 20 копеек с «носа».

 – Дядь, пусти! – канючили безденежные пацаны.

 – Без денег не пущу! – стоял на своём Кульминский.

 Вокруг него толпились десять мальчишек одного возраста совершено разной внешности. В круговерти около киноустановки мелькали азиатские лица, характерные носы представителей Кавказа совались в нутро громкого двигателя. Рядом стояли русоволосые подростки со славянскими чертами, и суетился один типичный еврей.

 – О роговцы прибежали. – Сказал кто-то сбоку.

 – К ним кино никогда не возят, – откликнулся щёлкающий семечки Сафонов, – их деревенька всего на десять дворов.

 – Рогов после войны вообще чудом сохранился…

 Деревенская «шпана» стремилась попасть в кино бесплатно. Принципиальный киномеханик их не пропускал. Пока Кульминский отвлёкся на путающегося под ногами азиата, грузин сделал ему «подлянку» – насыпал соли в бензин.

 – Вот подлецы! – заругался матом близорукий Гриша.

 – Так тебе скряга и надо! – веско сказал типичный житель Прибалтики, и пацаны как по команде начали организованно отступать в соседнюю деревню Рогов.

 Пугливая искра пропала намертво, движок тупо заглох и не заводился.

 – Чего они все такие разные? – спросила заинтересованная Саша.

 – Во время войны в их деревне не осталось ни одного мужчины, только десять женщин от двадцати до сорока лет и несколько древних старух. – Начал рассказывать Николай. – На кого пришли похоронки с фронта, кто-то погиб в партизанах.

 – Все до единого? – ахнула впечатлительная девушка.

 – Под корень…

 Пока киномеханик сливал бензин и заливал новый, Сафонов поведал Александре страшную историю:

 – Когда немцы отступили, к ним зашло одно подразделение гвардейской дивизии. Командовал ими боевой русский сержант. В подчинении у него был настоящий интернационал: Армянин, казах, украинец, узбек, татарин, эстонец, белорус, грузин и еврей. Сержант зашёл в лучшую с виду хату деревни и попросился на постой. Его встретила миловидная женщина с пышной грудью, которая ошарашила красноармейца: «То, о чём я попрошу, наверное, вас покоробит… Но постарайся понять. Война отняла у нас мужчин. Для того чтобы жизнь продолжалась, нам нужны дети. Подарите нам жизнь».

 Николай замолчал, с преувеличенным вниманием глядя на суету крикливого киномеханика.

 – Солдаты разошлись по разным избам, и через девять месяцев одновременно родилось десять здоровых мальчиков.

 – Теперь у деревни есть будущее! – сказала Александра и вытерла слёзы.

 Кульминский, наконец, запустил капризный агрегат. Люди вместе с лошадями начали смотреть знаменитый фильм. Всё было ничего, пока Тарзан не закричал по-звериному. Перепуганные лошади чуть было не разнесли конюшню…

 – Ну, это кино, – смеясь, предложил Николай, – пошли лучше погуляем.

 – Я не против…

 Откровенно говоря, Саше на происходящее на экране было наплевать.  Она сидела на скамеечке рядом с Николаем и её сердце сладко замирало.

 – Неужели? – задавала она один и тот же вопрос.

 До этого дня Александра даже сама себе не признавалась, что живёт в Криницах только потому, что здесь живёт Николай. Когда она первый раз увидело его в немецком концлагере, то сразу почувствовала сильную симпатию.

 – Может он признается, что я ему симпатична?

 Александра устала ждать внимания, нравящегося ей мужчины. Николай до этого относился к ней как к сестре, внимательно и уважительно.

 – Ведь у него нет зазнобы… – успокаивала себя Саша и ждала.

 Они вышли из импровизированного кинотеатра и неторопливо пошли к дому. Хату Сафоновы поставили на самом краю села, и идти им было полчаса, а если неторопливо – час.

 – Глянь Шура, – кивнул Коля в сторону кучкующихся людей, – бабы новости по радио слушают.

 – Чего там может быть интересного?

 Первый ламповый приёмник «Родина» появился в колхозной конторе совсем недавно. По нему слушали всем миром сводки о состоянии здоровья Сталина. Когда они проходили мимо как раз сообщили о смерти вождя. Бабка Настя Митина стала причитать:

 – Милые, что ж мы будем делать без кормильца?

 – Горе нам! – заголосили бабы.

 Люди, сгрудившиеся вокруг приёмника вынесенного на крыльцо, зарыдали и закричали.

 – Как жить дальше? – подхватили мужики.

 – Война сызнова будет! – веско сказал дед Гаврила.

 Сафонов и Шелехова тоже опечалились, но закалённые боевой юностью не подали вида, а пошли дальше. Александра шла слегка ошарашенная новостью, а потом спросила:

 – Изменится что-то, как думаешь?

 – Конечно, изменится, – внезапно засмеялся Николай и добавил, – ведь я скоро женюсь.

 – Как женишься? – резко остановилась Саша.

 – Также как все люди…

 – У тебя же подруги не было!

 – Была, – заулыбался молодой мужчина, – только я её в партизанском отряде потерял. Её тогда ранило, и поэтому отправили в госпиталь.

 Александру словно ударили по голове паленом. Признание Николая явилось для неё полнейшей неожиданностью и оглушило больше чем уход из жизни Великого вождя. Она собрала последние остатки воли и, сдерживая дрожь в голосе, спросила:

 – Как её зовут?

 – Валентина! – мечтательно произнёс Сафонов: – Я её долго искал, а она оказывается, спокойно в Унече живёт. Представляешь, вчера случайно встретил на улице и она меня узнала.

 – Счастье-то, какое! – кусая губы, сказала Саша и отвернулась.

 – Ты что, обиделась?

 – Нет, я за топором... – пошутила девушка сквозь слёзы.

 Именно в эту минуту она решила уехать из Криниц в свой родной город.

 – Больше ничего меня здесь не держит, – Александра плакала всю ночь, – у Машки своя семья. Она против не будет!.. В выходные поеду к ней, расскажу, она поймёт.

 После смерти Сталина чуть легче стало с выездом из деревни на жительство в город. Отменили многие налоги: налог за бездетность с 18 лет, налоги за сады, за пчёл, за свиней. Заметно полегчало, и народ откликнулся на всё это частушкой: «Стал Маленков – дал нам хлеба и блинков!»

 – Впервые в деревенском магазине в свободной продаже появились мука и хлеб. – Удивлялись наивные колхозники.

 Александре той весной было не до того. Шелехова доработала до летних каникул и тепло попрощавшись со всеми Сафоновыми уехала домой.

 – Спасибо за всё!

 – Береги себя! – напутствовала её рыдающая подруга.

 После проводов подруги Маша собралась съездить к матери в Криницы. Василий Королёв сел рядом с ней в зале ожидания районной автостанции и рассказал о своём неудачном сватании. Так Мария с сожалением узнала о роковой роли родной тётки в её судьбе.

 – Жаль! – тихо сказала она.

 – Я тебя присмотрел обутую в кирзовые сапоги 42 размера. – Улыбнувшись, признался стеснительный Василий.

 – Тогда покупали на два-три размера больше, – смутилась женщина и покраснела, – чтобы в зимнюю стужу не одной суконной портянкой обернуть ногу.

 – Ты мне в тех сапогах сразу в душу запала!

 – Чего уж теперь вспоминать…

 Через год Мария умерла во время тяжёлых родов, не сумев освободиться от непосильного бремени.

Глава 17

Почти десять лет после своего приезда в Ленинград Григорий прожил как во сне. Несмотря на присутствие в его жизни молодой и красивой женщины эти года ему ничем не запомнились. Он где-то работал, ходил в знаменитые музеи и театры, но не чувствовал себя счастливым.

 – Не моё энто, – объяснял Григорий своё вечно плохое настроение гражданской жене, – не способен я жить в крупном городе.

 – Почему? – не понимала Юля.

 – Всё тута мне чуждо!.. Погода вечно сырая, вечно спешащие люди.

 – Не выдумывай! – отмахивалась она и бежала по своим делам.

 Ему запомнился разве что один случай. Денежная реформа 1947 года прошла для молодой семьи бывших фронтовиков безболезненно и почти не запомнилась, если бы, не курьёзная ситуация. В ноябре уличные ребята выиграли в карты у случайного прохожего бумажные деньги. Сидели, считали и радовались удаче.

 – Давайте меняться! – предложил обменять бумажные купюры на мелочь проходивший мимо них Григорий.

 – Замётано!

 Ребята пошли вслед за ним, и он высыпал на мёрзлую дорогу 140 рублей «медью» для обмена и сказал:

 – Считайте.

 Посчитали – ударили по рукам и разошлись. В декабре грянула реформа денег, и народ в течение суток штурмовал сберкассу. Меняли деньги старые на новые из соотношения 10 к 1.

 – Поменять можно до 100 рублей на человека лишь один день. – Строго предупреждали остро чувствующие наживу кассиры.

 Мелочь копейками оставалась в прежнем номинале и не менялась. Григорий, что называется «пролетел» с обменом денег и долго сокрушался:

 – Записался же я с вами в дураки!

 – Сам виноват дядя… – смеялся главарь шпаны.

 Постепенно Шелехов всё больше замыкался в себе и со временем между супругами начала шириться полоса отчуждения. Большая разница в возрасте только способствовала этому процессу. Муж заметно постарел, только сахарные зубы по-прежнему ярко сверкали. Тёмные глаза потускнели, волосы на голове стали сплошь седыми.

 – Зачем я тебе? – часто спрашивал он Юлию.

 – Не говори глупости! – возмущалась она, но всё чаще надолго пропадала из дома.

 На свой шестидесятилетний юбилей Григорий Пантелеевич получил неожиданный подарок. В августе 1954 года пришло письмо от пропавшей дочери Александры.

 – А я то думал, што Сашка сгинула на работах в Германии! – поделился нежданной радостью. – После войны она в Сталино не появилась…

 – Я так рада Гриша! – действительно обрадовалась Юля и прижалась к мужу.

 – Никакой связи с ней не было, а тут вдруг письмо. – Никак не мог успокоиться пожилой мужчина.

 Александра написала, что после возвращения в СССР она несколько лет прожила у подруги в глухой брянской деревне. А недавно переехала на родной Донбасс и там от соседки Натальи Павиной узнала, что отец писал из Ленинграда и искал её.

 – Одна она у меня осталась! – чуть не заплакал Григорий и нахмурил обширный лоб. – Все мои сыны погибли: Мишка в Сталинграде, Петя в Берлине, а Сергей здесь.

 – Зато дочка нашлась…

 Юлия принимала деятельное участие в поисках младшего сына Григория и сама принесла ему весть, что Сергей пропал без вести под городом Пушкин, в боях за так называемый «аппендицит».

 – Давай пригласим её в гости! – предложила она супругу.

 – Верно, – обрадовался старший Шелехов, нежно разглаживая письмо, – тогда и пообщаемся вдоволь!

 … Александра затем неоднократно приезжала к ним. Между ней и отцом установились тёплые взаимоотношения. Они рассказывали друг другу о своих приключениях, делились планами на будущее.

 –  Хочу переехать жить поближе к Николаю. – Сообщила она в свой очередной приезд, через пару лет после воссоединения семьи.

 – А почему к нему, а не к нам? – с затаённой обидой спросил отец.

 – На Севере жить не хочу! – откровенно ответила Александра. – Тянет меня почему-то на Дон.

 Григорий открыл было рот, чтобы рассказать дочери почему так происходит, но сдержался.

 – Не время ищо! – подумал он и чтобы потянуть время стал поджигать папиросу «Беломорканал».

 Он с нарочитым вниманием принялся расспрашивать дочь о планах на обустройство на новом месте.

 – Меня в Донецке ничего не держит, – разоткровенничалась Александра, – а там Николай. Он обещал устроить меня работать в местную больницу.

 – Так ты будешь жить у него в станице?

 – Не спасибочко! – засмеялась женщина, и симпатичные ямочки появились на её щеках, – я больше к сельскому хозяйству отношение иметь не хочу… Буду жить в Новочеркасске, Николай устроит в общежитие…

 – Как он там? – заинтересованно спросил Григорий Пантелеевич.

 Он знал о чувствах дочери к боевому товарищу среднего сына Петра, погибшего на глазах Николая.

 – Хорошо, – оживилась Александра, и лёгкая дрожь в голосе выдала её, – в прошлом году женился на Валентине, недавно родился сын.

 – А у тебя как с личной жизнью?

 – Никак! – отмахнулась женщина и пошутила. – Буду бегать в девках…

 ***

 Юлия Владимировна Коновалова со временем стала известным в Ленинграде врачом и неожиданно для себя начала вращаться в высших кругах городского общества. Артисты, писатели и советские функционеры искали её знакомства.

 – Всем хочется быть здоровым! – Она не строила иллюзий по поводу такого интереса.

 – Но не все могут себе это позволить… – пошутил супруг.

 Юля часто разговаривала с мужем на богемные темы, и он против своей воли стал интересоваться жизнью совершенно чуждой для него интеллигенции.

 – Ежели ищо поживу тут пару годков, – пошутил он и пригладил непокорные пряди, – то стану настоящим городским…

 – Сколько раз я тебе просила не говорить: ищо, зараз или што! – упрекнула его в ответ вечно спешащая жена.

 – Всю жизнь так разговаривал и не собираюсь меняться…

 – Так ты меня любишь…

 – Свари лучше борща! – перевёл разговор Григорий.

 – Некогда… – призналась Юля и убежала к очередному знаменитому больному.

 – Семья без борща – это сожительство. – Подумал он, глядя на её ладную задницу.

 Григорий специально на встречах с представителями богемы употреблял хуторские словечки и выражения. Юлю это очень злило, она со временем всё реже ходила в гости с казавшимся необразованным спутником. На самом деле он увлёкся новой стороной жизни, пристрастился к чтению и почти всё время проводил за книгой.

 – Сколько всего умные люди написали! – восхищался Шелехов, читая очередной роман.

 … Их семью живо коснулся самый громкий, поистине эпохальный скандал, который произошёл в связи с публикацией за рубежом отвергнутого советскими издателями романа Бориса Пастернака "Доктор Живаго". Присуждение вслед за тем его автору Нобелевской премии 1958 года вызвала настоящую истерику в советской прессе.

 – Чего они на него взъелись? – удивлялся Григорий, читая хлёсткие передовицы газет. – Человек прославил Советский Союз на весь мир, а его сжирают.

 – У нас в стране лучше не высовываться! – съязвила супруга.

 Травля великого поэта усиливалась вместе с ростом его славы и привела сначала к его вынужденному отказу от премии – под угрозой высылки из страны, – а затем к болезни и смерти.

 – Десятилетиями нагнетавшийся ажиотаж о необходимости "каждого честного художника" служить партии и народу привёл всё-таки к последствиям во многих случаях необратимым. – Объяснила Юлия.

 – У нас в стране все процессы необратимые…

 Общественная атмосфера нагнеталась известным по опыту 1946 года способом, когда первый секретарь Ленинградского обкома партии Жданов раскритиковал Зощенко и Ахматову. О событиях двенадцатилетней давности в ту пору вспоминали не без оснований: и тон обвинений и "оргвыводы" в 1958 году были практически одинаковыми. Пастернака не называли, как Зощенко, "пошляком", а предпочли "образ" – "свинья в огороде"...

 – Сегодня у нас провели обсуждение и осуждения опального поэта. – Однажды сообщила супруга.

 – А вы то здесь, каким боком?

 – Представляешь, – возбуждённо щебетала Коновалова, – встают заведующая отделение и говорит: "Я, конечно, Пастернака не читала, но...".

 Дело Пастернака велось публично. Лишь в литературных кругах знали о другой драме тех лет – аресте выдающегося романа писателя-фронтовика Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". В феврале 1961 года главный редактор "Знамени" Вадим Кожевников лично отправил в ЦК Суслову рукопись романа, принесённого автором в его журнал, – с соответствующим своим "редакционным заключением". Тут же дома у Гроссмана были изъяты все существовавшие экземпляры этого произведения. Гроссман заслужил "предсказание" главного тогдашнего партийного идеолога Суслова:  "Это будет напечатано лет через 250 – 300".

 От широкой проработки Гроссмана спас, видимо, недавний, получивший мировой резонанс скандал с "Доктором Живаго". Самому автору это помогло мало: арест его детища для него был слишком тяжёл. Последовали болезни и смерть.

 … В последние месяцы 1962 года доктор Коновалова часто бывала в доме у Анны Андреевны Ахматовой, которая в силу возраста часто болела.

 – Я восхищаюсь её ташкентскими стихами, посвященными Ленинграду, Родине. – Счастливая от долгожданной встречи Юля делилась впечатлениями с мужем. – Встретиться с нею было моей заветной мечтой.

 – Дай мне почитай её стихи! – попросил Григорий.

 – Я принесу с работы сборник…

 Юлия перевела дух и снова затараторила:

 – И вот я иду к Ахматовой. Какие чувства я испытывала, передать невозможно: ведь я шла к великой поэтессе!.. В узкой тёмной комнате меня встретила высокая седая женщина, стройная и величественная, вся светящаяся добротой и радушием. Анна Андреевна пригласила меня сесть, и мы сразу же разговорились, как добрые старые знакомые. Я почувствовала себя легко и свободно, словно дома.

 – Ты же лечить пришла?

 Радостная супруга засмеялась:

 – Я даже забыла, зачем пришла, а потом конечно осмотрела её и выписала лекарства.

 – И какое у неё здоровье?

 – Ходить придётся часто…

 С этого дня она регулярно виделась с Ахматовой и однажды предложила той выступить у них в больнице перед персоналом и пациентами. Оказалось, Анна Андреевна до сих пор волновалась перед выступлением:

 – А поймут ли меня, Юленька?.. Поймут ли мои стихи?

 – Всё будет хорошо.

 Примерно через неделю Анна Ахматова – в тёмном жакете, в длинной тёмной юбке – вышла на импровизированную сцену в ленинской комнате. Зал встретил её аплодисментами.

 – Здравствуйте, дорогие мои! – начала великая поэтесса.

 Она много и охотно читала в тот вечер: лирику, стихи о Пушкине, о Ленинграде. Голос у неё был несколько глуховат. Она читала так, словно говорила с близкими друзьями. Медработники слушали, затаив дыхание, просили почитать ещё и ещё. Анна Андреевна устала, но была счастлива. Она сказала, что не помнит, когда выступала перед такой благодарной аудиторией.

 – Юленька, приходите ко мне с мужем в гости! – пригласила она на прощание.

 – Обязательно зайдём.

 Когда они пришли к дому на улицу Красной конницы, дверь им открыла незнакомая женщина.

 – Анна Андреевна сейчас выйдет! – церемониально сказала она и указала направление движения.

 Гости прошли в другую комнату. Она была очень скромно обставлена, у стены стоял большой «бабушкин» сундук. Вслед за ними в комнату вошла Ахматова. Она появилась в тёмном платье, на плечи была накинута бледно-сиреневая шаль, царственная и величественная, с седыми волосами и глубоким взглядом. Они учтиво поздоровались.

 – Сегодня у нас будет многолюдно. – Предупредила она и вздохнула.

 – Как интересно!

 – Садитесь к столу…

 В течение получаса подтянулись остальные гости. Они расселись кто где и начались разговоры. Поэтесса уселась поглубже на свою тахту, Григорий присел на стуле ближе к двери. Если Ахматовой было нужно что-то из её вещей, ей передавал их, чтобы она не нагружала ноги.

 – Сегодня ко мне вернулось раньше написанное стихотворение, которое я забыла. – Негромко сказала Анна Андреевна. – Оно было посвящено Пастернаку

 – А как называется?

 – «И снова осень валит Тамерланом...»

 Ахматова была обрадована случайной находке: из-за того, что она плохо помнила свои стихи и далеко не всегда их записывала, а архив её много раз погибал.

 – Часть стихов пропала навсегда. – С сожалением призналась она.

 – Какая потеря для поэзии! – заохали гости.

 После такого признания она захотела почитать стихи. Чтение стихов началось с того, что она разыскала в чемоданчике, стоявшем на окне необходимую запись, так как поэтесса не была уверена, помнит ли она свой текст.

 – Браво! – кричали слушатели после каждого стихотворения.

 Поздно вечером из театра возвратилась Нина Антоновна – очень оживлённая хозяйка дома. Её сопровождал импозантный артист по фамилии Рохлин. Подали чай, к которому обычно не полагалось ни стихов, ни серьёзных разговоров. Доминировал непринуждённый трёп артиста театра комедии Рохлина, зубоскала и остряка, не оскорблявшего цензурой острые анекдоты.

 – Как мы разговариваем? – не обращаясь к кому-то конкретно, сказала Ахматова. – Обрывками неприличных анекдотов...

 – А теперь только ими можно сказать правду…

 Анна Андреевна всё же попросила не договаривать ходившей по Москве эпиграммы, кончавшейся неблагозвучным словом.

 – Как скажете! – хохотнул комедиант.

 – В русском языке столько красивых слов! – сказала Ахматова.

 Она умела находить смешные черты во многом, что иначе казалось бы, непереносимо страшным или неизгладимо скучным. Григорий сразу понял, что поэтесса могла быть язвительной или изысканно остроумной, но понимала и вкус грубой шутки.

 – А вот это красиво! – высказалась она в ответ на остроумный анекдот.

 – Для Вас стараюсь… – расшаркался Рохлин.

 Разговор перекинулся на пушкиноведческие или иные филологические и общенаучные темы. Разговаривать в небольшой комнате для Ахматовой было легче и проще, причина заключалась в том, что Анна Андреевна плохо слышала. Поэтому общий гул застолья не нравился ей.

 – А вы как считаете? – с преувеличенным почтением спросил Григория какой-то солидный и важный гость.

 Он смутился и ответил что-то невразумительное. Гость снисходительно засмеялся:

 – Вы какого происхождения будете? – ехидно спросил артист.

 – Рабоче-крестьянского… – разозлившись, ответил Григорий.

 – Понятно!

 – Артист Рохлин! – вслушавшись, велела Анна Андреевна. – Прекратите немедленно!

 Тот послушался и начал нахваливать огромную индейку, которую он притащил и проставил в центре стола.

 – Индейка, – разглагольствовал он, – для еврейской семьи олицетворяет счастье!

 – А курочка?

 – Просто еда…

 Шелехов наслушавшись нахваливаний вкусовых качеств индейки, ткнул в неё вилкой надеясь оторвать косок грудки.

 – Не тычьте вилкой в еврейское счастье, – посоветовал Рохлин, – лучше ломайте его руками.

 – У вас это получается лучше! – загоготал солидный гость с характерными чертами лица.

 – И поломаю! – с угрозой в голосе сказал Григорий и демонстративно отломал ногу птицы.

 Вскоре Юлия и Григорий собрались уходить. Ахматова вышла их проводить. Коновалова желая сделать хозяйке приятное и загладить неловкость, указала рукой на потолок комнаты, где по штукатурке вились какие-то незатейливые лепные узоры:

 – Вот это настоящая петербургская квартира.

 – Да, – задумчиво согласилась Анна Андреевна, – ведь когда-то здесь жили петербургские извозчики.

 ***

 Однако такие эпизоды в их совместной жизни случались всё реже и реже.

 – Пошли они все к чёрту!  – ответил Григорий, когда жена попробовала агитировать его пойти на очередную вечеринку.

 – Ну как ты можешь так говорить?

 Шелехову было комфортнее общаться с безногим ветераном Иваном Митенковым, живущим в бывшей дворницкой их дома, чем с новыми друзьями жены.

 – Немецкие противотанковые представляли собой круглые железные банки. – Выпив двести грамм, бывший сапёр, учил бывшего пехотинца. – После разминирования их половинки деревенские жители использовали как крышки для чугунов.

 – Голь на выдумки хитра. – Вставил хозяйственный Григорий.

 – Наши мины имели деревянный корпус, поэтому обнаруживались они не миноискателем, а обыкновенным щупом, палкой с железной проволокой на конце.

 Противопехотные мины в виде деревянного пенала весили легче восьмикилограммовых противотанковых в прямоугольной деревянной коробке. Именно советскую противотанковую мину «нащупал» после Победы Иван. Поставив предохранитель в нерабочее положение, он пытался вывернуть по очереди каждый из четырёх взрывателей.

 – Они не поддавались, – вдохновенно рассказывал он, – так как дерево разбухло от сырости.

 Григорий уже не раз слышал эту историю и знал её наизусть.

 – Капитан минёров, увидев заминку, приказал мне отойти метров на пять, а сам ткнул щупом в мину. Раздался взрыв. От капитана ничего не осталось.

 – Не повезло…

 В этом месте повествования Ванька всегда замолкал, очевидно, переживал до сих пор. Ведь под Митенковым сдетонировал тол и ему оторвало обе ноги.

 – Как бритвой срезало!.. Представляешь? – живо интересовался он и рубанул рукой по воздуху.

 – Видел подобное…

 – В ленинградском госпитале подлечили меня и выперли на улицу. – Заканчивал свою печальную историю инвалид.

 – Зато жив!

 Митенков соорудил ящик на четырёх подшипниках и занимался сбором милостыни, подставив для этого рваную морскую фуражку. Сердобольные прохожие быстро наполняли её рублями и трёшками.

 – Хватит на сегодня работать! – командовал он себе и катил в магазин.

 Отоварившись, Ванька напивался и с грохотом, гиканьем и свистом врезался в толпу, поворачиваясь на ходу то спиной, то боком вперёд. Происходило это действо на углу Невского проспекта и улицы Желябова, у старой аптеки.

 – Тоскливо мне и стыдно. – Кричал Иван и рвал на груди гимнастёрку.

 Григорий, зашедший случайно в аптеку услышал, как провизорша, красивая и молодая женщина, вызывала милицию, чтобы та убрала смутьяна.

 – Неужели Вам не дано понять, – не выдержал седовласый ветеран, – што Ваня положил свою молодую жизнь за то чтобы Вы не сгорели в гетто?

 – Почему это я должна была туда попасть?

 – Только потому, што Иван не пожалел своих ног, а те, кто был с ним, своих голов – вы зараз живёте! – с ожесточением сказал Шелехов.

 Удивлённая женщина медленно положила телефонную трубку и долго смотрела в спину Григория, который привязав к тележке заснувшего инвалида верёвку, тянул её словно мальчик зимние санки.