Текст книги "Возвращение (СИ)"

Автор книги: Владимир Шатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Глава 15

Двадцатилетний Кирилл Плотников, студент четвёртого курса первого медицинского института, благодаря счастливому случаю устроился сезонным санитаром. Подмосковному военному госпиталю, переоборудованному под «Дом инвалида», срочно требовались работники, а Кириллу осеннее пальто.

 – Повезло мне необыкновенно! – он обсуждал заманчивые перспективы с друзьями-однокурсниками.

 – Как туда попал? – спросил Витя Лапин.

 Плотников не стал рассказывать, что случаю сильно помогла инициатива его энергичной матери и её медицинские связи. Она прошла всю войну военным хирургом и знала огромное количество нужных людей.

 – Условия предложили райские! – одновременно радовался и недоумевал Кирилл. – Главврач обещал устроить проживание прямо на территории, ездить в Москву не надо.

 – Не может быть!

 – Зарплата приличная, питание по высшему разряду.

 – А чё тогда им санитары нужны? – удивился Витька, худой и занудливый очкарик. – На таких условиях там очередь из желающих должна стоять…

 – Хрен поймёшь, – пожал костлявыми плечами Плотников, – может недавно открылись?

 – В любом случае раз пообещал, ехать надо!

 – Конечно! – повеселел Кирилл. – Там говорят места знатные, старая графская усадьба… Парк, пруд и всё такое! Считай, в санатории лето проведу!

 После ускоренной сдачи летней сессии, в первых числах июня 1953 года Кирилл тихоходной электричкой отправился к месту работы. Ехать предстояло часа два, убаюканный шелестом мелкого дождя за грязным окном Плотников заснул. Ему приснился отец в тот день и час когда он уходил на фронт. Девятилетний Кирюша тогда мешком повис у отца на шее, словно понимая, что видит его в последний раз.

 – Нас извлекут из-под обломков, поднимут на руки каркас! – раздалось громкое и фальшивое пение под самым ухом спящего. – И залпы башенных орудий, в последний путь проводят нас!

 – Кто так фальшивит? – Кирилл недовольно открыл глаза, чтобы посмотреть на мешавшего отдыхать певца.

 Он всегда после навязчивых снов об отце просыпался не в духе, никак не мог его забыть. Перед деревянной скамейкой, на которой сидел Плотников, стоял одноногий инвалид и тянул жалобную песню о танкистах.

 – Граждане подайте герою Курской битвы, – канючил он, увидев проснувшегося пассажира. – Я за вас кровь проливал…

 – Иди с Богом! – возмутилась тучная соседка. – Знаем, где ты ногу потерял, выпрыгивал на ходу с трамвая и угодил под колёса!

 Молодой ещё мужчина смутился, и быстро перебирая костылями, прошёл в другой конец вагона. Вскоре оттуда раздалось протяжное пение. Женщина повернулась к Кириллу и со злостью сказала:

 – Житья от попрошаек не стало. – Она искала поддержки у окружающих. – После войны их развелось немеряно, каждый второй герой…

 – Я слыхал, – вступил в разговор коренастый мужчина напротив, – по поездам милиция всех певцов собирает и отправляет в лагеря.

 – Брехня! – авторитетно заявил бодрый старичок, сидевший через проход. – Не в лагеря, а в специальные учреждения. Там за ними государство досматривает, всё же страну защищали.

 – Вот и ладненько, – подвела итог дискуссии соседка Кирилла и, вытащив кошёлку с провизией, принялась закусывать варёным яичком. – Лишь бы они людям не мешали…

 – Точно!

 – Так и есть…

 Кирилл снова закрыл глаза, притворился спящим. Он не мог сформировать собственного мнения на взволновавший всех вопрос. Ему было жалко инвалида, но высказаться против общего мнения он остерёгся.

 – Действительно, – подумал он, соглашаясь с общим мнением. – Мало ли где калека мог потерять ногу?.. Если всем подавать, себе ничего не останется!

 На следующей остановке Плотников вышел и, перейдя небольшое поле, подошёл к обнесённому высоким забором поместью. Седой охранник, недоверчиво глядя на подозрительного студента-хлюпика, отвёл к пожилому главврачу. Тот сразу направил Кирилла в отдел кадров и через два часа оформленный по всей форме практикант перенимал опыт работы у старшего санитара.

 – Работа простая, – сказал Акимыч.

 Так санитар велел себя называть.

 – Главное к ним жалость иметь, – приговаривал он, обходя с новичком мрачные палаты. – Солдаты всё ж таки...

 В первые дни работы Плотникову стало понятно, почему персонал здесь долго не задерживался. С бытовыми условиями всё оказалось даже лучше чем предполагалось. Он жил вдвоём с флегматичным поваром в уютной комнате каменного флигеля, но один вид пациентов мгновенно лишал людей душевного равновесия.

 – Как они могут жить? – каких только калек не увидел там Кирилл.

 Кто без руки, кто без ног, без глаз и со срезанным, слепым осколком снаряда, лицом. В палатах плотно висел тяжёлый дух лекарств, пота и отчаянья, собранных вместе обречённых на смерть людей.

 – Господи! – ужасался про себя впечатлительный юноша. – Неужели в таком состоянии можно жить, надеяться на лучшее, пить водку, наконец?

 Надолго в спецучреждении из персонала никто не задерживался. Лишь Акимыч работал здесь несколько лет. Казалось, к его огромной костистой фигуре привыкли не только обитатели больницы, но и здания, деревья и птицы. С утра до вечера он неутомимо переворачивал лежачих, вывозил на свежий воздух неходячих и менял повязки на бесчисленных гноящихся ранах. Извиняющим тоном говорил старший санитар в короткие минуты перекуров:

 – Я ить на войну не попал!

 – Как так?

 – Броню имел как кузбасский шахтёр…

 – Ну и что тут удивительного? – лениво цедил Плотников. – Многие не воевали.

 – Так-то оно так, но вишь-ка… – тянул слова Акимыч. – Наши-то страдальцы вроде как заместо меня раны получали!

 Горообразный Акимыч выбросил докуренную махорочную самокрутку и пошёл менять подгузники парализованным. Особо тяжёлых он неопытному студенту не поручал.

 – Рано тебе. – Отнекивался санитар на предложения о помощи.

 – Почему?

 – Сломаешься студент…

 Впрочем, разговоры разговорами, а Кирилл замечал пару раз, как он давал тумаков особо шустрым подопечным, промышляющим мелкими кражами на выпивку и курево. Первую неделю пребывания Плотникова на новом месте беспрестанно лил дождь.

 – Всё лето коту под хвост! – жаловался он Акимычу.

 – Лето не жизнь, – философствовал старший санитар, – одного не жалко…

 Казалось, природа тоже оплакивает ушедшего в марте месяце генералиссимуса Сталина. Плотников в толпе рыдающих москвичей ходил смотреть на выставленный в колонном зале дома Союза гроб с телом покойного, потом чудом избежал смертельной давки.

 – Как же мы будем теперь жить? – он тогда задавал себе самый популярный в те дни вопрос. – Как же люди могут, есть, спать, ходить в кино, когда Вождя не стало?

 Потом погода, как и жизнь, наладилась. Кирилл втянулся в повседневные обязанности и даже купался пару раз в заросшем кувшинками пруду.

 – Красота! – он после сытного обеда, в свой законный перерыв, быстро искупнувшись в тёплой воде, лежал под раскидистым дубом.

 Вдруг по выложенной камнем дорожке показалась сутулая фигура старшего санитара. Он нёс что-то в вытянутых руках и, остановившись в метрах двадцати перед Плотниковым начал вешать это на дерево.

 – Странно, – подумал разомлевший Кирилл, – Акимыч чего-то чудит… Может украл что и прячет?

 Он тихонько подкрался сзади и выглянул из-за широченной спины бывшего шахтёра. Тот прилаживал на торчащий сук объёмный мешок, из которого торчала …человеческая голова!

 – Ё-моё! – ахнул поражённый студент. – Что это такое?

 – Твою мать. – Выругался бывший шахтёр. – Зачем подбираешься так тихо?

 – Я посмотреть хотел…

 – Смотри теперь, сколько влезет, – Акимыч обиженно шагнул в сторону. – Чудом не уронил Самовара.

 На крепком дубовом суку, на пеньковой верёвке, висел грязный брезентовый мешок, из которого торчала лысая голова. Заикаясь, студент спросил:

 – Кто это?

 – Человек!

 – Как он туда влез?

 – Обыкновенно поместился...

 – Он что карлик?

 – Сам ты карлик. – Обиделся Акимыч и предположил: – У тебя бы не было рук и ног, тоже, небось, легко вошёл…

 Казалось, необычный пациент никак не реагирует на любопытство незнакомого человека. На бледном, словно застывшая маска, лице, выделялись лишь тёмные, живые глаза. Потрясённый Плотников подошёл ближе, чтобы подробнее рассмотреть необычного больного и спросил:

 – Как его угораздило этак?

 – Как обычно, – успокоился отходчивый Акимыч и начал сворачивать гигантскую «козью ножку». – Ранило на фронте в 1943 году под Воронежем. Направили на лечение сюда, тогда здесь обычный военный госпиталь располагался.

 – А как же он потерял руки и ноги?

 – У него были множественные осколочные ранения. Ноги ему сразу отрезали в полевом госпитале, руки уже тут, после начала гангрены конечностей.

 Акимыч спокойно курил, с неодобрение, поглядывая на голубые небеса. Словно сидящий там забыл собственные обязанности и не присматривает больше за глупыми детьми.

 – После взрыва снаряда Самовара вдобавок контузило и парализовало, – продолжал он, регулярно сплёвывая на землю. – Так что говорить и даже двигать головой он не может.

 – Так как он живёт?

 – Припеваючи. – Пошутил весёлый санитар. – Мы с ним друзья, правда, Самовар?

 Человеческий обрубок один раз моргнул прозрачными веками. Пожилой медбрат весело закричал:

 – Во видал?

 – Точно.

 – Так он говорит да. Если нет, тогда мигает два раза…

 – А почему Самовар?

 – Сейчас поймёшь! – Акимыч шагнул к раскачивающему мешку. – Ест он только жидкую пищу, поэтому по-большому ходит редко, а по-маленькому я вот что придумал…

 Он повозился у дна мешка и сквозь специальное отверстие стыдливо вывалился небольшой отросток, в котором с трудом можно было узнать мужской половой орган.

 – Теперь он мокрым точно не будет, поэтому мужики ещё до меня прозвали пациента Самоваром. Похож?

 – С боку похож. – Присмотревшись, определил Плотников.

 – А как его зовут?.. Фамилия у него должна быть...

 – Хер его знает!.. Просто Самовар...

 Обычно словоохотливый Кирилл на этот раз не знал, что сказать. Он смотрел на спокойное лицо человека без имени, и ему становилось страшно. Он думал о том, что смог ли жить вот так, без рук и ног, без всякой надежды? Акимыч, как ни в чём не бывало, бойко рассказывал:

 – Когда хорошая погода я обычно вывешиваю его после обеда и до самого вечера.

 – Не скучно?

 – Что ему в палате делать? Здесь свежий воздух, птички поют.

 – А вдруг ему не нравится?

 – Нравится, что ты, – не согласился опытный санитар, – а ну мигни!

 Самовар послушно мигнул веками без ресниц и Кирилл тоже понял, что тому нравилось висеть на дереве. С этого дня между ними установились дружеские отношения. Добродушный студент научился различать малейшие изменения на лице товарища, любое красноречивое движение его глаз.

 – Он чувствует тоже, что и я. – Плотников часто приходил в палату для тяжелораненых и читал Самовару книги.

 Когда выпадал погожий денек, он выносил того в парк. Высохшее тело почти ничего не весило и Кириллу не верилось, что он несёт в руках взрослого мужчину. Часто он представлял, что перед ним пропавший без вести отец и рассказывал ему всю свою жизнь.

 – Мать замуж так и не вышла, – лучшего собеседника для юношеской исповеди было трудно придумать. – Хотя один полковник настойчиво сватался… Она тебя забыть не смогла.

 Самовар послушно раскачивался под порывами июльского ветра, и Кириллу чудилось, что его глаза блестели как-то по-особенному.

 ... В начале августа Плотникова попросили поработать в архиве, у него был каллиграфический подчерк, чрезвычайно редкий среди врачей. Разбирая папки с бумагами находящихся на излечении, он случай наткнулся на дело Самовара.

 – Не может быть.

 Он узнал его по номеру палаты и места кровати, а также по выразительным глазам смотревшего с пожелтевшей фотографии. Сначала Кирилл не поверил, что писаный красавец в довоенной форме кадрового военного и есть Самовар.

 – Да у него же должна быть семья, красавица жена и дети! – вскрикнул юноша, рассматривая статного черноволосого офицера.

 Плотников, воспользовавшись возможностями госпиталя, тут же послал телеграмму в военкомат по месту прежнего проживания Самовара. Мол, такой-то офицер числится ли в списках и живы ли родные? Через неделю пришёл ответ, советская военная машина работала как часы.

 – На Ваш запрос сообщаем, что Калмыков Иван Тимофеевич числится пропавшим без вести с 1943 года. – Прочитал Плотников на фирменном бланке. – Семья в составе жены Евдокии Семёновны и сына Константина Ивановича в настоящее время проживают по адресу…

 В глазах Кирилла потемнело, он представил себе, как обрадуется сын, узнав, что пропавший отец жив. Он тут же побежал к Самовару. Странно, но настоящая фамилия, которая теперь была известна ему, никак не вязалась с нынешним видом инвалида, и он продолжал называть его прилипшим прозвищем.

 – Они живы! – крикнул Плотников на ходу, обращаясь к одиноко висящему на дереве человеку. – Я нашёл твою семью…

 Самовар, широко раскрыв глаза, внимательно смотрел на взволнованного санитара.

 – Ты не рад? – собеседник помедлил и моргнул два раза. – Но почему? Они обрадуются тебе… Прошло столько лет, а ты жив!

 Самовар чётко мигнул два раза, и Кирилл сильно обиделся на него.

 – Я ведь так старался!.. Как настоящий Шерлок Холмс вычислил и нашёл его семью, а калека даже не поблагодарил.

 Две недели они не разговаривали, только в свой последний рабочий день, накануне начала осени, Плотников вновь вынес подопечного на природу. Он накануне много и мучительно думал, почему Самовар не хочет известить о себе собственную семью.

 – Ты не хочешь, чтобы они тебя видели в таком состоянии? – догадался он, глядя в потухшие глаза инвалида. – Да?

 Самовар опустил и поднял чуткие веки и по его бледным щекам покатились две прозрачные слезинки.

 – Прости меня солдат, – после мучительной паузы попросил Кирилл, – я не хотел причинить тебе боль…

 Самовар понимающе моргнул один раз и блаженно закрыл уставшие глаза, до вечера он мог понежиться под тёплыми лучами засыпающего солнца. Он знал, что перед ужином шумный Акимыч заберёт его в надоевшую до чёртиков палату...

 – Завтра догуляешь!

 Плотников молча, пошёл собирать вещи и через час он уже ехал обратно в Москву. Где-то на середине пути в вагон зашёл калека, певший очередную грустную песню.

 – Какая разница, где человек потерял ногу?.. В любом случае ему больно. – Подумал студент, вспомнив висящего на дереве Самовара.

 Когда инвалид, натужно ковыляя, добрёл до Кирилла, тот достал из собранных на покупку пальто денег, отложенных из зарплаты, крупную купюру и протянул опешившему нищему…

 ***

 Генерал-майор Шаповалов не видел распростёртый в огне и развалинах Берлин. Его боевой путь закончился в австрийских Альпах.

 – Впереди союзники! – донесла разведка.

 – Стоп машины, – приказал командир корпуса, – войне конец.

 Неожиданно оказалось, что дни утрат и печали минули, поскольку навстречу через реку спешили вооружённые, но улыбающиеся американцы с горячим желанием пожать руку.

 – Россия, браво! – с акцентом выкрикивали они, норовили обняться и предлагали заморские сигареты.

 – Не Россия, а Советский Союз… – поправил их генерал-майор.

 Они закурили и выпили отечественной водки. И закрепили Победу американским виски. Но главную черту в войне подвели на Параде Победы в Москве 24 июня 1945 года.

 – Погода выдалась плохой. – С сожалением глядя на насупленные небеса, сказал Иван Матвеевич.

 – Столько слёз люди пролили, – заметил стоящий рядом герой-танкист, что природе тоже не грех поплакать в такой день…

 Над торжественным городом нависли сумрачные облака, и какой-то осенний дождь брызнул на столичную брусчатку.

 – Да разве это помеха для фронтовиков, ещё не отвыкших от скользких дорог и грохота боя! – бодро произнёс он.

 – Пройдём как надо.

 Перед началом Парада генерал-майору Шаповалову выдали саблю и приказали возглавить сводный батальон танкистов 3-го Украинского фронта. То было захватывающее дух торжество.

 – Будто сгусток энергии и порыва армии-победительницы вышел на встречу с народом. – Сказал лейтенант-танкист со следами ожога на лице.

 – Который отстрадал вместе с ней долгих четыре года. – Согласился генерал.

 – Это пик нашего единства!

 Танкисты, лётчики, пехотинцы, моряки ритмично двигались по брусчатке Красной площади в таком же строгом порядке и взаимодействии, в каком ещё два месяца назад громили врага. Влажный ветерок, будто волнуясь, остужал разгорячённые лица маршировавших воинов и принимавшего парад московского люда...

 – Прямо дрожь по телу! – признался Шаповалов статному полковнику, когда знамёна разгромленных немецких дивизий полетели к подножию Мавзолея Ленина.

 – Мы так долго к этому шли! – полковник украдкой вытер влажные глаза.

 – Жаль, что слишком много наших товарищей не дожили…

 – Они сейчас гордятся нами!

 … После войны Иван Матвеевич поступил в Академию Генштаба и перебрался в Москву.

 – Охота тебе учиться!? – подшучивали над ним иные командиры.

 – Учится никогда не поздно…

 – Вон, какого врага одолели! – хвастались хмельные победители. – Кто лучше нас может воевать?

 – За плечами знания не носить, – отшучивался он, – да и военная наука не стоит на месте.

 В 1947 году тот решился и пригласил с собою в поездку крестницу Ларису Буханцову.

 – Приезжайте в Москву, погостите, познакомлю с семьей, – настаивал он в письмах к отцу.

 На Павелецком вокзале они встретились.

 – Двадцать с лишним лет не виделись.

 Обнялись. Они знали, что удивительно похожи друг на друга. И обоим было приятно сознавать это. Отца вдобавок распирало от гордости за сына: тот в генеральской форме, Герой войны и учится в московской академии.

 – Поехали домой, а то встречные засматриваются. – Предложил младший Шаповалов.

 – Впервые внуков увижу! – Отец смахнул слезу.

 Разговаривали сумбурно. Гости не успевали отвечать на вопросы хозяина:

 – Как живёте?.. Как наш посёлок?

 – Война сильно порушила Алексеевку, – обстоятельно рассказывал старший Шаповалов. – Много развалин, особенно в центре...

 – Вся страна почитай в руинах!

 – Но живём. – Засмеялся отец. – Теперь можно жить... Подсолнечник жарим и лузгаем, из него же бьём олию...

 – А в клубе на эфирном заводе  показывают "Тарзана"! – не утерпела Лариса.

 Пообвыкши в столичной обстановке, она торопливо рассказала:

 – Я роблю в "Кожсапоге". Артель така. Подходит до мэнэ бригадир и каже: "Глянь в газету. Угадуешь?".

 Генералу было чрезвычайно приятно слушать плавну речь родной местности, и он с улыбкой слушал откровения добродушной родственницы.

 – Я глянула – а там Иван Матвеевич. – Тараторила та. – Большой такой портрет. Герой Советского Союза! Я аж заплакала. От радости. И с газетой к крестному. Вин подывывся: "Оставь газету!"

 – Я вам таких газет, сколько хотите дам!

 … В 1949 году Шаповалов окончил Военную академию Генштаба и был направлен в Группу советских войск в Германии. Служил начальником штаба, заместителем командующего танковой армией. С 1955 года генерал-лейтенант Шаповалов  пять лет командовал 2-й гвардейской танковой армией. В следующий раз Иван Матвеевич отправился в Алексеевку с тяжёлым сердцем. Позвала горестная телеграмма – умер отец.

 – Как отца Героя войны похороним с воинскими почестями! – заверил его стоящий по стойке смирно местный военком.

 – Похороним по православному обычаю. – Объявил всем Шаповалов. – До конца дней своих отец оставался глубоко верующим человеком.

 – Как бы ни дошло до верха… – воровато оглядываясь, предупредил военком и первым написал донос на генерала.

 Сын сделал всё, чтобы отлетевшая душа отца не возмутилась: тёмный гроб и крышка с чёрным крестом, молитвословие на дому, отпевание в церкви, куда зашёл самолично.

 – Через год поставьте крест на могиле. – Попросил он директора кладбища.

 – Может лучше памятник со звездой?

 – Я сказал – православный крест!

 Местечковое начальство зло судачило:

 – Мыслимо ли, генерал, коммунист – и похоронил с крестом, заходил в церковь...

 «Сигналы» о поведении Шаповалова благополучно дошли к высокому начальству в Москву. Но вмешался маршал Жуков, который сказал:

 – Такова была последняя воля отца, и сын не мог не выполнить её.

Глава 16

После окончания войны Николай Сафонов остался в Группе Советских Оккупационных Войск в Германии. До осени 1947 года он служил в мотострелковой части в маленьком городке Штансдорф под Потсдамом, и лишь раз за это время приехал домой в отпуск. Когда он, наконец, демобилизовался и вернулся в Криницы, младший брат Дмитрий уже учился в городе.

 – Может, и ты поедешь в Брянск? – спросила его быстро стареющая мать.

 – А вы как без мужчин справитесь? – вопросом на вопрос ответил Коля.

 – Оно-то так…

 – В трактористы пойду, – поделился он выношенными планами, – они нынче неплохо зарабатывают.

 Трактор ХТЗ расшифровывался как «Хрен Тракторист Заработает» и заводились непросто. Бригадир тракторной бригады ставил зажигание магнето в определённое положение.

 – Если не рассчитал и поставил «раннее зажигание», – раскрывал он секреты профессии, – то горючая смесь воспламеняется от искры раньше, чем следовало бы.

 – И что потом?

 – Суп с котом…

 Маховик двигателя давал обратный ход, нередко выбивая кисть руки трактористу, крутящему заводную ручку.

 – Монтировка улетит высоко в небо, – пугал бригадир нового тракториста. – В худшем – саданёт тебе в лоб…

 – Мне пару раз осколки в каску попадали, – засмеялся Сафонов, – а тут монтировка.

 – Тебе мало не покажется…

 Тракторист сидел за рычагами на железном сиденье без кабины, обдуваемый ветром с пылью или обмываемый дождём, иной раз со снегом.

 – Работёнка у нас ещё та! – не унимался бригадир и дыхнул устоявшимся перегаром.

 – Не пугай! – веско отвечал крепко повоевавший Николай.

 Каждое утро он тщательно выгребал грязь из двигателя. Для этого надо было залезть под днище трактора, открутить задние болты, а потом придерживая коленями пудовый чугунный поддон, передние болты. Затем предстояло снять угловатую «чугунку» и вычистить двигатель.

 –  Текущий ремонт: перетяжка, замена прокладок, удаление грязи около шатунов. – Перечислял обязанности тракториста чумазый начальник: – Без этих обязательных процедур техника долго работать не будет.

 – Ясно!

 … О «фотогигиеничности» тракториста ещё до войны сложили хулиганскую частушку: «Полюбила тракториста, а потом ему дала. Три недели сиски мыла и соляркою ссала!»

 Несмотря на тяжкий труд, трактористам завидовали – ведь им платили на трудодень 3 килограмма зерна. Гарантированно за сезон, если всё будет удачно, они получали сорок пудов хлеба. Жили трактористы недолго – максимум 40-50 лет.

 – Зато семья голодать теперь не будет! – стиснув зубы, Николай воевал с капризной техникой.

 Ему даже пришлось расплавить свои медали «За отвагу» и «За взятие Берлина», чтобы запаивать медные трубки топливной системы трактора.

 – Так никаких наград не останется! – расстраивался он, яростно орудуя паяльником.

 – На хрена они тебе? – подначивал его бригадир, который всю войну просидел в тыловых складах.

 – А вдруг когда-то за них будут давать огромадные деньжищи?

 – Скажешь тоже…

 Николаю неслыханно повезло, в конце сороковых годов в Харькове стали выпускать гусеничный трактор ДТ-54. Он имел современный двигатель и такую немаловажную мелочь как кабину. Теперь трактористу за шиворот не текло, в уши не задувало, хотя сильно гудело, трясло и вибрировало.

 – На то они и есть 54 лошадиные силы. – Веско сказал принимавший технику бригадир.

 – Мощь неимоверная! – подтвердил Сафонов, любовно поглаживая вздрагивающий бок прирученного зверя.

 ***

 Весной 1948 года его сестра Мария вышла замуж. Но не по любви и взаимной симпатии, а по воле тётки Ульяны и дядьки Сидора, брата матери. Им понравился жених. Тем более будущий тесть сказал при сватании:

 – Нам приданого не надо.

 – Как так?

 – Вы нам только девку отдайте…

 Вот и «пропили», то есть просватали Марию без её согласия и ведома. Парень из соседней деревни Королёв Василий давно оказывал ей знаки внимания. И он ей нравился. Василий узнал о сватовстве конкурента и с взрослым родственником пришёл просить дать отказ донаховцам.

 – Так как я сам хочу жениться на Маше. – Аргументировал он свою просьбу.

 – А ты Марию спросил?

 Тётка Ульяна, воспользовавшись отсутствием дома племянницы, сказала, что та Васю и видеть не хочет. После этого Королёв вовсе перестал замечать Машу, к её полному изумлению.

 – Видать судьба мне за Семёна идти! – решила она и после скромной свадьбы переехала в семью мужа в Донаху.

 До этого момента они с Александрой Шелеховой жили как родные сёстры, вместе работали, ели и отдыхали. Почти сразу по их приезду в Криницу из Германии с Сашей произошёл несчастный случай. За недостатком тягловой силы в посевную носили на себя из заготзерна  на станции Унеча до родного села мешки с элитным зерном по 8 килограмм каждый, связанные вместе в «хохле» и перекинутые через плечо.

 – Ты бы Санька не таскала тяжести! – предостерегла беременную подругу Мария.

 – Ничего не будет… – легкомысленно отмахнулась Шелехова.

 Бабка Никонова, возле дома которого играл трофейный патефон, угостила девчат в честь праздника пирогом. Девчата отведали чисто картофельный пирог, разломанный на четверых и, несмотря на пройденный путь с грузом, пустились в пляс под балалайку.

 – Жить так хочется! – призналась весёлая Машка.

 – После того, что мы пережили, – задорно крикнула Саша, – нам ничего не страшно…

 Аккомпанировал им отец Юрки «Крохи»,  которого за красивую игру на балалайке прозвали «композитор Будашкин». Девчата босиком отбили «барыню», взвалили мешки на плечи, и пошли дальше. Следующей ночью у Александры случился выкидыш.

 … Годовой минимум трудодней для колхозников – 240 выходов на работу.

 – Если кто не выработает – отрежем сотки. – Грозил вернувшийся из эвакуации «Ероплан».

 – Язык он пускай себе отрежет! – судачили между собой колхозники.

 – Как немец на порог – он первым сдрыснул…

 Председатель самолично запахивал на тракторе картофель у нерадивых колхозников, чтобы зимой питаться было нечем. Не смотря ни на что, люди трудились плохо, потому что работали за «палочки».

 – Зачем колхозникам деньги? – очевидно, кто-то задумался в «высоких» кабинетах. – У них же всё – своё!

 На новую колхозницу Шелехову тоже была заведена трудовая книжка в 30 листов. Трудодень отмечался учётчиком палочкой. Трудовые книжки сдавались бригадиру. Возле каждой колхозной конторы вывешивали щит с показаниями выходов на работу. Здесь каждый сверял свои выходы с записями бригадира.

 – Совесть то поимей! – корила его Мария за неотмеченные дни, когда подруга отлёживалась после выкидыша.

 – Так она ж не работала.

 – Я же за неё пахала… двойную норму же выполнила!

 – Не положено!

 После освобождения от оккупации в селе не осталось ни одной лошади. Землю свою и колхозную вскапывали лопатой. Вспахивали, у кого была, на корове. Была установлена твёрдая норма: вскопать лопатой каждому 5 соток в день, вспахать на корове – 15 соток.

 – Я нашу бурёнку загнала, вспахивая кожен день по тридцать соток.

 – Я сказал не положено! – стоял на своём бригадир, положивший глаз на городскую девушку.

 Подростки в колхозе, выполняли разную работу, в том числе ночной выпас колхозного скота, за который начисляли 40 трудодней. Старший брат Николай служил в это время в армии и Митя с матерью Авдотьей Яковлевной заработали за предыдущий год вместе чуть больше пуда зерна.

 – Ежели в этом году трудодни плохо закроешь, – пообещала горячая Мария и зыркнула серыми глазищами, – мы с голоду подохнем без отца, но и тебе не жить.

 – Не пужай!

 Бригадир побурчал, но трудодни закрыл правильно… Кроме обязательной отработки в колхозе семью донимали и другие неприятности. Жизнь в деревне была трудна и голодна. Налоги с домашних соток в личном подворье были больше, чем с такой же площади на колхозном поле. Из-за засухи Сафоновы не смогли расплатиться с налогами государству и с них, за такую несознательность взяли пеню: 250 стаканов фасоли…

 – Подавитесь вы этой фасолью! – в сердцах сказала мать Авдотья.

 – Тише, тише… – остановила её старшая дочь. – Заберут ещё больше!

 Мать будила младшую дочь каждый день в шесть утра и снаряжала в лес «по дрова». В сильную стужу колени семилетней Сашки она обматывала пенькой. Штанов под платье на неё не было, поэтому выше колен кожа трескалась от мороза. Ходили в лес утром и вечером. Возили сучья и прутики на салазках, обвязав их верёвками.

 – Живём в лесу, а деревья на дрова рубить запрещается. – Жаловались деревенские бабы.

 – Хотя бы сухостой позволяли валить…

 – Держи карман шире!

 Однако холод был не самым главным врагом крестьян. В голодные послевоенные годы приходилось собирать колоски по колхозным полям. Летом ели борщ из щавеля слегка забелённый молоком. Ели воробьятник, липовый лист. Вместо хлеба пекли картофельные пироги, да и то далеко не всегда. «Деликатесом» считалась картошка, заправленная толчёнными и прожаренными зернышками конопли.

 – Вместо сладости – нарезанная ломтями и упаренная в чугунах сахарная свекла. – Сетовала Авдотья Яковлевна, накрывая обед вернувшимся работникам.

 – А мне нравится! – шутил Николай, который вставал из-за стола полуголодным.

 Вкуса мяса крестьяне не ведали, так как сплошь были постные дни. Поросят после войны редко кто держал – кормить особо нечем их было. Держали гусей для уплаты налога мясом 40 кило в год. Как только к осени гуси набирали вес, их ловили, сажали в плетушки и везли в Дмитровск.

 – Слава Богу, заплатили налог! – говорила тогда мать и крестилась.

 – А сами что будем есть?

 – Картошка нынче уродилась и Пеструшка скоро отелится…

 Корова в личном подворье облагалась налогом: поставка государству молока в 3,9% жирности, 500 литров за год. Вместо молока можно было сдать сливочное масло. Если кому удавалось «выручить копейку», то покупали масло в поселковом магазине и сдавали как эквивалент налога за молоко.

 – Меня Ульяна научила, – по секрету шепнула Авдотья старшей дочери.

 – А смысл.

 – Так молочко Сашеньке достанется…

 Свою младшую дочь, чудом выжившую в войну Саньку, она оберегала как зеницу ока. После отёла коровы у Сафоновых, пришла комиссия и «законтрактовала» телёнка. Резать его для своих нужд, строго-настрого запрещалось.

 – Нарушение этого запрета расценивается как государственное преступление и карается со всей строгостью социалистической законности. – Пугал хозяйку вечно пьяный председатель.

 – У нас бурёнка совсем старенькая, – пожаловалась Авдотья, – можно тёлочку себе оставить?

 – Не положено!

 Колхоз в конце года, согласно контракту, обязывался выплатить за выращенного телёнка компенсацию продуктами.

 – Знаем мы, – заплакала мать, – сколько вы живоглоты даёте!