Текст книги "1812 год. Пожар Москвы"
Автор книги: Владимир Земцов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Теперь на попечении Тутолмина, хотел он этого или нет, помимо воспитанников и служителей Дома, оказалось еще более 1 тыс. раненых и больных неприятельских солдат и 16 офицеров. У них, оставленных на милость русских, не было никакого караула, не было пищи и не было лекарств. В помещениях, где они лежали, стоял смрад. Раненые «испражнялись в тех же комнатах, в которых лежали» [840]840
И.А.Тутолмин – Ф.В.Ростопчину. 24 октября 1812 г. Л.51об.; И.А.Тутолмин – Марии Фёдоровне. 12 октября 1812 г. Л. 41об.
[Закрыть].
11(23) октября в Москву вступили войска Иловайского 4-го. Тутолмин немедленно сообщил ему, что в Воспитательном доме имеются многочисленные французские раненые, и просил о выделении караула. Но еще до того, как Иловайский успел отправить отряд в Воспитательный дом, туда ворвались русские казаки, сопровождаемые толпой крестьян, которые грабили всё подряд и, попутно, безжалостно расправлялись с отставшими и ранеными французскими солдатами. Однако Тутолмину удалось предотвратить самосуд, но это не спасло ни раненых французов, ни служителей Воспитательного дома от ограбления [841]841
И.А.Тутолмин – Марии Фёдоровне. 11 ноября 1812 г. Л.69.
[Закрыть]. Дальнейшие насилия со стороны русских «мстителей» были пресечены караулом из 20 гусаров с одним офицером, который был выделен Иловайским [842]842
И.А.Тутолмин – Марии Фёдоровне. 12 октября 1812 г. Л.41 об.
[Закрыть].
Так как Тутолмин полагал, что насилия над ранеными, отданными на его попечение, провоцируются еще и тем, что некоторые из них упорно не хотели расставаться с оружием, пришлось заняться их разоружением. 12(24) октября Тутолмин приказал «экономскому помощнику» Зейпелю это оружие изъять, что и было исполнено. Благодаря реестру, который в этой связи был составлен, мы можем точно сказать, что на тот день при Воспитательном доме было 1098 больных и раненых неприятельских солдат, 8 офицеров, людей при офицерах – 12, медицинских служителей – 10. Изъято было ружей со штыками – 171, без штыков – 158, «худых» ружей – 6, пистолетов -5, тесаков – 113, сабель и палашей – 38 [843]843
[Ведомость] 24 октября 1812 г. Копия с копии // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 199. Л. 85-85об.
[Закрыть].
К радости Тутолмина, уже к 25 октября (6 ноября) возвратившиеся русские власти поспешили вывести из зданий Воспитательного дома всех раненых и больных неприятельских солдат, оставив там только 10 человек офицеров. Взору русских служителей Воспитательного дома предстала тягостная картина некогда образцовых помещений – окна были выбиты, двери сняты с петель, перегородки разобраны, всюду были следы человеческих испражнений [844]844
И.А.Тутолмин – Марии Фёдоровне. 11 ноября 1812 г. Л. 69об.-70.
[Закрыть]. Ситуация усугублялась тем, что здоровье многих воспитанников и служителей Воспитательного дома было расстроено, все мучились поносами, часто кровавыми, испытывали слабость. 2(14) ноября пришлось созывать медицинский совет. Медики пришли к выводу, что главными причинами заболеваний были: 1. Испытанный страх от сильных взрывов в московском Кремле. 2. Воздействие испарений гниющих трупов (только рядом с Воспитательным домом было небрежно погребено до 2500 тел). 3. «Употребление по недостатку кваса, сырой воды». 4. Наличие в Москве-реке множества трупов. 5. Скудная пища. Для устранения болезней были предложены простые, но действенные меры [845]845
Доктор Алексей Черняев – Тутолмину. 4 ноября 1812 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 199. Л. 57.
[Закрыть], которые и принесли ожидаемый эффект.
Так завершились для Воспитательного дома и его начальника Тутолмина тяжелые испытания, выпавшие на их долю в 1812 г. Но что стало с мальчиками и девочками, получившими фамилии Наполеоновы, Тревизские и Милиевы? 11(23) ноября 1812 г. Тутолмин отправил список этих детей к Марии Фёдоровне с просьбой «означить фамилиями приславших оных», либо же «уничтожить оные» фамилии. На этом списке в Петербурге была сделана надпись: «Прозвищами данными питомцам по фамилии господ оставивших их в Воспитательном доме, М[ария] Ф[ёдоровна] Высочайше повелеть соизволила не именовать» [846]846
И.А.Тутолмин – Марии Фёдоровне. 11 ноября 1812 г. Л.65; Именной список детям… Л. 86-86об.
[Закрыть].
4.2. Аббат А. Сюрюг и его паства
Тулуза действительно производит впечатление «розового города». Дома, церкви и мосты, построенные из желто-розового кирпича, придают ему какую-то удивительную теплоту и мягкость. Однако русский историк (а им был автор этой книги), попавший в Тулузу на несколько часов, был поглощен отнюдь не созерцанием красот и древностей города, но нервными поисками здания, в котором во 2-й половине XVIII в. размещался королевский коллеж, и где в 1785 – 1791 гг. директорствовал аббат Адриан Сюрюг. Но подробные планы с обозначением всех возможных исторических достопримечательностей города и жаркие расспросы служителей церквей и музеев оказались в тот день тщетными. Когда историк наконец-то понял, что поиски следов аббата Сюрюга в Тулузе следует продолжать иначе, он подчинился обстоятельствам и сразу погрузился в чарующе-обволакиваюшую атмосферу древнего города. Всё – звуки, запахи и, конечно, воздух – были совершенно непривычными. Они не встречались ранее русскому историку ни в других европейских городах, в том числе и в самой Франции, ни, тем более, на Востоке или в России. Только башня базилики Св. Сервена, видная издалека, чем-то напоминала башни московского Кремля. Однако этот мираж мог появиться только в воображении русского, то ли обманывая его иллюзорной видимостью, то ли намекая на какие-то необъяснимые и совершенно скрытые от человека связи между всем сущим на земле [847]847
Базилика Св. Сервена, на местонахождение которой указывает высокая колокольня, находится рядом с музеем Сен– Раймон, в здании которого располагался университетский коллеж, основанный в XIII в. Это и был во 2-й половине XVIII в. королевский коллеж!
[Закрыть].
Аббат Сюрюг, который оставил этот город, как полагаем, в начале 1792 г., сделал свой последний вздох в декабре 1812 г. в разоренной Москве, снег которой был перемешан с пеплом сожженных домов и сожженных трупов. Только башни Кремля, кое-где полуразрушенные, напоминали тогда о былом величии русской столицы.
Как мы уже знаем, в 1823 г., после публикации книги Ростопчина «Правда о пожаре Москвы», в которой автор снимал с себя ответственность за пожар русской столице, в Европе разгорелся ожесточенный спор о том, кто же был истинным виновником московской трагедии 1812 г. В этом знаменитом споре французские историки, пытаясь опровергнуть версию Ростопчина, активно цитировали два письма настоятеля французской католической церкви в Москве аббата Сюрюга, отправленные им в октябре – ноябре 1812 г. отцу Буве в С.-Петербург. Впервые эти два письма были опубликованы Обществом французских библиофилов в 1820 г. В 1821 г. они были отпечатаны отдельным изданием в количестве 25 экземпляров. Третье издание было осуществлено в 1823 г. в ответ на публикацию Ростопчиным «Правды о пожаре Москвы» [848]848
Melanges publies par la Societe des bibliophiles franijais. P., 1820. T. 1; Lettres sur la prise de Moscou, en 1812 (par l’abbe Surugue). P., 1821. Surrugues. Lettres sur l’incendie de Moscou…
[Закрыть]. В 1857 г. аббат Фрапа опубликовал еще одно, третье, письмо Сюрюга от 10 ноября (ст. ст.) 1812 г., адресованное аббату Николю, который находился в те дни в Одессе [849]849
Frappaz, l’abbe. Op. cit.
[Закрыть]. В 60-е гг. XIX в. отец Аадраг (скрывавший свое имя под анаграммой А.Гадаруэль – A. Gadaruel) обнаружил в бумагах церкви Св. Людовика рукопись своеобразного исторического «Журнала» о событиях 1812 г. в Москве, составленную, без сомнения, Сюрюгом. Однако рукопись была опубликована только в 1891 г. во Франции А. Ле Ребуром и вторично – преподобным Либерсье в 1909 г. [850]850
Moscou pendant l’incendie. Journal du cure de Saint-Louis des Framjais // Correspondant. 1891. Juin. № 25; Surugue A. Mil huit cent douze.
[Закрыть]Она оказалась значительно большей по объему, чем два ранее упомянутые письма.
Но и это еще не все. Воздействие Сюрюга на формирование французской версии прослеживается уже в 1812 г.! Некий староста Григорий Андреев в письме к своему помещику от 6 ноября (ст. ст.) 1812 г. цитирует письмо Сюрюга «к одному из знакомых своих», то есть к отцу Буве! [851]851
Пожар Москвы. С. 117.
[Закрыть]И это не все. Уже в бюллетенях Великой армии, написанных в Москве и сразу после выхода из нее (а в большинстве своем они продиктованы самим Наполеоном) совершенно определенно видны аллюзии с текстами Сюрюга! И все же не стоит спешить с догадками: механизм рождения французской историко-культурной традиции объяснения московского пожара, прочно овладевшей умами западноевропейских, американских, а нередко и русских историков, как представляется, был достаточно сложным и, видимо, до конца непознаваемым.
Будущий аббат Адриан Сюрюг родился 1 ноября 1753 г. в селении Кламси, вошедшем позже в департамент Ньевр. Фамилия его предков была связана с изначальным именем Sire Hugues, которое позже модифицировалось в Sirugue или Surugue. Та линия Сюрюгов, которая обосновалась в Кламси и относилась к нашему герою, принадлежала к буржуазии. Его отец – Франсуа Сюрюг – владел судами, которые перевозили по р. Ионне разные грузы. 3 февраля 1739 г. 34-летний Франсуа Сюрюг вторично женился на Барбаре Кокиль, 20-летней дочери уважаемого местного купца Николя Кокиль. Начиная с 1740 г. Барбара почти каждый год рожала по ребенку, правда некоторые из которых умирали еще в младенчестве. Адриан оказался одиннадцатым! Крестными его были Адриан Гийермэн и Франсуаза Фалакан [852]852
Mirot L. L’Abbe Adrien Surugue. Un temoin de la campagne de Russie. P., 1914. P. 1–2.
[Закрыть].
Нам ничего не известно о детстве Адриана Сюрюга, не знаем даже, когда именно он появляется в парижской Сорбонне, которая была в те годы теологическим факультетом. Известно только, что его отец имел в Париже многочисленные дела, а одна из сестер Адриана – Барбара – вышла замуж за Франсуа Моро де Шарни, проживавшего в столице. В Сорбонне Адриан получил степень доктора теологии и, вероятно, некоторое время (видимо, с 1783 г.) преподавал в коллеже Св. Варвары. Именно здесь завязались у него тесные дружеские связи с некоторыми священнослужителями, составлявшими профессорский состав и, большей частью, принадлежавшими к бывшему Ордену иезуитов, деятельность которого на территории Франции недавно, в начале 60-х гг. XVIII в., была запрещена. Наиболее известным деятелем Ордена иезуитов, с которым Адриан стал дружен, был Шарль Николь (1758 – 1835), преподававший в коллеже Св. Варвары с 1782 г. Позже он станет наставником детей графа Шуазель-Гофье, эмигрантом, основателем знаменитого пансиона в С.-Петербурге, где будут обучаться дети Голицыных, Нарышкиных, Гагариных, Меншиковых, Орловых, Кочубеев и Любомирских, а затем – основателем еще более известного Ришельевского лицея в Одессе. Покинув Россию вместе с иезуитами в 1820 г., он станет заметным деятелем Франции времен Реставрации, духовником короля Карла X, ректором Парижской академии и руководителем родного коллежа Св. Варвары. Нет сомнений, что и Адриан Сюрюг также становится в парижские годы членом запрещенного, но реально существующего братства Ордена Иисуса.
В 1785 г., будучи уже аббатом, Сюрюг по рекомендации своих влиятельных учителей и коллег становится директором (принципалом) королевского коллежа в Тулузе. Хотя в свое время этот коллеж оказался под сильным влиянием иезуитов, вклад которых в упорядочение европейской системы образования и воспитания был более чем значительным [853]853
См., например: Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург, 1999.
[Закрыть], Сюрюгу пришлось не просто. Во-первых, коллеж был в трудном материальном положении, имея дефицит финансового баланса в 50 тыс. ливров! Во-вторых, между местным правительством и персоналом коллежа возникали постоянные конфликты. В-третьих, не были упорядочены вопросы прав и обязанностей между дирекцией коллежа и профессорским составом. Вскоре Сюрюг увидел, что и вопросы обучения были совершенно запущены. Сюрюг окунулся в дела коллежа с головой. Благодаря систематической напряженной работе он добился изменения системы классных экзаменов, усилил принципы состязательности между учениками, разграничил функции административного и преподавательского персонала, сгладил противоречия с местными властями, повысил доходность владений коллежа, благодаря которым он и существовал (К августу 1790 г. вместо дефицита в 50 тыс. ливров было положительное сальдо в 1 тыс. ливров). Сюрюг пришел к выводу о недостаточном количестве кафедр в коллеже, открыл ряд новых, среди которых была кафедра химии и экспериментальной физики. По мнению директора, эти науки, «которые ранее не были разрешены по невежеству», «в свете новых открытий, которыми они обогатились, привлекли к себе большое количество сторонников просвещения» [854]854
Цит. по: Mirot L. Op. cit. Р. 5
[Закрыть]. Сюрюг добился того, чтобы штаты Лангедока взяли на себя значительную часть расходов по сооружению и организации физического кабинета; найден был и руководитель физического кабинета – профессор химии из Монпелье Шапталь, уже читавший учебный курс и применявший с успехом начала этих наук на практике.
Первые события Французской революции имели слабое влияние на королевский коллеж в Тулузе. Правда состав бюро (то, что сейчас называют Попечительским советом) постепенно стал меняться – вместо архиепископа Тулузы, его генерального викария, прокурора Парламента и других появился мэр города и иные представители муниципалитета.
С июня 1790 г. начался процесс огосударствления церкви, и были приняты декреты о присяге священнослужителей Конституции. Этим обстоятельством в 1791 г. воспользовался ряд профессоров коллежа, составлявших оппозицию Сюрюгу. Они донесли на директора и на занимавшего должность профессора риторики аббата Расина как на людей, которые не склонны давать гражданскую присягу. В мае 1791 г. Директория дистрикта Тулузы потребовала от Сюрюга дать ответ по поводу гражданской присяги. На это Сюрюг заявил, «что гражданская присяга в отношении гражданской Конституции со стороны клирика несовместима с религиозными принципами» и что он, Сюрюг, упорствует в своем отказе дать такую присягу. Тем не менее, благодаря важной роли, которую Сюрюг играл в Тулузе, репрессии против него были применены не сразу. Только 2 октября, когда члены Директории департамента отправились в коллеж для открытия классов и их должен был встречать директор, период неопределенности закончился. 26 октября было объявлено, что место директора коллежа вакантно. Сюрюг выступил 14 ноября на заседании административного совета коллежа с впечатляющей речью, в которой заявил о невозможности идти против своей совести и выразил признательность коллегам за ту поддержку, которую ощущал в тяжелые для него последние месяцы пребывания на посту директора. 29 декабря он выступил на совете в последний раз с отчетом о доходах и расходах коллежа. Коллеж остался должен Сюрюгу 4441 ливр 4 сантима и 4 денье! Маловероятно, что эта сумма была ему хотя бы частично выплачена [855]855
Ibid. Р. 9–11.
[Закрыть].
Сюрюг возвратился в родной Кламси, увозя с собой горечь человеческой обиды и горечь расставания с тулузским коллежем. Он смутно представлял свою дальнейшую судьбу. С собой из Тулузы он увозил большую библиотеку, которую смог собрать за годы жизни в Париже и Лангедоке. Через несколько месяцев он и вовсе покинет Францию. Библиотека осталась, вероятно, в Кламси, и судьба ее неизвестна.
Поторопиться с отъездом в изгнание Сюрюга заставили новые декреты Законодательного собрания против не присягнувших священников, принятые в мае – августе 1792 г. Но, видимо, Сюрюг ко времени отъезда уже представлял свою будущую миссию – он должен был отправиться на Восток Европы, в края, которые назывались Польшей, – в Вильно.
Регион Польши, или бывшей Польши, оказался в те годы в Европе чуть ли не единственным, где могли практически свободно действовать иезуиты. Но и это не все. Еще в 1767 г. зародился среди французских физиократов т. н. «польский проект», который предусматривал практическую реализацию их идей на, так сказать, целинной почве Восточной Европы. Большим энтузиастом этой идеи был Игнаций Массальский, епископ Виленский, и французский аббат Николя Бадё. Но если Бадё выгнали из России уже в 1769 г., то Массальский во времена Станислава II Августа создал в 70-е гг. XVIII в. Комиссию народного просвещения, в которой решающая роль принадлежала бывшим иезуитам. Среди последних особенно выделялся П.-С. Дюпон де Немюр, бывший секретарь Бадё, и воспитатель детей князя Адама Чарторыйского, в том числе юного Адама, будущего члена Негласного комитета Александра I [856]856
Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. С. 393–396.
[Закрыть]. Теперь в этих краях оказался французский эмигрант иезуит аббат Сюрюг.
Нам хорошо известно, какие впечатления производила Литва в те годы на западноевропейских путешественников. «Каждая деревня являет картину беспорядка и разрушения», а все литовцы имеют «восточный вид», – отметил в 1793 г. в своем путевом журнале И.К. Шульц [857]857
Цит. по: Вульф Л. Указ. соч. С. 488.
[Закрыть]. Чуть раньше, зимой 1790/91 гг. проезжал по этим местам французский эмигрант Ш.М. Маркиз де Салаберри. Современный историк Л. Вульф, как думается, точно охарактеризовал его чувства: «Он оставил Старый режим в руинах и с горечью цеплялся за ощущение превосходства собственной цивилизации» [858]858
Цит. по: Там же. С. 88.
[Закрыть]. Жаль, очень жаль, что замечательная библиотека Сюрюга, собранная им при Старом порядке, исчезла. Мы могли бы более или менее точно сказать, что именно Сюрюг читал ранее о России и Польше. Какие из работ Вольтера, Ш.Л. Монтескье, Л. де Жакура, а то и П.Ш. Левека, Ж.Б. д'Анвилля, аббата Шапп д'Атроша он держал в руках и перелистывал. Много бы стало тогда очевидным и в его последующих действиях и в том, что он сам напишет о событиях в России в 1812 г. И все же выскажем предположение, что аббат Сюрюг, выезжая в Вильно, а затем в Москву, уже имел некоторое представление о поляках и русских, Литве и России, основанное на западноевропейской литературе XVIII в. То, что он увидел сам, и с чем столкнулся, казалось бы только укрепляло сложившиеся в его голове как европейца стереотипы.
Ф.В. Ростопчин.Худ. О.А. Кипренский. 1809 г.
В Литве Сюрюг, по крайней мере, три года прослужил каноником коллегии местечка Пильзен (Pilten или Pilsen), который входил в диоцез Вильно. Но уже в 1796 или 1797 г. он, вероятно по рекомендации аббата Николя, стал наставником детей графа А.И. Мусина-Пушкина. Стоит ли представлять великого историка, археографа и издателя Алексея Ивановича Мусина-Пушкина русскому читателю? Отметим только, что Алексей Иванович, выйдя в 1799 г. в отставку, окончательно осел в Москве, поселившись в огромном доме на Разгуляе. На стене этого дома еще много лет спустя исправно будут показывать время солнечные часы, сооруженные Сюрюгом, а московские извозчики будут специально туда заезжать, чтобы справиться о том, который сейчас час. Аббат Сюрюг должен был заботиться о воспитании и образовании сразу нескольких детей графа. Есть свидетельства, что в учебных целях ему пришлось даже разработать учебники по истории, французской литературе и мифологии. Особенно сильным оказалось влияние Сюрюга на второго сына Мусина-Пушкина Александра, родившегося в 1789 г., и который подавал большие надежды как будущий наследник исторических изысканий графа Алексея Ивановича. Александр пристрастился к переводам с французского на русский и с русского на французский, прекрасно овладел картографией. Не исключено, что аббат Сюрюг, пробывший в семье графа 12 лет, имел возможности общаться и с блестящим окружением графа – с Н.М. Карамзиным, Н.Н.Бантыш-Каменским и др. Сам Алексей Иванович, известный борец против «вредной галломании», видя успехи детей, проникся к эмигранту искренней симпатией. Особенно была расположена к Сюрюгу супруга Алексея Ивановича графиня Мусина-Пушкина.
Е.П. Ростопчина.Худ. О.А. Кипренский. 1809 г.
Как мы уже знаем, в конце XVIII – начале XIX вв. в Москве существовала обширная французская колония. Почти все ее представители так или иначе были связаны с церковью Св. Людовика, освященной в 1791 г. и располагавшейся в Мясницкой части. Если в Петербурге в годы Французской революции осела значительная часть эмигрировавшей аристократии Старого режима, то в Москве эмиграция включала менее знатных и менее состоятельных французов, которые обосновались как домашние наставники, библиотекари, профессора и секретари. Особой популярностью как наставники у московской знати пользовались французские аббаты, бывшие, как правило, скрытыми иезуитами – аббат Дюрон (у князей Дмитриевых-Мамоновых), аббат Гандон (у князей Голицыных), аббат Магнэн (у князей Мещерских), аббат де Валет (у князя Репнина) и др. [859]859
О французской колонии в Москве и о строительстве церкви Св. Людовика см.: Tastevin F. Histoire de la Colonie francaise de Moscou depuis les origines jusqu’en 1813. Paris; Moscou, 1908. P. 27–85; Pingaud L. Les Franpais en Russie et les Russes en France. P., 1886. P. 233–234, 293–294, 311; Surugue A. Mil huit cent douze. P. 6–10; Mirot L. Op. cit. P. 16–21.
[Закрыть]
Среди некоторых высокопоставленных семей, вообще, проявилась склонность к римско-католической церкви (к примеру, у Голицыных и Долгоруких). И в этой обстановке иезуиты-эмигранты решили не упускать возможностей и обратить в католичество нескольких представителей русской аристократии. Нас особенно интересует факт перехода в католическую веру Екатерины Петровны Ростопчиной. Началось с того, что родная сестра Екатерины Петровны, Александра Петровна, схоронив в 1802 г. своего мужа А.А. Голицына, шталмейстера и сенатора, приняла католическую веру благодаря аббату де Бийи (по другим сведениям, благодаря шевалье д’Огарду). Именно у нее Екатерина Петровна познакомилась с аббатом Сюрюгом. В конечном итоге Сюрюг убедил Екатерину Петровну в необходимости перемены веры, принял ее тайное отречение от православия и ввел ее в лоно новой церкви [860]860
Ростопчина Л. Семейная хроника (1812 г.). М., б.г. С. 105–126; Narichkine M-m (nee comtesse Rostopchine). Op. cit. P. 99– 100; Tolstoy D.A. Le Catholicisme Romain en Russie. P., 1864. T.2.P. 78–80, 195–196; Pingaud L. Op.cit. P. 315; Морошкин M. Иезуиты в России с царствования Екатерины II и до нашего времени. СПб., 1867. Т. 1. С. 493; СПб., 1870. Т. 2. С. 493. Примеч. 456.
[Закрыть].
В 1808 г. Сюрюг становится настоятелем церкви Св. Людовика. Это назначение состоялось вновь благодаря аббату Николю, который обратился с письмом к архиепископу Могилевскому в декабре 1807 г. Когда долгие формальности вступления в должность были утрясены, в начале ноября 1808 г. Сюрюг сообщил о своем уходе семейству Мусиных-Пушкиных. Расставание было горестным, по крайней мере, для детей и их матери. Мусина-Пушкина, испытывая чувство признательности к аббату, взяла на себя большую часть расходов по внутреннему обустройству церкви.
Благоприятно для Сюрюга развивались и отношения с семейством Ростопчиных. Екатерина Петровна часто приводила детей, воспитателем которых был аббат де Бийи, на службу в церковь Св. Людовика. Удивительно, но и граф Федор Васильевич Ростопчин был там также несколько раз [861]861
Tolstoy D.A. Op. cit. P. 196.
[Закрыть].
Французский эмигрант Дю Селон.Худ. А. О. Орловский. 1806 г.
Когда Ростопчин был назначен в 1812 г. московским главнокомандующим, Сюрюг стал частым гостем в его доме на Лубянке, который находился в непосредственной близости от церкви Св. Людовика [862]862
Современное здание церкви построено в 1827 – 1830 гг. на месте прежнего.
[Закрыть]. Нередко прямо в доме главнокомандующего, прогуливаясь после обеда по анфиладам комнат или по дорожкам сада, он ее исповедовал. Для того чтобы тайно причащать ее, аббат завел специальный серебряный ящичек-дароносицу, которую надевал на шею своей спутнице. Роль дарохранительницы играло специальное пространство одного из шкафов черного дерева, инкрустированного слоновой костью.
С началом военных действий в 1812 г. положение иностранцев в Москве заметно осложнилось. Ростопчин, ранее предлагавший вообще очистить Москву от иностранцев, что не было поддержано Александром I, теперь не просто усилил за ними общий надзор, но и начал в своих знаменитых «афишках» возбуждать против них русское население. Как мы уже знаем, на этой почве среди москвичей дважды составлялись заговоры о поголовном истреблении иноземцев, и только по чистой случайности эти планы не были приведены в исполнение. Вместе с тем, 26 июня (ст. ст.) Ростопчин сделал «Объявление к аббатам католических церквей, находящимся в Москве»: «Зная образ мыслей ваших, обращаюсь к вам, милостивые государи мои, прося покорно употребить убедительнейшее средство, по мере возможности, ко внушению иностранцам прихода вашего, чтоб они в поступках своих были благоразумнее и в разговорах ограничивали себя скромностью» [863]863
Ельницкий А.Е. Указ. соч. С. 281–282.
[Закрыть].
«Иностранцы, – писал Ростопчин в воспоминаниях, – особенно французы: коммерсанты, артисты и другие лица, проживавшие в Москве, держали себя очень осторожно, так как я, с самого начала войны, дал им предупреждение, через посредство их священников, которым я, по этому предмету, разослал циркуляр. Но русский народ всегда глядел на них косо, вследствие преимуществ, доставляемых им званием иностранца, и обвинял их в том, что они отнимают у него барыш от торговли и работы» [864]864
Ростопчин Ф.В. Записки о 1812 годе. С. 289–290.
[Закрыть]. Ростопчину, в частности, стало известно об обширном заговоре среди не менее 300 русских портных истребить всех французов, проживавших на Кузнецком мосту. Под этим предлогом Ростопчин арестовал и отправил четыре десятка иностранцев на барже в Нижний Новгород. Ростопчин был уверен (и тогда, и позже), что этой ссылкой он многим из иностранцев спас жизнь. Сами же жертвы высылки, их семьи, да и все московские иностранцы воспринимали этот шаг главнокомандующего иначе, а именно как акт жестокого преследования. Семьи высланных были в полном неведении о их судьбе, а те, кто плыл на барке, безумно переживали за своих близких, которым действительно выпал ужасный жребий оказаться в горящей Москве без мужей и отцов.
Накануне сдачи русской столицы московские иностранцы, многие из которых были прихожанами церкви Св. Людовика, были в совершенной панике.
Особенно опасным считали московские иностранцы тот момент, когда русские власти уже покинут город, а французская армия еще не войдет в него. Этот момент был счастливо ими пережит. Однако начавшиеся пожары и грабежи стали для них подлинной катастрофой. Московские иностранцы были не только для французской солдатни, но и для офицеров не более чем презренными и недобитыми эмигрантами, а значит и должны были испить горькую чашу московских погорельцев до дна. Единственной их опорой в первые дни пожаров оказался только аббат Сюрюг. Актриса Фюзиль, чьи воспоминания вышли в Париже уже в 1814 г., писала: «Довольно большая площадь, принадлежащая церкви, была застроена деревянными домиками, где бедные иностранцы находили во всякое время приют. Пока город горел, солдаты грабили его. Все женщины, дети и старики попрятались в церкви. Когда появились солдаты, аббат Сюрюг открыл двери и в полном облачении с распятием в руках, окруженный этими несчастными, единственной опорой которых был он, с уверенностью предстал перед озверелыми солдатами, которые с уважением попятились перед ним». Далее Фюзиль пишет: «Аббат Сюрюг попросил стражу для охраны несчастных семей, и ему ее тотчас же дали. Наполеон хотел его видеть и всячески убеждал вернуться во Францию. “Нет, – отвечал тот, – я не хочу бросать свое стадо, которому могу быть еще полезен”. Хотя в съестных припасах уже чувствовался недостаток, их все-таки посылали аббату, и он делил их, как добрый пастырь» [865]865
Записки актрисы Фюзиль // де ла Флиз. Поход Наполеона в Россию. М., 2003. С. 144.
[Закрыть]. В одном из писем самого Сюрюга говорится, что никакой встречи с Наполеоном у него не было: «В течение шестинедельного пребывания здесь французов, я не видел даже тени Наполеона и не стремился увидеть его. Говорили, что он собирается позвать меня, и это сообщение меня испугало; к счастью, оно не оправдалось. Он не посетил нашу церковь и вероятно и не думал об этом» [866]866
Surugues. Lettres sur l’incendie de Moscou…P. 10.
[Закрыть]. Из писем Сюрюга, в особенности к аббату Николю от 10 ноября (ст. ст.), достаточно точно можно установить, с кем именно из высших чинов Великой армии и французской администрации он встречался. Первой была встреча с Э.Ж.Б. Мийо, дивизионным генералом и военным комендантом Москвы, затем – с маршалом Э.А.К. Мортье, назначенным генерал-губернатором провинции, потом – с генерал-интендантом Великой армии М. Дюма. Была встреча и с гражданским губернатором М.М.П. Лессепсом [867]867
1812 год. Французы в Москве по рассказу аббата Сюрюга. С. 202–204.
[Закрыть].
11 октября (ст. ст.), когда французы ушли из Москвы, вблизи церкви Св. Людовика появились русские казаки, которые к радости Сюрюга взяли только часть серебряной посуды, сукно, вино, рыбу и овощи. После перенесенных бедствий аббат Сюрюг был физически и нравственно истощен. Несмотря на это, он продолжал вести церковную службу, заботиться о судьбе беженцев, размещенных в строениях церкви, посещать раненых и больных французских солдат, оставленных в Москве. Когда в Москву возвратился Ростопчин, Сюрюг поспешил встретиться с ним. Однако аббата ждал суровый прием. Как оказалось, Екатерина Петровна все же поведала мужу о переходе в католичество. «Ты совершил подлый поступок», – бросил аббату Ростопчин и более не принимал его у себя. Все попытки Сюрюга объясниться только усугубляли ситуацию [868]868
Tolstoy D.A. Op. cit. P. 80; Mirot L. Op. cit. P. 40.
[Закрыть].
21 декабря (ст. ст.) аббат Сюрюг скончался. Согласно одной из версий, когда он сопровождал тело умершего в госпитале французского солдата на кладбище, его остановила, ограбила и, видимо, избила группа казаков или местных «мстителей». Брошенный на снегу, он с трудом смог добраться до дома и уже более не поднимался на ноги [869]869
Mirot L. Op. cit. P. 40.
[Закрыть].
Такова была судьба аббата Сюрюга, одного из главных прародителей французской версии московского пожара. И все же его внутренний мир, система духовных и интеллектуальных принципов, ставших тем котлом, в котором рождался великий исторический «миф» (в сущности, неотделимый от исторической правды) остались для нас ясными отнюдь не до конца. Новые документы о жизни Сюрюга, которые, несомненно, еще отыщутся, прольют дополнительный свет на этот вопрос. Но многое мы в состоянии сделать уже сегодня. В нашем распоряжении имеется огромный пласт материалов, вышедших либо из-под пера самого Сюрюга, либо со стенографической точностью зафиксировавших его устные выступления в период деятельности в Тулузе [870]870
Помимо писем отцу Буве от 19 октября (ст. ст.) и 8 ноября (ст. ст.) 1812 г. (Surrugues. Lettres sur l’incendie de Moscou…), письма от 10 ноября (ст. ст.) 1812 г. аббату Николю (РА. 1882. № 4. С. 196–204), «Журнала» (Surugue A. Mil huit cent douze), письма от 9 ноября (ст. ст.) 1812 г. С. Сестренцевичу, архиепископу Могилевскому (Surugue A. Mil huit cent douze. P. 64–71), мы располагаем текстом выступления Сюрюга 26 октября 1791 г. на заседании совета тулузского коллежа (Mirot L. Ор. cit. Р. 9), материалами к выступлению Сюрюга на заседании того же органа 29 декабря 1791 г. (Mirot L. Op. cit. Р. 10–11), отрывками из письма племяннику Моро де Шарни от 21 февраля 1809 г. (Mirot L. Op. cit. Р. 22), выдержками из письма аббату де Бийи, вероятно, 1812 г. (Mirot L. Op. cit. Р. 27), выдержками из писем различным лицам, приведенными Д.А.Толстым (Tolstoy D.A. Op. cit. P. 80, 196, 199), отрывком из ответа Сюрюга в мае 1791 г. на запрос Директории дистрикта Тулузы (Mirot L. Ор. cit. Р. 8), а также пересказом содержания письма, отправленного 2 мая (ст. ст.) 1808 г. архиепископу Могилевскому.
[Закрыть]. На основе этих материалов попытаемся набросать картину, которую можно было бы сравнить с «духовной картографией», состоящей из своеобразных интеллектуальных, культурных и мировоззренческих срезов личности нашего героя, дополненных штрихами картины его характера.
Правильным будет начать реконструкцию внутреннего мира Сюрюга с того, что характеризует его образование и, в целом, сферу его духовной культуры. Письма (но только те, которые были отправлены его собратьям – аббатам Николю, де Бийи, и отцу Буве) насыщены аллюзиями и реминисценциями образов и фрагментов античной литературы. «…Fuimus Trajani, fuit Ilium, ingens Gloria Moscoviae!» – восклицает он в письме Николю (вместе с которым, без сомнения, знакомился с Вергилием в одних стенах, стенах коллежа Св. Варвары), используя строки из «Энеиды». У Вергилия первую часть этой фразы произносит троянский жрец Панфой, наблюдавший горящую Трою:
Gloria Tencrorum заменена на Gloria Moscoviae. Что ж! Аббат Сюрюг действительно был свидетелем грандиозной трагедии и ясно чувствовал сопричастность к великой истории, объединившей пожар Трои и пожар Москвы.
В письме Буве, с которым он, видимо, был не в столь давних и тесных отношениях, как с аббатом Николем, Сюрюг также прибегает к латыни, характеризуя величие перенесенных потрясений: «Sic tamen quasi per ignem (Вот так мы словно прошли сквозь огонь)». И далее – предвидя еще многие трудности в разоренной Москве: «Usque quo, Domine? (До каких пор, Господи?)». Возможно, эти фразы также должны были вызывать в человеке, воспитанном в атмосфере античной литературы, определенные аллюзии. Но какие? Как трудно переместиться в культурный пласт иезуитского аббата второй половины XVIII – начала XIX вв.!
Письмо архиепископу Сестренцевичу было полностью написано по-латыни, которая для людей круга Сюрюга была, без сомнения, живым языком. В послании Николю, переходя с французского языка на латынь («Quand omnia licent, etiam nom omnia expedient (Когда все продается, не все рассказывают))» – наш герой многозначительно намекает на невозможность рассказать все то, что реально произошло и происходит в Москве.
В текстах, написанных по-французски, Сюрюг нередко также использует патетический слог, характерный для античной литературы. «Москвы уже нет! Обширный очаг пепла на месте этого прекрасного города. Несколько строений, пощаженных пламенем, виднеются кое-где и свидетельствуют о его прежнем величии; да высокие Кремлевские соборы указывают еще место древней столицы России» (Письмо Николю). Волны пламени Сюрюг сравнивает с «волнами морскими».
