355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Гусаров » Мой папа убил Михоэлса » Текст книги (страница 15)
Мой папа убил Михоэлса
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 02:08

Текст книги "Мой папа убил Михоэлса"


Автор книги: Владимир Гусаров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Запомните нас красивыми.

Колпашево – райцентр на самом севере области, платят "северные". Стабильный состав жителей, в том числе и интеллигенции. В смысле культуры надеяться не на кого, добраться в Колпашево можно только самолетом, гастрольные коллективы не навещают. Наверно поэтому самодеятельность в большом почете. Скорей всего, актеры имеют всякие поблажки вплоть до освобождения от работы с сохранением содержания. Советская действительность полна такими явлениями – спортсмены-любители все до единого профессионалы.

Колпашевский режиссер – абориген, студент-заочник Вахтанговского училища, парень тупой и необразованный, страстный рыболов и почитатель Софронова.

– Почему москвичи так не любят Софронова? Заелись?

Но нам Софронова все же не показали (повезло!). Угостили "Иркутской историей" про Валь-ку-дешевку, оказавшуюся очень дорогой, когда сошлась с другим. Это бывает...

В Москве нас "категорически" предупредили, чтобы мы о драматургии Софронова не высказывались и никому несогласованных мнений не навязывали.

К счастью, в Колпашево был еще коллектив школьников, к народному театру никакого отношения не имеющий. Ребята показали "В добрый час!" В. Розова. Этот спектакль я подробно и обстоятельно разобрал, похвалил за вкус и пожелал самодеятельным артистам стать коллективом единомышленников, как, например, театр "Современник" или журнал "Новый мир". Робкие аплодисменты вызвали мою бурную радость.

В Томской области голода не видел: капусты заквашено достаточно, есть сало, даже мясо в то время было, кое-где разрешают рыбачить – под видом воскресного развлечения, есть места, где можно и поохотиться, особенно если ты не "рядовой труженик". Хлеб серо-пшеничный. Пьянство, самогоноварение, с которым милиция не справляется – иной раз ломают аппараты и выливают самогон, иной – пьют вместе с колхозниками, но "дела" никогда не заводят: своя жизнь дороже.

Немало записал сибирских названий, вроде: Кабырдак, Кизец, Ябейка, и частушек:

С неба звездочка упала

И блестит, хрустальная.

Полюбили мы Хрущева,

Как родного Сталина!

С неба звездочка упала

Прямо милому в штаны

Пусть бы все там разорвало,

Лишь бы не было войны!

А вот эту услышал в московском интеллигентном доме, кажется, у кого-то из Покрассов:

Ах, огурчики,

Да помидорочки

Сталин Кирова убил

Да в коридорчике!

Собирала меня в Томск Эда, я ей все уши прожужжал Вероникой, кончилось тем, что она спросила: – Ты ее трахнул?

Сдержался. Сам виноват, так воспитал. Да нет, кроме меня было много "воспитателей" – и всё больше доценты да аспиранты, один даже профессор и лауреат, Женька Мищенко.

Расцветая улыбкой, Эда поделилась с моей соседкой Симой секретной информацией: за ее подругой Тамарой ухаживает сам Леонид Ильич. При этом она сказала нежно:

– Леонид Ильич всё понимает...

Тут я не выдержал:

– Мне противны все! Особенно бабы! Особенно те, которые нравятся Леониду Ильичу! А также те, которым это нравится!

Так под влиянием новых людей и новой культуры я стал по-иному смотреть на свою Эдочку.

Впрочем, и Вероня однажды высказалась в несвойственном ей лексиконе:

– Ты чего бабу зря обижаешь, зря ее томишь? Не знаешь, что ей нужно?

Кто-то из нашей рассерженной молодежи, типа Губанова, назвал Евтушенко Гапоном. Кличка прижилась, даже грозили сжечь на улице его чучело, знаменитый поэт дал сто рублей откупного, чтобы бросили эту затею...

Я написал лорду Расселу бестолковое письмо по поводу евреев, дескать, не одним евреям плохо, всем плохо. Жду неприятностей.

Шатуновский сказал о нас в печати, что мы "запаслись справками". Я тоже думаю, что многие носят звание душевнобольных незаслуженно. Никогда не замечал, например, ненормальности в Есенине-Вольпине, о Славке Репникове уже не говорю, правда, отсидев десятку, он стал изрядно выпивать, но это, так сказать, патология всеобщая.

"На Страстном бульваре на страстной неделе, обнимаясь страстно, мы с тобой сидели"... Проснулся, записал и снова заснул. Другой раз всплыло что-то вроде: "На Трубной площади услышал трубный глас". Надо бы записывать, но лень, а потом забываю.

Солженицын сказал, что "Зависти" Олеши не читал, но это ерунда, что он видит контрреволюционные сны,– человеку снится то, что его окружает. А этот оптимист, который пел по утрам в клозете, что его окружало? Обстановка первого десятилетия? Не так-то еще плохо...

– Когда я был зэком – не люблю несклоняемых слов в русском языке, я и во сне видел, что я зэк.

Я принес в Чапаевский пленку с Окуджавой, Солженицын целый час слушал.

– Настоящая поэзия... "Девушки за денежки"...– А взгляд невыносимо пристальный, я отвел глаза.

В Рязани, в Касимовском полуподвале, у него на правом столе бронзовая статуэтка зэка – прислали родственники заключенного-скульптора.

– Есть ошибка – зэк должен держать миску к себе, а не от себя.

Два издания "Денисыча" на японском языке: в хиросимской язве глаз Сталина, в другом овале – его грудь со звездой. В американском издании Сталин во весь рост, перечеркнутый двумя красными полосами.

Хозяин дома резкий, стремительный, даже укладывая спать, повелевает.

БАБА ФЕНЯ

Читаем с ней Евангелие – других книг она не признает, а мне тренировка нужна.

"Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся и языки умолкнут и знание упразднится".

"Ибо надлежит быть и разномыслящим между вами, дабы открылись между вами искусные".

– Гусаров – так себе,– сказал Исаич,– а вот его бабушка – какая музыкальная речь! Мы же не говорим, а каркаем...

У бабки нет простонародного выговора, на украинском она отвыкла говорить.

– Попала я маненькая в пятнадцать лет в пьяную русскую семью...

Поволжского "о" у нее тоже не слышно, видно, царицынские, саратовские и астраханские не окали. Словом, церковные книги тому причина, или еще что, но только нашим вождям неплохо бы поучиться у нее русскому языку. Лишь однажды я услышал от старухи с приходским образовани-ем украинизм:

– В Николаевке открыли нафту и бурлят ее, и бурлят...

Жаль, что я до Исаича не записывал ее выражений: "брыляет" означает брызжет, "набукла" – набухла, водой пропиталась. "Я не слышу ничего, а тут заходит милиционер без стуку, без грюку" (Казакова она не читала, Блока тоже, но говорит: "А на улице такая вьюга поднялась".) Умер человек не слишком похвального поведения. Бабка, сжав губы, кивает сама себе и говорит:

– Пошел на пекло скворчать.

Видимо, уже в городской жизни услышала слово "бюст" (не вождя, а женская грудь), но поскольку их две, она говорит:

– Я тогда молодая была, бюсы у меня большие были. А турок на меня смотрит: "Карош москов, карош".

– На тебя? – переспрашиваю я с сомнением.

Она скромно потупляет взор.

Как-то я на нее наорал, она отвернулась, разобиделась. А я поостыл, жаль стало старую, подо-шел к ней и поцеловал – чтобы обстановку разрядить.

– Ты чего меня целуешь, ведь сегодня не четверг...

– Причем тут четверг?

– В четверг Иуда поцеловал Христа.

(Кажется, это случилось в среду, но бабка тут ни при чем – так мне запомнилось.)

Любит бабуля рассказывать про младшего брата Георгия, умершего после австрийского плена, хотя, по словам бабки, жилось ему там неплохо, учил детей австрийского офицера. Но самый частый рассказ – про Палестину. Недели две хлопотала, да так, не дождавшись разрешения губернатора, и уехала. Почти год там провела – из дому запаслась мешком муки да ведром постного масла, семья-то у них была – ни тебе движимости, ни тебе недвижимости, один только гнет вековой... (Поди-ка теперь попутешествуй.) Больше всего она говорит о Христе, о святых. Слушая ее рассказы об Иосифе Прекрасном, о Суламифи, о царе Соломоне, я принимаюсь донимать старуху:

– Бабушка, так ведь и Христос еврей.

Она, поспорив и попрепиравшись, в конце концов изрекает:

– Тогда, Володя, время такое было – все тогда евреями были.

Один из ее рассказов – про Николю-дурачка – я записал. Он был найден славными чекистами во время повальных обысков после ареста Якира. Потом, когда дело Якира-Красина закрыли, какие-то пустяки вернули, в том числе и бабкин рассказ (фотографии оставили на память). Сейчас я опять не могу его найти, видно засунул куда-то, так что буду передавать по памяти, по возмож-ности, бабкиным слогом, а не своим "каркающим". Приятно сознавать, что он уже прошел цензуру, так же, как "Голос из хора" Терца-Синявского.

НИКОЛЯ – ДУРАЧОК

– И-и-и! Так ты что? Против властей? – бабушка неодобрительно мотает головой.– Власти – это дело не наше. Всякая власть от Бога!

– Понимаешь, бабуля, я давно чувствую, что хоть и не доживу, но на Старой площади еще будут выкидывать из окон письменные столы. Пузырь, сколько ни раздувай, а когда-нибудь да лопнет!

Бабка вдруг оживляется и говорит торопливым шепотом:

– Знаю! Это я лучше тебя знаю! Это еще Николя-дурачок предсказал! – и не дожидаясь моих расспросов, начинает: – Бегал Николя-дурачок по Слободе, как Василий Блаженный, когда и босой, когда и без шапки. Если кто похвалит его одежу – норовил снять с себя и отдать, но разумные люди старались его покормить и что-нибудь дать. Знали его и в Камышине. Цвиркуни-ха, его племянница, возила его туда к своей тетке, к его сестре. Они и родом оттуда, и реальное Николя там кончил – ученый человек по тем временам был! Тогда гимназии были только в Саратове и в Сталинграде (так именно она и сказала, но простим ей – полгода осталось бабушке до девяноста пяти). Поставили его начальником станции в Покровском, Енгельс теперь. Человек он был степенный, хотя и холостой, но... впал в буйство. Увезли его в Саратов, в дом сумасшед-ший, в Сталинграде такого дома не было, а мы, хотя и сталинградские, а нам одинаково – в Саратове и Маруся училась, и Георгий помер, и я в больнице лежала...

– Ой, бабка, ты про это уже...

– Да... Пробыл Николя в Саратове лет пять, потом родственники получают письмо: заберите вашего больного! Приехали. Там вроде как больница – и врачи, и санитары, и монахини. Говорят: буйствовать больше не будет, но и в ум не придет, хотя он, может, умнее нас всех. Врач однажды к нему подошел, за руку взял, ну, этот, пульс, щупать. "Как ты сегодня, Николя, спал?" – "Я спал здесь, а ты где?" Врача смущение взяло: как бы Николя не рассказал при санитарах, что он не дома ночевал.

Цвиркуниха, мать Кирика, ему племянница, так что он жил в нашем дворе, она ему печку отвела, потом пришлось скамеечку ставить, чтобы пришедшие могли с ним разговаривать: сколько, мол, проживу, да какой урожай будет, пора ли сына женить... Николя много не говорит – буркнет два-три слова и под тулуп. В Камышине, у другой племянницы его, родилась девочка. Окрестили ее, принесли и пошли в другую горницу – обмывать с крестными. Гуляли-гуляли, захотели взглянуть на дите, открыли, развернули белые новые пеленки, а дите все золой обсыпано. В углу Николя забился – ну, кому еще такое натворить? Спрашивают: "Николя, ты чего наделал?" – "Ничего не наделал, земле предал." Через месяц девочка и умерла. Я еще замужем не была, чужих детей нянчила, да по улице с девчонками гойкала, у нас к празднику Казанской Божьей Матери готовились – в управе убирались, церковь наряжали. Николя заглянул в управу и сказал: "Рома-новы блины печь собираются!" Потом в церковь сунулся: "Романовы блины печь собираются". Никто из уборщиц в толк не возьмет, что он бормочет, а он опять свое; да так ясно, громко сказал: "Романовы блины пекут!" Тут уж сомнение многих взяло: какие блины? какие Романовы? Пошли в управу, а там уж служащие собрались, у них только что депеша получена: государь скончался. Блины пекут – значит, к поминкам готовятся... Меня он звал Федопся Андревна, а я уж, бай дюже, как зовет, так и зовет. Когда наши собрались в Палестину, бумаги исправнику подали, я уже вдовая была, муж мне книжку оставил, я струмент продала, а сама шила да свекру гробы красила – сколько раз в гроб ложилась, если покойница моего росту, мне теперь в гроб ложиться не страшно, лишь бы не палили, а то как перед Господом предстану – в виде золы?

– Бабушка, не отвлекайся, ты же про Николю начала!

– Зовут меня с собой богомолки, у них уже разрешение, я тоже подала, но мне нету ответа, потом я узнала – губернатор в Курскую губернюю запрашивал, Гусаровы оттуда приехали после воли... Пошли мы к Николе, спрашиваем: "Поедет ли Андревна в Палестину?" Он голову высунул: "Без Федопси Андревны не уедете!" Ан уехали. Не дождались моей бумаги. Одна на пароход садилась. У меня и баулы, и узлы, и ведро с мешком. А тут пожилой еврей говорит, что билет нужно закомпосировать, а то без места останешься. И обещал вещи мои постеречь. Я тогда молодая была, не знала, что евреев нужно остерегаться, и оставила его стеречь.

– Ну и что?

– Ничего, постерег, пока я компосировала... Приехала в Одессу, а наши там – турок воспы боялся и карантин сделал. Опять по-Николиному получилось – "без Андревны не уедете". В Одессе мне писарь говорит: "Почему губернаторского разрешения нет? Может, ты малолетнего сына бросить хочешь?" Я и не знала, что говорить, а Маруся дала ему три рубля, он и понял, что не брошу, и написал бумагу. Посадили на пароход, бинокель дали...

– Бабушка, ты про Палестину сто раз рассказывала, говори про Николю!

– Ну, а я про кого? Одному купцу, Кириенкову, в его же саду на его скамейке написал и день, и месяц, и год – он в этот день и помер... Когда ерманская началась, Павлючиха, мельничиха, аж за двадцать верст к Николе ходила – Павлюка на войну взяли. "Николя, когда война кончится?" "Третьего ноября". Пришло третье, пятое, десятое – война не кончается. Потом прислали Павлючихе пакет, там написано: "Ваш муж убит третьего ноября". Вот и выходит, что для него и для нее война кончилась. Шуба у Николи была овчинная, ее не в ту краску макнули, красная она стала, ее и подарили Николе, он ей укрывался и в холод надевал. Холодно еще было, приходят люди, а Николя всю шубу разодрал, делает из волосков пучочки и перевязывает их. "Ты зачем это, Николя?" – "Скоро много красных бантиков нужно будет! Нужно побольше..." И верно! Прошло недели две – царя скинули, пристава об столб головой зашибли, и все красные бантики нацепили – кто на грудь, кто на картуз. Много бантиков понадобилось... Даже сахарозаводчик Курылев, сурьезный человек, и тот бантик нацепил. После перевороту пропал он – жену с детьми бросил и убежал, а, может, и сгинул. Года через два пришел к Курыльчихе вдовец свататься, а она не знает: чи вернется хозяин, чи нет. Пошла к Николе, спрашивает: "Увижу ли когда сваво Афанасия Петровича?" – "Ни его, ни могилки его". И пошла Курыльчиха за вдовца. Я потом не раз спра-шивала и в Камышине, и в Слободе: "Не объявлялся ли Курылев?" – "Нет",– говорят. Как-то увидел меня Николя с Николаем, маненьким, три года ему было, но сам ходил, за руку его вела. Николя посмотрел на нас и говорит: "Дети у нас великие, больше нас выросли, ба-альшие люди стали!" И что ты скажешь? Николай каким начальником был! Свой вагон имел, самолет свой, и Ворошилов, и Маленков, и Шверников в гости приезжали, про них и в календарях написано было. Хоть недолго, а поцарствовал... А Василь Васильича и вовсе в кремлевской стене палили, с самыми большими секретарями. Еще когда отец на Урал полетел, я вспомнила Николины слова: "Дети у нас великие, больше нас выросли". Когда деникинцев прогнали, в Камышин Троцкий приезжал на красной трибуне выступать – народу сбежалось – тьма!

– Ты не путаешь, может, это Сталин приезжал?

– Нет, Троцкий. Сталин сзади тогда стоял, должно, слушал и проверял. А уж потом, когда ево ругать стали, бабка твоя, Андреевна, божилась, что видела у Троцкого под фуражкой рожки, маненькие такие, совсем не видные из-под волос, приглядеться надо. А Николя шнырял в толпе и все приговаривал: "Повернулась бочка вверх дном. Придет время – на место встанет!" А на трибуну и не глядит, только раз и сказал: "Коммунары... комиссары... Еще горло друг другу перегрызете!" И ведь правда! Чиво только я по радиву о Сталине ни слыхала: урожай ево и солнышко ево, а теперь и схоронить где, не знают. А я и тогда думала: "Ну, великий человек, ну, спасибо ему, но чтоб вместо соньца почитать – это еще зачем?" И еще я вспомнила Николю, когда погоны надели – бочка-то на место становится! Похоронили Николю в двадцать третьем, рядом с отцом Василием, хотели угодником Божьим объявить – не велели. А потом и церковь сломали, и кладбище срыли для культуры и отдыха. Только на том месте, где Николя схоронен, ну точно! – там клумба получилась. Угодник он и есть, как ни верти! И я тебе скажу – и не доживем, а будет все, как Николя-дурачок говорил, он ни разу не ошибся. Только ты, бай дюже, никому не говори, а то меня затаскают к Сугинту (Сугинт – уполномоченный ЧК в первые годы революции, мужики и тогда говорили: "С твоим языком к Сугинту попадешь"). Не говори никому, а то я тебе, аминь-каменючка, ничего больше не скажу, хоть убей, хоть разрежь...

А Николины слова запомни: "Повернулась бочка вверх дном – придет время, на место станет!"

ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Отец помог устроиться помощником режиссера в московской редакции. Впрочем, стоило мне отказаться от функций агитатора на выборы, все тотчас поняли, что я чудак и контрик, хотя с удовольствием продолжали слушать в моем исполнении Коржавина и Галича. Я играл за телецентр в шахматы на первой доске и выиграл у психиатра из Соловьевской больницы. На повыше-ние меня не выдвигали, но в передачах занимали охотно, так что в метро и на улице до сих пор узнают – когда я бываю без бороды.

Чем хорош телевизор? Посмотришь – и маму вспомнишь, те же передачи шли, когда она живая была, некоторые ленты по пятнадцать лет крутят. И сам был молодой, и любимая жена еще не ушла...

– В кулуарах все говорят о политическом и экономическом кризисе, а с трибуны – о поступи коммунизма,– сказала Галина Чистякова, парторг нашей редакции.

Она же в другой раз:

– При Сталине – ленинское руководство, при Маленкове – ленинское, при Хрущеве – ленинское, и теперь – ленинское! Да что они нас – за дураков считают?

Но та же самая Чистякова приглашает выступить Софронова и возмущается:

– А кто не любит Софронова? Снобы!

Заместитель главного редактора Иван Иванович Съедин, пьяница и номенклатурный прохиндей, оказался в Чехословакии в то время, когда скинули Хрущева.

– Чехи возмущаются. Методы осуждают. Не могут понять, что не все можно делать открыто – у Хрущева на письменном столе есть такая кнопка, что нажал бы, и такая тут тебе демократия началась бы! Не понимают этого чехи, не понимают, возмущаются...

Редакторы, как правило, люди безграмотные, о режиссерах уж не говорю, хотя, возможно, кто поумней, тот помалкивает. Редактор Марголин, человек как будто прямой и не глупый, говорил, что "Пережитое" Дьякова выше, чем "Иван Денисович".

При падении Хрущева все пережили легкий шок, но радовались только такие антисемиты и карьеристы, как Съедин.

Забавный эпизод: режиссер Швабрин, чьим помощником я был, поручил мне найти что-нибудь о Пизанской башне, кто-то надумал рассказать о проекте советских ученых по спасению сооружения. Не имея в этом деле достаточного опыта, я долго рылся в архиве и вдруг нашел ленту, рассказывающую о посещении Пизы А. Н. Косыгиным, только что ставшим председателем Совета министров. (Все материалы, где фигурировал Хрущев, в этот период тщательно изымались.)

Я был счастлив порадовать наших деятелей своей находкой и сообщил, сияя, что будет не просто падающая башня, а еще и с новым премьером. В комнате воцарилась мрачная тишина. Редактор Нина Носкова медленно отчеканила:

– Ну вот, мы сами культ создаем.

Пизанскую башню показали, но Косыгина вырезали.

Та же Носкова возмущалась фильмом "Обыкновенный фашизм":

– По Ромму получается, что евреи – это совесть второй мировой войны, но разве это так? Они сами виноваты, что их уничтожали – почему они не сопротивлялись.

"Когда они стали сопротивляться, так тут же оказались агрессорами",подумал я про себя, но промолчал.

Посмотреть этот фильм на телевидении мне так и не удалось, мешал фашизм, освященный Ролланом и Фейхтвангером. Главный редактор Мушников был таким же сталинистом, как и Съедин, но еще более безграмотным. Несмотря на это, относились к нему с уважением: инвалид войны и не лезет "подработать", как Съедин, беззастенчиво использовавший свое служебное положение. К тому же аккуратист, трезвенник. Когда он умер, его искренне оплакивали. А такие типы, как я, на телевидение попадают крайне редко и держатся там не долго.

ЗНУИ

ЗНУИ – Заочный народный университет искусств – находится в Армянском переулке. Я хотел стать театральным педагогом, но на Левобережной, в техникуме, узнав, что я не член партии, долго со мной разговаривать не стали. Правда, директор посоветовал звонить, но я понял, что толку от этих звонков не будет.

Наконец, бедный папа, все мечтавший найти мне такую работу, в которую я ушел бы с головой и "перестал бы позорить его седины", помог мне "воткнуться" в ЗНУИ. Чувствовал я себя там очень неуютно. ЗНУИ хозрасчетное, однако полностью подконтрольное учебное заведение. Учиться могут все желающие – только денежки плати. Учащимся высылается литература, даются письменные консультации. Аттестат никаких прав не дает, разве что на какого-нибудь малограмо-тного директора клуба произведет впечатление.

Есть там интересный и мощный факультет – живописный. Действительно, здравому смыслу это не противоречит – и пионер, и пенсионер могут под контролем педагога писать свои ноктюр-ны, виноват, натюрморты, отправлять бандеролью в адрес ЗНУИ и получать в ответ оценку, отзыв и следующее задание. Сложнее обучать заочно игре на балалайке, или, скажем, исполнительскому и режиссерскому мастерству. Конечно, и "мастерам художественного слова" высылаются посо-бия, пластинки, наставления, но уж как они там со всем этим справляются, никого не касается. Вполне возможно, что чтец не выговаривает половины звуков русского языка, но это его личное дело. Плати деньги и учись. Были случаи, когда числился один, а свидетельство получал другой: за учащегося давно отвечал брат или сосед. А в общем, пусть учатся, кому от этого плохо? Советская власть все кичится своим бесплатным образованием, а тут – за свои кровные и без всяких прав...

Но нет! Пришла райкомовская комиссия – многим партийным пенсионерам делать нечего, а коммунизм достраивать надо, вот и направились нас инспектировать. ЗНУИ залихорадило, всполошилась и дирекция, и педагоги комиссия установила, что наше учебное заведение окончил один заключенный скандал! Этот случай удалось уладить: заключенный оказался отличником трудовой и политической подготовки, не контрик какой-нибудь, обыкновенный вор, и учился с разрешения начальства (а как еще можно?), но другой замять не удалось и оправданий для него никаких не нашлось. В Луганске жил священник, Торундо Лев Никитович, посмевший окончить театральный факультет ЗНУИ и поставить чуть ли не "Кремлевские куранты" с самим Лениным. Скрывая свою истинную сущность, он присылал высокоидейные ответы по марксистско-ленинской эстетике – что это, как не поношение? И как он еще воспользуется в дальнейшем получен-ными знаниями?..

Народ здесь не такой, как на телевидении,– там отдел кадров работает весьма внимательно, а здесь эту должность исправляет по совместительству завхоз. Такое попустительство привело к тому, что в ЗНУИ пробралось много людей нервных, озлобленных, лишенных перспективы. В день получки отправляются "в разлив" чуть ли не всем коллективом (директор с подчиненными не пьет), но язык держат за зубами даже в пьяном виде.

Приняли меня настороженно – что за птица, да еще на девяносто? Есть правда и такие, кто получает больше, но это не зарплата, выколачивают "часы", ФОПы. Где-то наверху придумали Факультет общественных профессий при вузах, хотя ни смет, ни программ этим факультетам не дали, просто такая лазоревая идея: учится человек на агронома, преподавателя или врача, а попутно совершенствуется на баяне. Получит удостоверение с "корочкой" направят его потом в какую-нибудь тьмутаракань, и пожалуйста – село получит как бы двух специалистов в одном лице. Культура, так сказать. Чуть ли не съезд по этому поводу провели – уж больно понравилась выдумка – город несет деревне просвещение и искусство! Днем он, молодой специалист, недуж-ных врачует, а вечером руководит танцевальным кружком при клубе (вот только захочет ли крестьянин лечиться у балетмейстера?). Эту проблему – как агроному руководить хором – я и разрабатывал за свои девяносто рублей в месяц, попутно выполняя другие поручения учебной части, то есть, помогал тем, кому делать нечего.

Дело бы нашлось – можно было бы организовать кино-фото факультет, но министерское начальство предпочитает балалаечников и народные танцы – черт его знает, чего они там наснимают без должного контроля, а ты потом расхлебывай! Я еще идейку подкинул: литературный факультет открыть. Пошел в Литинститут, оказывается четких программ, как писать повести, романы, поэмы и пьесы еще не разработали, сами занимаются лабораторными исследованиями, а в заочных консультациях тем более невозможно растекаться мыслью по древу, нужна четкая инструкция: первый год пиши сонеты и патриотическую лирику, второй – баллады и поэмы, третий – романы. Заведующий учебной частью сказал мне:

– Бросьте эту идею: вас графоманы завалят такой антисоветчиной – рады не будете. Мы знаем, что собой представляет вольное творчество – или бред, или антисоветчина...

Ошивался в ЗНУИ студент архивного института, заикающийся сталинист Володька Прокопенко, сын шепиловского архивного начальника. У нас он числился архивариусом, хотя архив находился на Ленинских горах, а он в Армянском. Прибежит с утра, соберет все сплетни, расскажет анекдоты, скажет что-нибудь вроде: "Блестящая победа советской науки – американский космический корабль потерял курс и вынужден был прекратить полет!" и умотается: где-то еще подра-батывает. А если останется, так обязательно надерется к вечеру. При Хрущеве его в стенгазете нарисовали с усами Сталина он просто обожал и не скрывал этого. Однако в сумасшедший дом его не сажали, разве что в наркологическое отделение, и партийность его никто под сомнение не ставил.

Однажды я обругал его по пьянке, но, как правило, терпел: не люблю таинственных политиканов, а этот весь как на ладони: даже гордо носил чекистский значок с мечом, но такой "заговора" не раскроет, хотя и спорить с ним не умно – ему важна не идея, а власть. Я зашел к нему, когда стало ясно, что Светлана Аллилуева драпанула. Его не было дома, открыла какая-то бабка. Письменный стол и книжную полку украшали многочисленные портреты бывшего вождя, на видном месте красовалось известное фото: Сталин с дочерью Светланой.

Больше всего интересных людей было на живописном факультете – Закин, Аксенов, Миту-рич, но они были заняты своими проблемами, выпивкой не увлекались, доверительных бесед не вели (немного откровеннее стали уже после моего принудительного "лечения"), словом, являли собой тип настоящих интеллигентов, и об их убеждениях я догадывался даже без разговоров. Были такие люди и на музыкальном факультете.

Ближе всего я сошелся с педагогом-живописцем З. (он был знаком с женой Терца). Человек он был талантливый, но разбросанный. Думаю, что он довольно точно выражал общее настроение.

КАЩЕНКО

Мною занималась Дина Яковлевна. Чем-то, кажется, стелазином, отравила меня, появились судороги, рвоты. Целовал ей руки, чтобы отменила. Потом вернулся из отпуска Феликс Енохович (персонал звал его Енукович) Вартанян, заведующий отделением, но мне легче не стало: таблетки отменили, стали колоть. Я себя знаю: мне обычно достаточно недельку-другую полежать, усталость выгнать, а там я берусь за швабру и даром больничный хлеб не ем. Но в этот раз было не так – "лечение" валило с ног. Да я еще и сам невольно им помогал: как кончится ужин, просил снотворное, чтобы никого не видеть и ничего не слышать. Тогда еще никакая общественность не оказывала давления на исполнителей лечебных репрессий, надеяться было не на что. Правда, однажды Гершуни пришел меня проведать и крепко полаялся с Вартаняном, тот даже разволно-вался и стал уверять, что нет тут никаких репрессий, подавления и расправы, просто я больной человек и требовать моей выписки неправильная установка. Да и кто ж у нас смеет требовать? Эда тоже приходила. Навещали Знамеровский, Гевондянц.

Поначалу меня еще развлекали матчи на первенство мира по футболу, хотя вообще я к этой игре равнодушен, но тут от тоски смотрел. Перед финальным матчем художник-мультипликатор Эдик Траскин, рисовавший шаржи для "Советского спорта", устроил лотерею – нужно было угадать результат и счет матча Англия-Португалия. Каждый называет предполагаемый счет и кладет в общую кучу сигарету. Другие болельщики накидали по три, четыре, даже по пять сигарет, а я положил всего одну. Все были уверены в победе Португалии, у них играл всеобщий любимец Эйсебио, а мне хотелось, чтобы победила Англия, государственному строю которой я давно симпатизировал. Сначала я написал 1:0, но потом вспомнил про Эйсебио и переправил: 2:1 в пользу Англии. Выиграл всю лотерею – тридцать или сорок папирос. Кроме меня на Англию поставил еще кто-то, но среди других прогнозов, да и в счете он ошибся. Я с волнением слушал английский гимн, который дружно исполнял весь стадион во главе с королевой, весьма красивой женщиной, и думал: что же наши-то станут петь, если советская команда выиграет в Москве?

Первый месяц я с грехом пополам держался: играл с фельдшером Лешей в шахматы и перепечатывал для персонала "Таньку" и "Наивность", но потом совсем сдал. У нас в отделении лежал Калашников, он принадлежал к СМОГам и напоминал принудчика, но сам здоровым себя не считал, во всяком случае верил, что лечиться ему нужно, я же чувствовал, что для меня все это добром не кончится. Песни больных тоже не веселили:

Я один в этом шумном дурдоме,

Ни друзей, ни товарищей нет...

Только сон, мертвый сон да уколы,

Вот и все... Да от Бога привет...

Вновь поступил Э. Траскин, на этот раз в тяжелом состоянии. Еще недавно он пел загадочную песенку:

Здесь меня давно никто не ждет,

Моей вдове совсем иное снится,

А я иду по деревянным городам,

Где мостовые скрипят, как половицы...

Две недели назад его выписали, был, как будто, здоров, но дома потерял сон. Теперь он целыми ночами слоняется по коридору, а днем лежит с опущенными веками и полотенцем на голове. Как-то среди ночи я вышел по малой нужде, сонный и уверенный, что вернусь в свою койку и снова усну, но Траскин подошел и начал что-то бубнить, как индюк,– дикция у него такая, что разобрать ничего невозможно, но любит рассказывать длинные истории. Я не вслуши-вался, просто кивал для приличия между двумя затяжками. Вдруг услышал: "обыкновенный фашизм". Понял, что больше мне в эту ночь не уснуть.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю