Текст книги "В нашем квадрате тайфун"

Автор книги: Владимир Дружинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

УЛИЦА, ИМЕЮЩАЯ НАЗВАНИЕ

Едем в Токио.

Снова лезет в глаза восьмиэтажный «Шелковый отель», принадлежащий шелкоткацкой фирме. Он сочетает гостиницу, концертный зал и выставку тканей. Дальше – «Ветка вишневого дерева». Так именуется квартал, а заодно и серый бетонный куб – вокзал электрички. Автобус идет рядом с эстакадой, по которой носятся поезда, как говорят, самые быстрые в мире.

Слева – цехи автозавода. Мы еще в Иокогаме. Справа пет-нет блеснет вода Токийского залива. Фабричные корпуса, мачты – это уже город Кавасаки и верфь того же названия, родина известных на Дальнем Востоке рыболовецких судов. В городе почти полмиллиона жителей, но мы проезжаем его за каких-нибудь пятнадцать минут– так густо живут в Японии.

Пологий берег реки Тамагава, садики, бронза черепицы, мост, а за мостом сразу Токио. Впереди взметнулась к небу стальная телевизионная вышка – Токийская башня. Эйфелева башня на десять метров ниже ее. Лифты поднимают желающих наверх, оттуда можно полюбоваться панорамой Токио.

Развертываю план столицы. Она охватывает бухту, выходя к воде окраинами, садами, корпусами предприятий. Центральные кварталы в глубине города. С севера на юг течет через Токио река Сумида, минуя центр. Жаль. Как украшает город река, рассекающая его посередине, – Нева в Ленинграде, Дунай в Будапеште! Кое-где голубеют каналы. Один, кольцевой, окружает дворец императора. Зеленых пятен на плане десятка полтора – это сады и парки. Распределены не очень равномерно – северо-западная четверть Токио со-всем лишена зелени.

Город в разных направлениях пронзила электричка, а под землей грохочет метро – неглубокое, с ящикообразными входами из серого бетона.

В Токио нет цельности, той стилевой симфонии, какая присуща, скажем, Ленинграду или Праге. Тут, как и в Иокогаме, новое бетонное ядро города охвачено улицами-рынками, бегущими за горизонт. Контраст, отчетливо видимый во всех областях жизни: здесь – свое, национальное, там – заморское, часто крикливо-чужеродное.

В самом центре Токио – императорский дворец. Сквозь зелень парка прорезалась острая вогнутая крыша с завитками на углах. Рядом с громадами делового квартала Маруноути дворец кажется маленьким.

Квартал «Книги»-средоточие книжных магазинов. Квартал «Много машин». Их и правда масса, движутся буквально впритирку. Светофоры далеко не везде. На бойком перекрестке столбик с двумя цифрами на табличке. Вчера в результате аварий ранено 72 человека, 1 убит. Извещение дается для острастки каждый день.

Изредка в море бетона – зеленый островок сада, аллея странных деревьев аои. Двух– и трехствольные, почти без листьев, черные, они похожи на канделябры. Белеют лотосы в водоеме у отеля «Империал», излюбленного иностранцами.

Открывается улица-ущелье. Диву даешься, как втискивается наш автобус в крутое месиво автомобилей и пешеходов.

Мы на Гинзе. Название улицы? Представьте, да. Лишь немногие, самые богатые улицы столицы удостоились чести получить имена, и прежде всего, конечно, главная улица Токио – Гинза, «Серебряная». Красива ли она? Дома в восемь, десять этажей, короба с магазинами, конторами. Единственное, что оживляет эти холодные формы, пересаженные из-за океана, – это вездесущая реклама. Гирляндами иероглифов расцвечены и стены дома, и шагнувшая через улицу эстакада электрички.

Вечером реклама вспыхивает, как фейерверк. Утверждают, что в Токио она даже ярче, чем в Нью-Йорке. Городские власти призывают сократить число вывесок и надписей. Я подозреваю, не только коммерческий азарт порождает их, но и требование японского вкуса: он не мирится со скукой домов-сейфов, домов-сундуков.

Все же и на Гинзе мы в Японии. Посреди тротуара не спеша раскланиваются два пожилых японца в кимоно черного цвета, подобающего мужчинам. Они приседают, со свистом вбирая в себя воздух, а прохожие уважительно обходят их.

Из-за угла выкатился велосипедист. Это рассыльный из магазина. Эх, до чего же ловок! Одной рукой он держит руль, другой – над плечом, на ладони – поднос с товаром. Чайный сервиз, на нем дощечка-прокладка, сверху еще сервиз и еще. Три этажа хрупкого фарфора! В Европе паренек мог бы выступать в цирке. Здесь никто и не обернется, чтобы поглядеть на него.

На углу прохожих всасывает подъезд универмага. Зайдем!

Нечто огромное, мерцающее высится в вестибюле. Это встречает посетителей одиннадцатиметровая статуя Теннио Магокоро, богини искренности. Искренность – вот принцип фирмы Мицукоси, владеющей универмагом! Вам объяснят, что автор статуи – известный скульптор Сато, что она вырезана из ствола кипариса, росшего возле храма в Киото, и украшена сотнями самоцветов, что… Словом, фирма не пожалела затрат.

Сюда многие ходят просто поглазеть. И не мудрено – ведь не всякий заплатит за модную рубашку американской выделки три тысячи йен. Вообще товары в подавляющем большинстве привозные или подражают заморским образцам. Я перебираю косынки – ни одной с японским орнаментом.

Кто-то теребит меня сзади. Оборачиваюсь – турист с нашего теплохода, инженер из Владивостока.

Случилось вот что: продавец магазина отказался от нашего значка. То есть хотел взять и протянул даже руку, но потом отдернул, испугался.

– Служащие фирмы должны быть вне политики. Смешно! Какая же тут политика? Значок с нашим теплоходом…

В порт мы возвращались поздно вечером. Что за странное движение на причале, у борта «Михаила Калинина»? Вереница машин тянется к нему из города. Такси, малолитражки, реже – дорогие машины новейших моделей. Поравнявшись с судном, замедляют ход, затем разворачиваются и идут обратно.

Ну-ка, в чем дело? Я поднялся на палубу. Вот затормозило такси, старое и немного помятое в городских стремнинах. Быстрый взмах руки из окошечка кабины, тайком от полицейских, дежурящих у въезда на причал. Машина за машиной – и каждая несет молчаливый привет. Это те, кто не смог или не решился прийти встречать нас утром, вместе с рабочими, с грузчиками.

Быть может, в этой тихой демонстрации дружбы, длившейся до полуночи, приняли участие и служащие магазинов и контор, где даже значок с изображением советского теплохода считается «красной пропагандой».

ЯПОНСКИЙ ОБЕД

Обычно нас кормили в Японии на европейский манер. «Польский борщ», «Филе из свинины с яблочным соусом», «Куп о фрэз» – стояло в меню. Последнее, явно французское блюдо, оказалось мороженым, декорированным продолговатой розовой клубничиной. Японский обед надо было исходатайствовать. Ему предшествовали переговоры между нашим руководителем и представителями японского бюро путешествий.

– Конечно, конечно, – кивали они. – Японская кухня, о, это любопытно попробовать. О да! Но нет, нет, нет… Вы не станете кушать.

– Будем, будем!

– Пожалуйста. Мы ничего не имеем против. Но вам не понравится. Нет, нет…

– Понравится, непременно понравится.

– О, прекрасно! Тогда не о чем спорить. Но…

В конце концов мы все-таки настояли на своем. Нас отвезли в японский ресторан «Тиндзансо». Проливной дождь барабанил по черепице крыш. Автобусы остановились у ворот сада, и каждый из нас получает зонт с толстым бамбуковым древком. И вот мы в круглом павильоне, доступном ветру. Нас окружают ширмы дождя, прохладно, ртуть в термометре не поднимается выше 12°. Сдаем зонты, ждем чего-нибудь горячего.

Передо мной на столе чашечка бульона с морской капустой. Неплохо, но мало. Однако будет же второе! Приносят черную лакированную коробку и длинный пакетик. Из пакета я извлекаю две тонкие, гладко отшлифованные палочки. Затем снимаю крышку. В коробке отделения, как в дамской шкатулке для рукоделия. В самом большом, занимающем примерно четверть всего пространства, теплый вареный рис. Этак две столовые ложки, без масла, без соли.

Остальное выглядит красочно и на первый взгляд вкусно. Два маленьких голубца. В зеленых листочках, увы, тот же рис. Кусочек рыбы с коричневой соевой подливкой. Рыба совершенно сырая, надо подцепить побольше острого соуса, чтобы отбить запах. Чем бы заесть? Берешь ломтик красной свеклы из другого ящичка. Но она вовсе не сладкая, японская свекла, если только это действительно свекла. Официант сообщает, что рядом – редька, по я уже насторожен. И точно – вовсе не редька по нашим понятиям. Вкус у нее… Не знаю, с чем сравнить. Я откусил немного и больше не притрагивался. Может быть, и фасоль – одно притворство, личина фасоли, надетая каким-нибудь коварным самураем зеленого царства? Нет, честная фасоль. Успокоившись, втыкаю палочку в белый полукружочек с красным ободком. Сыр? Нет, снова иллюзия. Это паста из размолотой рыбы с мясом, пресная и холодная, как ледышка. Меня восхитило лишь мастерство грима.

Немалого упорства потребовали и палочки. Искусство состоит в том, чтобы, вложив их между пальцами и прижимая верхнюю палочку острием к нижней, орудовать как пинцетом. Дело подвигалось туговато.

К столику, любезно раскланиваясь, шел японец из бюро путешествий.

– Вкусно? Вы довольны?

Да-да, очень… Спасибо!

– Все съели?

Коробку я предусмотрительно закрыл. Надкушенные овощи выдали бы меня.

– Да… То есть почти…

Лицемерие, конечно, порок. Но невежливость – тоже.

Мы галантны и голодны. Слегка заморить червячка позволила лишь креветка да кусок жареной свинины, положенный в коробку сверх японского меню. Теперь банан, яблоко и чай.

На этом я мог бы и закончить рассказ о японском обеде. Но на память пришел инцидент с куриной ножкой. Узнал ли я, как питаются японцы?

Что в тех коробках, завернутых в фуросики, что висят на велосипедах или зажаты под мышкой у рабочего, спешащего на фабрику?

Рис, овощи, в лучшем случае кусочек рыбы – вот обычный обед труженика. Мясо для него – большая редкость. Как показывает статистика, японец съедает в среднем всего полтора килограмма мяса в год. Куриная ножка – я выяснил-таки – стоит двести йен. Семья в пять человек не считается в Японии большой. Каждому ножку – тысяча йен.

А зарплата? Профсоюзы борются за минимум в восемь тысяч йен в месяц. Многие не имеют даже этого.

Японцы привыкли к рису, не сдобренному маслом, редко пьют молоко, почти не знают сливок, сметаны – ведь скота в стране очень мало. Нашего дневного рациона японцу хватило бы дня на три.

Япония – страна малых доз. В свою трубку японец кладет крохотную щепотку табака – гораздо меньше нашей сигаретной порции. Маленькую рюмочку сакэ – подогретого рисового вина умеренной крепости – японец пьет полчаса, крохотными глоточками. Он воздержан во всем. Это воспитано веками лишений, вошло в традицию.

Жизнь в живописной Японии всегда была до крайности суровой. Императорские указы запрещали под страхом наказания простому человеку съесть или надеть то, что доступно самураю. Вплоть до середины XIX века бытовал страшный термин «лишние дети». Только трое детей в семье считались желанными, остальных обычай разрешал уничтожать. Убийство новорожденных было во многих селениях обычным делом…

Можно только поражаться выносливости людей, которые, питаясь впроголодь, отстроили Токио, разбитый в годы войны американскими бомбами, создали великолепные машины, дороги. Страна высокоразвитая, с передовой индустрией постоянно недоедает.

Цены растут. Немалую часть скудного обеда приходится уделять на содержание американских войск, разместившихся в Японии.

Хуже всего живется земледельцу. Он по старой поговорке «не должен ни жить, ни умирать». Недавно на страницу газеты «Асахи» попало письмо девятнадцатилетней девушки, перебравшейся из голодающей деревни в столицу. Вот оно:

«Только раз в месяц крестьяне едят рыбу. Это обыкновенно макрель, самая дешевая. Лучшего блюда у нас пет. Ребенок, получивший кусок рыбы, не съедает его сразу, а сохраняет два-три дня, такая это редкость. Уходя работать в поле, мы берем с собой вареный ячмень, редиску или квашеную сою да еще кувшин с водой. Это и есть повседневная наша пища».

ПАГОДЫ И БУДДА

Нет, я ни в чем не собираюсь обвинять японское Бюро путешествий. В автобусе удобно, маршрут у нас такой же, как у всех прочих туристов – у англичан, у французов, у американцев. Цель его обозначается английким словом «сайт-сиинг».

Что значит «сайт-сиинг»? Буквально – «осмотр видов». Понятно, лачужки окраины, демонстранты у парламента– не «вид» для туриста. Ему надо полюбоваться па обезьян в парке Уэно, погулять по саду Хаппо-эн, посетить картинную галерею Мейдзи.

И верно, нельзя покинуть Токио, не увидев всего этого. К сожалению, в парке Уэно нам мешал дождь, у обезьянок не было охоты резвиться на корнях и сучках толстенного дерева-макета в вольере. Уэно – популярное место отдыха токийцев. Часть его занимают клетки со зверями и пестрые палатки – чайные.

Зато в Хаппо-эн мы попали как раз в интервал между набегами дождя. Сад невелик, но кажется очень обширным – таково искусство прославленных японских садоводов, основавших его много столетий назад. Взгляд нигде не упирается в ограду, не находит предела замечательной зеленой композиции, деревья и кусты всюду смыкаются перед вами, и тропы ведут, кажется, далеко-далеко! Нашлось место и для пруда, он причудливо извилист, одна за другой открываются заводи. В них звезды лотосов, белые с оттенком золота, словно тронутые светом встающего солнца. Воин Мидароку, побежденный в бою и сделавшийся каменщиком, поставил вон тот светильник восемьсот лет назад в честь богов. Светильников в саду десятка три; тот, что вытесан Мидароку, имеет форму большого, выше человеческого роста, гриба. Остальные тоже старинные; это по преимуществу четырехугольные каменные лампады, прикрытые острой кровлей. Тысячу с лишним лет стоит башенка-пагода из тринадцати камней. Каждый вырезан в виде кровли, и все они, взгромоздившиеся друг на друга, увенчаны каменным же шпилем. Постройка чудесных, классических пропорций стройная, легкая.

Хаппо-эн привлекает еще и коллекцией карликовых деревьев. Особенно изящны сосенки с Курил. Растут деревья в ящиках, расставленных на длинных столах. Поколения садовников ухаживали за этими старцами-лилипутами двух– и трехсотлетнего возраста.

В галерее Мейдзи мы увидели памятники более позднего искусства. Сперва подумалось, что я на выставке декоративных панно. На высоких, узких полотнах кисть художника нанесла и лотосы, и вишни в цвету, но лишь как обрамление совсем иного, политического сюжета. В той же манере, которую мы сразу воспринимаем как японскую, изображены пушки, броненосцы. Пушки, стреляющие в китайцев, военные корабли в битве с русской эскадрой у Цусимы.

Здесь наша девушка-гид, по имени «Прозрачный ручей», перед тем обстоятельно называвшая нам события эпохи императора Мейдзи, вдруг бросилась бежать. Единым духом она оставила за собой добрую дюжину картин, всю русско-японскую войну.

– Тут… Тут вам незачем смотреть, – проговорила она, розовея от смущения.

Среди нас был историк, доцент университета. Он обратился к девушке и заявил, что мы вовсе не хотим замалчивать прошлое. И к тому же наш народ, как и японский, не повинен в войне. Он говорил долго, книжными фразами, и жестикулировал, как на кафедре, но мы не сетовали на него. Это следовало сказать.

«Прозрачный ручей» кинула доценту понимающую улыбку. Мы не урезали историю. Мы осмотрели всю галерею. До чего же красиво, возвышенно выглядит война двадцатого столетия, написанная в условном японском стиле! Где кровь, где страдания? Разрывы снарядов подобны праздничному фейерверку.

Я спросил у «Прозрачного ручья», есть ли в Токио музеи современной живописи, художественного ремесла. Да, есть, но это частные коллекции, не отличающиеся полнотой. Нынешние картины можно смотреть там, где ими торгуют, – в зале большого универмага.

На другой день мы выехали в Камакуру – маленький городок на побережье. Шоссе лишь ненадолго вырвалось из городских теснин. Кончилось Токио, начался Кавасаки, потом Иокогама, Офуна. В промежутках между городами поля, засаженные овощами, опрятные, как вычищенные коврики, без единого сорняка. Слева медленно, торжественно накатывается океан. В него погрузился обломок суши – островок Эносима, соединенный с берегом тонким, словно канат, мостом. Эносима – маленький пятачок, а чего только нет на нем! Домики селения, сады, нагромождения серых известковых скал, бесчисленные миниатюрные фиорды, а в середине лес. И еще маяк, зверинец, купальни, древний храм…

Когда устаешь от мелькающей пестроты японского пейзажа, емкого до пресыщения, смотришь на океан, спокойный, отливающий металлом под набухшими дождевыми облаками, на редкие точки рыбачьих лодок.

Городок Камакура известен знаменитой статуей Будды. Высота фигуры, отлитой из бронзы, 42 фута, год постройки – 1252. Путеводитель сообщает еще, что желающим дозволено подняться по лестнице внутри Будды и посмотреть на мир через его глаз. Что за охота! Как и пагода в саду Хаппо-эн, камакурский Будда велит человеку просто созерцать. Будда сидит на пьедестале, скрестив ноги, соединив опущенные перед собой руки. Веки его прикрыты. Гений средневекового мастера поразителен! От всей фигуры, даже от складок одежды, местами позеленевшей от времени, веет глубочайшим покоем, мудрой сосредоточенностью. Вокруг статуи как бы зона тишины. Кажется, перестаешь слышать гомон многоликой толпы, снующей вокруг.

Жаль, что к таким шедеврам искусства нельзя пускать зрителей по одному. Несбыточная мечта!

Сегодня тут туристы из разных стран. Стрекочут кино– и фотокамеры. Шумнее всех американцы, им, конечно, непременно надо забраться в голову Будды, чтобы потом хвастаться где-нибудь в Дакоте или Оклахоме.

К Будде приехали японские школьники. Экскурсии, как я заметил, играют существенную роль в воспитании ребят. Девочки в белых передниках, мальчики, напоминающие с виду наших ремесленников, – схваченные ремнями темные гимнастерки, широкие фуражки. Мы, советские туристы, отвлекли их от Будды; милая, живая детвора обступает нас, жаждет значков, автографов, спичечных коробков.

К статуе ведут ряды каменных светильников, аллея деревьев, посаженных во славу Будды императором, принцем или видным самураем. От некоторых деревьев сохранились лишь сухие пни. У самых колен Будды корзины с фруктами, цветы. Это – приношения. Будда привлекает не только туристов, но и паломников.

Из Камакуры мы едем в горы… Программа дня богата. После нее остается легкое головокружение, но на вопрос «Прозрачного ручья» – интересно ли нам в Японии – мы отвечаем единодушно:

– Да, очень, очень интересно.

Огорчает лишь фальшивая экзотика, сочиненная бизнесом. У входа в отель встречает семилетняя девочка в кимоно. Выводит ее к нам администратор в узких брючках и заставляет малышку улыбаться. Вид у нее утомленный и несчастный. И нам жаль ребенка, служащего живой рекламой.

Кимоно не диковина, их полно на улице. Но хозяевам туристского бизнеса этого мало, они то и дело в дополнение к подлинно японскому суют вам бутафорию. В этом стремлении – во что бы то ни стало пересластить– легко усматриваешь замысел – отвести туристу глаза. Внушить, что вся Япония – это переливы шелка, цветы, веера, пагоды…

САКУБУН

Однажды за городом нас настигли сумерки. Внезапно вдали, на плече горы, возникли слабые огоньки. Они двигались цепочкой, исчезали в лесной заросли и снова загорались.

– Дети идут из школы, – сказали мне. – С фонариками. Тропинка глухая…

Фонарик – непременная деталь Японии. Он сделан из цветной бумаги, внутри горит свечка или керосиновая лампочка. Фонари электрические украшают магазины, чайные домики, храмы. В ночь праздника фонарики плывут по воде.

Вечером и ранним утром по стране движутся миллионы самодельных детских фонариков. Япония – грамотная страна, родители не пожалеют последних денег, чтобы снарядить ребенка в школу.

Все школьники пишут «сакубун». Это особый, чисто японский жанр учебного сочинения. Сакубун – размышления о самом себе, о своем пути в жизни. Я видел поразительную книгу, вышедшую недавно. В ней напечатаны сакубун учеников одной школы, маленькой школы, заброшенной в лесу.

Книга озаглавлена «Ямабико». Это название школы. А школа названа так по имени лесного духа, который, по преданию, откликается на ваш голос. Так что «Ямабико» – это, если хотите, эхо.

Вот что пишет один мальчик:

«Моя семья самая бедная в деревне. Завтра будет пять месяцев, как умерла моя мама, и я думаю о ней и о всех нас. Завтра я попрощаюсь с Футио, самым младшим. Он учится еще в третьем классе, но делал все, что я велел ему со дня смерти мамы. Как он ни мал, но он ходил в лес собирать топливо и ни разу не жаловался. Я знаю, что и далеко от меня, у наших родственников, он вырастет хорошим человеком. Родные решили, что Цуэко тоже переедет к дяде, но у нее коклюш, и ей надо сперва выздороветь. Ее скоро увезут. Тогда останется нас двое – 74-летняя бабушка, которая еще может стряпать, и я.

Завтра будем поминать маму. Почему люди должны быть такими бедными, как мама? Она ведь никогда не имела денег, как ни работала.

В нашей школе есть дети еще более несчастные. Если мы объединимся, сможем ли мы стать счастливее? Не следует ли нам сплотить свои силы и добиваться?»

Маленький фонарик, с которым автор этого сочинения, тринадцатилетний крестьянский мальчик, ходит в школу, не слишком ярок. Он озаряет тропинку на два-три шага. Но мальчик без страха смотрит вперед.