Текст книги "Лесничиха (сборник)"
Автор книги: Владимир Битюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Тесно сжавшись в фанерной кабине, прогремели по улице села. Магазин был, конечно, на замке, но Колюн-шоферок, парень бойкий, подрулил прямо к дому продавщицы, тихо-тихо, как котенок лапкой, постучал в окно и затаенным голосом позвал:
– Алевтина Тимофе-евна… – И долго он ее так звал.
– Чаво тебе? – женским басом донеслось на улицу. Видно, продавщице надоело молчать.
– Бел-енькой…
С шумом, будто выбитая кулаком, распахнулась форточка.
– Иди отсель подобру-поздорову!
– Ну, Алевти-ина Тимофе-евна…
Друзья давились тихим хохотом, и это еще пуще подбивало шоферка. Он рыдал, просил, вымаливал, не скупился на любые обещания. А за окошком раздавался возмущенный бас:
– Да господи! Да проклятуща моя работа! Да ни дня мне покою, ни ноченьки… – И, наконец, последнее отчаянное слово: – Подавись!..
Колюн радостно протянул деньги, и через минуту из форточки одна за другой, как ракеты, высунулись три бутылки.
Тут только Витька ужаснулся предстоящему «мероприятию», однако смело привел друзей к себе, не побоялся разбудить старуху.
Пионерка лихо скатилась с печи, разожгла наготовленный на утро кизяк. Она явно радовалась гостям. Колюна она сразу признала и стала расспрашивать про таловских сельчан, а сама все суетилась у печи, готовила закуску. Время от времени поглядывала на Седова. Взгляд ее останавливался в задумчивости, словно она пыталась что-то припомнить и никак не могла. И хоть не щурила глаз, как это делал недавно Кадыр, но что-то общее было в их робком внимании. Это Витька заметил хорошо.
Вскоре бабка поставила на стол сковороду нажаренного мяса, соленую капусту, огурцы – за ними она бегала к соседям. Не забыла про красную свекличку, выжала сок для закраски бесцветной жидкости:
– Белую противно пить.
Выпили красную за успехи в труде. Витька еле осилил рюмку, кривясь и словно бы завязываясь в узел. И потом он пил немного, больше символически. Никто его за это не шпынял, только шоферок все порывался, да и тот скоро отступил, запьянев до полного безмолвия.
Серегу водка совершенно не брала, только нагревала, побуждая к разговору, задушевной беседе. Старуха тоже пила много, по-мужски и, загрустившись, говорила о себе. Она была очень одинока. На целом свете не осталось у нее родных, последнего сына отняла война.
– Чтоб ее… Чтоб ее!.. – с трудом продохнула Пионерка и, схватив стакан, налила до краев ничем не прикрашенную водку. Громко выпила.
Потом она оделась и пошла, пошатываясь, по соседям, будить их, подбивать на горькое веселье…
Витька очнулся на полу, смутно вспоминая, что кого-то целовал, кому-то плакался, клялся в бесконечной дружбе. Что-то теплое, ласковое было под рукой, он повернулся – поросенок! Пригрелись оба, а наверху на раскладушке похрапывал Седов.
Витька встал, навеки зарекаясь пить. Растолкал Серегу, и они начали искать Колюна. Нашли его закоченевшего в своей кабинке. Он, видимо, куда-то порывался ехать, может быть даже за новыми пол-литрами. Ключ зажигания был воткнут, все было приготовлено для старта.
– Ступай, отлежись в тепле, – приказал ему Серега. Помог войти в избу и взобраться на печь. Потом, скучая, сквозь зевоту, предложил Витьке – Пошли, прогуляемся по воздуху.
– Может, на Узень? – обрадовался Витька. И торопливо рассказал о недавно виденной «рыбалке». – Прямо в руки лезут. Щуки – во-о!..
Воскресенье было пасмурным, мокредным. Небо – в низких сплошных облаках, окрестности – в плотном тумане. Погода была явно не для дальних прогулок; по это для тех, у кого чистая голова. Друзья прошли по улице и свернули к Узеню, постепенно приходя в себя от тишины, спокойствия и словно бы весеннего запаха воздуха. Хотелось молчать, а если и говорить, то только о хорошем.
– Интересно, куда это она… вчера на лыжах? – тихо спросил Витька.
– Домой, куда же, – понял, о ком речь, Серега.
– А где ее дом?
Серега шел задумчиво, молчал, рассеянно поглядывая под ноги. Потом ответил:
– Кадыра помнишь? Вот там… – И неожиданно засмеялся.
– Ты чего? – взглянул на него Якушев.
– Да так. Жизнь их вспомнил. Сплошной анекдот.
– А что ты знаешь, что? – Было боязно услышать неприятное.
– Ладно, расскажу… Был когда-то Кадыр чабаном, хорошим чабаном, известным. Зарабатывал законно – видал ковры? А жил в Алексеевке, вернее, в Годырях. И вот в это время случаем поймали городских охотников на машине. За сайгаками гнались и прихватили по пути пяток овец.
– Ну и что?
– Раскололись охотнички, сознались. У казаха, заявляют, за ящик водки променяли. А старик никогда и не пил… Ну, сам понимаешь: стали таскать его, допрашивать. А Кадыр – он чудной оказался, с гонором – взяли запил назло, по-настоящему. И когда разобрались, он уже хлебал вовсю – только дым коромыслом. И чабанить бросил, как его там ни уговаривали…
Серега выдержал паузу и продолжал:
– Не трогать бы его, и все вошло бы в норму, но тут кто-то возьми и пошути: «Не будешь работать – вышлем из колхоза, как тунеядца». Ну, тут и вовсе взбеленился старик: разорил свою избу, собрал вещички и водворился на том развилке. На границе колхозов. Вроде на нейтральной полосе. А какая там нейтральность, когда его землянка всеми стенами упирается в колхозы… Хитрит старик, ждет, когда придут к нему поклониться, попросить прощения.
– А что Сопия?
– Она тоже оказалась с характером. Разлад на этой почве у нее вышел с родителями. Не захотела уходить из Годырей. И живет теперь там на частной квартире…
Серега замолчал. Надолго.
Витька тоже не хотел говорить, ему виделась Сопия, бегущая ночью к своим старикам. Он очень ее понимал. Даже догадывался, что она чувствовала, когда бежала одна по степи…
Узень открылся неожиданно, как и тогда, в первый раз. Но теперь он был безлюдным, тихим. Рыба, видно, или вся подохла, или вдоволь надышалась кислородом, благо прорубей на речке было множество. Темная, как по-казахски заваренный чай, вода до краев наполняла проруби и лунки, местами заливала лед – такая же гладкая, неподвижная.
Витька виновато наблюдал, как Серега нехотя бродил по льду, ногой отшвыривая проволоку, обломки черенков. Вот он нагнулся, поднял лопату, продолбил на льду прямой глубокий желоб, сомкнул им две проруби и с силой гребанул воду. Тугая темная волна с глохтом устремилась из одной проруби в другую, увлекая за собой новую порцию воды. Серега все греб и греб, словно хотел вычерпать первую прорубь, и со стороны это казалось непонятным.
Но вот по желобу сверкнула чешуя; ее словно подняло со дна: вода взмутилась, почернела еще больше. Стоп! Седов лопатой перекрыл движение и ловко выплеснул к Витькиным ногам красноглазую тонкую плотвичку. Она еле-еле трепыхнула телом и вскоре замерла.
А Серега снова греб, войдя в азарт, раскрасневшись. Запястья рук его тоже были красными и мелькали, как раскаленные головни.
Витьке хотелось попробовать тоже, но, когда Серега устал и, отдуваясь, передал ему лопату, у него ничего не получилось. Слабые гребки не отсасывали воду, и она лишь булькала, бормотала, будто насмехалась над его бессилием.
– Бросай, – сказал Серега. – Мне пора домой… Подготовиться надо к завтрашнему дню.
Витька бросил лопату и удивленно огляделся. Вокруг еле просматривались казахстанский обрывистый берег, высокий тростник на другом берегу и тонкие розги краснотала. А дальше ничего не было видно. Ползучий туман обволакивал землю, сливался со снегом, и пятачок казался одиноким-одиноким островком. И было тихо как-то по-особому: тревожно так, бесконечно заброшенно…
Шли назад, почти не разговаривая. Туман плотнел, и голоса звучали глуховато, как в лесу. Невольно старались не шуметь.
Шли, пытливо вглядываясь в короткую, какую-то муравьиную, даль. С непривычки путались масштабы. Притоптанный, примятый шар курая Витька сперва принял за верблюда и долго удивлялся такому искажению.
– Правильно идем? – спросил он робко.
Серега молча кивнул.
Друзья шагали почти рядом, но время от времени Серега пропадал, круто сворачивая в сторону. Витька испуганно замирал и только потом догадывался, что это не Серега сбился, а он сам, и спешил побыстрей к товарищу. Седов шел размеренно, спокойно. Куканчик с рыбой болтался у него под рукой, как маятник.
А туман все густел. Он уже ощущался лицом. Тонкая невидимая морось ощупывала щеки, шуршала в ушах – тихо, вкрадчиво…
По времени уже должны бы войти в Алексеевку, а ее все не было. Наткнулись на свои следы в снегу. Серега подумал, резко повернул налево.
И еще прошли, наверное, столько же. И снова наткнулись на следы. Серега закурил, подмигнул:
– Главное – не робей. – Но руки у него слегка дрожали.
Витьке тоже захотелось закурить, однако попросить постеснялся. Он стоял с растерянной улыбкой, которая казалась ему беззаботной и смелой. И вдруг ему послышалось, что его позвали. Далекий-далекий голос произнес его имя тоскливо, как вопль…
– Слыхал, Серега, слыхал?!
Седов ничего не слышал, жадно затягивался папиросой. И снова кто-то вскрикнул: «Ви-итя!» Или: «Помоги-ите!» Быстро так, отчаянно. Серега перестал курить, напрягся.
– Оттуда! Оттуда! – показал Витька. – Слышишь? «Помогите!» – И побежал на голос, испуганно всматриваясь в каждое пятно.
Седов со своим болтающимся куканчиком бежал позади.
Остановились, затаили дыхание. И опять: «Помоги-ите!» Но уже отчетливей и чуть правей. Побежали в ту сторону.
– Может, кто умирает!.. Может, Сопия… Возвращалась, а тут… Может, волки напали! – шептал, задыхаясь, Витька.
– Ерунда, – размеренно дышал Серега. – Она не будет кричать по-русски… Каждый умирает на своем языке.
Витька чуть не завяз в снегу. Дико посмотрел на друга:
– Чихать мне на твои языки, понял?! А если там – просто человек?! – И рванул дальше, сжимая заржавелый гвоздь, которым проверял когда-то бревна.
И вдруг он услышал, как позади громко захохотали. Смех был каким-то неестественным. Смеялся Серега.
– Вот дураки… – Седов держался за живот, и куканчик болтался у него промеж ног. – Да это же зайцы! Они кричат иногда от теплыни. Думают – весна.
– А если все же человек?!
– Погоди. – Серега стал догонять его. – Я же тебе точно говорю…
Выбежали на дорогу и чуть не стукнулись о телефонный столб. Серега внимательно осмотрелся, узнал дорогу, повеселел:
– Нет худа без добра.
Голос позвал дальше.
– Скорей, Серега, скорей!..
Тот остался стоять на дороге. Властно загремел:
– Вернись! Не будь дураком!
Серегин голос долго доносился из тумана, мешая вслушиваться в степь. Витька метался, задыхаясь, сжимая гвоздь, лихорадочно вышаривая глазами в серых непроглядных сумерках.
Искал он долго, но никого не нашел. Выгнал из лежки беляка, но не остановился. Только в голове мелькнула мысль, что, может быть, Серега прав. Насчет зайцев.
Голова все чаще соглашалась с Серегой, находила все новые доказательства его правоты, но в глубине, возле сердца не было похожего согласия…
Вскоре стало темно, и таинственный голос пропал. И Якушев брел по степи наугад, лишь бы не стоять Снег был неглубокий, но плотный, трудный для ходьбы, хотелось сесть, а еще лучше – повалиться спиной, раскинуть руки и вытянуть ноги. Но что-то мешало это сделать. И он брел, через силу двигая ногами, стараясь правую ставить подальше, чтобы не уйти далеко от дороги. И чтобы – честное слово! – не уйти от умершего голоса. Голос, может, умер, а человек еще жив…
Очнулся он от радостного возгласа:
– Витя!..
Уже был рассвет – густой, как молоко. И из этого рассвета вышла, проявилась тонкая, в голубом костюме Сопия. Бесшумно, как сон, подбежала на лыжах, и Витька, протягивая руки, остановил ее – живую. Уткнулся лицом в ее мокрый пуховый платок и задышал сквозь него – горячо и прерывисто:
– Я так и знал, что это ты! Так и знал… – И притих, затаил дыхание. Сквозь холодную росную влагу ему почудился давным-давно знакомый запах матери.
Сопия легонько отстранилась, сняла лыжи и теперь стояла на снегу – прямая, с чуть запрокинутой головой – и смотрела на него.
– На тебя волки нападали, волки? – тихо спросил Витька, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.
Сопия с удивлением вскинула брови:
– Это почему ты так решил? – И зачем-то оглядела свой костюм.
– Но ведь это ты звала на помощь!
– Пойдем, Витя, – сказала она ласково, взяв его за руку. – Пойдем, а то все давно очень беспокоятся…
Он еще с минуту стоял, не в силах шевельнуться. Сопия потянула его за собой. Он подхватил ее лыжи и пошел немного боком, увлекаемый сильной и теплой рукой казашки. Сопия шла уверенно, легко, словно видела сквозь белую завесу.
Послышался слабый дребезжащий звон.
– Погоди, Сопия, погоди…
– В рельсу бьют! – объяснила она весело. – Радио не выдержало, сгорело, так навесили рельсу и бьют…
Вошли в село. Ноги, выбравшись из снега, стали заплетаться и подкашиваться. Витька остановился, придержал ее руку в своей.
– Погоди… – Посмотрел близко-близко, будто окунулся, в чистую черноту ее глаз и… оробел.
Отвернулся и побрел к правлению, вытирая глаза ладонью.
Около электростанции, окружив столб с молчащим громкоговорителем, стояла толпа людей. Среди толпы Витька разглядел и монтеров. Все смотрели на черный лоснящийся обломок рельса, который висел на столбе и громко стонал, раскачиваясь. По обломку, согнувшись, что есть силы лупил кувалдой Подгороднев Сема. Иногда с ударом высекалась искра, и тогда он менял руку и бил в другую сторону.
Якушев медленно приблизился. Люди оглянулись и оживленно задвигались. Навстречу выскочила бабка Пионерка и заругалась сквозь радостный смех:
– Вот взять ремень да по святому-то месту!..
Сема оглянулся тоже. На мгновение его носастое лицо будто озарилось изнутри, но тут же поблекло и грозно нахмурилось. Он смачно плюнул через плечо и застучал с еще большим ожесточением. Тут только Витька обнаружил, что спина у Подгороднева мокрая. Никогда еще он не видел, чтобы телогрейка пропитывалась потом. Рубаху видел, а телогрейку – нет.
Сема еще раз, так, что хряпнула кувалда, саданул по рельсу и зверем набросился на Витьку:
– Гуляешь, едри твою за ногу?! А люди из-за тебя всю ночь не спали!
– Ты не ругайся, Сема… – слабо улыбнулся Витька. – Я нечаянно…
Подгороднев отбросил кувалду, опустился на корточки под столб. Покурил этак злобко, с плевками, и, вскочив, торопливо ушел в туман.
– Он спать пошел, – перебивая друг друга, объяснили Васькины. – И мы пойдем, а завтра вколем… А тут такое было! Мы и костер жгли, и кричали. А председатель стрелял из ружья!
– Идите, ребята, отдыхайте, – сказал Витька и сам было двинулся тоже. Но пересилил себя и пошел к Ситникову.
Из приоткрытой двери радиоузла слышался горелый запах изоляции. Видно, радист добавил на ночь батарею и все спалил. «Из-за меня сгорел приемник», – догадался Якушев и прошмыгнул к председателю.
Иван Семеныч встретил его радостным возгласом, обращаясь к стоявшему у окна парторгу:
– Вида-ал? – И к Витьке, смеясь – Ну как, охотник, где же твои зайцы?
Будто облил кипятком.
– Какие зайцы?!. Кто вам наболтал?!
– Ладно, ладно, садись. А тут твой друг о тебе все справляется… Вот опять!
Задребезжал телефон. Витька поднял трубку.
– Ну как ты там? – с облегчением выкрикивал Серега. – Нормально? Я же говорил. – Он вдоволь насмеялся и весело крикнул) – Слышишь? Прислушайся: стучат топоры, звенят пилы! Это у меня тут на площадке! – Помолчал и посоветовал решительно – Ты вот иди к кому надо и – за горло. Действуй.
Витька резко повернулся к Ситникову и сел на стул, чувствуя, как подкатывает тошнота. Когда очнулся, перед ним стоял Иван Семеныч со стаканом воды, а парторг держал графин с большой позвякивающей пробкой.
Витька смущенно улыбнулся:
– Это просто так, уходился по снегу… – И озабоченно стал просить сделать доброе дело: срочно вывезти дубовые пасынки. Объяснил про экономию и про все, что узнал от Седова.
Ситников выпил из стакана воду и, усевшись за стол, подпер кулаком розовую щеку. Глаза его сделались грустными.
– А я хотел за сеном посылать. Может, повременишь?
– Да вы что? – Витька вскочил. – Каждая минута дорога!
– Пошлем все-таки за пасынками, – осторожно подал голос парторг, хмуря молодое, синещекое – от частого-бритья – лицо. – Пусть люди начинают работу сначала. Кому не хочется самое тяжелое сделать сразу!
– Тем более – у меня такой план, – напомнил Якушев.
– Тем больше – я перед тобой виноватый, – улыбнулся, разводя рукой, Ситников. – Ладно, так и быть. Завтра посылаю транспорт и людей… Тем больше – будет экономия… А еще честней сказать, – он посерьезнел, – таловцы нас перегоняют. Неохота быть последними.
На другое утро около правления фыркал новый грузовой автомобиль. У раскрытой кабины стояли Витька и большой, рукастый, в толстых ватных штанах и телогрейке завхоз.
– Прошу, товарищ инженер, – вежливо проокал он, придерживая дверцу.
Витька застеснялся:
– Да спасибо. Да я…
Завхоз не дослушал, влез в кабину сам и хлопнул себя дверцей по боку. Охая от ломоты в ногах, Якушев взобрался в кузов. Тронулись.
Туман заметно поредел, и было видно, как из черной мастерской выходили другие машины – тоже за дубом. На улице работали монтеры – перебивали забракованную трассу. Подгороднев стоял на визировке и пристально пялился вдоль изб.
На этот раз почему-то не закачивало, хотя дорога была хуже некуда. Уже давно отстала Алексеевка, потом Годыри, и встречались новые селения. Вокруг туманилась огромная равнина с редкими-редкими деревьями, да и те все больше жались к селам, словно очень боялись одиночества. Не верилось, что где-то есть леса.
Через несколько часов подъехали к заросшей кустарником балке. Кусты росли, подступали к дороге, громко царапали кузов длинными шипами. Потом замелькали осокори. Деревьев становилось все больше. Незаметно оказались в лесу среди дубов с неопавшими бурыми листьями, среди редких кривых сосенок. Шум мотора стал густым, объемным. Слышалось, как он отражался деревьями, догонял машину.
Потом все смолкло, и Витька удивился необычной тишине. В лесу, оказывается, намного тише, чем в безветренной зимней степи.
За высокой разлапистой елкой стоял и смотрел на приезжих аккуратный двухоконный домик лесника. Завхоз отправился к дому, а Витька бродил по лесосеке, спотыкаясь о разбросанные дубовые кряжи.
Все было изрыто, исхлестано следами машин и тракторов. Видно, таловцы здесь поработали на славу, выбирая дуб, какой получше.
Якушев склонялся к бревнам, пробуя содрать толстую плотную кору. Она не поддавалась. Снаружи все было красиво, хорошо, но внутри, в торцах…
Витька ковырнул сердцевину комля, и гвоздь легко подался в мертвое, растресканное тело. У некоторых бревен ядро зияло пустотой, и хотелось дунуть, как в трубу, чтобы убедиться, что дыра сквозная. Вот так пасынки!
Витька заметался по поляне, проверяя каждое бревно, и, когда распрямил спину, в глазах поплыли черные пятна. Всего лишь с десяток дубов можно было без опаски ставить в линию, но десять – это почти ничего. Значит, Серега все выбрал себе, оставив другу чуть ли не дрова!
Витька ошарашенно сел на бревно, невидящим взглядом уставясь на свалку. Подошел завхоз.
– Все, что осталось, можем забирать! – весело сказал он Витьке.
– Для опор нужен первый сорт! – протестующе воскликнул Якушев. – Понимаете, первый!
– Берем, что есть, – отмахнулся завхоз. – Какие тут сорта? Дуб он завсегда дуб.
– Но этот на пасынки не годится!
– А у вашего дружка годится, – ответил завхоз, удивленно разводя руками. – Не пойму.
– А чего понимать, чего? – подался к нему Витька, краснея и не зная, что и говорить. Если сказать, что Седов выбирал, то какие они после этого друзья? А если молчать, то завхоз еще подумает, что Серега нагружал все подряд, без разбору… И он промычал что-то невразумительное, длинное.
Надо разобраться. Хорошо, вот приехал Седов и видит груду дубовых бревен. Значит, видит он дуб и отбирает для себя, какой получше. А что было делать? Брать свою половину без сортировки? На калду какую, на кошару бы – можно, а тут электрическая линия!.. И все же так нельзя. Хотя бы признался. Хотя бы сказал, ведь друзья же. Из одной, в конце концов, организации!..
– Не возьму я этот дуб, – тихо сказал Витька, снова опускаясь на бревно. – Придется возвращаться.
– Да мы что, только зря машины срывали? И людей?! – начал заводиться завхоз.
– Вы не шумите. Бесполезно…
– Видать, без свету будем с этим верхохватом! – еще пуще разошелся, обращаясь к шоферу, завхоз. – А у таловских – вот то инженер! О колхозе думает! Старается! Чтобы как можно побыстрей и подешевше!
– Да тот товарищ родом-то из Таловки! – воскликнул длинный жилистый шофер, удивляясь завхозовой наивности. – Потому и старается!
Витька поднял голову, с недоверием глянул на шофера. Неужто правда, что Серега таловский? Всегда считал его заволжским, городским. Заволжск хоть и некрупный город, зато квартира Серегина в самом центре. Витька даже бывал у него, вернее, Серега раз приглашал, когда приехали по направлению в выходной день и в общежитие Витьку никто не устраивал. Отдельная секция. Балкон. На балконе сгорбленный старик разводил игрушку-огород. Инструмент для работы был тоже игрушечный, из магазина «Детский мир». Тут и грабельки, и лопаточка, и – чуть побольше деревенской кружки – леечка… Серега, помнится, впервые покраснел – густо-густо, до жаркой испарины. Объяснил, страдая за отца, что у того «немного не хватает». И засмеялся деланно. Но Якушев сквозь щель в двери заметил, что обнимал он отца с любовью.
Сейчас вот, вспомнив про детский огородик, Витька понял, что отец Серегин не чудил, а просто сильно тосковал человек по земле, которую когда-то бросил… Значит, это правда, что Серега деревенский. Тогда зачем молчал, что Таловка – родина?! Или, может, стеснялся? Есть – Витька знает – такие пацаны, которые стесняются идти по городу рядом с некрасивой, смешно одетой матерью-колхозницей. Гады… И Серега тогда… гад, хоть и любит свою родину-мать наедине. Вон для нее выбрал лучший дубок. А ему вот, Витьке, говорит: забирай остальное, да поскорей, шевелись…
Но зачем же так! Сказал бы прямо. Витька, может, сам бы предложил свою долю хороших пасынков. Все равно делить тут невозможно…
Подошла еще одна машина. Потом еще и еще. Вокруг Витьки и шумевшего завхоза сгрудилась толпа колхозников.
– Поворачивай, ребята, назад, – закончил завхоз увядшим голосом, чувствуя, что ни крики ни угрозы не помогут. С жалостью взглянул на бревна: – Эх, сколько добра остается! Какую экономию могли бы совершить! Поворачивай…
Вспомнив о чем-то, он зырко огляделся и, согнувшись, украдкой юркнул в лес. Вернулся скоро, в открытую неся каким-то образом срубленную елочку. Бросил ее в кузов, втиснулся в кабину и яростно хлопнул дверцей. Витька примостился рядом с елочкой. С болью подумал, что скоро Новый год…
Машина то и дело останавливалась. Завхоз высовывался из кабины и кричал встречному транспорту, чтобы поворачивали назад. И, сжимая руку в тугой кулак, – большим пальцем показывал за плечо:
– Этот приверед раздумал брать! Не понравились ему дубки! Золотые, говорит, надо!..
Витька сумрачно молчал. Думал все о Сереге Седове: вот какой оказался друг!.. А сам он тоже хорош. Тряпка. Надо было с самого начала позвонить в Заволжск, а не доверяться всяким… Вот так. А теперь, спустя неделю, попробуй позвони! И о чем говорить? Что председатель обманул? Во-первых, это не обман. Совсем другое. Во-вторых, Иван Семеныч честно объяснился, и жаловаться на него рука не подымется. К тому же, по его – Витькиной – вине колхоз несет убытки: одних машин прогоняли штук десять… Вина?.. Разве можно было поступить иначе?!
Ночью он лежал на раскладушке и затаив дыхание слушал, как за окном проходили машины, завершая порожний рейс. Не спалось. Все думалось: вот скоро развиднеется, и надо будет вставать, одеваться, что-то делать. А что именно, и не представлял…
Ровно в восемь он пришел к строительной площадке. Колхозные парни сидели рядком на ошкуренных бревнах, дымили папиросами. Ждали новой работы. Все они были сильные, кряжистые, за исключением одного, Рудика, – какого-то сплюснутого, хлипкого.
– Садись, Витюня, отдохни, – сказал он, напрягая маленькое, тусклое, еле заметное под шапкой личико.
Парни привычно хохотнули и тут же дружно понахмурились.
Вообще-то они были беззлобные ребята, и Витька среди них всегда чувствовал себя не хуже, чем среди своих монтеров. Но сегодня все переменилось. В глазах парней он заметил враждебность.
На площадке были аккуратно расстелены лежни, раскатаны одно к одному золотистые голые бревна. Парни подготовили рабочие места, притащили катанку, изогнутые ломики и ждали только пасынков, чтобы вместе с монтерами включиться в дело. И вдруг – задержка.
Едва они услышали об этом из Витькиных уст, как встали стенкой и зашумели, особенно Рудик:
– Мы токо-токо тут вработались, токо-токо разошлись, а ты нам палку втыкаешь в колесо?!
– Погоди, ребята, – пытался утихомирить их Витька. – Рудик, Гриша, Иван! Погодите…
– Ты нам прямо говори! Вон в Таловке и здесь – «почему такая разновидность? – требовал Рудик, играя топориком и наступая. Шапка падала ему на глаза, и он отбрасывал ее рывком головы.
– Да я…
– Заинтересованность у тебя в работе нижесредняя. – Вот! – догадался Рудик. И остановился, удовлетворенный. – И знаниев тоже не то, что у таловского. Потому и кобенишься, – он завихлял своим тощим задком, – я это плохо и то… Понятно, – сказал он значительным тоном и запрыгал по бревнам к правлению. За ним потянулись остальные.
Якушев поскреб затылок. Приближались монтеры, и надо было им срочно придумывать работу.
– Что делать-то? – еще издали спросили братья Васькины.
– Посидите, ребята, я подумаю.
– Чего сидеть, чего думать! – нахохлился Сема. – У тебя тут и так ни хрена не заработаешь.
– В общем, ни пасынков, ни оборудования у нас пока нету. Придется идти на внутреннюю проводку, – сказал хмуро Витька.
Васькины уронили головы, а Сема так громко харкнул за плечо, будто выплевывал челюсть. Каждый понимал, что внутрянка – это не то. И размах не тот и вообще – заработок. Поэтому, наверно, ее и оставляют на самый последний момент. Или на самую паршивую погоду.
Ребята ушли, возмущенно-громко разговаривая.
Из-за угла конторы не спеша показался Ситников. – Подал Витьке руку:
– Не понравились дубовые?
– Не годятся… – Витька тяжело вздохнул и затаил дыхание. Сейчас вот председатель спросит: „А как же у твоего дружка?“ И надо будет что-то сказать. Но председатель только посмотрел в глаза своими маленькими грустными глазами, вздохнул, как Витька, – глубоко – и медленно двинулся назад.
Витька проводил его взглядом и побрел в другую сторону, чувствуя себя несчастным человеком…
Всю неделю с утра до вечера стоял он у монтеров за спиной, угрюмо наблюдая, как они сдирают в избах старую проводку и вешают новую – по правилам. Пытался помогать, но все валилось у него из рук, так что Подгороднев не стерпел и заругался:
– Пошел бы ты, знаешь куда?.. Уо, в это самое. В правление колхоза. Организовывать.
Якушев не уходил. С ребятами все-таки было легче. Тем более, что организовывать пока нечего, а лишний раз встречаться с колхозниками не было особого желания.
Каким-то образом стало всем известно, что он не инженер, а техник. И многие удивились этому известию, особенно старухи. Они сходились где-нибудь на улице и громко обсуждали эту новость, покачивая головами. Завидев Витьку, сходились еще ближе и кричали друг дружке, как глухие:
– Помрем мы, девоньки, так и не дождамшись свету! Опять на проходимца нарвались!
Ребятишки тоже не молчали. При встрече с Витькой: задирали носы и насмешливо смотрели на него, придерживая шапки. А потом кричали в спину:
– Заячий охотник!
Их отцы и матери в глаза не насмехались, но это было еще хуже. Идешь по улице, а тебя как будто бы не видят. Даже не кивают, ждут, когда поклонишься первый. Поклонишься, пройдешь и услышишь за спиной такие примерно разговоры:
– Тот для своих старается. Для родины. А этот – вишь, бежит, как по чужой земле…
Потому и не хотелось уходить. Да, с монтерами было куда легче. К тому же хозяева теперь не донимали насчет света; они без всякого восторга следили за работой, подметали полы и только грустно сообщали, кивая в таловскую сторону: „А там уже столбы развозят“. И ворчали тихонько: „И в домах не ломают“. Они явно завидовали таловцам.
– Мы тоже идем правильно! Только с другой стороны! – утверждал Витька, хватая провод, гвозди, молоток и пытаясь забыться в работе.
– Да иди ты на самом-то деле!! – взвопил Сема, когда Витька сорвался с табуретки и упал вместе с проводом, гвоздями, молотком и огромным куском штукатурки на пол.
Якушев поднялся, потер поясницу и пошел домой, чтобы хоть по смете определить, какое будет выполнение плана к концу месяца.
Но дома – тоже хоть не приходи. Бабка Пионерка принялась допрашивать – тонко, будто следователь:
– Ты что же, с другом своим, с Сергеем, поругался?
– Не…
– Он тебя, что же, объегорил?
– Да вы, бабушка, смеетесь! – вспыхнул Витька в смятении. – Да он же друг мне! Вот… – Быстро оделся, схватил шляпу и вновь – на улицу.
Было ветрено, хмуро. Витька шел вдоль старой линии, и над ним, тоскливо посвистывая, мотались обрывки проводов. Он шел против ветра, хотя мог бы идти и в другую сторону. Какая разница, куда идти, когда нет определенной цели? Но что-то влекло именно сюда, и Витька понял: его снова тянет к монтерам.
Улица жила обычной жизнью. Из избы в избу через дорогу перебегали румяные – только что от печи – бабы. Кто за солью, кто за противнем, а кто и просто перекинуться словами. Слева звонко выстрелила дверь. Из почты выскочил радостный Сема Подгороднев и – тоже через дорогу – помчался к магазину. Увидел мастера, резко тормознул, громыхнув разбитыми сапогами. Объяснился с легким замешательством:
– Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.
– Ну и что? – строго спросил Якушев. – Почему оставил рабочее место?
– Да вот, – Сема нервно гоготнул, – бежал к тебе. Отдать должок. – Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. – Держи, начальник. Спасибочки!
Якушев непонимающе уставился на Сему.
– Да ты что? – осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. – Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!
– А-а! – вспомнил Витька. – Ну хорошо, спасибо, Сема.
Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.
– Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, – начал Витька осторожно, – а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?
Подгороднев показал искусственные зубы:
