Текст книги "Лесничиха (сборник)"
Автор книги: Владимир Битюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Это все за те же ягодки… Поправляйся, Варя. Поскорей!
Она внимательно разглядывала, пересыпала с ладони на ладонь сероватую, крупного помола муку, нюхала, закрывая глаза, и удивлялась:
– Сколько ж за это надо ягод? Уйму!
Смотрела на него с любовью и тревогой. И вдруг, обняв, прошептала тоскливо:
– Не ушел еще объездчик? Держится?
– Держится, отрава его побери! – возмущенно ответил Порфирий.
– А то я больше не могу. – Варя тяжело вздохнула. – Все работают, а я… – Посмотрела в глаза, спросила советуясь: – В колхоз, что ли, устроиться?
– Да ты что! – рассердился он. – Забыла? – Расцепил ее руки, подумал и неожиданно для самого себя пообещал: – Вот нальешься соком, как та председательша, снова станешь хозяйствовать в лесу… Кушай лучше. Лечись. И не думай ни о чем… таком.
Она покорно наклонила голову.
– Хорошо, Порфирий. Будь по-твоему.
Теперь она ела все подряд. Что ни подложи Порфирий – ела. Постепенно дороднела, цвела, делаясь все более красивой. Даже волосы ее стали завиваться – сами по себе, без всяких там прикруток.
Из муки она стряпала коржики. С картошкой. Такой серый небольшой кругляш, а сверху золотая запеканка. Порфирий очень их любил и никогда не отказывался брать на дорогу. Варя довольно улыбалась, наблюдая, что он ест их, как пряники. Чуть смущенно оправдывалась:
– Без сметаны, без масла не то. – Грустнела. – Вот мама до войны готовила…
«Все будет, – обещал ей мысленно Порфирий, шагая к колхозной лесосеке. – И сметана, и масло. Ни в чем не познаешь недостатку. Дай только время, Варюша!..»
Дни были жаркие. Мокрые, остро воняющие потом, искусанные оводом лошади понуро тащили по дорогам по два, от силы три бревна, взбивали копытами пыль, останавливались. Загорелые возчики, все больше ребятишки, давали им маленько отдышаться, потом грубо орали:
– Но, тварь ленивая! – Но бить не били. Упирались облупленным плечом в шершавые длинные лесины, отталкивали пятками ворох раскаленной пыли, замирали. На красных пережженных спинах четко высветлялись позвонки. – Давай, давай, любимая-а!
Скрипели, передергивались дроги…
Порфирий отыскал на лесосеке надежно запрятанные пилу и топор, объявил бригадиру, что работать будет в другом месте, возле речки:
– Купаться стану. А то нету никакой возможности.
– С прохладой хочешь? – нахмурился мужик. – А возить оттуда как, подумал?
– Не твоя печаль. – Порфирий засмеялся. – Сам, может, вывезу, на своем горбе. – И ушел.
В первый раз за все время ему не поверили. Даже вызвали в колхоз, в правление: мол, навалить в негожем месте сможет всякий. А как выволакивать? Гористо там, овражно, а местами и топь. Платить, объявили, не будем.
– А ежели навожу вам прямо под нос, заплотите? Скоко за одно бревно? – Усомнились: на чем он сумеет навозить? А Порфирий в ответ: – У нас в лесном хозяйстве всякий транспорт найдется!
Обещали немалые деньги. Договором скрепили, честь по чести. И в другом колхозе так, и в третьем…
Возвращался он домой вдоль берега – весело, хмельно. Купался по пути, ловил на каменистых перекатах пескарей, шарил под корягами налимов, – в общем, прогулялся лучше некуда.
С того дня он валил деревья, раздевшись до трусов. Речка – вот она, чуть вспотел – бултых в шипучую прохладу! Искупался – снова за пилу да за топор… Единственно, кто мешал, так это щенок. Порфирий привязывал его где-нибудь на полянке, опасаясь, чтобы он случайно не попал под лесину или топор, но Боба всегда умудрялась сорваться с веревочки и назойливо крутилась под ногами, играя с Порфирьевыми пятками, пробуя на них свои мелкие, еще не окрепшие зубы.
Готовые бревна надо было вытащить к чистому берегу. Это оказалось самым трудным делом. Порфирий примеривался к каждому бревну, подкладывал кругляши, передвигал помаленьку, орудуя ломом. Как одинокий муравей, возился с огромным по сравнению с ним грузом…
Когда к берегу было натаскано достаточно, Петрунин вырубил тонкую жердину, обтесал ее, подраил камушком. Потом скатил в воду штук десять бревен, связал их в длинный хлюпающий плот и с ликованием, качаясь, поплыл по быстрой, местами мелкой, местами полноводной речке. Боба жалобно взвизгнула, словно ее навсегда покидают, и, спотыкаясь о камни и коряги, тычась в воду, продираясь сквозь тальник, покатилась за хозяином вдоль берега.
Речка круто, норовисто меняла направления, и плот несло, втыкало в берега, цепляло за черные коряги. Бревна ходили ходуном, будто необъезженные кони, пытавшиеся сбросить со своих хребтов Петрунина, но он ловко держался на плоту, орудуя шестом, бешено отпихиваясь от берегов.
Трещала вязка, готовая порваться. Плот застревал на перекатах, и приходилось подолгу оттаскивать камни. Но чаще всего не пускали коряги. Петрунин рубил их наотмашь, ломал, обливаясь потом и захлебываясь. Никогда еще не было так жарко.
В одном месте бревна словно бы споткнулись. Он сорвался и нырнул вниз головой, хорошо, в глубокий омуток, а то бы, может, и на веки вечные…
Не смотрел, а потому и не видел, как выбегали из ближайших землянок ребятишки, как кричали они, улюлюкая. Некогда было глазеть по сторонам. И, когда наконец показался пологий берег первого колхоза, направил плот с размаху на песчаную отмель.
С гагаканьем, роняя пух, захлопала крыльями гусыня, загоняя в кусты голенастого слабого гусенка. Из правления спешно вышла председательша. У Порфирия дрожали руки, ноги, и улыбка была тоже усталая до смерти.
– Вот так транспорт! – по-мужичьи заскребла затылок председательша. Поразилась: – Как же вы сумели по такому-то ручью?
– А мы по воздуху! – отшутился Петрунин, подымая на руки исцарапанную, грязную, дрожащую Бобу.
– Может, и мы смогли б? – задумалась женщина об экономии средств. Посмотрела на столпившихся колхозников.
– Баловство все это. Потому и не сумем, – тяжело, сквозь спутанную бороду вымолвил древний старик.
Кто-то из очень молодых засомневался в мудрости ответа. Крикнул петушисто:
– Сперва спробовать надо!
– Сказал бы я тебе, – засмеялся Петрунин, стоя в обвислых трусах и поглаживая щенка. И серьезно, со всей откровенностью: – Не получится, голову даю!
И верно. Попытались было самые рисковые провести плотишко по воде, да тут же и застряли. Только искупались понапрасну. Одного даже стукнуло бревном, – еле отходили, принесли на носилках.
Порфирий чувствовал себя хозяином речонки. Надвигалась осень, вода становилась холодней, но теперь он приспособился настолько, что мог не раздеваться. Его подросшая за лето собака тоже освоилась. Она уже не бегала напрасно, а цепко сидела на плоту, откидывая хвост то вправо, то влево.
– Держись! – весело орал Петрунин где-нибудь на бурном повороте. И отпихивал, отпихивал берега…
Деньги прятал в укромное место, решив потом, когда застынет речка, притащить их домой, обрадовать Варю нежданно свалившимся богатством. Обстановку заведут, корову: Варе надо парное молоко. Платье новое купят – не век же в одном. Того, другого… Но это когда остановится речка.
Варя волновалась:
– Говорят, подрабатываешь на стороне. Ломаешь спину!
– Брешут, – улыбался он. – Так, маленько подсобляю. По пути.
– Худой ведь до чего, Порфирий!
Он смеялся белозубо:
– От любови эта сухота!
И Варя верила. Только все чаще просилась на работу.
– Потерпи до снегу, – обещал он. – До морозу…
Все шло хорошо. Лишь время от времени неслышно подкрадывалась к сердцу тоска не тоска – тревога какая-то. Чем больше денег набиралось в тайнике, тем скучнее становилось жить в лесу, тем сильнее угнетала тишина. Тянут деньги куда-нибудь в город, где можно погулять, пожить красиво. Петрунин крепился и, чтобы все казалось по-прежнему безоблачным, доставал свекольной самогонки, забывался.
Однажды, ослабев, рыгая перегаром, он возвращался домой. Ходил по деревням, собирал последние долги и – это было утром – возвращался. Похрустывали в карманах скомканные деньги, потрескивал снег под сапогами, позади поскуливала Боба. Было холодно. Речка застывала. На ее углаженной поверхности кружились, сцепляясь друг с другом, снежинки. Лишь на перекатах по-прежнему булькали буруны, и от них шел пар. Скоро и эти живые места накроются льдом. И тогда – все. Скучно будет в лесу. Скучно…
Порфирий привычно огляделся и свернул к необъятному старому дубу. Вскарабкался, скользя, по его ребристой коре сажени на две вверх, засунул руку по самое плечо в мягкую теплую гниль дупла и вынул завернутую в тряпку пачку денег. Спрыгнул громко, взметывая снег, и, чуть прихрамывая, зашагал к темневшейся за кустами сторожке, которая, как никогда, показалась ему нищей и растерзанной. Подошел, отворил дверь.
Варя лежала на кровати – лицо бледное, какое-то озябшее. Но глаза смотрели радостно, светло. Улыбнулась укоризненно:
– Ждала тебя всю ночь. Ушел и не сказал куда.
– Дела тут были… Выпил я, – предупредил он. – Вота…
Сел на табуретку. Бедная изба: даже чистота, порядок не могут ее сделать обжитой. Одна лишь постель и выручает…
– Захворала, что ль? Лицо вон, гляжу, как вроде мутное.
– Мутит меня что-то…
– Может, рак? – испугался Порфирий, недавно услыхав о новой на земле болезни.
Варя покраснела, засмеялась:
– Дурачок… Подойди-ка сюда. Обниму тебя, родненький, что-то скажу… Сама не верю… Ой, как пахнет от тебя, не подходи!
– Варя… – шептал он, обжимаемый теплыми руками. Чувствовал, как подступает прежняя тоска. – Давай уедем… Куда-нибудь подальше.
Она смеялась тихонько, счастливо.
– Пьяный ты. Потом поговорим. Сейчас не хочу.
– Нет, слушай, женка! – совсем потерял голову Порфирий. – Я тверёзый. Я поднял палец к губам: – Тс-с… Я тут, пока ты домовничала, тебе подарок приготовил. Гляди! – И, рванув на груди пуговицы, выпростал из-под шинели сверток. – Во! И дом обставим, и коровку заведем…
Варя приподнялась над подушкой и непонимающе глядела на сверток. Развернула, понюхала зачем-то деньги.
– Откуда? – спросила удивленно.
Петрунин опустился на колени.
– Расскажу тебе все как на духу. Потому как… – Он стукнул себя в грудь. – Одна ты тут! – И, путаясь, кашляя, объяснил, откуда столько денег: – Сроду не работал с такой силой! Раньше я – что? Только брал от природы. А теперь я сам, сам, вот этими граблями! – Глядел на руки с гордым изумлением.
Варя отодвинула деньги, поднялась, натянула платье. Походила по избе, тиская ладонями виски. Остановилась.
– Так один все и делал?
– Один! – восхищенно ответил Порфирий. И тут же начал ее успокаивать: – Да ты не больно убивайся. Не сломался ведь, живой!
Она все думала о чем-то, сжимала виски.
– Как же так? От силы – ну штук восемьдесят ты мог бы наготовить в тех местах. Если выборочно, как и полагается в поречьях… Или, может, все подряд голил?
– С головой работал. С выбором.
– Откуда ж столько денег?
Петрунин нерешительно прокашлял:
– Плотят, значит, так…
Она смотрела на него впервые с недоверием. Петрунин видел, как пересыхают, трескаются – только что такие сочные – губы.
– Нет, в глаза гляди! – потребовала Варя. – Откуда?
Она щупала его лицо тревожными глазами, и, пока он молчал, ее взгляд становился все жестче, прямей. И вот она и вовсе глядит На него, как тогда, при встрече, когда он шутки ради дотронулся до ее ружья.
– Пойдем! – сказала Варя, хватая ватник, платок и засовывая ноги в сапоги.
– Куда? – растерялся Петрунин, машинально затискивая деньги за пазуху. – А, Варя?
– На вырубку!..
Раздобревшая телом, большая, она шагала впереди, придерживая на животе не сходившийся ватник. Петрунин продвигался позади, сбиваясь с размашистых следов, сутуло придерживая деньги. Обиженно сопел. Ощущал себя совсем чужим, ненужным в этом вымершем, продутом сквозняком лесу.
Вот и колхозная делянка… Кругом торчали аккуратные пеньки. Чуть выше, по склону, пеньков было меньше. Стройные, живые даже в лютый холод сосны будто убегали от людей, взбирались на вершину косогора и уже оттуда, густые и синие, смотрели на Петрунина и Варю.
– Прямо не узнать эти места, – вздохнула Варя, словно жалуясь озябшему Порфирию. Помолчала перед мертвыми пеньками, посчитала их вроде, а может, и просто прошептала им какие-то слова: по губам только и было заметно. Сказала строго: – Не больно выбирал!..
Глянула дальше, туда, где кончалась делянка и начинались другие, уже заповедные, участки:
– И там почему-то никак не узнаю.
– Зима… – поежился он. – Поэтому.
– Зима тут ни при чем, – раздумчиво сказала Варя и двинулась в ту сторону. Порфирий – за ней.
– Домой айда. Ну ее к шуту!
Варя молчала. Растерянно осматривалась по сторонам, словно заблудилась. В заповеднике не было пеньков, и дальше тоже не виделось порубок, но что-то сильно тревожило ее, волновало. И она металась, скользила по снегу, пытаясь что-то вспомнить, – и никак не могла.
– Погоди… – Прикрыла глаза. – Вот тут вот вроде стояло дерево. – Топнула ногой. – Нет, вот здесь, чуть ниже.
– Да ты что?
– Нет, погоди. – Она раскидала ногами снег – внизу был мерзлый сероватый грунт. С размаху, носком сапога стала сковыривать землю.
– Идем! – приказал Порфирий злясь. – Сбесилась, что ли? – Схватил ее за руку.
– Нет, погоди… – Она сама сцепила его руку, больно стиснув запястье.
В комке земли засветились опилки. Еще стукнула, еще!.. Показался желтый, как денежка, торец…
– И вон там! – Варя потащила Петрунина шагов на двадцать дальше. Теперь она вспомнила все, до последнего кустика. Часто била сапогами по земле, летели комья. И все крепче сжимались на петрунинском запястье ее обжигающие пальцы.
Так и двигались вдоль речки по горе. У Варвары разбились, зубасто ощерились сапоги, но она продолжала колотить по земле, требуя какого-то признания. Догнавшая хозяев собака испуганно жалась к ногам Порфирия. Он не выдержал:
– И дальше валил! Аж до самого всполья!
Варя остановилась, выпустила руку. С минуту разглядывала его светлые, угрюмо-откровенные глаза. Протянула изумленно:
– Выходит, ты, Порфирий, вор!..
– Брось таки слова, – попросил он съеживаясь. – Вор – когда берут чего чужое. А это… – махнул рукой вдоль дикого берега, – ничье… Что людьми не рощено – ничье! – повторил он с нетвердой убежденностью.
Во влажных, исхлестанных ветром Вариных глазах дышали напряженные зрачки: они то узились остро и гневно, как жало пчелы, то расширялись с сочувствием и болью, словно Варя смотрела на калеку.
– Что ж теперь делать? – спросила она со стоном, озираясь. – Горе-то какое!
Он ласково дотронулся до Вари.
– Не казнись. Зароем снова, никто не догадается.
– Не воровство, а прячешь!
«От закону. Которому дерево дороже…» – хотел пошутить он, но не смог. Уныло, зябко глянул на пеньки. Варя настороженно ждала.
– А то – и хрен с ними, снегом занесет. Хоть до весны, – шепнул он, тяготясь безмолвием. – А мы с тобой – в другой лес… А то и в город махнем, в круговерть. Затеряемся… Там не то, что в лесу. В одном доме живут тыщу лет и не знают друг друга.
– Замок на душу! – выдохнула Варя. – Зачем ты это сделал, Порфирий?
– Для тебя. Неуж не понимаешь…
– Эх ты, глу-упый! Разве плохо жили? А было б еще, еще, может, лучше… Что ж теперь делать? – Она бессильно опустилась на снег, но тут же встала. Будто наступила на Порфирия: – Говори!
– Уедем, – тихо просил он. – Я уж и заявление подал. На расчет.
– Вон что-о… – с болью усмехнулась Варя. – Все обдумано! А как отвечать за преступность, подумал?
– Ничего тут такого, – пробовал он сопротивляться. – Такого самого… Война вон скоко всего понагубила. И это… можно на нее списать.
– Губили фашисты! – прямо в лицо ему бросила Варя. И неожиданно заплакала. – Ой, Порфирий, Порфирий… Что же ты натворил…
– Уедем, – тянул он ее за рукав. – А, Варюша? Я уж и документы получил.
– Понятно… – Она подняла голову. И снова усмехнулась через силу: – А говоришь – не вор… Слушай! – сказала она твердо, делая шаг. – Никуда я не поеду. Никуда!
– Это как так – никуда? – растерянно, собравшись с мыслями, спросил он. – Ты же говорила, что любишь! Что со мной ты хоть на край земли!
– Только не на тот, куда зовешь… Давай, Порфирий, что-нибудь придумывать. Давай скорей. Пойдем заявим сами… Я тоже на себя возьму вину.
– Посодят… Да ты что?!
– Отсидим вместе… Хотя, нет. Мне, наверно, нельзя…
– Людям, что ль, все хочешь доказать? – зло, ревниво скривился Петрунин.
Она придвинула к нему бледное лицо:
– Да! Хочу смотреть им прямо в глаза. Хочу просто – жить на одном месте, где похоронены родные! Хочу человеком быть… Хочу… – Она снова заплакала.
Он стоял, переступая с ноги на ногу.
Варя внезапно притихла, взглянула на вспученную на его груди шинель, приказала сурово:
– Вот что ты сперва сделаешь, чтобы хоть душу облегчить. Пойдешь по людям и вернешь им деньги.
– Деньги?! – ахнул он. И даже присел. – Да я за них здоровье надрывал! Пупок развязывал за каждую копейку! Руки погляди, руки! – совал ей в лицо посиневшие, страшные руки. – Пот мой в деньгах, кровь!.. А потом – я не деревья продавал. Труд свой законный, чистый! – И замолчал, уже ненавидя ее в эту минуту.
Варя смотрела на него с жалостью.
– Эх, Порфирий… Кроме труда еще совесть надо чистую… Иди скорей, верни эти деньги, а потом… Потом, чтобы не ждать, когда за тобой придут, – сам пойдешь и все объяснишь. Как мне…
– И без денег остаться, и свободу потерять, – отозвался он тоскливо. И крикнул зло: – А тюрьмы я не выдержу, понятно?!. – Помолчав, снова попросил тихо: – А, Варя? Уедем… Куда-нибудь подальше…
– Правда все равно откроется, куда б ни уехал.
– Не откроется! – возразил он едко. – Не-ет! Если только ты не продашь.
– Я еще никого не продавала, – медленно, чуть слышно прошептала Варя. – Но прямо тебе говорю: если меня спросят, я не смолчу. Не сумею.
– Сумеешь! – заорал он, брызгая слюной. – Вон ты как тогда, у фрицев!..
Звонкий, как лопатой, удар по лицу чуть не сбил его с ног. Порфирий проехал по земле, но успел удержаться. Стиснул обеими руками нос.
В потемневшем воздухе и на снегу плавали, лопались какие-то хлопья. Петрунин шел, спотыкаясь, до тех пор, пока в глазах его опять не посветлело. Осторожно посмотрел в ладони: крови не было. Видно, потому, что было холодно.
Он огладил грудь и оглянулся люто, услышав вкрадчивое похрустывание снега. Позади, боязливо, чуя запах человеческой злобы, ковыляла собака.
А далеко позади – вся сжавшись, крохотная – стояла Варя…
Глава вторая
Он шел весь день, пробираясь поречными, придавленными снегом кустами и травами, и время от времени останавливался. Тайно, в глубине души надеялся: догонит его, плача, хватаясь за длинные полы шинели, Варвара. Будет бежать и просить прощения, умолять. И так – до самого людского муравейника…
Шуршали на ветру одиноко, уныло неопавшие смерзшиеся листья. Муторно поскуливала сучка…
– Тьфу! – плюнул он в сторону темного леса и двинулся дальше – в вечерние сумерки.
Трещали хрупкие травы и ветви, падали на голову и плечи невидимые шапки снега. Петрунин шел, продираясь, все дальше, пока не наткнулся в темноте и не упал, крестом раскинув руки, на пружинисто-мягкую копну.
От громкого жаркого дыхания таяла, сдувалась, как пена, легкая снежная подушка. Петрунин смахнул ее рукавами и зарылся головой в сухое, терпкое, тянущее теплом из глубины сено. Долго лежал в изнеможении, не в силах шевельнуться, сбросить со спины тяжелеющую лапу холода. В душу сквозь жалость к самому себе и острую обиду на лесничиху все глубже, льдиной проникала жуть. Мнилось: а что, если уже ищут его? Варвара это дело не оставила, нет. Могла даже пойти и заявить. Уж больно она «правильная», Варька…
Он вскочил, наступив на подлезшую под ноги собаку. Та громко заскулила.
– Тише!.. – Он закашлялся, стиснул рукавицей рот.
Шуршали, поскрипывали заросли. Кругом, куда ни глянешь, – темнота. Даже снег под ногами был темным и мрачным.
Петрунин осторожно ворохнул сено, проделал нору и забрался в копну, предварительно привязав Бобу к руке веревкой. Замер в полусонном ожидании.
Среди ночи вспуганно очнулся, услышав резкое дерганье за руку. Высунул голову. Сквозь хриплый, простуженный лай собаки чудилось вкрадчивое поскрипывание розвальней. Подумал: может, кто едет за копной? (Обычно сено вывозили по ночам.) Не выдержал, вылез из норы и, дрожа всем телом, согреваясь, побежал к пустынному высокому берегу.
Позади пластом лежала темень, а впереди, совсем недалеко, перемаргивался рой огоньков – город…
Были и другие города, по-настоящему большие и далекие. Но Петрунин шел к самому ближнему, потому как…
«Потому как, – злорадно думал он, – близко никто не убегает… Пусть поищут где-нибудь в Сибири, а я – вот он, под носом! Попробуй, догадайся!»
Выйдя на широкую дорогу, он отряхнулся, подраил рукавицей сапоги, отчего они тускло залоснились, и, уговаривая собаку не бояться машин, ступил на гладкий, как лед, асфальт въезда.
Первое, на что невольно обратил внимание Порфирий, – в городе не видать милиционеров. Но не успел пройти и сотни шагов, как встретился глазами с высоким постовым, стоявшим у голубенькой будки.
Милиционер, как видно, давно его заметил и теперь поджидал – суровый, руки за спиной, одна нога чуть впереди, поигрывает, другая – твердо уперлась в тротуар. Из-под шапки смотрели неотрывно, нестерпимо притягивающе глаза. Петрунина вдруг как-то скособочило, пригорбило. Хотел было пройти мимо – не сумел. Засуетился, запутался, смешался и, как начинающий велосипедист на столб, направился прямо на милиционера.
– Товарищ солдат? – дотронувшись перчаткой до виска, спросил постовой.
– Так точно… – выдавил Петрунин.
– Нарушаете, – сказал постовой. – Песика… – Он глянул под собаку. – Собачку эту без намордника нельзя.
– Это я мигом! – ожил Петрунин, торопливо связывая из веревки что-то похожее на уздечку.
Милиционер строго проводил взглядом одну из машин, сдвинул шапку на затылок, отчего лицо его сделалось лихим и молодым. Спросил с пониманием:
– Овчарка? Немецкая?
– Она, – с готовностью кивнул Петрунин, хотя доподлинно знал, что кровей она смешанных. Не волк, как думалось раньше, был ее отцом, а простая, видать, русская дворняга.
– Из Германии?
– Прямо оттуда, – потупился Петрунин. – Вота… Думаю устроиться в вашем городе.
Постовой улыбнулся.
– Люди нужны. Особенно такие… – оглядел Порфирия с головы до ног, – орлики. – И стал перечислять, где они требуются в первую очередь. Добавил, поглаживая Бобу: – А то можешь и к нам. Вместе с этой красавицей.
– Спасибо! – растрогался солдат. И затряс ему руку. – По… Перфилом меня. А вас?
– Гена… Так что подумай хорошенько…
Едва Порфирий оторвался от доброго – душа нараспашку – милиционера, как снова ему сделалось не по себе. Казалось, постовой специально «разводил баланду», выпытывая, что он за человек…
Но, кроме Гены, никто не останавливал.
Пробираясь с Бобой сквозь толпы аккуратных, красиво держащихся людей, Порфирий приглядывался, прислушивался, постепенно постигая, что в центре ему делать нечего. Ни за какие деньги нельзя было вселиться в переполненные, чудом уцелевшие дома. Разве только в рабочее общежитие…
Пожевывая купленный на рынке ржаной, с холодной картофельной начинкой пирог, Петрунин стоял, облокотясь о прилавок, рассеянно протягивая Бобе кусочки. Поднял утомленные глаза на молодую круглолицую торговку.
– Из деревни будешь?
– Городская, как жа! – с гордостью отозвалась молодка. – С год уж, как вырвалась из колхозу! – И пошла, и пошла рассказывать о себе.
Из ее слов Петрунин понял, что это только дураки «из грязи лезут в князи» – в центр города то есть, в самый что ни на есть. Умные люди (а к ним торговка причисляла и себя) пристраиваются где-нибудь сбоку, на окраине; отгораживают участочек земли, ставят посреди огорода времянку, чтобы потом, постепенно обживаясь, доставая помаленьку материал, обкладывать стены кирпичом или камнем, обмазывать цементом, – укрепляться основательно и навсегда.
– И много вас таких?
– Как я-то? – игриво «не поняла» бабенка.
Петрунин нахмурился, скривился и, вытянув из-под прилавка Бобу, торопливо пошел прочь от рынка.
…Поселок назывался Огородным. Это после, через много лет нарекут его Садовым в честь буйных, распирающих заборы садов. А в то время на просторном поле не было ни единого куста. Сколоченные из обрезков досок хибары, стены которых были утеплены засыпкой из опилок или торфа, стояли здесь в несколько рядов, зачем-то равняясь на далекие каменные здания. Как будто надеялись слиться с ними. Еще строже были размечены «сотки» – в линеечку, с особой справедливостью, чтобы ни больше и ни меньше, чем у основателя поселка – мужа торговки пирогами.
Все жилища казались одинаковыми. Только походив по поселку подольше, приглядевшись внимательней, Петрунин стал различать их по мелким приметам: те времянки выше, те – пониже. И крыты разно: толем, тесом, лоскутьями железа. Однако нигде не было видно, чтобы их обкладывали кирпичом или укрепляли цементом. Это торговка наврала.
Но вот в одном месте, в центре поселка, Порфирий заметил вокруг самого хилого жилища уже готовый фундамент дома. Так и будут, наверно, потихоньку, год за годом наращивать толстые, вечные стены, пока не скроют времянку с головой, пока не разберут ее, не сломают на топливо…
Люди внешне походили на времянки. Такие же невзрачные, худые, за исключением, может, «основателя» – толстого, с медвежьей шеей, мужика, сторожа городской хлебопекарни. На лицах многих еще не отмылась въевшаяся за годы войны паровозная копоть, от одежд еще не выветрился дух железнодорожных вокзалов.
Эти люди казались Порфирию такими же скрывающимися, как и он сам. Недаром таинственный поселок считался чуть ли не самым тихим местом в городе. Ни воровства, ни грабежей, ни драк. Пришлые точно сговорились меж собой не привлекать внимания милиции. Утром уходили на работу – все больше на строительство завода, и если что и тащили домой, так это законную «срезку» доски, или обрывок рубероида, или – на худой конец – пяток гвоздей. Вечером до самой темноты копались на своих дворах, постукивали обухами топоров по гулким подрагивающим стенам, словно пытали: выдержат ли они зимние ветра? И намечали ломами на мерзлой земле фундаменты будущих домов.
Барабанно отзывались стены, гудели: «Вы-ыдюжим…» Звонко, как колокол, пела земля: «Дом-м! Дом-м!..» От других шумов поселок воздерживался… Правда, однажды среди ночи раздался душераздирающий крик мальца, который родился, не дотерпев, когда примчится, буксуя в сугробах, плутая в безымянных переулках, машина, «скорой помощи». Но это было позже.
В середине поселка, где номера домов оказались почему-то перепутанными – рядом с первым соседствовал десятый, – продавалась «недорого, в связи с переездом» неуютная, похожая на амбар, холодная, с негреющей печью времянка. Спотыкаясь от усталости, как больной, Порфирий угрюмо оглядывал жилье, то впадая в отчаяние (не об этом мечтал), то мстительно радуясь чему-то. Потом вдруг озлился и купил, отдав почти все свои-«накопления»…
В конце поселка, за картофельным полем, темнел обветренный, с плоской вершиной бугор. Петрунин часто взбирался на гору, видел жизнь поселка всю, как есть, и с каждым разом все больше озадачивался. Люди жили по какому-то закону, который помогал им по утрам бодро вышагивать в сторону стылого, еще не отстроенного стеклозавода, как будто они там что потеряли, – а по вечерам так же торопливо возвращаться домой.
Они словно наверстывали упущенное, жили как-то вдвойне, самозабвенно; точно скрывшись от смутного прошлого, освободились полностью и навсегда.
Петрунин стоял на бугре и удивлялся: работают, строятся, плодятся… Завидовал людям.
Он так не мог. Тосковал и тревожился, засыпал и просыпался с мыслью: ищут его или еще нет? Если ищут, если будут разыскивать, то… Могут найти и в этом селении. Думая о грозящей день и ночь расплате, Петрунин вслух проклинал лесничиху. Это ее он так любил, что и не заметил, как запутался в соснах. И опять вроде зависит от нее, чтобы жить ему в дальнейшем, как соседи, или – мучиться, слушая по ночам надрывный, неизвестно на кого, лай собаки…
Днем – разбитый, с землистым лицом, Петрунин ходил по просторной, пустой – стол да железная койка – времянке, не зная, что теперь делать. Будущее не представлялось. Оно и не могло представиться, потому что он еще не разобрался в прошлом. Кружился, как в клетке, по жилью, пытался понять: как же он ошибся в Варе? И почему, куда ни повернись, совсем не то, чем кажется с первого взгляда? Почему так осложнилось на земле? После войны даже деревья в том, оставленном, лесу как будто посуровели, сделались другими, затаив в себе не только осколки, на которые со скрежетом натыкалась пила, но и что-то человеческое, боль…
По вечерам Порфирий выбирался во двор и, как и соседи, постукивал по стенам и загородкам обухом топора, но все это угрюмо и безразлично, лишь бы чем-то заняться.
Между тем он проедал последние деньги. Можно было бы, конечно, попросить взаймы у Фроси-торговки – она все чаще норовила пройти мимо его времянки, хотя ей это было не по пути, здоровалась с ним, как со старым знакомым, усмехаясь смущенно и зыркая глазами по сторонам, но что-то мешало Порфирию обратиться к ней с просьбой: она сама смотрела на него просяще. Он бы мог враз растоптать, убить остатки своей любви к лесничихе, броситься в отчаянную круговерть, но опять же что-то мешало ему это сделать – ближайшие соседи будто завораживали его своей основательностью. Благо работа была недалеко, люди ходили обедать к себе домой, вечером тоже возвращались с довольной усталостью, которая не угнетала их, а наоборот, будто окрыляла. Тому, может, способствовал и горячий – Порфирий давно уже не мылся – заводской душ. Люди расходились по домам во всем чистом, и дома, во дворах у себя, старались установить какую-то прочную, прочней всех времянок, чистоту.
А ведь недавно они пахли вокзалами – Порфирий помнил тот запах, который сохранился, наверно, только у него во времянке, зацепившись за оставленный прежним хозяином хлам.
В избе было холодно и бесприютно, во дворе – тоже все горька и пусто, даже собака Боба часто выла по-волчьи, уставясь в сторону леса. Порфирий выскакивал во двор и бил собаку носком сапога, но в тишине ему делалось еще хуже. Так вместо собаки и завыл бы…
Надо было выбирать одно из двух: или бежать куда-то дальше – внутренне бежать, падать, как в яму, или же следовать за вчерашними бродягами, которым до смерти надоела неустроенность жизни. Выйти бы утром за калитку, пристроиться к цепочке спешащих к заводу людей и вернуться к вечеру хоть слегка обновленным, – хотелось именно так. Так он и сделал. Выпил для храбрости на остатки своих денег стакан вина и вышел вслед за работающими на стеклозаводе «огородниками».
Работа у него оказалась простой: подвозить на тачке заграничный, обернутый в бумагу огнеупор, снимать обертку и осторожно подавать кирпич за кирпичом молчаливым очкастым каменщикам. А уж те, тоже не спеша, с обдумкой, сверяясь с чертежами, выкладывали стены и свод стекловаренной ванной печи.
