Текст книги "Лесничиха (сборник)"
Автор книги: Владимир Битюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Почему… А война-то! – И вопрос показался глупым-глупым.
Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…
Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи большая, с решето, сковорода поджаренной в сале баранины. Якушев убрал бумаги и принялся работать ложкой.
– А бешбармак умеете? – минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.
– Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…
Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.
Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.
Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:
– В клуб не жалаете? На пару… – И засмеялась звонким колокольцем.
Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова – к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…
Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» – скривился он в горькой усмешке.
В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов – густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина – совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.
Витька слушал затаив дыхание. Песня приближалась, разделяла голоса, будто расплетала красивую косу. А когда удалилась, вновь заплелась в один ручьистый протяжный напев. Захотелось пойти за ней следом: она в клуб – и Витька бы тоже… Он уныло посмотрел на валенки: для клуба они явно не годились. Для клуба лучше остроносые ботинки, но он их оставил в Заволжске, в общежитии.
А песня уходила, уходила… Якушев не выдержал, загнул голенища – вроде показалось красивей.
Изба почему-то не запиралась. Не было даже петель для замка. Витька отыскал впотьмах дрючок, подпер им на всякий случай дверь и направился за песней… А она становилась все тише, пугливей. И вот она замолчала совсем, должно быть, вошла в клуб.
Витька сам оробел, когда приблизился к белеющему в темноте второму в колхозе кирпичному зданию. У входа было тихо и пустынно, а немного в стороне, вокруг непонятного предмета, толпились юркие горластые мальчишки.
– Дай-ка я, – нетерпеливо пробасил самый старший из них, прочеркивая темноту угольком папиросы.
Говор сразу прекратился, все напряглись в ожидании, – словно через минуту должен произойти взрыв.
«Чих, чих, чих!..». – ворвалось в тишину громкое чиханье движка. И снова тишина, но на мгновение.
– Подогреть надо! – знающе крикнул один из пацанят.
– Чего-о? – зловеще протянул тот, кто заводил. – Подогрей сопли.
Дружный смех и снова предложения:
– Дай-ка я! Я, я!..
Каждому хотелось завести движок, а он только чихал и отплевывался.
«Я бы завел», – подумал Витька, останавливаясь. Но пересилил себя и вошел в клуб.
В сизом полумраке, точно волны, качались ряды шапок, платков и таких же, как у Якушева, шляп. Несмотря на оттепель, в клубе было довольно холодно.
– Садись сюда! – позвал кто-то из первого ряда голосом Ситникова. И тотчас ряд раскололся, и Витька втиснулся в узкое ущелье.
Председателя было не узнать. Только вздернутый нос да маленькие тесные глаза выдавали обладателя ворсистого пальто и строгой шляпы.
Сцена была задернута легкой занавеской. Внизу, в просвете, виднелись мелькающие ноги, словно на помостях была маленькая паника. Позади нетерпеливо хлопали, вызывали артистов.
Занавес сильно колыхнулся, приоткрылся и тотчас стыдливо задернулся, выпустив шального паренька в черном отутюженном костюме. Паренек откинул взлохмаченную голову и испуганно крикнул в зал:
– «Утушка луговая»! Музыка народная! Исполнители – люди все известные!
Над широко открывшейся сценой светили три керосиновые лампы. Они висели под потолком рядом с электрическими, и электрические отбрасывали тени. Витька перевел взгляд на исполнителей и замер. Три молоденькие девушки сидели с мандолинами в руках и тихо на-пинали знакомую мелодию. Но дело не в мелодии, а в – том, что две девчонки были обыкновенные, простые, а третья поражала красотой и чем-то таким, отчего захолонуло сердце. Она была не русская – казашка, и ее волосы, гладкие, перехваченные на затылке белой лентой, будто оттягивали брови и глаза, делая их еще длиннее и разлетней. Чистое в смуглости лицо подсвечивалось каким-то внутренним теплом.
Время от времени ее глаза распахивались до бровей, юна быстро взглядывала в зал, и Витька вздрагивал при каждом ее взгляде. Как будто она смотрела только на него, улыбаясь тихой, чуть смущенной улыбкой. Губы были сочные, как вишни, и с такой же тонкой гладкой кожицей. Казалось: подойди вот, поцелуй – и раздавишь их до крови…
– Это наша лучшая доярка, – потянулся к уху председатель.
– Сопия, – шепнул в другое ухо сидевший слева молодой казах, словно отвечая на вопрос.
Витька посмотрел на ее руки. Они были по-мальчишески грубыми, темными. Пригляделся внимательней: в трещинках. И все же она ловко играла на мандолине: пальцы так и ходили ходуном, словно отдыхали от тугих коровьих сосков. «У-туш-каа луу-гоо-вая, айя-айя-айяя-яя…» – запелось в душе Якушева.
Музыка набрала силу, и тут с двух сторон на сцену выплыли в русских расписных сарафанах двенадцать улыбчивых девчонок, и среди них, отличаясь от них совсем немногим, – бабка Пионерка. Вот так да-а! Якушев смотрел огромными глазами, даже приоткрыл рот и закрыл его лишь тогда, когда в зал снова взглянула Сопия…
Потом были следующие номера. Одних исполнителей сменяли другие, и каждый раз это были девушки. И ни одного парня, если не считать ведущего.
Витька еще находился под впечатлением первого номера, когда закончился последний и ведущий с облегчением сказал:
– А теперь поглядим кинокартину!
Но едва он это произнес, как на весь зал раздался отчаянный мальчишеский вопль:
– Кина не будет! Движок никак не наладим!
– У-у-у… – недовольно загудело пацанье.
Клуб начал помаленьку освобождаться.
Когда поток уходящих иссяк и в зале остались девчата и парни, широко распахнулась дверь и неожиданно вошел Серега Седов. За ним, как оруженосец, следовал маленький шоферок.
Витька бросился навстречу другу, несказанно радуясь его прибытию. Затряс его руку, расчувствовался.
С улыбкой оглядывая накуренный зал, Серега вынул непочатую коробку «Казбека», раскрыл, предложил шоферу.
– Метр курим, два бросаем! – засмеялся тот, стискивая зубами папиросину, и направился к толпе ребят, делая издали ручкой.
Витька тоже потянулся было закурить, но Седов его остановил:
– Тебе еще рано. – И Витька вспомнил про свои дела. – Поговорим потом, – предупредил Серега.
В шапке, надетой слегка набекрень, плечистый и крепкий, он медленно прошелся по залу, держась непринужденно, как всегда. Девчата, сбившись в табунок, передергиваясь от холода и волнения, шушукались: видно было, что Серега приглянулся. А он, казалось, не замечал этого, шел, разглядывая старые плакаты, поворачиваясь направо и налево, точно демонстрируя солдатский бушлат, ловко облегающий фигуру.
По-медвежьи грубо рявкнула гармошка, но тут же взяла себя в руки и заиграла медленно и хорошо. Серега круто повернулся к девушкам, и те, как по команде, потупили глаза. Но он никого не пригласил, спокойно обошел другую стену и снова очутился возле Витьки. Кивнул на табунок:
– Видал букетик?
– Ты вон на ту, на ту посмотри! – показал глазами Витька на сидевшую в сторонке Сопию. И аж задохнулся от сильного волнения. – Смотри какая!.. С такой бы шагать и шагать. По степи…
– Не стыдно и по городу пройтись, – согласился Серега. И, положив на лавку папиросу, не спеша с улыбкой направился к казашке.
Она подняла голову, и у Витьки застучало сердце. Как будто это он подошел к ней, вежливым поклоном приглашая на танец. Ее глаза удивленно порхнули, всплеснули неспокойной чернотой и тихо, робко засветились. Она поднялась, одернула розовую кофточку и, слегка сутулясь, стала рядом с Седовым.
Якушев сидел на лавке, машинально курил Серегину папиросу, не чувствуя ни дыма, ни запаха…
Серега вел Сопию бережно и плавно. Ее рука лежала у него на плече, а другая покоилась в его ладони. Серега держал ладонь корытцем, будто нес воду, боясь расплескать. У Витьки закружилась голова.
Потом Седов что-то сказал девушке, и она застенчиво улыбнулась, окидывая сидящих длинным взглядом. Наверно, заметила и Витьку, потому что при втором заходе посмотрела на него и засмеялась.
«Вот гады!» – подумал он про свои валенки. Засунул их под лавку. Взглянув на папиросу, с отвращением бросил ее к печке.
А они танцевали еще и еще. Сопия словно тронулась в рост: она уже не гнулась, не сутулилась. И все смелей улыбалась Сереге Седову.
Гармошка снова заревела зверем и громко испустила дух: танцы кончились. Серега помог Сопии надеть нарядное, с серебристым воротником, пальто и она опять застеснялась, с радостной боязнью косясь на подруг. «Да-а, – подумал, опуская голову, Витька, – с такой хоть по степи, хоть по городу. Куда хошь…»
И вдруг он почувствовал ее рядом. Вот она стоит, придерживаемая за локоток Серегой, и улыбается тихой, готовой спрятаться в кончики губ улыбкой. Витька с хрустом, как деревянный складной метр, распрямился и, слегка приседая, представился:
– Витя…
Она что-то сказала своим грудным, протяжным голосом, а он, волнуясь, ничего не расслышал. Стоял перед ней вопросительным знаком, кривил в улыбке пересохшие губы.
– Он только с вами такой пуганый, – засмеялся Седов. Серега, видно, был доволен, что приехал в Алексеевку…
– Мы вас проводим, разрешите? – набравшись духу, прошептал Витька.
Сопия кивнула – просто, не ломаясь.
– А может, подвезти в автомобиле? – весело предложил Серега, показав на кособокий грузовик. – Ты сиди, сиди, – бросил он шоферку, предупредительно отворившему дверцу кабины. – Я скоро…
Сопия сказала, что ночь такая хорошая. И действительно: звезды были крупные и чистые. Они отражались на дороге, покрытой легким хрустким ледком. Воздух свежий-свежий, немного подмороженный. Дышалось глубоко, чуть-чуть тревожно, словно воздух доставал до сердца.
– Скажите, – обратилась к Витьке Сопия, – а на МТФ проведете электричество?
Витька загорелся:
– А как же! И свет будет и сила. Запарник можно установить, такой чан с электродами. Включил – и пожалуйста!.. И электродойка!.. И… Много чего будет…
Сопия шла, чуть запрокинув голову, слегка прикрыв ресницами глаза. Улыбалась тихо.
– Хотите, достану вам звездочку? – снова засмеялся Серега. – На память.
– Не достанете, – ответила она.
Серега снял перчатку, поплевал – чтобы «не обжечься» – в ладонь, присел, напрягся, прицелился в самую яркую звезду и, сказав с протяжным нарастанием: «У-у-у-оп!», подскочил так, что подпрыгнула шапка. Словно корябнул небо пятерней и, по-рыцарски поклонившись, протянул Сопии отсвечивающую кровью пятиконечную звездочку.
Она удивленно посмотрела на подарок, потом – в глаза Сереги и без улыбки промолвила:
– Спасибо.
Оба стали задумчивыми, тихими, как будто между ними уже существовала тайна. Было неприятно, что у них она есть, и Витька без одобрения взглянул на друга. На шапке у Седова темнела пятиконечная вмятина.
– А теперь я пойду. До свидания, – сказала девушка, протягивая руку. Рука была точно такая, какой ее Витька и представлял: теплая, шершавая…
Легкие быстрые шаги Сопии будто поднимались по ступенькам – все выше и выше. И слабей. И вот она словно вступила на воздух и пошла беззвучно, как во сне. Ее белый платок голубел, синел, превращался в кусочек ночи. Ребята стояли не шевелясь, смотрели вкось на чернеющие избы и смутно угадывали Сопию, как можно угадать боковым зрением далекий-далекий, невидимый впрямую огонек…
Первым опомнился Серега. Вынул из кармана папироску, закурил. Усмехнулся:
– Ну так как же твои дела?
– Плохо, – пожаловался Витька. – Пасынков, оказывается, нету. Их еще только думают готовить. И деньги не перечислили за материалы.
– Знаю, – спокойно ответил Седов. – У меня такое же положение.
– Так что же нам делать, что?!
Серега засмеялся:
– Не знаю, как тебе, а мне сегодня пришлось поработать. И в райисполком звонил, и в райком. Такой хай поднял, что только держись. И знаешь, что я разнюхал? В одном месте, оказывается, лежат пасынки, как раз хватит на оба объекта. Лежат уже давно, а их никто не трогает.
– Где, где? – Витька затаил дыхание.
– В лесхозе. Далеко, но пасынки наши, сельэлектровские. Я тут же позвонил Викентию, объяснил ему свою идею, и он даже похвалил: не пропадать же нашему дубку!
– Дерево… – Витька снова поник головой. – А я-то думал…
– Ну да, деревянные. Может, даже и кривые. Может, даже с ними надо повозиться, чтобы хорошо припасынковать. Зато мы убиваем сразу трех зайцев. Планы выполняем за декабрь – раз. Освобождаем контору от неликвида – два. А главное – колхозы экономят немалые деньги.
Витька почесал затылок:
– А если они не согласятся? Ну, мало ли что…
– Нажимай на экономию, – нахмурился Серега. – А если председатель не поймет, пригрози, что он ввел нас в заблуждение. Обманул, попросту говоря.
Витька представил себе опоры с дубовыми пасынками. Такие уже редко где ставят: переходят на самый долговечный материал – железобетон. Поделился сомнениями с Серегой.
– Ерунда, – отмахнулся тот. – Даже если через десять лет придется подвязывать железобетон, все равно будет выгодно. К тому времени он будет дешевым. Так и объясни заказчику. Ведь сейчас колхозу каждая копейка дорога, я знаю. Сено вон надо доставать, спасать скот. А нам – план выполнять, выручать контору…
– Ты прав, Серега! – закивал Витька. – Надо думать сразу о всех, ты прав. Спасибо, что приехал, чтобы помочь… Да, вот еще что… – вспомнил он. И торопясь, захлебываясь от возмущения, рассказал о проделках монтеров. – Как их наказывать, чем? Докладную писать неохота.
Серега громко выплюнул окурок.
– Докладная, конечно, глупость. Ты же и будешь виноват: не умеешь руководить, и все такое… А ты их бей рублем. Испытанное средство.
Помолчали. Серега тронул Витьку за плечо. Легонько, шутливо встряхнул:
– Главное, Витя, не тушуйся. Смелей гляди на жизнь.
– Я и так…
– Мы вот что. – Серега сделался суровым. – Завтра утром идем к председателям и объясняем все по-человечески. А в случае чего – берем за горло. Костьми ляжем, а добьемся срочной вывозки дуба. И сами поедем, а то наберут не того. Договорились? Ну, бывай. До встречи в лесу.
Он крепко, обхватно пожал Витьке руку и, круто повернувшись, зашагал назад к поджидавшей его автомашине. А Витька еще долго бродил по улице. Обдумывая завтрашний разговор с Ситниковым, он то и дело видел Сопию, как она идет, чуть запрокинув голову. И не хотелось брать за горло председателя. Но тут же вспоминались Серегины слова и сам Серега – сильный и уверенный. И вспоминался план – такая цифра, поставленная твердо и прочно, как памятник…
Проходя мимо председателевой избы, Витька невольно задержался. В незанавешенном светящемся окошке увидел Ситникова. Тот сидел на табуретке и что есть силы стучал кулаком по колену, словно пытался отшибить его напрочь. Поколотил, поколотил и поставил на стол что-то: это оказался ружейный патрон. Вынул из гильзы железную трамбовочку, вставил свинцовую пулю «жакан» и, взвесив в руке внушительный заряд, удовлетворенно мотнул головой.
«Как же он стреляет?» – удивился Витька. Но, подумав хорошенько, понял: Ситников сможет и одной рукой. Уж больно крепкий он мужик. Такого брать за горло затруднительно…
За воротами гавкнула и заскулила собака. Витька оторвался от штакетника и отправился спать.
Когда он проснулся, в окошко только-только пробивался рассвет. На столе потрескивала лампа, и огонек мигал, точно хотел оторваться. Возле печи суетилась старуха, готовила что-то, может быть даже бешбармак. Витька торопливо плеснул водой в лицо, оделся и, не дожидаясь завтрака, побежал в правление.
Подстерегая Ситникова, он долго бродил по темному пустому коридору, время от времени прислушиваясь к громкоговорителю. Просигналили московские часы, было ровно восемь по местному времени.
Молча гуськом вошли монтеры. Лицо у Семы было желтое, измятое.
– Ты, начальник… работу нашу вчерашнюю… не примай, – задвигал он тяжелой челюстью, пряча глаза по углам коридора. – Промашка вышла, косоглазие…
Витька не желал с ним разговаривать.
– А сегодня мы вколем по-настоящему! – заторопились выказаться Васькины.
– Поговорим попозже, – сухо пообещал им мастер. – Ответите… Как монтеры и как комсомольцы… – И Васькины понуро уселись на скамейку у окна.
Время шло, за окном играла музыка, передавали утреннюю гимнастику, а председатель все не появлялся. Вскоре контора заполнилась колхозниками, а его все не было и не было.
– И не будет, – сообщила Пионерка, успевшая прибежать и прибрать в кабинетах. – Уехал Семеныч с парторгом насчет сена. Еще вчерась об этом рассуждали.
– А когда вернется? – испугался Якушев.
– Да кто его знает. Колхозы казахстанские далекие. К одному надо подъехать, к другому. И везде поговорить надо, без спеху, по-хорошему…
Витька заметался. Побежал в бухгалтерию, а там его отослали к завхозу; нашел завхоза, а тот широко развел руками:
– Без самого ничего не могу…
Якушев бросился к телефону, но и он дал нерадостный ответ: Седов уже отправился в лесхоз.
Витька вяло, как больной, подбрел к ребятам и тоже опустился на скамью.
– Уо как, – посочувствовал Сема. – Поразъехались все, едри иху за ногу.
Подступала злоба.
– Вы уж лучше помалкивайте, – тихо посоветовал Якушев. И вдруг вскочил, сорвался – И не материтесь, понятно?! Совесть совсем порастеряли! У старой женщины требовали взятку!..
Ребята молчали. Сема угрюмо покуривал, зачем-то пряча папироску в рукав своей рваной телогрейки. Васькины сопели, шмыгали носами, разглядывали пол.
– Срамотища! – возмущался Якушев. Походил взад-вперед, немного успокоился. Предупредил, обращаясь к братьям Васькиным: – Еще одна пьянка – в контору напишу. И в комитет комсомола!.. А вас, – повернулся к Подгородневу, – ударю рублем! И здорово ударю.
– Ладно… Чего делать-то будем? – пробурчал Сема.
– Пойдете на разбивку трассы.
Ребята оживились.
– Под высоковольтную линию на Годыри, – уточнил мастер, и они опять поникли: в степи особенно не разгуляешься. – Сам буду визировать, лично! А ту, низковольтную, завтра перебьете.
– Делаем не по-людиному, – скривился Подгороднев. – Еще и опор нету, и может, и не будет, а уже трассы разбиваем. Смешно…
Но смеяться не хотелось никому. Особенно Витьке. Хорошо размечать линии, когда тебя подгоняют опоры, когда их много накопилось на площадке, когда их все готовят и готовят и надо срочно развозить. Тогда, конечно, другое настроение… И все же лучше сегодня в степь… в степь…
Примерно через час, набрав на целый день еды, электрики уселись в сани и вяло сказали: «Чок». Верблюд шел вперевалку, не спеша, высоко задирая горбоносую голову, будто что-то высматривал впереди. А впереди была белая равнина.
Остановились неподалеку от села, где будет повысительная подстанция, раскидали ногами снег и вбили в землю первый колышек. Один из Васькиных распотрошил подобранную в конюшне старую метлу и воткнул в сугроб хворостину – на всякий случай, если заметет пикет.
Сема взял вешку и с неохотой отбрел в сторону смутно темнеющих на горизонте Годырей. За ним, с трудом размахивая саженью, засеменил второй из братьев Васькиных.
Витька встал над пикетом и пристально вгляделся в полевой бинокль. Отыскал крышу бригадного домика, нацелился, выбросил в сторону правую руку. Сема не спеша поставил вешку. Витька шевельнул левой рукой, и Подгороднев пододвинул вешку чуть к себе. Витька ладонью показал направо, опять – совсем легко – налево, помедлил и резко, обеими руками опустил бинокль.
Ровно, негромко застучала кувалдочка. Звук слегка запаздывал, и удар казался мягким, чуть пружинистым.
Так и шли: не спеша, с перекурами, с длинной остановкой на обед. Обедали в санях, расстелив газету вместо скатерти. На ней – холодное мясо вперемешку с фабричной лапшой, куски хлеба, порядочный шматок сала и десяток яиц. Рядом, по шейку в соломе, стояли две бутылки молока. Было ветрено, но все-таки тепло, и на душе спокойней, как будто невзгоды только снились и теперь вот сны забываются, заедаются, запиваются сладким молоком.
Брали кто что хотел. Сема – тот все напирал на яйца. Он с них ловко снимал скорлупу: прижмет большим корявым пальцем, проведет раз-другой, как скребком, – и она мигом отстает, с легким хрупом падает на газету.
Васькины ели аккуратно, по-мужичьи, подбирая крошки, хотя всего было – есть не переесть. Между прочим, только тут, за едой, Витька начал их немного различать. У Жени лицо понежней, как у девочки, а у Миши – погрубей. Приметки были слабыми, пугливыми, но Витька все-таки запомнил.
После обеда пошли дальше. Уже не хотелось смотреть в тяжелый бинокль, тем более, что домик можно было разглядеть невооруженным глазом: такой выступ серенький, зубок.
Подошли к Узеню, постояли на древнем кургане. Витька окинул биноклем казахстанскую землю, которая ничем не отличалась от остальной. Где-то по этой земле мчится на санках Ситников, а рядом сидит чернявый парторг. Мчатся, почмокивают на Любимчика, подсчитывают предстоящие расходы. Сено они, конечно, купят у более удачливых хозяев: его в Казахстане много. Во-он омет. А вон и еще…
Витька перевел бинокль на Годыри и вдруг обнаружил, что вместо домишки возле коровника – бригадного красного уголка – он, понадеявшись на глаз, уже больше часа метился на стоявшую чуть в стороне скирду соломы.
– Вот это да-а… – зачесал он затылок.
– Чего заснул? – крикнул Подгороднев.
Витька молчал. Если снова метить на домишко, то не линия будет, а змея. Значит, надо назад, к первым пикетам, и почти все начинать сначала…
Подбежали монтеры:
– Что случилось?
– Промашка вышла, косоглазие, – как можно бодрей улыбнулся Витька, вспоминая Семины слова.
Узнав причину, Сема не без ехидства спросил:
– Вот мы сызнова начнем, то как? Сколько запишешь-километров?
– Сколько по проекту: десять. Больше не могу.
– Не можешь, тогда исправляй сам! – рассердился Подгороднев и бросил в снег свою тонкую вешку.
– Ах, так? – прошептал Якушев. – Так? – И, рванув на груди пальто, пиджачок, сунул руку во внутренний карман. Вынул сколько-то денег. – На! Это тебе за лишние километры!
Сема боком-боком посмотрел на него, словно измеряя его рост. Ухмыльнулся криво:
– Бьешь рублями? – Протянул руку и двумя пальцами – указательным и средним, – как защепкой для белья, стиснул деньги. Повертел их перед носом, понюхал и, распахнув, как крыло, телогрейку, плавным жестом направил к пришитому белыми нитками карману. Но или слабой оказалась воровская хватка, или еще что, только Сема вдруг выронил бумажки, и они, подхваченные ветром, понеслись в степь.
– Унесет! – закричал Миша. – Чего же вы стоите?! Женька, беги!
Женя удивленно смотрел то на мастера, то на Сему, вертел головой, а они стояли друг перед другом, оба напряженные, худые, и не двигались.
– Ой! – не выдержал Миша и, словно его тоже подхватило ветром, помчался за слабо темнеющими бумажками. Догнал, принес, задыхаясь, не зная, кому и отдавать. Подумал, отдал Подгородневу.
Витька отвернулся.
– Вот спасибо, – сказал Сема неизвестно кому. – А-то мне до получки не дожить.
Поднял вешку, буркнул примирительно:
– Ладно… Поворачивай оглобли…
Повернули. Подгороднев хмуро, одним ударом кувалды выбивал зубья и бросал их в розвальни. Женя Васькин вытаскивал прутики. Миша торопил голодного верблюда.
Снова начали – рьяно, пытаясь нагнать время. И только-только успели разбить трассу – спустились сумерки.
Бегло, боясь и желая встретить Сопию, Витька обследовал коровники, осмотрел скотные дворы. Надо бы еще и Годыри обойти, но пора возвращаться: Васькины (Сема сам не мог свистеть сквозь зубы) пронзительным свистом звали мастера. И он прибежал.
Все сбились в санях, обложились соломой и поехали домой молча, убродившись за день по мокрому снегу. Женя Васькин дремал, привалившись к Витькиной спине. Доверчивое детское дыхание теплило кожу, легким током подбиралось к сердцу. Якушев сидел не шевелясь, впервые отчетливо почувствовав себя ответственным и за Женю, и за его чуть грубоватого братишку, и за видавшего виды Подгороднева. Почувствовал и даже растерялся: раньше все казалось проще, как в игре…
Подъехали к Алексеевке. Еще издали со стороны лесосклада доносился запах соснового луба. Широким мостом светились в темноте ошкуренные за день бревна. Витька соскочил с саней и, ломая новорожденный ледок, побежал в правление договариваться насчет дубовых пасынков. Но, кроме измученного бухгалтера, потеющего над каким-то там балансом, никого не застал. Тем более Ситникова: тот, оказывается, еще не возвращался.
«Казахстанские колхозы и совхозы далекие. Может, он и завтра не вернется…» – вспомнил Витька бабкины слова. И загорюнился.
Домой шел задумчиво, сутуло. Провалился в лужу, чертыхнулся и прямым ходом двинул в магазин, благо тот еще был открыт.
На полках по соседству с мылом, водкой и горой рыбных консервов лежали брюки, книги, резинка для трусов и обувь. Хотелось купить сапоги или ботинки, но ни тех, ни других не оказалось. Зато имелись огромные, пахнущие свежестью галоши. Якушев напялил их на валенки, притопнул так, что с полок посыпался иней, прошелся, – проскрипел по магазину и, неожиданно для себя, купил.
Покупка не радовала, а только стесняла размером и тяжестью, и он перешел на середину улицы под старую уродливую линию. Кто-то окликнул его. Витька пригляделся: Сопия! Шла наперерез, несла на плече лыжи и улыбалась.
– Здравствуй, Витя, – сказала она, протягивая руку. – А я видела, как вы мерили степь. Мы еще на ферме смеялись: разве можно ее измерить!
– Степь и на самом деле огромная, – согласился он, тоже улыбаясь. – Вот еле добираюсь до дому…
Было хорошо оттого, что она говорила на ты. Легко как-то, тепло.
Сопия стояла в лыжном костюме, но платок был вчерашний – белоснежный, пуховый. Витька помолчал, озабоченно глянул на небо – оно обволакивалось тучами, – потом опять на девушку и, пересиливая робость, спросил:
– Ты сегодня будешь в клубе?
Она чуть прихмурилась.
– По субботам я туда не хожу… – Протянула руку – До свидания, Витя, до понедельника… – Встала на лыжи, пристегнула их к ботинкам и заскользила через переулок куда-то в сторону Узенска.
Было непонятно: почему она не ходит в клуб по субботам? И куда побежала на ночь глядя? Но, значит, так нужно. Витька проводил ее взглядом, прислушался к замирающим шорохам и отправился дальше, к бабкиной избе, уже не чуя под собою ног. Сегодня, оказывается, суббота, завтра тоже пропащий день. И все же хорошо жить на свете. Хорошо!..
Уже ночью, в полудреме-полусне Витька расслышал легкое дребезжание. Оно приближалось, назойливо бередило слух. По стене избы поползло белое пятно и остановилось на печи, словно хотело отогреться. На мгновение отключились звуки и пронзительно громко вторгнулись опять, забибикав частыми гудками. «Серега!» – мелькнуло в голове. Витька вскочил, оделся кое-как и выбежал на улицу.
– Ну и здоров ты спать, – встретил его ворчанием Седов. – Почему не приезжал в лесхоз?
Видно, что с дальней дороги: лицо усталое, чуть похудевшее, глаза холодные и вроде бы голодноватые. Он стоял у машины, слушал Витькино объяснение, а сам разминался, рывком раскидывая руки. Сделал несколько глубоких приседаний, боксанул сильно и опять проворчал:
– Проспал, значит. Ну-ну…
– Да я вставал аж на самом рассвете! – обиделся Витька. – Прибежал в правление, а председатель еще раньше уехал куда-то! Насчет сена.
– Сачок ты, оказывается, – продолжал Серега. – А я еще ручался за тебя: не подведет, мол, выполнит задание. – Сделал шаг, глянул в Витькины глаза, прошептал со значением – Тут каждая минута на счету. Прозеваешь – пеняй на себя…
Добавил, вспомнив, с усмешкой:
– Вот в армии есть такая поговорка: солдат спит, а служба идет. Сачки безголовые придумали… Ты слушай, слушай, – он предупредительно поднял руку. – Не перебивай. Тебе это знать даже очень полезно. Так вот: пока сачки хитрили, хоронились в кусты, я – первый лез на самую тяжелую работу, хотя в стройбате, между прочим, не малина. Но ничего, не расклеился, даже лычку получил, потом другую. Стал командовать сам. А сачок – он как был ишаком, так и остался им до самого конца. Ему и наряды вне очереди, и гальюны чистить, а увольнительные – фиг. Дошло?
– В другой раз я буду караулить Ситникова с вечера, – отшутился Витька.
– А много у тебя других разов? А?
Якушев нахмурился.
Серега вынул из кармана папироску, чиркнул спичкой, осветил часы и, прикуривая, улыбнулся сквозь дым:
– Ладно, не переживай. Еще не все потеряно… Поехали в клуб.
Витька кашлянул в кулак, предупредил:
– Сопия сегодня не придет.
– Да-а? – Серега засмеялся и сразу же досадливо поморщился. – А я-то думал…
– Что ты думал, что? – вспыхнул Витька.
– Да так. Едем, а по полю девушка бежит на лыжах. Значит, она.
Серега задумался, покуривая. Шофер копался в моторе, то и дело пересекая мертвые, даже не похожие на электрические, полосы света.
– Вывезли пасынки? – спросил Якушев.
– Ты как ребенок. Это ведь не шутка – пасынки… В общем, завтра вывезем, а в понедельник начнем вязать. Ну как я прижал председателя?
– Здорово, – Витька понурился. Ему так сроду никого не прижать.
– И ты не робей, – подбодрил его друг, – Как вернется этот твой Ситник, скажи ему: пасынки лежат и дожидаются. Я там договорился с лесхозовским начальством.
Он отбросил окурок, опять раскинул руки и простонал:
– Эх, и выпил бы я нынче!.. А? Колюн! – Это было обращение к шоферу.
Тот сильно громыхнул капотом и подошел на цыпочках. Прошептал таинственно:
– Это можно. – И, протягивая руку, выразительно пощелкал пальцами.
Сложились на три «белоголовки». Витька знал, что водка для него хуже всякого яда, но какой-то отчаянный вихрь подхватил его, закружил, усадил в кабину «катафалки».
