Текст книги "Лесничиха (сборник)"
Автор книги: Владимир Битюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Из избы в старой одежде и сапогах вышла Варя.
– Мне в обход, – промолвила она, снова сделавшись сутулой и неловкой. Потопталась, протянула руку: – Прощай, Порфирий. Если надумаешь уйти, то уйди куда-нибудь подальше. Ладно? – Посмотрела просящими глазами и ушла за ближние деревья…
Петрунин шел куда-то в глубь России – дальше, дальше. На плечах шинель, а за спиной мешок висел совсем свободный. Все содержимое мешка осталось в Вариной избе. Не мог Порфирий что-нибудь забрать, даже ложку оставил на память. А сам уходил. Было грустно шагать по мелколесью окольным от взрослого леса путем, тяжело. Спотыкался, разглядывая землю. Незаметно вышел в настоящий лес и брел, думая о бабьей доле, дальше.
Теперь ему и в самом деле стало казаться, что он видел Варю, когда отправлялся на фронт. Никто его тогда не провожал, не было родных и настоящих знакомых. Только букетик да нежное девичье лицо оставались в памяти с того дня.
– Что ж это я, стерва, теперь убегаю? – шептал он, удивляясь самому себе. – Испугался грязи… Что я – не видал ее, грязь-то? По колено, по горло ходил в ней… Война… А у Вари – разве это грязь? Жрать такую грязь можно… заместо хлеба… – Вспоминались розоватый свет, чистое лицо с домашними глазами, запах меда.
Но вернуться не пускало самолюбие. Пригнув голову, Порфирий ломился вперед и вперед, тоскливо торжествуя лад собой:
– Так и надо тебе… Так… и надо.
День клонился к вечеру. Порозовело небо, и верхушки деревьев стали слабо желтеть, словно прикоснулись к ранней осени. Попритихли птицы, намаявшись за долгий день. А Петрунин все шел, все убегал от Вари, все истязал себя, как неожиданно увидел сперва смутно, а потом отчетливо широкий прогал меж деревьев, луговину, остатки изгороди, хлев с гнилой провалившейся кровлей и чем-то очень знакомую избу. Чуть дальше, в низине, журчала чисто, родниково речка.
– Это как же? – с притворным удивлением спросил себя Порфирий.
Постоял, вытер рукавом лицо и несмело приблизился к сторожке. Засмеялся тихонько. На двери по-прежнему чуть косо, как он накинул его утром, висел замок.
Петрунин вошел в избу, напился воды и, волнуясь, сел на табуретку, уронив на колени непонятно отчего отнявшиеся руки.
Виляя тонким дрожащим хвосточком, поскуливая, узнавал его и боялся щенок.
– Не бойся, – шепотом сказал Петрунин. И только теперь обнаружил, что бобик не кобелек, а сучка. Улыбаясь, покачал головой…
Лесничиха вернулась еще засветло. Вошла, медленно стянула сапоги, платок…
– Варя, – подал голос Петрунин обмирая. – Ты меня прости… – Подошел к ней. – А, Варя?.. Глупый я… И куда мне идти-то?.. Оказывается – все. Находился. До смерти.
Она опустилась на кровать и долго смотрела на него немыми глазами – постигала смысл сказанных слов. И вдруг лицо ее, до этого холодное, радостно вспыхнуло. Она закрылась ладонями и закачалась, как от сильной боли.
Порфирий ласково обнял ее.
– Варюша… – Такой нежности не было и утром. – Вот тут ты у меня! – стукнул себя в грудь.
– И всегда будем вместе? – шептала она.
– Навеки…
Начинались дни – такие, о которых, может, и мечтал Петрунин в редкие затишья меж боями. Оказалось, тосковал он в войну именно по такой, теперешней, семейной жизни…
Утрами, расставшись с мягкой постелью, они ходили купаться. Потом бежали босиком домой, грелись, готовили поесть и вдвоем отправлялись в обход.
Первые дни он не отступал от нее ни на шаг. С Варей было хорошо, как на гулянье. Она держалась теперь стройно, величаво. Лишь время от времени вдруг опускала голову и плечи, сутулилась, вроде бы старела. Но стоило только окликнуть ее, как она выходила из задумчивости, видела Порфирия и широко, счастливо улыбалась.
Потрескивали под сапогами сушняки, похрустывали хвойные осыпки, в сырых низинах поскрипывали мшаники.
– Ты лучше наступай на мой след, – встревоженно сказала Варя на самом светлом участке – в березняке. – Мины тут еще встречаются. Парнишку в том году разорвало. Так порточки и развесило по веткам…
Произнесла – и задержала шаг. Призналась шепотом:
– Не могу ходить по этому месту. Так и вижу…
– Теперь ты не бойся, Варя, – ободряюще кивнул солдат.
Зашагали дальше. Петрунин смело шел рядом, стараясь думать только о хорошем. Но, когда забывался, почему-то оказывался позади.
Варя тоже быстро забывалась и говорила уже о другом – о деревьях:
– Их надо понимать, как человека… Вот почему так? Срубят сосенку, и все вокруг сосёнки начинают чахнуть. – Оглядывалась, спрашивала круглыми глазами. Порфирий пожимал плечами. Варя распрямлялась, узила глаза в улыбку. – Не выдерживают горя. Настолько близкие, настолько родные они, что… как люди.
Продвигалась дальше, зорко всматривалась сквозь толпу деревьев, хмурилась.
– А то бывает так. Спилишь перестой, очистишь место, и все вокруг лесинки начинают набираться силы…
Неожиданно ойкнула, остановилась. Даже чуть попятилась назад. Порфирий тоже попятился.
– Где?!
– Слышишь? – прошептала Варя, опираясь о его плечо. – Словно человека…
Где-то размеренно тюкал топор. Порфирий засмеялся.
– Тише! – зашипела Варя. И прикрыла глаза, определяя точное место порубки или даже вспоминая дерево, которое отзывалось на каждый удар слабым, но протяжным – от корня к верхушке – стоном. При этом Варя тоже вздрагивала. – Нет, не в делянке. Семенную сосну… Ну, поймаю! – воскликнула она, срывая ружье.
Стук как-то разом прекратился. Вкрадчиво, по-мышьи заскребла пила.
– Ты не ходи, не надо, – обернулась Варя. – Там ругаться будут, и вообще… Ты лучше посиди на пенечке. – И шагнула в чащобу.
– В случае чего – крикни! – бросил ей вдогонку Порфирий.
Он немного прошел за ней следом и увидел, как совсем недалеко качнулась синеватая, густая, будто грозовая туча над бледно-зеленым разнолесьем, сосна. Накренилась в сторону Порфирия, скрипнула, треснула волокнами, прошумела в воздухе игольчатой листвой и тяжело, со вздохом рухнула на землю. В лицо ему метнулся ветерок.
«Ее могло убить!» – опомнился Порфирий и побежал навстречу все тому же упругому ветру. Но не достиг и вершины упавшего дерева, как услышал суровый, с хрипотцой, Варварин голос:
– Молодец ты, дедушка Ваня! И ты, бабушка Глаша…
Порфирий осторожно раздвинул ветки. За ярким, как солнечная лужица, пнем стояли рядом старик и старуха – оба темноликие, скрюченные, словно иссушившиеся корни. Испуганно глазели на лесничиху. А она стояла, по плечи засыпанная лапником. Платок ее свалился с головы, и Порфирию было видно, как на расцарапанном ухе под мочкой нарастала кровяная капля. Выросла в красную сережку, задрожала и оторвалась.
– Ай, родимец ты мой! – радостно воскликнула старуха, всплеснув руками. – Напугала как, Варюшка… – И осуждающе, по-матерински: – Вить могла попасть под самую середку!
– Технику… эту… безопасности не проходила, – рассудил старик, зачем-то пряча за спину пилу. – Не здорово ушиблась? Ась?
– Молодцы, товарищи Кулигины, – с прежним гневом продолжала Варя. – До чего докатились. До воровства! – Выбралась из-под сосновых лап, подошла к поникшим старикам. – Что, дедушка Ваня? Бабушка Глаша? Чего молчите?
– Кровь у тебя на ухе, – угрюмо пробурчал старик. – И не воровали мы, а так… Взяли и спилили. На матицу.
Порфирий усмехнулся, понимая старика. «Ну, оштрахуют тебя, как до войны, на стоко-то рублей – и все. А если по закону покупать, оно тебе дороже обойдется. Опять же – волокита. К тому надо за справками, к другому, третьему…»
– Может, подорожничек сыскать? – пропела бабка, глядя на лесничиху. – Али молочком сполоснуть от Рогатки? – И мотнула головой в сторону давно не езженной дороги. Там, жадно обгладывая кочки, паслась запряженная в дроги ребрастая корова. – Рогатка! – умильно подтвердила старуха, заметив, что Варя так и вытянулась, разглядывая старую безрогую скотину. – Вспомнила, милая, вспомнила! Ейным, ейным молочком отхаживали тебя, дочка, в лазарете!
– Всех раненых, считай, она тогда спасла, – вздохнул старик, вытирая шапкой вспотевшее лицо.
Старуха развязала под впалым подбородком мешочного цвета платочек, вытерла взмокшие глаза:
– Лечебное было молочко. Может, нацедить в бутылочку?
– Корову мучаете, – прошептала Варя. Порфирий слышал: – Ой вы, Кулигины родные! Ну зачем же вы так, а?
Спина у ней заметно посутулела: старики были маленького роста.
Томительно тянулась тишина. Только слышно было, как потрескивали, распрямляясь, чтобы свободней умирать, ветки сосны. Дедушка Ваня уронил пилу, но не поднял. Посмотрел на Варю заглохшими глазами.
– Для сынка запасаемся лесом. Вернется скоро, будем строиться. – Скоро! – как-то радостно всхлипнула бабушка. – А насчет Рогатки – она дюжая. Маленько повозим, а там председательша трактор снарядит. Уж тогда отдохнем.
Дед трижды плюнул:
– Типун тебе, баба! Раскаркалась. Из пеплу подымается колхоз, из головешек, а ты… – Голос его заметно зазвенел: – Совесть иметь надо насчет трактору!
– Вы мне про это объясните, – напомнила Варя о сгубленной сосне.
Дед с удивлением пожал плечами:
– Дак я ж по-русскому и говорю. Ну спилили, ну без этой… как оно ране называлось? Без билету. Дак не чужие мы тут. Свои. – Дед подался вперед, задирая рваную бородку. – Я тут мохом оброс, пока партизанил! С деревьями в обнимку спал!
Старуха что-то захотела вставить.
– А ты – цыц! – шугнул он ее. Но слегка отошел. – Все мы тут были партизанами. И баба эта неразумная, и… и ты, Варюшка. Все. Немец ближе березовой рощи боялся подходить. А деревню нашу… Даже печек не оставил, гад!.. Рано ты со своими порядками.
– Но ведь вам делянку выделили, дедушка! Там бы и пилили.
– Тесно мне в делянке, прямо говорю. А тут я выбираю по душе… Э, да чего там! – Старик обреченно отмахнулся. – Актуй, коли изловила. Сполняй свое… это самое… дело. Только не пытай словами.
Варя осторожно и, как показалось Петрунину, ласково тронула деда за плечо. Прошептала тоскливо:
– Я должна вас наказать. Обязана…
– Уж такое твое дело… – вымолвил старик отворачиваясь. Посоветовал искренне, жалея: – Верталась бы ты, Варвара, к людям. Не стыдилась бы.
– А мне нечего стыдиться! – снова хрипло, перехваченным сушью голосом ответила Варя. – Пусть мне кто-нибудь скажет чего!
Стояла тишина.
– Да кто тебе чего скажет? – промямлил старик. – Вертайся к своим, не бойся, дочка…
– Лес я люблю, понятно? И вообще… – Она осеклась. Должно быть, вспомнила просьбу деда больше не пытать словами.
Вынула из подсумка завернутые в тряпочку бумаги, присела над пнем и принялась писать. То и дело кусала карандаш и морщилась, словно он был очень горьким.
– Распишись, дедушка.
Старик вытер о штаны ладонь, близко склонился над бумагой. Долго выцарапывал фамилию.
– И ты, бабушка.
Старуха подошла, угрюмо засмущалась:
– Крестик токо и могу.
– Тогда не надо… – прошептала Варя.
Она была какая-то растерянная. Пришибленно сидела у широкого пня, собирала один к одному листки, завязывала их, как деньги, в тряпку и вновь развязывала.
Когда старик, засуетившись, поднял топор и спросил ее с вызовом: «Теперь можно брать эту дереву?» – ока промолчала.
Тогда он густо оплевал ладони и принялся торопливо, с кряканьем обрушивать сучья. Бабушка Глаша тихонько отволакивала их в сторону. А Варя все сидела на корточках над пнем, опустив глаза и болезненно вздрагивая. Не заметила, как бабка принесла и робко придвинула ружье.
– Ушла бы ты, дочка, не пытала б…
Порфирий чувствовал, как трудно было Варе поднять глаза.
– Была бы ты, Варюшка, мужиком, – снова приблизилась старуха, – пол-литру бы поставили. Сыну котору припасли…
– Что? – вздрогнула Варя, поднимая голову. И вся поднялась – большая и страшная. – Что ты говоришь, бабка?! – Быстро шагнула к старику, вырвала топор, швырнула в сторону коровы: – Идите вы отсюда, знаете куда?!
– Тише, тише… – попятился дедушка Ваня. И набросился на присевшую за ее спиной бабушку: – Это ты все своим… поганым языком, дура! – И затопал рваными опорками.
Бабушка Глаша мелко сотворяла кресты.
Петрунин уже подумывал вмешаться в кутерьму, ему было жалко всех: и стариков и Варю, – как вдруг увидел несущегося на маленькой задрипанной лошадке большеносого черного парня в новой лесниковой форменке. Парень резко у самого пня осадил лошаденку, метнул глазами на притихших стариков, хмуро повернулся к Варе:
– Се-пе? – Варя молчала. – Самовольная порубка, спрашиваю?!
– Она…
«Объездчик!» – догадался Порфирий. И вспомнил, как совсем недавно испугалась Варя стука копыт у вечернего сонного берега. Тогда они еще стояли обнявшись и смотрели, как прыгает в воде золотым поплавком первая робкая звезда. «Объездчик!» – вздрогнула Варя оглянувшись. По туманной тропе, одурев от одиночества, роняя длинную нитку слюны, проносился сохатый. Варя удивилась радостно: «До войны только и видела лосей, когда с мамой ходила по грибы. А теперь вон, снова! – Помолчала, поежилась, прислонилась поплотней к Порфирию. – Сперва думала – объездчик. Боюсь я его не знаю как…»
Парень соскочил с лошадки, обежал лежавшую лесину. Ухватился за грудь и простонал:
– Что сделали!.. – Передернулся всем телом. – Ай! Такое дерево сгубили, такое дерево… – И опять забегал, задыхаясь от злости.
Остановился перед стариками, закричал:
– Стрелять вас надо, стрелять, понимаете?!. Не понимают! – орал он с непонятным торжеством, обращаясь к лесничихе.
– Уйдите, пожалуйста, – тихо попросила Варя порубщиков. – Уйдите.
Старики мотнули головами и покорно двинулись к Рогатке.
– Паразиты! – выходил из себя большеносый. Точно выстреливал в узкие серые спины Кулигиным. – Фашисты над деревьями!
Дед остановился, поднял топор.
– Иди, иди, дедушка! – панически вскрикнула Варя. – А ты – полегче! – бросила она в лицо объездчику. – Не то…
– Ай!
Заскрипели связанные жердью дроги. Вытянув шею, упираясь, поволоклась на поводу Рогатка.
Варя опустилась на лесину, стиснула бледное лицо руками и заплакала – сдавленно, беззвучно, как в подушку.
– Товарищ Иванова, – растерялся объездчик, опасливо трогая ее за плечо. – Ивано-ова-а…
Порфирий не выдержал, вышел на поляну. Парень его будто и не видел: искренне, сбивчиво шептал лесничихе, что вот ему, здоровому мужчине, а тоже хочется плакать.
– Такое дерево сгубили, такое дерево!
Петрунин подошел поближе. И точно: в черных, как мазут, глазах объездчика настаивались слезы.
Ненависть, огромная живая ненависть заполнила солдата до краев, когда он близко разглядывал слезы, ползшие по молодому угреватому лицу. «О дереве, сволочь, убивается! А людей не жалко…»
Порфирий приблизился вплотную, ударом отшвырнул волосатую руку с плеча Варвары, сам тронул Варино плечо: по-своему, нежно, чуть приглаживая.
– Варюша…
Она доверчиво и как-то по-девчоночьи уткнулась головой ему в живот, прохлипала сквозь слезы:
– Сейчас я, родненький, сейчас… – Понемногу успокаивалась.
А парень все стоял, непонимающе оглядывал солдата. Потом потребовал официально:
– Кто такой?
– Муж! – радостно выдохнула Варя. Так жарко выдохнула, будто очень долго таила это слово в груди.
Объездчик ахнул и всплеснул руками:
– Зачем молчала, зачем не говорила? – Побегал вокруг Вари и Порфирия, остановился, осененный догадкой: – Вот и губят у тебя деревья! Долго спишь!
Забросил ногу на вспуганную лошадь, всхрапнул, как всхлипнул, и умчался в тишину.
С той поры Порфирий его не видал. Парень куда-то перевелся, а на его место прибыл старичок в высокой неустойчивой двуколке. Старичок был улыбчивым и ясным, словно голый, с плёнистой кожей птенец. Его двуколка ковыляла по кореньям, цеплялась за пеньки и часто застревала возле незаконного покоса. Объездчик осматривал потраву, улыбался, находил затаившуюся под кустиком копну и наваливал ее в свою тележку. Потом взбирался на непрочный воз и осторожно возвращался на кордон.
…Нет, Варя спала мало. Меньше, может, чем когда была совсем одна. Лицо ее сильно изнурилось. От разлетных бровей до широких скул разлилась густая синева. Глаза смотрели то солнечно, по-летнему, то осенне покрывались холодом, тоскливо замирали… На нее теперь действовали две силы: любовь Порфирия и встречи с браконьерами. Из воды в огонь, из огня в воду…
Отправляясь в обход, она чуть не молилась, шептала еще влажными счастливыми губами:
– Дай-то бог не встретить нынче нарушителей! – И обязательно встречала. Ругалась, составляла акты, а потом, с каждым днем все отчаянней, плакала.
Петрунин сам переживал. Ему было жалко и Варю и порубщиков с окрестных, землянка на землянке, деревень. Его бы воля – все отдал бы людям: леса, луга, глубокие озера. Надо что – бери!..
Поделился этой мыслью с Варей. Растрепанная, с заплаканным лицом, она долго не могла понять:
– Это как же так – «бери»? – Улыбнулась ласково: – Добрый ты, Порфирий. Думаешь: все люди как Кулигины, которым и надо-то всего на матицу. Но ведь есть еще и такие, как… Ну, ты знаешь. Паразиты, в общем. Дай им волю, хапанули бы весь лес.
Петрунин с ней особенно не спорил. Главное было – успокоить ее, обцеловать, и тогда она делалась простой, понятной, лучше всех на свете. Лучше всех…
В те яркие дни, когда все росло, спешило создавать потомство, люди только-только устраивали жизнь. Из окрестных деревень и даже с льнозавода, который находился далеко, приходили в сторожку посетители. Не за лесом – специально за Порфирием. Приглашали к себе, разрывали на части, обещая золотые горы за пару свежих, еще не изломавшихся рук.
Особенно старалась председательша, та, которая сулила бабке Глаше трактор. Вбежала в избу словно угорелая, уставила в Порфирия глаза и засмеялась странно. Ей дали воды.
Председательша сидела на табуретке, беспрестанно пила воду и все смотрела, смотрела на солдата. Ему стало не по себе.
– Вы уж простите меня, дуру, – грустно улыбнулась она. – Сказали давеча: твой, мол, муженек в лесу живет с лесничихой… С Варварой то есть… – Она повернулась к Варе. – С тобой, мол… Ну, я и бегом. По дороге прошлое припомнила, как мы с Леней жили до войны чудесно. За что такую, думаю, измену он мне сделал?!. А увидела вас, – она повернулась к Порфирию, – и снова поверила. Убитый Леня мой, не возвратится… – Помолчала скорбно. – А вы похожи с Леней, это правда…
Потом она встала, смахнула брызги с мужской, заправленной в юбку рубашки, прищурила черные глаз, и принялась расхваливать колхоз, вернее, то, что будет там в ближайшем времени.
– Строить надо, строить да строить… Вот бы вы, – простите… вас по имю-отчеству… Вот бы вам, Порфирий Иннокентьевич, в колхозе поработать! – Голос ее постепенно теплел, просьбы становились все настойчивей.
Порфирий заметил, что рубаха на ней сидит плотно, в обтяжку, а на груди так и вовсе готова распороться. Хмуро отвернулся и в открытую привлек к себе поближе Варю.
– Нет, я от женки никуда. В лесу с ней остаюсь.
Слышал, как осторожно старается выбраться из его объятий Варя – такая стесненная, страдающая от избытка тепла, что вся сгорала.
Председательша тоже покраснела. Насупила брови:
– Так ведь тут не больно далеко. Ночью с этой… с женой, а днем в колхозе поработаете. Нормально.
– А у Вари время не нормиронное! Понимаете? – озадачил председательшу Порфирий. И, пока она думала, добавил: – Уходу требует жена, защиты!
И председательша молча отправилась домой.
Варя отстранилась от Порфирия, спросила робко:
– Зачем из-за меня так убиваться? Стосковался ведь-по делу, вижу!.. Так и будешь ухаживать за мной?
– Буду! – твердо отвечал он.
Варя чуть не плакала от счастья:
– И за что мне такое привалило? Господи!..
Шло время. Жить на Варину получку было, прямо сказать, тяжко.
– Охотник я, Варюша, – совестливо признался Порфирий. – Вольный. Никакой там не крестьянин, не рабочий… – И просил ласкаясь: – Дай ружье. Кроме травок и мясо нужно, убоинка.
Варя отвечала:
– Не положено. Ой, что ты! – пугалась она. – Не обижайся, родной. Нельзя… А насчет работы – так научишься. Можно и в лесу. К заготовителям.
Скорбела, заметив его грусть. Не догадывалась, что предлагала не столько трудоемкую, сколько нудную для его души работу.
– Дай, – продолжал он настойчиво просить. – Горит вот тут! – стучал по груди. – А потом – и Бобу эту (так он в шутку называл щенка) натаскивать надо под ружьем. Ну хоть на часок!
И она в конце концов сломилась.
Пока он ходил по редколесью, Варя лежала, уткнувшись головой в подушку. Ей можно было спать в любое время, потому что работа лесника хоть днем, хоть ночью…
А убоинки не было. Редко-редко подымались далеко, недосягаемые для выстрела тетерева. Раза два промелькнул меж деревьев выгоревший на солнце русак. Даже утки на заглохших прудах не подпускали так, как до войны.
Печаль, пустынность почувствовал Порфирий, а тут еще одноногий мужичонка, молодой, но похожий на дедушку Ваню, ехидно так, с ухмылкой, вопросил:
– И не совестно тебе с ружьишком-то расхаживать?.. Люди руки отрывают, работают, а ты… Как паразит, присосался к человеку!
Хлестнул словами да еще стоит. Что, мол, сделаешь со мной, хоть у тебя двуствольное ружье! И не мог Порфирий ответить инвалиду. Отнялись руки, язык.
Только и смог – пошевелить ногами, повернуться и уйти куда подальше. Брел, ломая свежие побеги, желая одного: найти сохатого, убить, выместить на нем досаду и, притащив гору мяса, подумать о дальнейшей жизни…
Но того взбесившегося от одиночества лося он так и не встретил. Вернулся в избу с пустыми руками.
– Вот и хорошо! – неожиданно обрадовалась Варя. И просила ласкаясь: – Не надо больше ходить, Порфирий, а?.. Брось эту охоту!
– Как мне тогда? – прямо сказал он. – Больше ничего и не люблю.
– А ведь любишь красоту?
– Чую, да.
– Вот и сходил бы завтра к старшему лесничему. Он поймет. Он тебе найдет работу. Хотя бы на место «святого» – объездчика нового, в тележке… Тот был… а этот еще лучше. Только о себе и думает, только о себе…
До вечера и после, всю ночь, говорили, говорили о – будущей жизни. Никогда еще Порфирию не было так хорошо. Может, только во сне ощущал такую легкость. Впереди было все, до самой смерти, ясно. Завтра он отправится в контору и попросит работу объездчика. Работа эта подойдет Петрунину. Свободная, без норм. Опять же – рядом с Варей, в случае чего – он дома.
– Хорошо будем жить, по-простому, как деды! – шептал он ей теплые слова. – Запруду сделаем, уток разведем. Домашних…
– Ну их! – радостно смеялась Варя. – А то речка замутится. Мы лучше с тобой книжек понакупим, в техникум лесной определимся. На заочное. У тебя много классов?
Порфирий прокашлялся:
– Не шибко… Зато голова незабитая. – Помолчал задумчиво и объяснил: – Сызмальства деду помогал, замест собаки бегал за подранками. А то – за яйцами грачиными лазил, будто кошка. – Засмеялся, довольный. – Все бы как я – и книжки б не понадобились… Не перечь, не перечь муженьку… Варюша…
На следующий день, спозаранку, все еще легкий и радостный Порфирий шел к далекой конторе лесничества. Шел и видел себя на месте старичка. Не в таратайке, – нет – верхом на лошади. Красивый, быстрый, а главное – толковый…
Вон пенек на Варином обходе. На пеньке клеймо чернеется: «СП». Самовольная порубка, неприятность. Жалко Варю…
А вот еще один, свежий, неактированный. В двух шагах от него – муравьиная куча. Мирно копошатся муравьи…
– Ну и народ! – возмущается Порфирий останавливаясь. – Хоть бы Варю пожалели, ей за порубки отвечать…
Взял рогастый сук, уперся им в кучу, как в копешку, – и надвинул ее на пенек. Завалил шевелящимся сором порубку, отряхнул с запястий и даже с шеи яростно жалящих муравьев, собрал еще не высохшие ветки и вынес их в мокрую воронку. «Вот так бы всем – по-человечьи. Сделал свое дело – прибери…»
В другом месте пень был высокий. Видать, порубщик поленился нагибаться. «А мог бы под самую сурепицу! – укорно рассуждал Порфирий. – Да землицы бы-сверху набросал. Невежа…»
Ничего, вот только заимеет он объезд – мигом воспитает мужиков!
Однако должности объездчика Порфирию не дали. Просили подождать. Тихоня старичок сидел на своем мелете прочно, будто чирей, и выковырять его пока не было никакой возможности.
– И не пытайтесь, молодой человек, – сказал он Петрунину улыбчиво и кротко. – Поощряю смелые намерения, но – увы… Сам хочу жить в тишине и покое… А разве нельзя? – спрашивал он с высоты своей двуколки. – Ведь мне осталось совсем мало.
Последние слова он произнес впервые сумрачно. Порфирий приуныл.
– Придется вам ждать, – снова засиял своим личиком старик. – А пока поработайте в колхозе.
– Двигайте своей дорогой! – проворчал Петрунин отворачиваясь. И угрюмо зашагал домой.
Объездчик наподдал за ним следом, поравнялся:
– Садитесь, подвезу… Не обижайтесь. Я так понимаю ваши планы: меня – долой, а сами с Варей Ивановой что хочу в лесу, то и творю. Верно?
Петрунин молчал. Не хотелось отвечать на глупые вопросы. Старик поохал на ухабах, произнес:
– Непрочный ваш союз с Варварой в этом смысле. Не ей быть дипломатом, подведет… На вашем месте я запретил бы ей работать в лесу. Не женское дело.
– И не твое! – озлился Петрунин.
Объездчик усмехнулся.
– Никто нас не слышит. Свидетелей нет, одни деревья… Вот так вот, молодой человек. Освобождайте Иванову от забот, а сами – деловой альянс со мной. Сработаемся.
– Чего-о? – зловеще протянул Порфирий. – Да за кого ты меня принимаешь?!. Ух ты, старый воробей! – Схватил за узду всхрапнувшую лошадку, развернул ее в сторону, откуда шла. Крикнул в сжатую спину объездчика: – Громыхай, пока не опрокинул!
Таратайка робко загремела.
– Подумайте, молодой челове-ек! – издали ликующе донеслось до Порфирия.
«Вот паразит!..» Петрунин долго не мог успокоиться. И даже когда пришел домой, не находил себе места. Варя была где-то в лесу, и он шагал по избе, открыто возмущался.
Единственно ценной в предложении объездчика была мысль освободить Варю от всех неприятностей, взвалить на себя ее заботы – хоть временно, пока она маленько не поправится. Пока не уйдет на пенсию этот попугай… Ишь ты – «альянсц…» Петрунин рассмеялся.
И снова сделалось легко, просторно, весело. Представилось, как обрадуется Варя, как всхлипнет она от избытка благодарности, как скажет преданными, близкими глазами: «Родненький…» А больше ничего не надо. Лишь бы видеть ее пьяную от счастья, выздоравливающую.
Она вбежала, ворвалась в избу:
– Приняли?
«Раздумал я насчет объездчика», – хотелось ему сказать неправду, чтобы Варя не больно убивалась. Однако не решался. Сидел, поскрипывал табуреткой. Варя ждала, то улыбаясь неуверенно, то хмурясь, и Порфирий вдруг взволнованно почувствовал, что он властен над ее душой. Для проверки болезненно поморщился, и на Варином лице тут же родилась мучительная корчь.
– Со «святым» тем и лешему не справиться, – вздохнул он.
– Ничего, я его выведу на чистую воду! – сурово пригрозила Варя.
– Нет! – Порфирий вскочил и торопливо, задыхаясь, рассказал ей о своем решении. И добавил, ударяя себя в грудь: – Не дам тебе мучиться! Хватит.
Она опустилась на кровать – растерянная, жалкая, словно побитая. Прошептала удивленно:
– Как же мне тогда жить?
– Лечиться будешь, отдыхать! – радостно ответил Порфирий. – Как на курорте каком… А хочешь – по хозяйству работай, по домашнему. Прихожу домой, а ты меня встречаешь… Эх, и ладно будет! Лучше некуда.
– Может, не надо, чтобы слишком хорошо? А то как же на потом?
– Для потома и будешь выздоравливать… – Он возбужденно походил по избе и воскликнул, резко останавливаясь: – Для детей! – Постоял торжественно, добавил тихо: – Лишь бы ты меня тоже… уважала.
Варя была бледная как смерть. Кивала, улыбаясь, плакала…
С той поры она плакала только однажды. Все лето и осень, до самой зимы, когда остановилась речка, Варя держалась молодцом. Даже песни напевала – вполголоса, как раз для маленькой избы. Громче петь почему-то стеснялась.
Теперь она всегда носила платье, которое так и не успело полинять. Или краска обладала стойкостью, или Варя не хотела выходить на солнце, только платье оставалось прежним. Заревым.
Правда, первые дни она его почти не берегла. Шагала рядом с приодевшимся в лесничью форму Порфирием, обстегивалась ветками, сдавала хозяйство. Невольно останавливалась возле примечательного дерева, задумывалась вроде и двигалась дальше, объясняя все направо и налево. Потом уединилась в сумерки избы и там уже тихо напевала свои песни.
Она всегда была чем-то занята, чтобы к приходу Порфирия все казалось новым, непохожим на прежнее. И чтобы ужин был – хоть из той же картошки, да вкусней. И занавесочки на окнах дышали б по-другому. Ласковей. И пол сиял бы и припахивал, как вымытое в бане, распаренное тело… Ни минуты не давала себе роздыху, будто очень боялась глубокой задумчивости. И, когда ни войди Порфирий, хоть внезапно, – она всегда улыбчивая, чистая, в розовом платье. Грязь не приставала к ней – это он заметил сразу.
Приятно было приходить домой. Как на праздник. Петрунин старался принести из лесу какой-нибудь подарок: банку ягод, кузовок грибов, а то и живую куропатку. Находил гнездо с еще не наклеванными яйцами, слышал в стороне тревожный, отвлекающий квокт, даже видел, где буйствует трава, однако не стрелял. Жарко. Свежатинки домой не донести, испортится в дороге. Поэтому настраивал он волосяную – из хвоста объездчиковой лошади – петлю на едва заметной птичьей тропке, оттаскивал подальше от гнезда щенка, ждал, когда усядется наседка. Потом возвращался, науськивая Бобу, и, волнуясь, видел, как бьется увесисто и шумно попавшая в удавку куропатка.
Но мяса Варя есть не могла. Брезгала, часто хваталась за грудь и бледнела. Жевала, только чтобы не обижать Порфирия.
Он заметил, что больше всего ей нравится мучное. Однако с хлебом было тяжело. Грязноцветные жмыховые комки и те ценились не хуже самородков. Но Порфирий был счастлив жить для Вари и поэтому шел на все, чтобы скопить денег и достать муки. Таскал к поезду ягоды, грибы, даже калымил в свободное время: валил деревья на колхозной лесосеке. Сперва с напарницей – сухой и вялой бабой, а потом наловчился и один, чтобы заработать вдвое больше.
Председатели колхозов его почему-то уважали. Своим платили только трудоднем, а ему, как исключение, – деньгами.
Уважал его и старичок-объездчик. Он словно позабыл недавний разговор, не вспоминал о Варе и только раз, когда Порфирий, хмурясь, доложил о делах на обходе, намекнул:
– Что значит работает мужчина! Нарушений сразу приуменьшилось. – Кликнул сверху, как будто капитан: – Так держать, молодой человек! – И поплыл на своей таратайке в глубь леса…
Так что подрабатывать никто не мешал. Одно плохо – было тяжело, отваливались руки, и ныла спина: попробуй, потягай туда-сюда непослушную жидкую пилу! Но Варе об этом не говорил, чтобы не расстраивать. И, когда принес мешок ржаной, купленной у спекулянтов муки, солгал невинно:
