Текст книги "Лесничиха (сборник)"

Автор книги: Владимир Битюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Сам идет! – крикнул кто-то приглушенным голосом. И сразу послышался грохот бетономешалки, застучали молотки, затрещали огни электросварки, и вообще – наступила работа.

С того конца, откуда пришел Витька, приближался суровый старикан в очках на тонком блестящем носу и в длиннополом пальто с болтающимися пуговицами. Развязный паренек куда-то испарился.

– Кто такие? – хмуро поинтересовался старикан и, узнав, кто они и зачем приехали, отрезал: – Ничего не знаю. Приезжайте после Нового года.

Оказывается, он был наиглавнейшим, а тот парнишка – только бригадиром. Может быть, тоже только из техникума…

Завхоз помрачнел и отошел в сторонку. Витька выступил вперед и передал свой разговор с Викентием Поликарпычем. Очки у старикана поползли наверх. И весь он выпрямился.

– Как так задерживается наш договор?! Не слыхал.

– На немного, на какой-нибудь месяц, – успокоил его Витька. – Вот закончим в Алексеевке и в Таловке и – сразу к вам.

Старик мотнул головой в сторону мешалки:

– Слышите, как воют моторы? Току не хватает, провода плохие, линии – сопля на сопле… Иначе говоря: нет-нет, ничего не знаю. Несите письменное распоряжение.

Витька с выражением взглянул на завхоза и двинулся к выходу…

Он вернулся через час, вспотев от близкого знакомства с местной властью, которая тоже, как и старикан, сперва ничего не хотела знать, а потом узнала и дала распоряжение на вывозку. Около завода, теснясь, уже стояли все колхозные машины. Витька радостно вбежал в сарай и победно замахал бумажкой. Старик как-то нехотя взглянул на документ и затравленно махнул рукой:

– Забирайте все к чертовой матери! – И хотел уходить. Но Витька загородил ему дорогу и попросил дать точные сведения о пасынках.

– Неделю, как вынули из опалубки, – сухо сообщил старик и удалился.

Витька минуту стоял, не в силах шевельнуться.

– Ты чего? – испугался завхоз, подбегая.

Шепотом, как большую тайну, Витька рассказал ему о производстве пасынков. В опалубке они должны лежать пять суток. А полный срок твердения – 28 дней.

– Они еще не дошли. Понимаете?

– Дома дойдут, – спокойно ответил завхоз. И крикнул, обращаясь к колхозникам: – Налетай, ребята, нагружай!

Якушев раскинул руки, уперся в штабель узкой спиной.

– Не дам!

Лицо у завхоза сделалось бледным. Потом оно вновь загорелось – кроваво и яростно:

– Да ты что – измываться?!.

– Тревожить не дам, хоть убейте.

– Ах, ты… – взгремел рукастый матом, растерянно оглядывая колхозников. И зловеще протянул: – Ла-ад-но… Поворачивай, ребята, назад. Будете свидетелями. – На его лице было написано: «Все, паразит. Теперь лучше не вертайся в Алексеевку».

Нервно, надрывно загудели машины, одна за другой выбираясь с территории завода. Витька попросил шофера сделать остановку возле почты. Надо было срочно позвонить в Заволжск, рассказать о таком положении.

На этот раз соединили быстро. Якушев стоял в переговорной будке и что есть силы кричал, закрывая глаза от напряжения:

– Не могу я их трогать раньше времени! Можно нарушить их внутреннюю силу!

Викентий Поликарпыч долго молчал, хрустел мундштуком.

– Мы вот что, – наконец произнес он гробовым голосом. – Мы тут подумали и решили увеличить нагрузку на мастеров. Объект твой небольшой. Передай-ка его Седову, а сам возвращайся в Заволжск.

Будто кто дернул за сердце, да так и повис на нем. Было больно и жутко, как ночью, когда снится, что ты умираешь. Якушев рванулся, заорал:

– Да вы что, Викентий Поликарпыч?! Да как я могу?.. – И прижался губами к трубке. – Я лучше – слышите? – я лучше в монтеры уйду, чем назад.

– Это твое личное дело…

К машине возвращался сутуло и медленно. Молчаливый жилистый шофер пожалел его и тихо, как больному, предложил:

– Сел бы ты лучше в кабинку-то.

Завхоз промолчал, только зло вскосился на шофера. Витька вспомнил про шляпу, оглядел тоскливыми глазами улицу и пошел в промтоварный магазин. Но шляпы он там не купил, а выбрал шапку, телогрейку и рабочие рукавицы.

Шапка была грубая, с длинной тесьмой. Машина шла с превышением скорости, и тесемки мотались на ветру, хлопали, как маленькие кнутики…

Когда приехали в Алексеевку, уже стемнело. Около правления чернела «катафалка». За окном в коридоре угадывался Серега Седов. Он стоял перед сидевшими на лавочке монтерами и что-то говорил, кулаком отбивая слова.

Протопал, врываясь в правление, завхоз. Витька двинулся тоже, стараясь держаться как можно уверенней. Трудно было войти как ни в чем не бывало, положить на лавочку рабочую одежду и посмотреть в Серегины глаза…

– Витя!

Он оглянулся и замер: со стороны лесосклада бежала Сопия, укутанная в платок и телогрейку. Остановилась близко:

– Ты почему от всего отказываешься? Почему боишься?!

Она уже знала. Наверно, ей сказал Серега. А тому, наверно, позвонил начальник.

– Тут такое, понимаешь, положение… – начал Витька и запнулся. – Трудно это как-то объяснять…

Ее черные волосы выбивались ветром из-под платка и хлестали по глазам, но она смотрела не моргая:

– А мы еще радовались: сегодня будем столбы делать. Много-много столбов. Даже мой отец приехал на подмогу!

Витька вздрогнул, понимая, как ей важно про отца. Вгляделся туда, откуда она выбежала. У штабеля бревен стоял старик Кадыр, держал в руке маленький топорик.

– Эх, ты-ы… – протянула она отрешенно. Рванулась и побежала, пронизывая ветер, к «катафалке».

Витька постоял еще, посмотрел и побрел, сутулясь, в правление колхоза.

В коридоре, как и утром, толпились колхозники, слушали надсадный крик за председательской дверью. Надрывался завхоз. Стараясь быть спокойным, Якушев приблизился к монтерам. Они уступили ему краешек скамейки. Он аккуратно положил одежду и, резко повернувшись, взглянул на Седова.

– Мне все известно, – сказал Серега, делая нажим на слове «все». Его белесые брови были насуплены. – Я говорил, что так получится. Предупреждал. Теперь ты и себя уделал и других.

– Никого я не уделывал…

Конечно, – Седов усмехнулся, – работягой спокойней. Отработал свое – и посапывай. А про других ты подумал?

– А что я тебе сделал? – тихо спросил Витька, стискивая недоразвитые кулаки.

Седов метнул глазами в сторону колхозников и посмотрел на ребят:

– Он еще спрашивает! Напоганил тут, а мне все начинать сначала. И план мой теперь может погореть. Ну, и премия, конечно. Все мы люди.

Якушев молчал, стараясь не взорваться. Так и хотелось крикнуть: «Не ври! Чего притворяешься! Теперь ты без трех минут прораб! Вон глаза-то – выдают, играют!»

– Но ничего, – Серега вздохнул. – Теперь хоть ребята заработают. – Он пригнулся, заглянул им в глаза: – Ну как, постараемся к Новому году?

– Давай команду, а там видно будет, – пробурчал Подгороднев.

– Смотря какую команду, – поправил Витька.

Серега сделал шаг вперед, и его брови еще больше просветлели. Он с минуту испытывал Витьку, глядя на него пронзительно и злобно, сквозь прищур. Витька смотрел тоже с напряжением. В коридоре стояла тишина.

Седов не выдержал и рассмеялся:

– Ну и фру-укт… – И наставительно: – Команда будет такая. Завтра вывозим железобетон, а послезавтра вяжем опоры. Дошло? – Он с торжеством посмотрел на ребят, но они молчали, будто разговор их вовсе не касался. Подгороднев по привычке прятал папироску в рукаве. Из черного дрожащего отверстия, как из дымаря, вытряхивался дым. Васькины разглядывали половицу.

– Во-первых, – твердо сказал Витька, – эти пасынки будем брать после Нового года. Когда они окрепнут, понял? И никого ты не заставишь тронуть их раньше времени!

Седов подошел еще ближе – лицом к лицу – и громко выдохнул:

– Перестраховщик!.. Наболтал тут людям всякой глупости!

Быстро оглянулся на колхозников, вынул из кармана папироску – она оказалась сломанной. Вынул еще одну, стал прикуривать у Семы. Папироса дрожала, долго не попадала в уголек.

– Ты, Витя, теперь мой подчиненный, – напомнил он минуты через три, когда покурил и успокоился. – И если будешь вредовать, то, честно говорю, – выгоню.

– А я не уйду, понял?

– Это мы еще посмотрим, – сказал Седов, выплевывая окурок. – Ну ладно, хватит рассусоливать. Я иду выбивать железобетон. – И четким шагом двинулся в кабинет к Ситникову.

Из двери выбежал завхоз. Радостно потряс Сереге руку:

– Заждалися мы тебя, Сергей Трофимыч! Намучались… Теперь со светом будем. Обязательно.

Серега промолчал, холодно мотнул головой и вошел в кабинет.

Витька резко, будто кто его дернул, подскочил к ребятам:

– Пошли и мы!.. И вы пойдемте! – крикнул он колхозникам. – И вы, бабушка! Пойдемте и обсудим все вместе! Общее дело, серьезное!

Завхоз широко растянулся в улыбке и побежал на двор, на ходу расстегивая пуговицы.

К председателю для храбрости ввалились скопом, заняли все стулья и углы. Серегин голос раздавался в тесном кабинете веско, громко. Иван Семеныч сидел красный, хмурый, глядя исподлобья и слушая, как видно, через силу. Так и думалось: сейчас трахнет по столу кулаком и гаркнет на Витьку: «Убирайся! Надоел ты мне хуже горькой редьки!»

Витька подошел к нему ближе и торопливо, перебив Седова, стал доказывать, что с железобетоном поступил правильно. И технологию объяснил, крутя головой, ища поддержки у Подгороднева и Васькиных. Потом вдруг обратился к Седову:

– Скажи, Серега, только так вот, честно, положа руку на сердце. Почему в Таловке ты делаешь как надо, а здесь пытаешься построить на соплях?.. Или здесь для тебя все чужое? Или план для тебя дороже совести?! Пасынки-то эти еще слабые!

Серега смотрел на председателя.

– Вы не слушайте его, перестраховщика. Он и дубовые боялся брать, и железобетонные – тоже. Но ничего… С завтрашнего дня начнем работать по-новому: и дело делать и планы выполнять…

– Конечно, – добавил он, улыбнувшись, – мы пасынки эти вывезем аккуратно, привяжем осторожно и установим, как будто они из стекла. А дозреют они в линии. Какая разница?

– Надорвутся! – убежденно сказал Витька. – Вот тебя бы пацаненком заставить держать столб. И что тогда будет?

– Грыжа, – гыкнул Сема.

Никто не засмеялся. Все ждали, что скажет Седов. Тот молчал, укоризненно покачивая головой, продолжая смотреть на председателя.

Иван Семеныч хмуро разглядывал Витьку. Прогудел:

– Я верю тебе, Львович, больше. Прямо говорю. У тебя больше этого самого… сердца. Вот… В общем, немного подождем. А пока будем продолжать с другого конца – с внутренней проводки в домах и на фермах.

Люди согласно закивали.

– Бурмашина уйдет! – предупредил Седов. – Руками будете рыть!

Ситников тут же набросал на счетах и возразил:

– Если выйдем дружно, всем колхозом, то выроем за два дня. Не развалимся.

– Кто за предложение моего постояльца? – вскочила Пионерка, хотя Витька, собственно, ничего не предлагал. И высоко подняла руку. Колхозники, в том числе и Витька, подняли тоже. – Кто против?

Седов неохотно поднял кулак. Подгороднев и Васькины воздержались.

– С-собака… – прошипел Серега, подымаясь. – Разложил тут людей, попробуй теперь поработай… – И пообещал: – Но и ты теперь спину погнешь! Рработяга…

Иван Семеныч посмотрел на Витьку, подошел, подал руку – от сердца:

– Поздравляю тебя, Львович, с переходом в рабочие… Это я без шуток говорю! – повысил он голос на завхоза, который громко всхохотнул, стоя в дверях и застегиваясь. – Поздравляю. Так-то тебе лучше начинать. С народом познакомишься поближе. И закалку получишь.

– Перед армией – надо, – улыбнулся Витька.

– Вот! А инженером ты еще вырастешь. – Ситников глянул на Седова. – Настоящим зато вырастешь! Нашим! Которому, что Таловка, что Алексеевка – везде родина.

Седов повернулся и, отпихнув завхоза, торопливо вышел из конторы.

В руках не было ни ловкости, ни силы, и Витька обливался потом, пока просверливал стену – хорошо, если только саманную. Было много домов из настоящего кирпича, и тогда отверстия приходилось долбить шлямбуром, попадая молотком по руке.

Плоский непослушный провод надо было укладывать четко, по правилам, соединения делать в тесноватых пластмассовых коробочках. От них же шли спуски к выключателям и розеткам для будущих утюгов, холодильников, плиток, приемников и – чем черт не шутит – телевизоров.

Некоторые хозяева были избалованы и хотели выключатель непременно около кровати. И это тоже разрешалось – идти навстречу пожеланиям колхозников.

Стены, особенно саманные, сильно осыпались и совсем не держали гвоздей. И тогда приходилось забивать деревянные пробки, а это в свою очередь увеличивало осыпь. Крутился и этак и так, чтобы люди были довольны.

Закончив работу, собирал инструмент и остатки провода, смущаясь, отказывался от приглашения посидеть за столом и шел дальше, в соседнюю избу. Домой возвращался усталый и взмыленный и сразу же падал на раскладушку. Но не спал. Лежал с открытыми глазами, ждал минуты, когда прогремит по улице разбитый грузовик. «Катафалка» шумела два раза на дню: утром забирала Подгороднева и Васькиных и отвозила в Таловку на помощь (там уже тянули самое дорогое – высоковольтные линии), а вечером честно возвращала. Ребята приезжали замерзшие, усталые, но спокойные, как хорошо потрудившиеся мужики. Теперь они работали на полную силу.

– Ох, и даем! – хвалились братья Васькины. – На сани ставим сразу по три барабана и раскатываем провод на последней скорости!

Раскатывали провод трактором, легко, а подымали на высокие Т-образные опоры вручную, не дожидаясь «телескопички», которая застряла где-то в пути. Подымали на плечах, медленно взбираясь к траверсе. Провод тяжелый, стальной, многожильный, тянет вниз, пытается сбросить со столба, а монтеры осторожно впиваются «когтями» в дерево и лезут. Все выше и выше. И вот она, траверса, – такая перекладина, крест. Надо лечь на нее, распластаться над землей, как птица, и, чувствуя резь в животе, трясущимися от напряжения руками перекинуть провод за торец.

Работа очень тяжелая. Но Серега не брал Витьку не из жалости.

– Посмотрим, что ты заработаешь на внутренней проводке…

Прогремела машина. Якушев представил в ней Серегу, сидевшего в кабине удобно, развалясь, и ребят в сером ящике кузова. Вот она подъехала к избе, где живут-столуются ребята, постояла с минуту и пошла. Дальше, дальше… В сторону Годырей…

А время вылистывало из календаря последние числа. Оставалось лишь несколько листков. И небо хмурилось, готовясь разразиться непогодой.

Ребятам на столбах теперь, наверное, и совсем несладко. Витька представлял, как их треплет на высоте. Руки на ветру не слушаются, деревенеют, глаза слезятся, а внизу стоит Серега Седов и подгоняет: «Скорей, скорей!»

А Витьке было жарко. Ни присесть, ни отдохнуть. Он только часто просил у хозяев воды и пил большими громкими глотками…

Настал день, когда с линиями в Таловке покончили. Ребята вернулись еще засветло, обошли дома, оценивающе осмотрели Витькину работу. Но помалкивали. Только Сема все «уокал», пробуя крепления проводов и щелкая выключателями. Сделано было немало, но все же он с жалостью взглянул на Витьку и признался:

– А там мы здорово подзаработали… – Помолчал и, не стесняясь Васькиных – они стояли рядом, – тихо попросил: – Ты, начальник, у женщины той… ну, ты знаешь… не делай. Я сам. – Похмурился, признался с грустноватой откровенностью: – Возмутил ты меня, как не знаю кто. Подранил… Она хорошая баба, добрая.

– Ктой-то? – не понял Женя Васькин. А Миша – тот заранее засмеялся, хоть и тоже ничего не понял. Но тут же сделался серьезным.

– Вот и у меня хозяйка тоже одна, – вздохнул Витька, и оба брата как-то сразу съежились. – Много их, оказывается… Много… Ладно, Сема, я ту избу оставлю для тебя…

Зашел Седов. Спросил, не глядя, сколько установлено светоточек, сколько ушло материала, небрежно записал все это в блокнот. Усмехнулся.

– Не знаю, что и процентовать. Там у меня все нормально, план идет с большим перевыполнением, а тут… – Посмотрел на Витьку, погонях на скулах желваки и распорядился: – Завтра – все на демонтаж старой линии! Как закончите, берите гуппер, якоря и – на внутрянку в кошарах… Хотя нет, – решил он, – лучше-сперва в Годыри, на молочную ферму.

Дал работу и умчался. В те же Годыри… Витька вздохнул, попрощался с ребятами и пошел домой обедать и ужинать одновременно.

Торопливо похлебав наваристых щей, он вытащил из миски увесистый, обросший мясом мосол, завернул в газету и отправился к Ситникову.

В сенях злобно зарычал кобель и враз осекся, наткнувшись на сладкую кость. Витька постучал.

– Входи! – весело встретил его председатель, едва он отворил дверь. – Да флягу, флягу не забудь! – Он сидел за столом среди шумливых, рыжих, как опята, ребятишек, ужинал.

Витька потоптался у порога и, робко косясь на хозяйку, тихо попросил Семеныча сделать доброе дело: срочно, к завтрашнему утру, убрать старую линию.

Иван Семеныч подошел, посмотрел на него близко и тоже негромко сказал:

– Нынче же свалим. Не беспокойся, Львович…

Наутро улица выглядела празднично и чисто, хотя до праздника оставалось еще пять дней. Не было уродливых столбов, их собрали за ночь и отволокли к лесоскладу. Подгороднев и Васькины не огорчились и отправились в конюшню запрягать верблюда. Витька выписал у кладовщика провод, якоря с маленькими, как желуди, изоляторами, фонари с колпаками, стаскал все это в розвальни, уселся сам, и вся бригада двинулась на МТФ.

Подгороднев запел про туман, Васькины нестройно поддержали, а Якушев помалкивал, почему-то волнуясь от возможной встречи с Сопией. В последние дни он ее видел только издали, да и то редко…

От фермы несло бражным запахом силоса. В сумрачных и теплых помещениях фиолетово светились коровьи глаза.

Ребята работали быстро, легко. Сема вроде отвлекался, глазами ощупывал доярок, но рукам своим воли не давал. Руками он ловко вворачивал якоря, красиво подвешивал арматуру. С Витькой разговаривал по-прежнему развязно, но смотрел на него с каким-то тайным уважением. И продолжал называть начальником.

«Начальник» старался изо всех сил, то и дело обнаруживая, что если разобраться, то не только там пятого, как у Семы, а и третьего, как у Васькиных, разряда он не заслужил. По теории вроде бы все так, а на практике выходит по-другому. Но приглядывался, прислушивался, постепенно обретал уверенность.

Сопию он по-прежнему близко не видел. Она теперь закутывала голову в платок так сильно, что только выделялись глаза. Высверкнет вот так смоляным светом и исчезнет…

А на дворе гудело, сыпало моросью. Ребята были рады, что работают в тепле. Они завели в помещение верблюда, натаскали ему со всех сторон корму, и он спокойно жевал, горделиво оглядываясь на коров. Вечером он бежал в Алексеевку ходко, но осторожно, мягко опуская на дорогу круглые, как огромные печатки, лапы, и отворачивал от колючего дождя маленькую мокрую голову.

Гололедило. И дорога, и снег, и кривые телефонные столбы светились тусклыми серыми бликами. Монтеры сидели в санях не шевелясь и тоже покрывались наледью.

На следующий день еле добрались до Годырей. Сильный ветер сбивал верблюда с ног, и он передвигался как-то боком, враскоряку. Все вокруг заплыло толстой ледяной корой. Лед сверкал и на верблюжьем боку и даже на кончике хвоста. Когда Миша Васькин выкрикивал «Чок!» и поднимал палку, верблюд нервно отмахивался хвостом, и на Мишино лицо падали острые льдинки.

Непогода бушевала целый день. Коровники дрожали и поскрипывали. Ребята даже не делали перерыва на обед, решив закончить в этот день пораньше.

Время только-только перевалило за полдень, когда Витьку позвали к телефону. Из Алексеевки звонила Пионерка. Торопясь, она кричала в трубку:

– Из Таловки только что звонили!.. С другом твоим, с Сергеем… какая-то беда!

– А что, что случилось?! – Якушев побледнел.

– Плохо было слыхать! Шумит в телефоне-то, трешшит!..

Витька выскочил из бригадной конторы, вбежал в коровник, палкой развернул верблюда к воротам и завалился в сани. Ребята еле успели догнать и тоже повалились на солому, спрашивая громко: что произошло? Витька повторил слова Пионерки.

– Чок! – заорали Васькины.

Верблюд, храпя и разбрызгивая белую слюну, бежал мимо потолстевших телефонных столбов с обледенелыми, провислыми проводами. Его заносило на обочину, и он ломал серые сугробы, словно проваливался в замерзшие волны.

Срезав угол, повернули на другую дорогу – на Таловку, и опять неслись мимо залитых льдом низкорослых столбов. Никто ничего не говорил, все только орали на верблюда, а потом, когда он обессилел и стал спотыкаться, слезли с саней и побежали, осклизаясь, рядом. Дождя больше не было, только мокрый ветер гнал низкие всклокоченные облака куда-то в сторону Казахстана. Степь была цвета облаков – сумрачная, тусклая, свинцовая.

– Скорей, скорей! – торопил Витька.

Темнело, когда показалась Серегина деревня, такая же серая и раскидистая, как и Алексеевка. На ее улице стояла низковольтная линия с обвислыми, тянучими алюминиевыми проводами. Под проводами на земле валялись ледяные длинные обломыши.

Вдали, на другом конце села, ребята увидали Серегиных монтеров, которые подымали тяжелую жердь и сбивали с проводов остатки наледи. Рядом с ними стоял мастер.

Ухх!..

Верблюд остановился сам собой, и все: люди и животное – облегченно задышали, хватая губами тугой солоноватый ветер.

Вдруг Подгороднев громко лязгнул челюстью и замер, показывая пальцем в широкий прогал между избами. Там, на задах, возле подстанции, высилась огромная концевая опора. Она стояла как-то натужно, завалившись набок. С ее вершины на три стороны, как струи водопада, свисали толстенные провода. А дальше, насколько хватало глаз, лежали в снегу, головой под ветер, все три, предназначенные дальним бригадам, линии.

Витька резко повернул верблюда, и все помчались к рухнувшим опорам.

Комли первых Т-образок были приподняты над землей и чудом держались на волокнах обломанных пасынков. Траверсы вышибло ударом, и они висели на проводах, облитые льдом, обросшие сосульками. Дальше опоры лежали плашмя, поодаль от дубовых оснований, черневших в изломе больной сердцевиной.

Подгороднев опомнился первый и пробормотал:

– А еще доказывал: дуб нормальный… Клялся.

– Мы ведь тоже могли навернуться! – удивленно воскликнул Миша Васькин, знобко передергиваясь.

Якушев молчал, пораженный не столько катастрофой, сколько мыслью, что Серега тогда его не обманывал. Действительно, пасынки он не выбирал!..

– Ну что, ребятки?

Монтеры вздрогнули и обернулись. К ним размеренно, не спеша подходил Седов. Лицо спокойное, в улыбке, но в прищуренных глазах тревожились льдистые отблески. Ребята молчали, приоткрыв пересохшие рты.

– Насчет этого, – Серега махнул рукой вдоль опрокинутых линий, – не беспокойтесь. Работа ваша не пропадет. Свое получите… И даже больше. Завтра будем все это демонтировать.

Крепко-крепко стиснул вялую Витькину руку, близко глянул в глаза.

– Я же говорил тебе, что никогда не обманываю. Я ведь не сука… Правда, Подгороднев? – Он повернулся к Семе. – Как у вас их там называли? Ну тех, которые…

– Этими самыми, – буркнул Подгороднев.

– А насчет оплаты – не беспокойтесь, – снова начал Серега. – Все вы получите хорошо, еще и премии. И ты, Витя… Работы запроцентованы – и знаете, на сколько? – Он обвел всех торжествующим взглядом. – На 203 процента!.. И если два объекта считать за один, то все равно будет перевыполнение. Что и требовалось доказать.

– Да как же?.. – протянул самый нежный из Васькиных – Женя. И в испуге глянул на пеньки.

Седов полюбовался его наивным, как воздушный шарик, лицом, пояснил, улыбаясь:

– Всё, что сделали, запроцентовано. А на это, – мотнул головой, – уже составлен акт. На стихийное бедствие… Демонтируем – и опять запроцентуем.

– Что? – вздрогнул Витька, выходя из какого-то оцепенения. – На стихии хочешь отыграться? На природе?! Ты… – его затрясло. – Ты…

– Тише, тише, – хмуро улыбался Серега, слегка отступая. – Успокойся.

Витька напирал – бледный, с вытаращенными глазами.

Седов придержал его рукой и тихо-ласково спросил:

– Ты что же, выходит, радоваться приехал? Радоваться?.. – И вдруг рывком притянул его к себе, прошипел: – Ну, радуйся, пес!

Он был так близко, что Якушев откинул голову, уставясь в бледно-серое лицо с остатками загара на носу и около висков. В глазах метались беспокойство, ненависть, словно у Седова отнимали самое дорогое.

– Убирайся отсюда. Ну!

– Он на помощь приехал, не радоваться! – испуганно воскликнул Женя.

– Он? На помощь? Мне-е?! – Седов захохотал – раскатисто и громко, как тогда, в тумане. Будто бил по перепонкам молотком. – Ухходи! – крикнул он, отталкивая Витьку.

Тот снова подскочил.

– Пока не поздно!! – заорал Седов, брызгая слюной. – И Сопию свою теперь можешь забрать! Между прочим, имя у нее русское – Софья! И всё у нее такое, как у наших! Той же пробы…

Витька охнул, черпанул откуда-то звериной силы и с размаху ударил кулаком по квадратному серому пятну.

Удар был такой остервенелый, что Витьку отбросило назад и из глаз его посыпались искры. Будто не Серегу ударил – сам себя. А Седов лишь качнулся, поправил на голове сбившуюся шапку и – бледный-бледный – стал сымать перчатку с правой руки.

– Хорошо-о… – продохнул он с какой-то яростной радостью. – Вы, ребята, свидетели… Он первый… А теперь – моя очередь! – И шагнул к Витьке с огромным, приподнятым, белым на сгибах, кулаком.

Но в это мгновение ему под ноги бросился-катнулся кто-то из братьев. Седов пошатнулся, и кулак его просвистел мимо лица Якушева. Витька с запозданием отпрянул, упал на спину.

– Наших бьешь?! – может, не понял, а может, и воспользовался предлогом Подгороднев, до этого стоявший в стороне. Подскочил к Седову – худой, носастый. – Наших бьешь, гад?!

И другие ребята подступили, даже малознакомые Витьке Серегины монтеры.

Седов оторопело огляделся, сделал шаг назад:

– Что ты, Сема?.. Ребятки… – И словно вдавливался все глубже во мрак – отступал.

И вот он уже почти скрылся, повернувшись спиной, а вслед ему, уходящему, понеслось со скрежетом:

– Крроши из нашей Сельэлектры! Дешовка…

Сема потом долго успокаивался, выплевывал тягучую слюну. В углах его побелевших губ застыла пенная накипь.

– Я ж его, гада, порешу… – стонал он, чуть не плача. И покрутившись, побив ногами лед, громко, в последний раз пригрозил в темноту: – Тюрягу понюхаешь! Один! А нам хорошо и на свободе.

– Все вы – мразь, – как-то спокойно отозвался Седов. – С такими работать – лучше не работать… – И загремел из мрака: – А с тобой, щенок, я еще встречусь! Еще рассчитаюсь!..

Это были его последние слова. Он уехал в ту же ночь – успел к поезду. Но перед этим не забыл собрать процентовки и наряды и приложить к ним акт на стихийное бедствие…

С тех пор ни слуху о нем не было ни духу. И вот она, встреча спустя много лет…

Давно взрослые солидные мужчины, они стоят лицом к лицу напряженно-настороженно, один – в ожидании удара и в намерении тут же ответить на удар, другой – как бы в суровом раздумье: бить сейчас или чуть погодя? – и усмешливо-яростно смотрит на Якушева сквозь свои зеркальные очки.

– Ну давай, давай! – выкрикивает, не выдерживая, Виктор.

Седов шумно выдыхает набранный в грудь воздух и вдруг как-то удивленно разводит руками:

– А зачем? Разве я держу на тебя зло?.. – Снимает очки, вытирает залитые потом глаза и еще более удивленно мотает головой. – Это зачем мне на тебя злиться? Разве ты не помог мне убраться из этого паршивого Сельэлектра? Не уволился бы, – смеется, глядя прямо в глаза своими торжествующими, хоть и дрожащими какими-то, глазами, – если б не уволился тогда – до сих пор, может, мотался бы по командировкам. Как ты. – Оглядывает Якушева с каким-то обновленным презрением. И на газик его глянул вдобавок. – Все вот так и мотаешься? – спрашивает.

– Да, все так, – хмуро, забыв разжать кулаки, отвечает Виктор.

Седов с минуту молчит, потом мельком взглядывает на высоковольтную линию, спрашивает, улыбаясь:

– Твоя воздушка?

– Моя.

– Слыхал я о тебе, слыхал… – сочувственно вздыхает Седов, снова косо взглянув на висящие над головой провода. – Хорошо, давай рассказывай дальше. Здоровье, вижу, у тебя теперь ничего?

– Ничего.

– Степь, – кивает Серега, смеясь, – воздух. Чего-чего, а этого тут хватает. – Серьезнеет. – Ну а я – чего же не спросишь? – живу с тех пор в областном центре. На набережной. Прямо под окнами – Волга. Глянешь иной раз на тот берег, а берега не видать, все голубое. Но у меня глаз острый, все различаю на том берегу, и даже степь вроде бы вижу – притягивает она меня. Родина все ж таки… Вот, – кивает на свой ослепительный автомобиль, – не утерпел, съездил на выходной на Узень. Порыбачил. – Снова смеется: – Во живу! От Волги рыбачить ездил в сухую степь! – Озабоченно взглядывает на часы. – Полный багажник рыбы, как бы не протухла… Понимаешь? – поясняет, – Таловское водохранилище почти сплошь пересохло, омуток лишь остался, будто блюдце, зато рыбы-то в нем, рыбы! Так и кишит. Прямо сачком можно было черпать… Одним словом, провел время отлично.

– А земляки… Как они тебя принимают? – хмуро спрашивает Якушев.

Седов смотрит на него, словно пытаясь понять: о чем это ты?

– А-а! – всхохатывает. – Ты все о тех гнилых дубках и прочем!.. Все такой же ты, я вижу, не изменился. А на вид вроде давно взрослый мужик, и я с тобой разговариваю на равных… Ну а как же, Витя! – будто маленькому по складам внушает Седов. – Как же еще должны меня принимать? Неужто та мелочь, ерунда для степняков что-нибудь значит?! Степняки – натуры широкие, сильные, они глобально мыслят. И действуют так же. Вон, со стихиями борются, а ты… – усмехается, покачивая головой, Серега. – Слыхал я о тебе, слыхал. Выше прораба ты так и не поднялся. Это за столько-то лет!.. Мелко, Витя. Хотя, впрочем, так и должно было произойти. Ты вечно принюхивался к мелочам. И вот – итог. Кто – на драндулетах, на «козлах», а кто – на персональных лимузинах. Эх, жаль, личного шофера я не захватил с собой, а то еще чудней была бы встреча!.. Конечно, не министр, но кое-кем числюсь. Тузом немалым, руководителем.

– Руководителем чего? – кривясь, спрашивает Виктор. – Не слыхал я что-то о тебе. Ты вот обо мне хоть о таком, а слышал, а я о тебе – ну ничегошеньки. Где хоть работаешь?

– Почтовый ящик, – значительно, коротко отвечает Седов и, снова надев очки, обеими руками поглаживает свой круглый живот. – Вишь, какую нажил трудовую мозоль?

– Мозоль… – все так же угрюмо усмехается Якушев. И больше не может ничего сказать – лучше бы он получил от Седова в лицо кулаком, чем эти «подведения итогов».

Серега, видно, чувствует, как растерян Якушев, и потому продолжает о себе с каким-то торжествующим наслаждением:

– Как сыр в масле катаюсь, тебе и не снится такая жизнь! А почему? Разные у нас с тобой были – да и есть, чую, – взгляды на действительность. У тебя – книжные какие-то, донкихотские, у меня – трезвые, как и подобает в наш суровый ракетно-ядерный век. Хоть попробовать ее, настоящую-то жизнь, потом, может, и никакой не будет… И вот, – кивает на свою роскошную «Чайку», – вкушаю. Рыбачить в засушливую степь ездим! – смеется.