Текст книги "Лесничиха (сборник)"
Автор книги: Владимир Битюков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Толстяк, снова вздохнув, удовлетворенно кивает и медленно выбирается из автомобиля. И вот он на ногах – широкоплечий, кряжистый, как гиревик, хотя и несколько рыхловатый. Сквозь светлые волосы, гладко зачесанные, просвечивает кожа головы – розовая, словно только что вымытая в бане. И в такой же банной, мелкой испарине. Глаз за очками не видать, но чувствуется, что смотрят они на тебя настороженно, что-то узнавая в тебе или опасаясь узнать.
И Якушев, в свою очередь, узнаёт или вот-вот узнает в этом человеке что-то утопленное в памяти, до времени скрываемое. Ощущает неясную тревогу.
– Разве мы встречались? – первым не выдерживает он.
– И еще как! – недобро, криво усмехается здоровяк и медленно снимает свои очки.
– Серега?!. Седов? – Виктор удивленно округляет глаза, округляет и рот и, поймав себя на этом, сразу хмурится, опирается рукой о раскаленный на солнце капот машины. И стоит так напрягшись.
Да, перед ним Серега Седов, бывший друг, а потом – недруг. Лет пятнадцать не виделись. С тех пор, как произошел между ними разрыв – тяжелое, яростное столкновение. Виктор – тогда еще просто Витька – даже ударил Серегу кулаком в лицо. До сих пор побаливает рука и в груди неприятно, едва вспомнишь о том давнем случае.
Седов снова надевает очки, утверждает их прочно на своем квадратном лице и подшагивает совсем близко, ослепляя прораба глухими, как бельма, зеркалами.
– Значит, узнал? – торжествующе-зло произносит он и кривит удлинившиеся губы. – Я с тобой давно, давно мечтал встретиться вот так, в поле открытом. Помнишь прошлое?
– Я ничего не забыл, – отвечает как можно спокойней Якушев. И снимает руку с капота, прячет ее за спину, сжимает в кулак. И чувствует, как жалок этот кулачок по сравнению с Серегиным, стиснутым до белизны козонков, кулачищем. – Я ничего, ничего не забыл, – медленно, как во сне, повторяет он, боясь лишь одного: вот сейчас ребятишки станут свидетелями отвратительной драки двух взрослых мужчин. – Может, отойдем подальше? Дети ведь тут, – хмуро замечает он Седову.
– Ничего, пускай привыкают, – усмехается тот. – Жизнь – помнишь, я тебе всегда втолковывал? – жестокая, безжалостная штука. Пускай… Чтобы потом не были такими… – оглядывает Якушева с головы до ног, – такими, как ты. Ну что ж, мужик, надо рассчитываться. Иначе, по-твоему же, будет нечестно. Помнишь, ты посмел на меня руку поднять?
– Конечно, помню. – Виктор весь стискивается, а сам, помимо своей воли, мгновенно и ярко, как в последний миг утопающий, видит всю свою прошлую жизнь, вернее, юность, нет – почти отрочество, когда он впервые увидел заволжскую степь. В тот год он был просто Витька, Витька Якушев, смешной и нескладный, неопытный мастер Сельэлектростроя. И если не спешить, растянуть во времени то, что пронеслось у него как вспышка молнии, то получится примерно такая история…
Степь, когда он впервые ее увидал, была вся в волнах только что остановившегося в своем буйном движении снега. Ревущая за окнами вагонов метель, будто замышлявшая припугнуть комсомольцев-целинников, за ночь источила все свои силы, и, когда поезд прибыл на конечную станцию Узенск, вокруг лежали розовые и голубые, сочащиеся солнцем и безоблачным небом сугробы. Снег сверкал, подтаивая и оседая, и казалось, зима уже кончается, хотя она еще только-только начиналась – это была ее первая боевая пристрелка.
Кроме покорителей целинных земель поездом прибыли и сельские электрификаторы, которые считались командировочными и, как это иногда принято у командировочных, вели себя в дороге несколько вольно. Они вели бы себя еще бесшабашней, если б не контроль со стороны двух мастеров, вернее, одного – Сергея Седова. С Витькой Якушевым они почти не считались: уж больно он был наивным и смешным.
Электрификаторы с полдня просидели на станции, пока к их «объектам» не пробили дорогу бульдозеры и пока не прибыл за Сергеем Седовым старый колхозный грузовичок. Посовещавшись, они решили больше ничего не ждать, а скорей грузиться всем вместе и ехать дальше, а там, может, встретится в пути и машина из второго, Витькиного, объекта…
Итак, стоял яркий, аж больно было смотреть на блескучие снега, полдень. По глубокой, как коридор, дороге ковыляла старая полуторка, которую сам же парнишка-шофер называл не иначе как «катафалка». В скрипящем, громыхающем кузове, сбившись в кучу, раскачивались монтеры-сельэлектровцы и пели охрипшими голосами какую-то странную, монотонную, совсем не похожую на те, что пели в поезде новоселы-целинники, песню:
Си-реневый тума-а-ан над нами проплыва-ает,
Над тамбуром гори-ит прощальная звезда…
Самый старший из монтеров – долгоносый, в распахнутой, без единой пуговицы, телогрейке – сидел, поддерживаемый десятком рук, и вел с надрывом, с душевным клокотанием, для пущей силы размахивая кулаком:
Кондуктор не спеши-ит, кондуктор понима-ает,
Что с девушкою я-a прощаюсь навсегда!
Грохот разбросанных «когтей», цепей, буравов, поясов, топоров, чемоданов, скрип бортов и уханье машины – все это заглушало песню, но буйный голос Подгороднева Семы вырывался далеко в степь и пугал там мышкующих лисиц.
В стороне от подвыпивших монтеров, рискуя потерять велюровую шляпу, свешивался за борт мастер Витька. Он был не пьяный – просто слабый, и потому его быстро закачало. Худой, с прозрачным мальчишеским лицом, он протяжно икал и время от времени подымал к небу огромные взмокшие глаза.
– Начальник! – оборвал песню Сема, протягивая четвертинку водки. – На-ка, подлечись!
Ядовитого цвета бутылочка с косо наляпанной наклейкой вызвала новый прилив тошноты. Витька широко разинул рот и снова перекинулся за борт.
– Уо как! – квакнул от притворного сочувствия Сема и, приподнявшись, будто дирижер, взмахнул бутылкой:
Что с девушкою я-a прощаюсь навсегда!..
Пятеро молоденьких ребят жадным оком проводили четвертинку и подтянули, стараясь не отстать. Малорослые, в бушлатах техучилища, они сидели вокруг Семы, как цыплята, и с восхищением смотрели на него – распашного, взрослого бездомка…
Когда скинуло с души, стало вроде немного полегче. Витька выправил шляпу, чудом державшуюся на голове, затиснул шарф, выползший из-под кошачьего воротника, поднялся. Обхватил фанерную кабину и долго ехал, согнувшись буквой «Г». Тощие ноги его тряслись, колыхались в огромных валенках, полученных на складе Сельэлектро. Все остальное было напряжено: и узкая спина, и руки, и вытянутая, как у гусака в полете, шея.
На тридцатом километре тошнота прошла, и Витька снова стал смотреть вокруг с интересом. Степь была помечена рыжими пятнами камышистых лиманов. Четко рисовался горизонт. Синело небо, расчерченное, как мелом, маленькими быстрыми самолетами. Ветер нашептывал в уши, оглаживал лицо, и было сладко от его прикосновений. Не верилось, что впереди еще зима с ее морозами, снегами и метелями.
Сбоку колдобистой дороги, обгоняя полуторку, шагали телефонные столбы. Делаясь все тоньше и короче, они терялись-таяли в степи, так и не дойдя до горизонта.
Неожиданно совсем недалеко через темную полосу дороги проскочило что-то, будто искра. Вытянув пушистый факел-хвост, пронеслась огнёвая лисица. Пролетела по розовым снегам, как по облакам, – легко и плавно – и нырнула в заросли лимана.
Стали попадаться куропатки. Они почти не боялись машины и косяком бежали впереди, на ходу высматривая корм.
– Эх, нету ружья! – простонал Витька, приседая к широким голенищам.
– А ты их – валенком, – подсказал Сема Подгороднев.
Витька весело сорвал с ноги валенок и, не помня себя от озорства, заметнул в испуганную стаю. Птицы дружно брызнули пометом и, увернувшись из-под черного чудовища, полетели без оглядки в степь.
– Го-го-го! – громко заржал Сема, обнажая стальную челюсть. И, словно жеребята, ему усердно завторили монтеры.
Машина резко остановилась. Витька ойкнул и ринулся за борт, поджимая ногу в ярком носке. Проскакал до валенка, вынул его из-под колеса и вдруг смутился, пунцово покраснел: вспомнил, что он мастер, да еще в шляпе…
– Ну как, не убил? – высунулся маленький чумазый шоферок.
Сидевший в кабине Серега Седов с добродушным укором покачивал головой. Лицо у него широкое, волевое, глаза с прищуром, и весь он кряжистый, крепкий, как степной, обстуканный ветрами дуб. На нем были строгий солдатский бушлат и шапка с эмалевой звездой.
Виновато, жалко улыбаясь, Якушев взобрался в кузов и притих.
– А вы, оказывается, веселый! – объявил один из пареньков.
Витька сделал вид, что не расслышал, и пристально, как капитан, вгляделся вдаль. Но краем глаза чуял пацанов – пухлощеких, дружных и задорных. Они смотрели на него с усмешкой, без малейшего даже уважения. Среди них наседкой возвышался Сема. Он с выражением почесывал висок и сверкал железными зубами…
По синему, не по-зимнему чистому небу катилось солнце, щедро расплескиваясь направо и налево. Огненные брызги заливали степь, слепили глаза, выжимали слезу. Витька сидел, согнувшись в три погибели, ненавидя даже собственную тень, уродливо бегущую по сугробам. «Опять сорвался, в восемнадцать лет скакал на ножке. А что будет в двадцать или, скажем, в пятьдесят?» – насмешливо-грустно думал он о будущем…
Витька ехал на объект впервые. А до этого сидел в конторе за большим обшарпанным столом, проверяя процентовки и наряды, подшивая пухлую документацию. За окном кипела жизнь: гудели машины, стучали поезда, а здесь было тихо до угнетения.
Время от времени в контору заходили обветренные прорабы и мастера, шумно влетали бойкие монтеры, и тогда он распрямлял спину и смотрел на них с тоскливой завистью…
Однажды вошел Серега Седов – товарищ по техникуму, друг – и с достоинством, не спеша положил на стол папку с документацией. Витька радостно вскочил, обеими руками сжал его широкую ладонь:
– Молодец, Серега! Поздравляю! Со сдачей первого объекта… – Выдержал паузу, потоптался на месте и, боязливо озираясь, зашептал: – Но и я, Серега, – слушай! – тоже думаю проситься в «поле».
Седов сел, вынув из кармана коробку папирос, закурил, посмотрел на друга снизу вверх своим долгим ироничным взглядом.
– Тебе ж лечиться надо. Принимать процедуры.
– А это видал? – Витька вырвал из его пальцев папиросу, затянулся до самого дна своих легких, согнулся дугой, но не закашлялся, выдержал. Выдохнул: – Понял?
– Ну и глупо, – констатировал Седов, доставая вторую папиросину. – Хочешь в Могилевскую губернию?
– Плевал я на нее! – с отчаянной веселостью выпалил Витька. В его зеленых вместительных глазах стояли радость и – одновременно – испуг. – Понятно? Плевал! И на все там процедуры и микстуры! – Уселся тоже, облокотился на стол, подпер костлявыми кулаками голову, покрытую темной – вразброс – шевелюрой. Уставил глазищи на Серегу.
Тот снял шапку, расчесал свои светлые, словно полегшая пшеница, волосы, посмотрелся в стеклянную дверцу шкафа.
– Плевал, говоришь?.. А что, тут есть какая-то идея. Я тебе книжку дам почитать. Такую черненькую.
– Библию? – Витька скривил губы.
– Не глупи. О’Генри называется, рассказы. Один там есть исключительной силы. Про боксера с больными легкими.
– Я знаю! – воспламенился Витька, снова вскакивая. – «Санаторий в степи», так как будто… Там еще этот боксер гостил у фермера. Стонал все, охал, а потом объявил, что умирает! Помнишь? А фермер испугался, вызвал знаменитого профессора, тот проверил и говорит: «Зря вызывали, здоровый ваш парень, притворяется». Помнишь, как хозяин рассердился? Посадил того боксера на коня: «Паси, – говорит, – теперь мою скотину за то, что ты меня мучил!» А сам уехал куда-то на курорт лечить свои расстроенные нервы… Погоди, погоди! – Витька замахал руками. – Помнишь, как заплакал тот боксер, как схватился за грудь, харкнул кровью и ударил шпорами коня?
– Плетью, – поправил Седов улыбаясь.
– Что?.. Плетью! А помнишь, как носился он по прериям, спал на голой земле, жарил на костре кусищи мяса, пил, как воду, парное молоко?.. Потом, аж только к осени, разобрались, что доктор осматривал не того. Перепутал гостей. Что было! Ринулся хозяин в степь, думает: все, пропал теперь парень. А навстречу ему паренек едет: круглолицый такой, румяный, и улыбка такая, до ушей. Здравствуйте, говорит, папаша! Спасибо вам за ваш санаторий!..
Витька помолчал, немного отдышался. Наклонился к другу:
– Только ты, Серега, пожалуйста, не думай. Я не по этой причине хочу на объект. По другой. – И засмеялся краснея. – Боюсь, вы скоро всё осветите и на мою долю ничего не оставите, жадюги…
Седов смотрел на него с жалостным вниманием, улыбаясь и кивая.
– Не веришь? – Витька сдвинул брови, окончательно смешавшись. – Ты же знаешь, что мне скоро в армию! И я вот хочу… до армии успеть…
Серега продолжал смотреть с насмешливой любовью, как на ребенка. Засмеялся:
– Думаешь, возьмут?
– Возьмут! – Витька обозлился. – Чем я хуже других? Ну чем?!
Серега что-то вспомнил и поднялся. Еще раз оглядел себя и медленно прошел в другой конец конторы, улыбаясь молодому инженеру – девушке по имени Новелла. Положил перед ней кулечек из газеты. Витька знал, что там была розочка – настоящая, живая, неподдельная. Серега каждый месяц приносил цветы. Он мог бы доставать цветы всю зиму, деньги у него на то имелись: отличная зарплата, полевые, квартирные и ежемесячно премии за перевыполнение плана.
Что он там рассказывал, Якушев не слушал. Ждал его для дальнейшего разговора. Переживал.
Кроме Седова, не было у него других приятелей. А он и не хотел других, потому что лучше Сереги никого себе не представлял. Отвык представлять еще в техникуме, в большом разноголосом коллективе. Там он научился сторониться ребят, потому что замечал, как они испуганно задерживали дыхание, едва он к ним близко подходил, а если он с ними заговаривал, растерянно оглядывались по сторонам. Дело в том, что он часто кашлял, лицо его было худое и бледное, а это, по мнению многих, был верный признак туберкулеза. Один Серега, то ли надеясь на свое могучее здоровье, то ли попросту веря товарищу, что тот совсем не заразный, разговаривал с ним по-хорошему – обстоятельно и не торопясь, не отворачиваясь и не рассматривая стены. Седов любил смотреть прямо в глаза собеседникам, и редко кто выдерживал его прищуренный взгляд. Витька выдерживал, потому что верил его глазам, как своим…
Общежития техникум пока не имел, и первое время Седов жил у Якушева на Овражной улице. Там, в маленьком домишке, в закутке, друзья сидели за столом перед грудой учебников и конспектов, и Витька объяснял Сереге смысл сухих и непонятных формул. Серега терпеливо слушал. После армии он многое забыл и теперь наверстывал упущенное.
Когда распределяли места, Седов попросился в Заволжск, на самый тяжелый участок Сельэлектростроя. Туда же последовал и Якушев… И вот теперь он дожидается друга, явно заболтавшегося с девушкой. От глубоких затяжек кружилась голова, гулко тукало слабое сердце. Якушев не выдержал, подбежал, схватил Седова за руку:
– На одну минутку…
Тот, извиняясь, улыбнулся Новелле и не спеша, с достоинством вышел в коридор.
– Пойдем к Викентию, Серега, – шепнул Витька. – Я буду требовать объект, а ты сбоку постоишь. Для моральной поддержки.
– Ну уж нет, – посуровел друг. – Если ты решился на такое, – дуй один. А в колхозе кто будет стоять сбоку? А?.. – Помолчал, испытывая взглядом, и неожиданно рассмеялся: – Ну ладно, так и быть. Проси только Алексеевку. Есть такое дальнее село… А мне Таловку дают. Будем рядом работать, каких-нибудь тридцать километров. Помогу.
– Вот спасибо! – обрадовался Витька, обеими руками сжимая его руку. – Спасибо… – И напролом, минуя секретаршу, ринулся в кабинет к начальству.
Пожилой, усталого вида начальник курил, покусывал костяной мундштучок, писал что-то размашистым почерком и одновременно выслушивал торопливые, сбивчивые слова о том, что Витька не бухгалтер, а техник-электрик, и что его учили иметь дело со столбами, проводами, трансформаторами, и что… Тут выступил вперед Серега, загородил дружка своей спиной и продолжил спокойно:
– Якушев немного пошутил. На объекте мастер – и бухгалтер, и строитель, и электрик, а главное – организатор. Мне кажется, Викентий Поликарпыч, он уже для этого созрел. Я за него ручаюсь.
Викентий Поликарпыч мотнул головой. Конец года, с планом отвратительно, и лишние тысячи рублей и лишние десятки километров линий сейчас необходимы просто – вот! И начальник сделал невольное движение ладони к горлу… Одним словом, Витька получил объект – село Алексеевку, рядом с Серегиной Таловкой, и выскочил из кабинета с ликованием. Наскоро собрался, заглянул в замерзшее окно – и захватил валенки. Эти самые, проклятые…
– Я, конечно, извиняюсь…
Витька вздрогнул и обернулся. К нему подсаживался Сема. Изящно этак запахнулся в телогрейку, пробежался пальцами по несуществующим пуговицам, вежливо спросил про самочувствие.
– Отличное… – пробурчал Якушев.
– Уо! – гоготнул Подгороднев, но тут же сделался серьезным. И нос его стал жалостным, унылым, а на кончике под краснотцой шевельнулась-дрогнула капля. – Давай поговорим, начальник. А то вон скоро хутор.
– Какой еще хутор? – Витька передернул плечами. На карте никакого хутора не значилось.
– Шалман такой стоит на перекрестке. Как в той сказке про Илью Разбойника. Может, проходил в школе? Я в колонии проходил. Стоит, мол, камень, а от него дорога на все четыре стороны.
– Ну и что?
– А то. Захочу – пойду к тебе, захочу – к Седову. Рыба ищет, где глубже. Так? – Посмотрел своими мутными глазами. – Интересуюсь, как ты мне будешь рисовать.
– Начислять, что ли? – догадался мастер. И, еще больше насупясь, отрезал: – Как и всем. В зависимости от работы.
– Уо как! – Сема сплюнул. – Разбили бригаду, лишили бригадирских и – «как всем». За что же такая уравниловка?
– За систематическую пьянку.
– Уо. За систематическую, – передразнил Сема, шевеля непослушной челюстью. – Кто тебе такое набрехал? Неуж Седов Сергей Трофимыч?
– Вы сами брешете! – оскорбился Витька. – Понятно? И вообще: если пойдете со мной, то пить вам больше не придется!
– А есть? – осклабился монтер. И насмешливо-грустно покачал головой. – Трудно тебе будет с народом, начальник!
Впереди действительно что-то завиднелось: камень не камень, скирда не скирда. Подъехали. Оказалось – плоскокрышая саманная изба, по самые окна ушедшая в сугробы. Сбоку притулился хлев. Его слабые кривые стояки изнемогали под тяжестью копны, шевелившей тонкими былинками. Наверху вместо прижимины лежала дряхлая лохматая собака. Двор был обнесен сухим и серым, как старая обветренная кость, жердяником.
Машина остановилась и заглохла. И сразу стало тихо до звона в ушах. Из кабины вылез Серега, скомандовал:
– Вы-грру-жайсь!
Кому выгружаться, монтеры не знали. Замерли в ожидании судьбы.
– Выгружаемся все, – подсказал Подгороднев. – У Кадыра посидим и подзакусим. И договоримся, кто куда.
– Ура! – загалдели ребята, прыгая на землю.
Разбившись – впереди Сема, за ним монтеры, за монтерами мастера, а позади всех маленький шершавенький шофер, – подошли к избе. На пороге, приглашая гостей, стоял усохший, как мумия, казах с седой в три-четыре волоса бородкой.
– Салям! – почтительно приветствовал его Сема, поклонясь. И старик тоже закивал: «Салям, салям…»
Он сказал еще какие-то слова и, распахнув дверь, отшагнул в сторону. Все поснимали обувь и в носках, минуя душную кухню с огромным, вмазанным в печь казаном, прошли в чистую половину избы. Витька с любопытством осмотрелся. Мебели тут не было никакой, лишь просторная кошма на полу, сундук да по стенам неяркие ковры.
Торжественно уселись на кошме вокруг расстеленной скатерти-клеенки, поджали ноги калачом – из уважения к обычаю хозяев, – замерли. Тихая, как тень, старуха подоткнула каждому под бок подушку; можно было удобно облокотиться.
Старуха принесла чашки, налила крепкого, до черноты, чаю. Подбелила молоком, и он стал отдавать медовым духом. Хотелось выдуть чашку сразу, но неторопливый разговор о том о сем запивался тихими глоточками.
Сперва заговорили о погоде. Витька восторженно цокнул языком.
– Плохой погода, – возразил казах. – Дурной.
Было удивительно: как же так? Тепло. И солнце…
Старик сидел лицом к Сереге и потому, наверно, смотрел на него больше, чем на Витьку. Пытался вроде бы что-то вспомнить, прищипывая веками глаза.
Разговор между тем коснулся электричества, и старик стал выспрашивать подробности: как пройдут линии, сколько надо столбов и указан ли на плане его хутор? На Серегиной «синьке» хутора не значилось, на Витькиной – тоже. Кадыр – так звали старика – взял план Алексеевки и долго разглядывал прямоугольнички-дома, фермы, бригады, связанные линиями. Вздыхал.
– Переселяйтесь в колхоз, – предложил Витька, и Сема незаметно толкнул его локтем.
Старик нахмурился, покачал головой и что-то приказал своей медлительной хозяйке.
Старуха притащила бешбармак – блюдо нарубленного мяса вперемешку с широкой, в три пальца, лапшой. Сема украдкой, из-под полы, как это часто делают в столовых, налил себе и старику из четвертинки. Тот сразу оживился, снова крикнул старухе. Она покорно принесла еще пол-литра.
Сема на глазок, но очень точно, будто вымерил мензуркой, налил всем поровну. Якушев испуганно глянул на Серегу.
– Одну – можно, – разрешил Седов, вроде бы с неохотой берясь за чашку.
– Чтоб не последнюю! – воскликнул Подгороднев.
Поднялись и сошлись в середине, звонко стукнулись фарфоровые чашки. Витька затаил дыхание, зажмурился и торопливо, давясь, проглотил обжигающий комок. Передергиваясь, обшарил вокруг себя рукой, отыскивая вилку или ложку, не спуская глаз с дымящейся горы. Приспособлений для еды не оказалось. Тогда он засучил рукав, как это сделали ребята, и придвинулся к блюду.
Гору ели горстями, словно ковшами экскаваторов. Каждый брал, сколько ему надо, и сочно жевал мягкое, нежное месиво. Никогда еще Витька не пробовал такой вкусной еды, думал: это лучшая баранина, которой сроду не увидишь в городе. Лишь потом, когда старуха принесла сурпу – жирный душистый бульон, когда каждый выпил по огромной миске – сурпа пилась удивительно легко – и когда встали, распрощались с хозяевами и пошли к машине, Подгороднев сказал, что съели верблюда. Никогда еще Витька не ел верблюжатины. Было жарко, хорошо и весело, будто после маленького подвига.
– Подкинуть бы надо старику, – тихо намекнул Серега. Засмеялся: – Он уже весь скот свой перевел, собака вон только и осталась.
– Уо, это можно! – обрадовался Сема. Сорвал с головы облезлую шапчонку, обошел всех по кругу и кинулся назад в избу.
Вернулся скоро – красный и сконфуженный. Сунул каждому измятые бумажки, восторженно-яростно воскликнул:
– Послал меня по-своему знаете куда? – И застонал, вываливая челюсть: – Уу-оо!..
Седов нахмурился, и пацаны притихли. Никто из них в кузов не полез, хотя шофер уже завел «катафалку». Все тревожно косились на Седова.
Тот не спеша, как на смотру, обошел строй, внимательно всматриваясь в каждого монтера. Приблизился к Витьке, прошептал:
– Тебе даю ребят поопытней. – И громко, беспрекословным голосом сказал: – В Алексеевку пойдут Подгороднев и Васькины.
Среди галдежа-прощания Витька с чувством сжал Сереге руку, отвернулся.
– Ну-ну… – Друг похлопал его по плечу: – Держись. Буду к тебе наезжать в случае чего. Пока…
Машина взревела и, откуда взялась сила, легко понеслась по разбитой дороге. На развилке рядом с кучей вещей и инструментов остались Витька Якушев, Сема Подгороднев да курносые братья-близнецы Васькины.
– Пошли, ребята, – вздохнул Якушев, поднимая свой потертый чемоданишко.
– Да ты что? – огрызнулся Сема. – Это пешком-то? Смешно.
– Все пешком. Я тоже.
– Вот и шуруй, выбивай для нас транспорт. А мы переждем у Кадыра. – И пошел, не слушая, к избе.
Васькины – туда-сюда, схватились за руки, подцепили вещички и – тоже за Семой.
Витька постоял-постоял, плюнул, отвернулся и зло, по лужам, двинул к Алексеевке.
Примерно через час он умерил шаг и невольно подумал, что лучше бы сидеть в избе казаха и, потягивая вкусный чаек, дожидаться какой-нибудь попутки. Промокшие валенки раскисли и чавкали, а до Алексеевки еще было далеко. Но едва он подумал о попутках, как снова обозлился и прибавил шаг. Разве позволительно сидеть и ждать, когда до конца года надо наготовить опоры для высоковольтной и низковольтной ЛЭП, развезти по трассам и установить? План на декабрь был огромный. В конторе исходили из того, что лесоматериала у заказчика много и дело лишь за малым: нажимать.
– Нажимайте, нажимайте, друзья, – говорил на прощание Викентий Поликарпыч. И добавлял, озабоченно хмурясь: – Выручайте…
Со своей стороны он обещал любую помощь, механизмы:
– Автобур! Телескопичку! Следом пущу, готовьте только опоры. Опоры, опоры… Вот где они у меня сидят! – И ребром ладони стучал по седому, заросшему от вечного «некогда» загривку.
Собирались как на пожар. Даже не подбирали монтеров, а взяли тех, кто оказался под рукой, и – на поезд.
Веселый вагон, говор и песни и нетерпеливое заглядывание в окна. И вот она, степь, – настоящая, чистая, просторная для ветра и Витькиной жизни…
Справа пашня с черными крапинами пластов, слева нетронутая целина с редкими метелками полыни, посреди тяжелая дорога. Красное солнце проваливалось за горизонт, цеплялось лучами за высохшие камыши лиманов, и они горели тихим угасающим пламенем. Все, что выступало из равнины, отбрасывало синие хвосты и словно бы стремилось к солнцу. А оно, как слепое, торопко ощупало степь и ушло, утонуло, бросая из глубины ровное остуженное зарево.
Сделалось заметно холодней. Под ногами стал похрупывать ледок, да и сами валенки затвердели и гремели теперь, как колодки. Глубоко затягиваясь воздухом Витька пялился глазами в синеву. Она густела, обволакивала землю, сжимая пространство, по которому он шел. И вот он весь в синеве, даже руки и плечи. А впереди над головой воронела, вызвездывалась ночь.
Дорога темна и немного таинственна. Скоро бы должно показаться село, а его все почему-то не видно. Нету света в Алексеевке, нету: его должен дать мастер Якушев. Он поставит много светоточек. Все дома осветит и все улицы. По проекту на улицах сорок фонарей, а он повесит все сто – не жалко. Пусть засветит Алексеевка вовсю! Чтобы звезды не только на небе…
Позади послышалось тарахтение, лязганье гусениц. И еще что-то чудилось – протяжное, очень знакомое. Витька затаил дыхание:
Си-реневый ту-ма-а-ан…
Якушев счастливо засмеялся и пошел еще быстрей, чтобы первым достигнуть Алексеевки.
Неподалеку от села его догнали. Трактор высветил дорогу фарами, и Витька заметался, словно заяц. Но с дороги не сиганул, прижался у обочины. И руки не поднял: пусть, мол, проезжают мимо.
На широких санях, на белых мешках кучно сидел народ. Говор, и смех, и песня монтеров соревновались с тракторным тарахтением. Ребята явно добавили у Кадыра: они орали, размахивали руками, обнимались с такими же веселыми колхозниками.
– Эй, садись! – хором закричали на возу.
– Это наш начальник! – радостно узнали Васькины.
– Инженер, инженер, садись! – запредлагали колхозники.
Витька подбежал, ухватился за протянутые руки и завалился на шумную кучу-малу.
– Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! – Молодые и старые голоса сливались в веселый путаный клубок. – Со светом будем! И с блинами!..
– Пашеничку, понимаешь ли, мололи, – лез Витьке в ухо мокрой бородой какой-то старикан. – Потому и задержались.
– А мы уж и знакомства завели! – лезли в другое ухо братья Васькины. – И насчет квартир договорились!
– Подженимся мы скоро! – гоготнул Подгороднев, шутливо обнимая толстую молодку.
«Инженер»… – не выходило из головы приятное название.
Витька дождался, пока и справа и слева не забелели крайние дома, привстал:
– Завтра, ребята, жду вас в правлении. Ровно в восемь! – И спрыгнул с саней.
– Начальник! – не то с уважением, не то с усмешкой отозвался Подгороднев, и молодуха громко всхохотнула, будто ее тронуло щекоткой.
Улица была широкая, сквозная. Трактор погромыхивал, как в поле, и звуки растекались по земле, не нарушая вечерней дремоты. С конца – новые светлые дома, ближе к центру – ниже, приземленней. Попадались саманные, как у Кадыра, с такими же плоскими глинобитными крышами. Видно было, что село разрасталось годами. По домам, как по кольцам древесного среза, можно было прочитать и хорошие для роста годы, и тяжелые.
Слабоосвещенные, наполовину уснувшие, похожие на зимние приникшие ометы избы вызывали в Витькиной душе грустноватое, но теплое, как воспоминание детства, настроение. Витька шел по Алексеевке, волнуясь, смутно чувствуя что-то родное, свое, хотя сроду не жил в деревнях, кроме как на практике в совхозе да раз в одном колхозе на уборке картошки.
Посередке улицы навстречу ему брели подгнившие столбы с узловатыми спутанными проводами. Якушев заметил, что линия эта далеко не уходила. Как вышла из кирпичных стен электростанции, дотянулась до первой новой избы да так и остановилась, словно не могла угнаться за строительством.
Неподалеку от здания электростанции Витька разглядел саманный дом с заметной вывеской: «Правление колхоза». Одно окно желтовато светилось. В коридоре стояла тишина. Только слышно было, как из дальней комнаты кто-то прострочил костяшками счетов. Прокашлял хрипло, глухо проворчал и опять дал очередь костяшками. Витька постучался в дверь с табличкой «Пред. колхоза», вошел.
В узкой, жарко натопленной каморке было чисто, уютно.
За небольшим столом с пузатой, как самоварчик, керосиновой лампой сидел приземистый, с круглым лицом и рыжей мальчишеской челкой мужик. Маленькие, тесные глаза его смотрели на мастера с явным любопытством.
– Хорошо-о, – продохнул председатель простуженным голосом, взглянув на Витькино командировочное удостоверение. – Значит, будем нынче с электром!
Он предложил сесть, спросил, как доехали со станции. Якушев замялся:
– Да как вам сказать…
– Само собой, трактор – не та скорость, – улыбнулся председатель. – Однако, думал, с народом вам будет веселей.
Он достал из стола печать, дыхнул на нее и с силой влепил в листок командировки. Потом снова прочитал – внимательно и строго, наклоняя красную, будто намочаленную, шею.
– Значит, Виктор Львович? Хорошо!.. – засмеялся чему-то председатель и, отметив день прибытия, расписался крупно: Ситников.
И тут только Витька обнаружил, что написал он левой рукой. С правого плеча спадал пустой рукав, пришпиленный к карману полушубка.
Ситников откинулся назад, достал кисет, вынул из него газетку и щепоть махры и, помогая языком, свернул цигарку. Сунул меж колен коробок, чиркнул, поднял горящую спичку. Прикурил, улыбнулся сквозь дымную завесу:
– Когда думаешь начинать?
– Прямо с завтрашнего утра! – заулыбался Витька, радуясь теплу, порядку и особенно Ситникову. – Вот только надо поглядеть на бревна, какие у вас есть. И на оборудование электростанции.
