Текст книги "Сталин, Гитлер и мы"

Автор книги: Владимир Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Во сколько же обошлась стране эта показуха?! О выставке тогда писали в прессе так: «Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, как в зеркале, отражает сталинскую правду, воплощенную в жизнь на одной шестой части земного шара». Пускали пыль в глаза самым наглым образом, но даже через весь этот оглушающий пропагандистский шум до нас, мальчишек, доходил робкий шепот правды. Именно выставка прозвучала резким диссонансом, резанувшим мой слух в то время.

Сколько себя помню, у нас в семье всегда была домашняя работница, пока я был ребенком. Такие давно исчезли, ушли со своим временем. Их пригнал в город голод, пригнал беспредел коллективизации. Они жили и помогали по хозяйству в городских семьях, постепенно, но прочно входили в них, внося в жизнь со стороны, из российской глубинки, терпимость, доброту и простодушие. Очень много значило, что они были, как правило, глубоко верующими людьми. Уходили они от своих городских «хозяев» обычно не куда‑нибудь, а на учебу или на производство.

Время от времени появлялись у нас в доме родственники нашей домработницы из тамбовской деревни. Бесхитростно и, я уже тогда это чувствовал, правдиво, без преувеличений, неопровержимо, рассказывали о своей тяжкой доле, о запустении в деревне, голоде, падеже скота, полном бесправии крестьян…

В сытом московском доме их слова, помню, вызывали у меня чувство неловкости, стыда. Как могли ужиться в моей голове эти рассказы с «выставкой изобилия»? Голод – и сказочные урожаи!

Голод – и сказочные трудодни! А как могли уживаться эти же противоречия в головах тех москвичей, которые, в отличие от меня, имели с деревней связь не через домработницу, а контакты личные, родственные, кровные? Такие горожане тогда составляли, наверное, не меньше половины населения нашей столицы.

Выставка – нелепый памятник ушедшей эпохе. Его тень и сегодня падает на страну… Уже в середине 80‑х годов выступал я там с лекцией перед ее сотрудниками. После – вопросы. Встает один пожилой мужчина и, прежде чем задать свой вопрос, представляется: «Я – заведующий отделом кадров, я – сталинист…»

Покровители муз

Выше уже отмечалось, что Гитлер и Сталин одинаково подходили к литературе и искусству, для них они были средством воспитания, вернее, оглупления масс. Но они не отрицали развлечения за счет муз. Любопытно и тут проследить их сходство во вкусах. Больше всего оба любили кино, которое еще Ленин считал самым массовым, а потому и самым главным из всех видов искусства. Сталин и Гитлер тоже разделяли эту точку зрения и лично направляли развитие кинематографа в своих странах. Сталин вообще взял за правило смотреть все без исключения советские фильмы, благо тогда их выпускалось мало, можно было поспеть за всеми картинами. А для души Сталин и Гитлер предпочитали легкие зарубежные фильмы, особенно американские, наибольшим успехом у них пользовались музыкальные мелодрамы и комедии с эффектными красотками в главных ролях. Этот жанр Сталин внедрял и в наше кино («Цирк», «Волга‑Волга», «Девушка с характером» и т. п.). Разумеется, и эта продукция несла свой идеологический заряд: воспевалась счастливая советская жизнь, самая светлая и радостная на земле, славился Сталин и его коммунистическая партия. В удивительно убогих киноподелках говорилось как бы о другой планете, где не было террора, бесправия, голода…

Понравившиеся фильмы Сталин любил смотреть по несколько раз, тем же отличался и фюрер, но, в отличие от Сталина, он не присваивал себе функций кинорежиссера, не вмешивался в процесс производства фильмов. Сталин же не раз брал на себя разработку темы очередной картины, делал на нее, можно сказать, высочайший заказ, сам выбирал тех, кто его осуществит, следил за их работой. Это касалось особенно патриотических фильмов на исторические темы, которые он рассматривал как мощное средство воспитания людей в его собственном духе. Вот конкретный пример.

Наш выдающийся кинорежиссер С. Эйзенштейн был дважды удостоен Сталинской премии (их лично раздавал Сталин), второй раз – за первую серию фильма «Иван Грозный». В третий раз – за вторую серию того же фильма – премию он не получил, хотя казалось, что она просто неотвратима. История со второй серией этого фильма весьма характерна и хорошо раскрывает механику сталинской политики в отношении культуры и творческой интеллигенции. В снятой в годы войны первой серии «Ивана Грозного» утверждалась официальная (сталинская) концепция о прогрессивной роли «великого царя», оправдывался его массовый террор. Но по мере того как режиссер работал над этой темой, все глубже погружался в исторический материал, он все больше убеждался, что нельзя замалчивать страшные преступления царя‑тирана, уничтожавшего, кстати, своих ближайших соратников. Истинный художник не мог грешить против исторической правды и делать дешевую агитку. Сталин гневно обрушился на него, просмотрев вторую серию фильма, и запретил ее. А Эйзенштейна после этого увезли в больницу с инфарктом, через год он умер, прожив всего полвека. В Постановлении ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь», в частности, говорилось: «Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма „Иван Грозный“ обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов». Как видим, вождь не стеснялся называть великого режиссера невеждой и вовсе не думал хоть как‑то завуалировать свои обвинения в его адрес.

Легче было Сталину руководить созданием фильма о Петре I, поскольку в качестве основы был взят текст А. Н. Толстого, талантливого писателя и ловкого кремлевского царедворца. С ним Сталину было проще, чем с Эйзенштейном. И в результате получился такой фильм о Петре I, какой был нужен Сталину: на экране от начала до конца выступал великий преобразователь, полководец и эрудит, о тиране и самодуре умалчивалось. Как и фильм «Иван Грозный», Сталин делал картину о Петре I, проецируя далекую историю на себя лично, при этом он без ложной скромности не скрывал своего личного участия в решении главной темы картины и в работе над ней. Так, у Сталина в числе его любимых режиссеров был в свое время А. Довженко. Когда он сделал фильм о Щорсе, герое гражданской войны, наша пресса писала, что Довженко блестяще выполнил задание товарища Сталина. Последним достижением в кино, к которому приложил руку сам вождь, была сусальная лента «Падение Берлина», в ней главным героем был Сталин, главный полководец и победитель не только в Великой Отечественной, но и во второй мировой войне. Во многих фильмах того времени роль вождя чаше всего исполняли актеры Геловани и Дикий, за что вождь лично их опекал и был для них большим благодетелем.

Именно пристрастие Сталина к кино позволило нам узнать о нем немало интересного. Уже в 1999 году киновед В. Дмитриев, проработавший сорок лет в Госфильмофонде, поведал в прессе удивительную историю: «Я разбирал вырезки из картин, которые просматривал Сталин. Как известно, он очень любил кино и смотрел зачастую по два, а то и по три фильма по ночам – у него была бессонница. Специальный отдел министерства кинематографии готовил для него копии и ждал звонка, когда их везти. Сталин не любил переводчиков (имеются в виду только просмотры зарубежных фильмов. – В. Н. ), и самому министру кинематографии И. Большакову приходилось учить переводы картин наизусть. Но это не самое главное – необходимо было учесть вкус вождя и убрать из картины то, что могло вызвать недовольство. Поэтому из многих фильмов были сделаны купюры. Вырезки делали, но выбросить их боялись. Накапливались сотни коробок. Их никто никогда не смотрел, и я решил их разобрать. Я понял, что Сталину нравились вестерны, гангстерские ленты, но он очень не любил затянутости. Они тщательно вырезались. Есть картина, в которой из девяти частей сделали шесть, и она вся состоит из одних перестрелок. По его прямому указанию был снят первый советский вестерн „Смелые люди“. Еще Сталин не любил любовных эпизодов. Это было явно видно. Их убирали. Естественно, он не любил никакого надругательства над руководителями, высмеивания диктаторов. Картина Чаплина „Великий диктатор“ была запрещена для показа в Советском Союзе. Думаю, – продолжает свой рассказ Дмитриев, – у него был вкус среднего зрителя. У меня есть ощущение, что вкус домохозяйки из города Сызрани или рабочего на заводе не сильно отличается от вкуса вождя. Из трофейных картин, которые выходили у нас на экран после войны, тоже вырезались многие вещи. В иностранных фильмах обязательно убирались счастливые финалы. В них не должно было быть счастливого конца. Никакого примирения влюбленных быть не могло. Ситуация прощения была невозможна. Раскаявшийся революционер был недопустим. Счастливый финал мог быть только для советского человека. Счастливого финала для человека буржуазного быть не могло».

По‑моему, интересное свидетельство!

Но вернемся к другому покровителю муз – Гитлеру. Если Сталин вплотную занимался художественными фильмами, то Гитлер обращал больше внимания на документальное кино, которое при нем приобрело в Германии большую популярность. Еще до прихода к власти он обратил внимание на кинорежиссера Лени Рифеншталь, которая с успехом работала именно в документальном кино. Одной из ее самых известных работ стала лента об Олимпийских играх, проводившихся в Берлине в 1936 году. Гитлер назвал этот большой фильм шедевром и приблизил к себе Лени Рифеншталь. Вообще немецкое документальное кино нацистских времен у нас почти неизвестно, хотя оно является богатейшим источником знаний о том периоде.

Из всех близких фюреру Лени Рифеншталь, наверное, одна дожила до XXI века. Мало того! Летом 2001 года она вместе со своими работами приехала в Санкт‑Петербург на фестиваль неигрового кино. Ей было 98 лет! Но она продолжала активно работать в искусстве, в том числе и в документальном (подводные съемки!) и произвела на всех участников фестиваля потрясающее впечатление. На фестивале показали знаменитую трехчасовую картину «Ужасная и удивительная Лени Рифеншталь». В ходе пресс‑конференции она так ответила на вопрос о сходстве между Гитлером и Сталиным: «У них много общего, очень много. Но я полагаю, что Гитлер был большим социалистом, чем Сталин. Он больше думал о радости человека труда, о его самоуважении и гордости. Вероятно, он был более абстрактен… Несомненно, он обладал личным магнетизмом. Когда вы видели его на пленке, он мог показаться некрасивым, но в личном общении был красив, обаятелен…»

Любопытное свидетельство!

В связи с этим можно вспомнить и о том, что у нас не рекомендовалось широко показывать документальный фильм Ромма «Обыкновенный фашизм», в котором использованы кадры нацистской кинохроники, в том числе и работы Рифеншталь. Наши идеологи боялись, что это может обернуться пропагандой нацизма? Как бы не так… Боялись потому, что все это было слишком похоже на нас! Лени Рифеншталь вспоминала, что всегда интересовалась нашей страной. Как талантливый художник она не могла не ощущать родства между двумя режимами – гитлеровским и сталинским.

Будучи по натуре тяжелым и мрачным человеком, Гитлер тем не менее обожал эстраду, музыкальные шоу. И в то же время было у него еще одно увлечение, причем уже из области классической музыки. Но в этом его пристрастии к серьезному жанру подоплека была идеологической. Настоящим богом для фюрера всю жизнь являлся композитор Р. Вагнер. Уже более века в немецком городе Байрейте традиционно проводится вагнеровский фестиваль, который Гитлер поднял на небывалую высоту. За все годы своего правления он ни разу не пропустил ни одного из них, причем каждый раз проводил там несколько дней. Чем же объясняется такая любовь фюрера к Вагнеру? Дело в том, что используемая композитором мифология, герои его произведений, сам дух его музыки отвечали, как считал фюрер, мечтам о тысячелетнем третьем рейхе. Внучка Вагнера, Винифрид, была в близкой дружбе с Гитлером. Можно также предположить, что такому сближению фюрера с творчеством Вагнера, музыку которого он знал превосходно, способствовали и антисемитские настроения композитора.

Продолжая эту тему, нельзя не вспомнить, что Сталин был неравнодушен к Большому театру, с которым у меня связано много воспоминаний, относящихся именно к тем временам. Выше я уже упоминал, что партийная карьера моего отца оборвалась из‑за ареста и гибели его родного брата. На отца дело завести не успели, так как брат умер сразу после ареста, но от партийной работы на высоком уровне его освободили и, как тогда говорили, «бросили» на искусство, он стал освобожденным секретарем ЦК партии в Большом театре, можно сказать, его партийным директором.

Резкий поворот в карьере отца подарил мне несколько удивительных, неожиданных лет, которые стали для меня театральными. Предо мной открылись двери театров и концертных залов столицы. Где я только не бывал в те годы! Но сердце мое прочно завоевал Большой театр. Он стал для меня вторым домом. В предвоенные годы я пересмотрел там весь репертуар, все шедшие тогда оперы и балеты по несколько раз. Обаяние Большого было для меня так велико, наверное, и потому, что я знал его очень близко, знаком был не только с залом и залитой огнями сценой, ходил на репетиции, пробные прогоны, знал, над чем работают сегодня, за что возьмутся завтра. На спектаклях сидел я всегда в ложе дирекции, первой ложе в бенуаре, выходящей прямо на сцену.

Упоминаю эти подробности только потому, что именно в Большом я несколько раз видел Сталина, причем ближе, чем это удавалось с трибуны во время торжеств на Красной площади. Ложа дирекции находилась справа над оркестром, а напротив нее, точно так же над оркестром, была такая же ложа, которая называлась правительственной. Она и прилегающие к ней помещения были зеркально схожи с ложей дирекции. В правительственной ложе часто сидел Сталин. Помню, какое суетливое священнодейство начиналось в предбаннике ложи дирекции, когда Сталин наведывался в театр. Наверное, каждый такой визит дорого стоил отцу: при скверном характере вождя от него можно было ожидать чего угодно! Ведь Сталин считал Большой своей главной придворной гордостью. В такие дни я часто вглядывался в ложу напротив, но в большинстве случаев в ней можно было увидеть только ближайших соратников вождя, поскольку он сам всегда сидел точно на том же самом месте, какое занимал я в своей ложе, то есть был закрыт от зрительного зала тяжелой портьерой. Иногда он вставал и чуть выдвигался из‑за нее, аплодируя артистам.

Как правило, он прихватывал в Большой кого‑нибудь из своих приближенных, и они тоже были вынуждены проявлять интерес к театру, в который, может быть, без своего хозяина и не надумали бы регулярно ходить (точно так же при Брежневе, например, его окружение интересовалось охотой, рыбалкой, домино и хоккеем, а при Ельцине – теннисом). Кремлевские любители оперы и балета, включая, конечно, Сталина, не только пытались руководить творческим процессом, но и принуждали его артисток состоять при них в любовницах. Кстати, сталинские опричники из КГБ (тогда – НКВД) заимели обыкновение брать в любовницы, а то и в жены балерин. Видимо, подражали дореволюционной знати, последние остатки которой они сгноили в подвалах Лубянки.

Об Амуре, курсировавшем между Большим и Кремлем, кое‑что уже написано, а в те годы эта тема относилась к государственным секретам. Правда, до меня, подростка, слухи доходили из обрывков разговоров взрослых. Все эти истории вообще характерны для театральной жизни. Помню, например, как моя мать говорила кому‑то: «Через простыни этого дирижера прошли все балерины». Речь шла об очень известном человеке, которого я хорошо знал (как и многих других «звезд» Большого) и который всегда был мил со мною, как‑то он подарил мне огромные воздушные шары из балета «Три толстяка».

Только посещением Большого дело у Сталина не ограничивалось. Считая себя тонким знатоком во всех вопросах, он следил и за репертуаром театра, который уже тогда не был для меня пустым звуком. Так, вождь много сил положил на то, чтобы на классической оперно‑балетной сцене появились современные спектакли, причем с идеологической нагрузкой. Я хорошо помню мучительные поиски такого репертуара. На моих глазах появились и канули в Лету несколько таких постановок. Не все они доходили до сцены, но уж если доходили, то премьера обставлялась с необыкновенной роскошью и большим шумом, денег на придворный театр и прихоти его главного спонсора не жалели! А вскоре мертворожденная новинка тихо исчезала из репертуара, и никто о ней даже не вспоминал, будто ее и не было. Но сколько при этом пропадало сил, времени и денег! В те годы вообще все постановки Большого отличались редкой роскошью и помпезностью. Первой советской оперой стал «Тихий Дон» Дзержинского. Он ненадолго искусственно задержался на сцене Большого, хотя его уровень не шел ни в какое сравнение с другими спектаклями. Потом в Большом были вынуждены взяться за оперу «Волочаевские дни» того же Дзержинского, тоже о войне и революции. Из этой попытки вообще ничего не вышло. Ненадолго, всего на несколько спектаклей, выплыл на оперную сцену «Броненосец „Потемкин“», по сравнению с которым даже «Тихий Дон» был вполне сносен. Долго и безуспешно шла в театре работа над «Матерью» (по Горькому) Желобинского. Пытались поставить «Поднятую целину» (по Шолохову), тоже ничего из этого не вышло. За всеми этими попытками стоял сам Сталин, о чем не раз оповещали наши источники информации. Цитирую некоторые из них:

«Колоссальное значение для развития советского оперного искусства имела состоявшаяся 17 января 1936 года беседа товарища И. В. Сталина и товарища В. М. Молотова с постановщиками спектакля „Тихий Дон“. Выдвинув перед творческими работниками задачу создания советской оперной классики, товарищ Сталин определил те большие требования, которые предъявляются советским народом и партией к опере как высшей форме синтетического искусства».

«Коллективу театра в его исканиях неоценимую помощь оказывали конкретные указания товарища Сталина». (Из‑за них, вероятно, так фатально ничего и не получалось.)

«Мудрые указания товарища Сталина направляют оперных композиторов на творческое развитие опыта, традиций, великих завоеваний музыкально‑театральной культуры прошлого, направляют на создание советской оперной классики».

Наряду с «мудрыми указаниями» от Сталина поступали и резкие окрики, которые в те годы могли обернуться (и оборачивались!) чем угодно. «Сумбур вместо музыки» – так называлась редакционная статья в «Правде» об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

Довольно регулярно, но, по‑моему, все же реже, чем в Большой, Сталин ходил в Художественный театр (МХАТ). Известно, например, что он пятнадцать раз смотрел там пьесу М. Булгакова «Дни Турбиных». Основные действующие лица в ней – белые офицеры и их родственники. Выписаны они Булгаковым правдиво, с любовью и, конечно, с большим мастерством. Убежден, что Сталину было приятно хотя бы на сцене увидеть порядочных людей, каких в Кремле у него не было.

Вспомнив о Булгакове, мы не можем немного не задержаться на том, как Сталин «покровительствовал» литературе. И относился к этому делу со всей серьезностью! Чего не скажешь о Гитлере – тот литературу всерьез не принимал и целиком доверил руководство ею своему главному идеологу Геббельсу. Так что о фюрере в этом плане ничего не скажешь, а вот о Сталине не сказать нельзя. Когда он взял власть в свои руки, то есть с середины 20‑х годов, уже утвердившийся в стране принцип партийного руководства литературой, принцип ее полного подчинения генеральной линии партии и безропотного обслуживания этой линии еще больше, можно сказать, конкретизировался: угодливый вопрос официальной писательской общественности «Чего изволит Центральный Комитет партии?» заменился другим: «Чего изволит товарищ Сталин, гениальный учитель и лучший друг советских писателей?» Вождь партии уверенно взял управление литературой в свои руки и держал ее под пристальным присмотром до самой своей смерти. И недаром! Ведь именно советская литература (и периодическая печать, разумеется) сделала основной вклад в то, что потом стыдливо окрестили «культом личности». Уже в 1931 году можно было прочитать в «Литературной газете» передовую статью «Пролетарская литература рапортует товарищу Сталину». В том же году газета дает другой своей передовой статье такой заголовок: «Выполним указания Сталина». Вот как он сумел приструнить пошедших к нему в услужение писателей! Та же газета в то время вещала: «Заботам партии и товарища Сталина советская литература обязана своими успехами», и наконец она разразилась такой всеобъемлющей формулой: «Литература эпохи Сталина».

Еще в 1930 году в «Литературной газете» была сформулирована идея об общем писательском ярме: «Переводить писателя из положения кустаря‑одиночки, ремесленника, в положение пролетария, члена крупного производственного коллектива». А в 1934 году открылся писательский съезд, которому суждено было образовать Союз советских писателей. Съезд открыл Горький. Прежде всего он напомнил собравшимся: «Мы выступаем в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина». А после такого доклада было еще оглашено приветствие Сталину, будто о нем еще мало было сказано. Потом все выступавшие словно соревновались между собой в прославлении Сталина. Л. Леонов, например, призвал своих коллег работать так, чтобы «иметь все основания сказать, что мы достойны быть современниками Сталина». Другой ведущий прозаик того времени, А. Фадеев, заявил: «Я уже не говорю о том, чтобы сейчас кто‑либо из нас почувствовал силу и возможность взять для изображения фигуру такого мощного гения рабочего класса, как Сталин». Видный политик и публицист Ем. Ярославский возопил с трибуны съезда: «Где, в каком произведении вы показали во весь рост Сталина?»

На съезде выяснилось (напомним, это было еще в 1934 году), что советской литературой, как и всем прочим советским, давно уже руководит лично товарищ Сталин, давая не только общие указания, но и разрабатывая теорию литературы! Так, критик В. Кирпотин заявил: «Свыше двух лет прошло с тех пор, как товарищ Сталин помог нам осмыслить путь развития советской литературы, указав на социалистический реализм как на основной метод». Драматург В. Киршон просил с трибуны писательского съезда партийное руководство научить, как «нужно писать тем, кто действительно хочет пользоваться методом, гениально указанным нам товарищем Сталиным». Каково?! Но мало этого! Опубликованные уже в 80‑е годы архивные документы свидетельствуют о том, что Сталин лично принял самое деятельное участие в подготовке писательского съезда, вплоть до редактирования его материалов, резолюций, выступлений на нем…

Сталин позаботился не только о ярме для послушных ему писателей, но и об их прокорме. Для тех, кто принял правила партийной игры, были обеспечены блага и привилегии, удовлетворявшие как желудок, так и тщеславие. Кнутом и пряником одновременно стала, например, государственная политика тиражей художественных произведений. Считая литературу своим пропагандистским оружием, вождь не скупился на тиражи, они у нас всегда были огромными. Причем их устанавливали не в связи с читательским спросом, а по воле партийных литературных чиновников. Качество художественных произведений тут было ни при чем. Если уж не по книжным магазинам, то по библиотекам любая печатная продукция все равно расходилась, страна ведь была огромная.

Не только гонорары и тиражи составляли начинку писательского пирога. Для самых верных литературных оруженосцев партии существовала дополнительная кормушка – Сталинские премии (были учреждены в 1939 году, после 1961 года назывались государственными). Лауреатам выдавались большие премии, но самое главное было в том, что почетное звание само по себе приносило большой постоянный доход: литературная продукция сталинских лауреатов печаталась широко и оплачивалась по самым высшим ставкам. Остается вспомнить, что Сталин лично решал судьбу этих премий, подолгу участвовал в обсуждении списков кандидатов в лауреаты.

Существовало и много других способов приручения писателей (награждение орденами и почетными званиями, предоставление квартир и дач, поездки за рубеж и т. п.). Все такие благодеяния решались в каждом конкретном случае специальным сектором литературы ЦК партии и высшим руководством Союза писателей. Такой порядок не мешал, а только способствовал созданию в стенах писательской организации нездоровой обстановки подхалимажа, групповщины, зависти, подсиживания и даже стукачества.

Конечно, не все без исключения члены писательского союза только и делали, что стремились угодить партийным верхам. Многие, как могли, старались оказаться непричастными к официальной подлости или, по возможности, все‑таки меньше замарать себя, но, безусловно, все, кто пробился в руководство Союза писателей, не могли не участвовать в преступных и грязных партийных играх на литературной ниве. За многие годы пребывания в Союзе писателей и работы в «Огоньке» я сталкивался с самыми разными литераторами, с некоторыми из них были у меня приятельские, а то и дружеские отношения. Случилось так, что я довольно близко познакомился с известным поэтом П. Антокольским в последние годы его жизни. Он не открещивался от всего того, что было с ним и с его страной, от него я из первых уст узнал о многом, что имело отношение к нашему литературному процессу в XX веке. Вспоминая сталинские времена, он писал:

Мы все, лауреаты премий,

Врученных в честь его,

Спокойно шедшие сквозь время,

Которое мертво.

Мы все, его однополчане,

Молчавшие, когда

Росла из нашего молчания

Народная беда.

Таившиеся друг от друга,

Не спавшие ночей,

Когда из нашего же круга

Он делал палачей…

А вот другие его строки, имеющие отношение к нашему разговору о позолоченной писательской клетке:

Я, сотрапезник общего стола,

Его огнем испепелен дотла,

Отравлен был змеиным ядом.

Я, современник стольких катастроф,

Жил‑поживал, а в общем жив‑здоров…

Но я состарился с ним рядом.

К сожалению, далеко не каждый из его современников оказался в состоянии пойти на такие признания даже в послесталинские времена.

Рабская покорность официальной советской литературы и ее творцов объяснялась все тем же – совершенно немыслимым террором, свирепой партийной цензурой и, более всего, личным вниманием, которое повседневно уделял Сталин писателям. В ходе массового террора шквал репрессий обрушился и на Союз писателей, сотни литераторов были репрессированы, многие из них погибли в лагерях и тюрьмах. В кровавую бойню 30‑х годов власть втягивала всех и каждого (в роли жертв, палачей, доносчиков, стукачей, лжесвидетелей, невольных судей и т. п.). Думаю, нельзя назвать ни одного писателя тех времен, который по меньшей мере не подписался бы под очередным письмом для печати, требовавшим расстрела «врагов народа». Все должны были быть запятнаны кровью невинных жертв, такова была железная установка. Другое дело, повторим, что при этом люди по‑разному усердствовали. Стало какой‑то жуткой традицией входить в литературу, начинать свой путь в ней с воспевания сталинских преступлений, иначе просто нельзя было попасть в круг пишущих и издающихся литераторов! Так, К. Симонов начал с двух поэм, прославлявших ГУЛАГ. А. Твардовский, сам деревенский человек, чья семья была репрессирована и выслана в Сибирь как «кулацкая», знал об ужасах коллективизации не понаслышке, но воспевал ее в стихах и издал даже поэму о коллективизации – «Страна Муравия».

Кстати, именно на примере того же Твардовского можно объяснить, как делалась тогда литература и от чего зависела судьба писателя. Да, он славил колхозную жизнь в то время, когда его родители и вся родня страдали и голодали в сибирской ссылке (на эту тему есть воспоминания брата поэта). Но ведь сам поэт уцелел от репрессий только потому, что покривил душой в своем творчестве. Причем даже такой сделки с совестью не всегда хватало на то, чтобы спасти себя и свое право издавать хоть что‑то. Многие литераторы, взахлеб воспевавшие жизнь под Сталиным, все равно оказывались в лагерях и тюрьмах. Так случилось, например, с двумя самыми известными нашими публицистами, М. Кольцовым и К. Радеком. Чем ближе было дело к их аресту, тем больше славили они Сталина в своих печатных и устных выступлениях, но это их не спасло, обоих арестовали, и они погибли в недрах ГУЛАГа.

Сталин лично, можно сказать, своими руками загубил несколько самых выдающихся наших писателей. Нет сомнения, что в литературе он разбирался неплохо, у него был собачий нюх: он безошибочно определял самых талантливых писателей и поэтов и пытался их совратить, поставив себе на службу. В случаях с действительно огромными талантами он, как правило, цели своей не достигал, но мстил за это жестоко. Прежде всего – лишал возможности издаваться. Вот такой, например, скорбный перечень: М. Булгаков, Б. Пастернак, М. Цветаева, А. Платонов, А. Ахматова, О. Мандельштам…

Ведь в то время, когда Сталин их заметил и начал с ними свою жестокую игру в кошки‑мышки, они еще не считались классиками, но он верно выделил их из многих литераторов. Потерпев с ними неудачу, Сталин физически уничтожил только Мандельштама (и то потому, что тот оскорбил его в своем стихотворении), а всех других просто отлучил от литературы. Убежден, что вождь не лишил их жизни только потому, что понимал масштаб их дарования и боялся реакции Запада, которая могла последовать в случае репрессий против них.

Так, известно, что Сталин люто ненавидел А. Платонова, рассказ которого «Впрок» привел вождя в ярость, он наложил на тексте рассказа свою резолюцию: «Сволочь!» Вождь все правильно понял! Ведь писатель разоблачал партийную сказку для дураков о коллективизации. Как и Булгакова, Сталин взял Платонова под свой особый присмотр, для начала посадил в тюрьму его сына (точно так же он посадил сына Ахматовой, мужа Цветаевой, ее дочь, многих близких людей из окружения Булгакова, у которого не было детей). В одном из своих писем А. Фадеев писал: «Я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ Платонова „Усомнившийся Макар“, за что мне поделом попало от Сталина».

М. Булгаков, на мой взгляд, вообще самая крупная жертва вождя, постоянно находился под наблюдением Лубянки, у него для острастки проводились обыски, арестовывались рукописи (да, да, вождь придумал и такую форму ареста!). К тому же, как известно, Булгакова много лет не публиковали, его ни разу не выпустили за границу. Не оставили его в покое даже после смерти. Вскоре после того как писатель скончался, арестовали и бросили в лубянский застенок (туда далеко не каждого направляли) писателя С. Ермолинского, лучшего друга Булгакова в последние годы его жизни, на руках которого умер великий русский писатель. Елене Сергеевне, жене своей, и Ермолинскому Булгаков завещал судьбу своих рукописей, архива и будущих публикаций. На Лубянке у Ермолинского выбивали показания против мертвого Булгакова. В своих мемуарах он пишет о том, как следователь говорил ему на допросах: «Брось! Писатель он был никудышный, в этом преступления нет, не всем дано, не Парфенов он и не товарищ Всеволод Вишневский. А вот у себя дома он нес антисоветчину и сбивал с толку честных советских людей. Мутил… В доме Булгакова заваривалась вонючая контрреволюционная каша. Вам все известно… Тебе, как лучшему другу, нужно толково, без длинных рассуждений и объективно изложить антисоветскую атмосферу в доме Булгакова, рассказать о сборищах, проходивших там».