Текст книги "Сталин, Гитлер и мы"
Автор книги: Владимир Николаев
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
Выше коротко рассказано о том, к чему привели невежественность и самонадеянность Сталина нашу страну в 1941 году. Теперь несколько слов о том, как все это выглядело с самого низу, как за это пришлось расплачиваться народу. Речь пойдет о событиях, о которых у нас до сих пор упоминать не любят…
Через несколько дней после начала войны я зашел в свою родную школу и узнал, что старшеклассникам надлежит явиться во двор соседней школы в назначенный день и к определенному часу. Было сказано, что надо будет ехать куда‑то из Москвы. Зачем и на сколько, никто не знал, но причина поездки подразумевалась – война. Не раздумывая, я решил, что надо ехать. Дома у меня эта новость переполоха не вызвала, возможно, потому, что в те дни никто еще не представлял всей серьезности случившегося, а правдивой информации, разумеется, не было. В назначенный день в своем выходном костюме и полуботинках, в новеньком демисезонном пальто я двинулся на сборный пункт. В дорогу захватил шахматы, туалетные принадлежности. И все! В чужом школьном дворе толкалось несколько сот старшеклассников из ближайших школ. Со стороны могло показаться, что они собрались на демонстрацию, девчата выглядели особенно празднично, нарядно. Играл духовой оркестр, всех пришедших под эту музыку переписали. И ни слова о цели всего этого мероприятия! Потом, когда уже завершилась эта эпопея, оказавшаяся, как и многое другое в то время, одновременно и героической, и трагической, стало ясно, что с самого начала переборщили с секретностью, но такова была тогда традиция. Могли бы, не вдаваясь в подробности, попросить нас экипироваться соответствующим образом, по‑иному собраться в дальний поход, из которого потом многие не вернулись домой.
На другой день мы оказались на берегу Днепра в Смоленской области. Наконец нам объявили, что мы будем строить оборонительные сооружения. Разместились мы в каких‑то сараях, кормились у походных кухонь. Рыли противотанковый ров. Он тянулся вдоль левого берега Днепра, параллельно ему, где были начало и конец рва, никто не знал, для нас он был бесконечен, как и сама река. Оглядываясь назад, удивляюсь, зачем мы вообще его рыли. Ведь перед ним была такая мощная преграда, как река, а наш ров по сравнению с ней был просто пустяковым – метра четыре шириной и два глубиной. Но мы не рассуждали, а рыли. К непривычному делу приспособились довольно быстро.
Работали у самого моста через Днепр, шоссейная дорога была все время перед глазами. Ни днем, ни ночью движение по ней не прекращалось в обе стороны, на запад и на восток. Мы жадно расспрашивали военных, как там дела на фронте, мы были уверены, что он еще очень далек от нашего рва. Откуда нам было знать, сколь стремительным было наступление немцев?
Доходившие до нас иногда официальные сообщения Совинформбюро не могли вызывать особого беспокойства. Обрушившаяся на страну беда была так страшна, что ее всячески старались утаить. Впрочем, это было в традициях всегда лживой коммунистической пропаганды. Вот первые сводки тех кошмарных дней: «Противник отбит с большими потерями», «Противник успеха не имел», «Противнику при его попытке наступать нанесено значительное поражение…» Более сложный вариант: «Соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей». Могли ли мы тогда понять из этого сообщения, что произошло самое страшное – танковый прорыв, как правило, с последующим окружением? И еще в том же духе, о похожей ситуации: «Наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника…» А мы думали: враг напал внезапно, еще несколько дней, мы развернем свои силы и погоним врага до Берлина…
Если бы мы тогда знали, что белорусская столица Минск, далеко от границы, была занята немцами на исходе первой (!) недели войны! На другой день после ее падения, 29 июня, Совинформбюро сообщало: «Наступление танковых частей противника на Минском и Слуцком направлениях остановлено действиями наших войск. Танковые части противника несут большие потери». Кто мог подумать, что «остановлено» означает падение Минска и что отныне «Минским направлением» в наших сводках еще некоторое время будет называться продвижение врага на восток от Минска! Кто‑то так и додумался называть эти направления именами городов не только тогда, когда враг шел на них с запада, но и тогда, когда, захватив их, шел дальше на восток.
Над нами часто летали вражеские самолеты, но вот что характерно: наш ров не бомбили, наверное, понимали, что мы зря стараемся, зато по ночам бомбили мост, днем боялись наших зениток. Под нами аж земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб. Однажды утром, после такого очередного налета, мы обнаружили, что угол нашего сарая прошит крупнокалиберным пулеметом, но из нас никого не задело… Впервые кое‑что определенное о положении на фронте нам сказали орудийные раскаты с того берега реки. Фронт подошел к нам. А мы продолжали копать ров и жить в сарае. Неожиданно нас собрали, вручили каждому по буханке черного хлеба и куску сыра, показали путь на восток и приказали немедленно уходить.
Отступали мы по шоссе или, когда бомбили, шли в стороне от шоссе, но на восток. Страшно не было по молодости. Уверен, что взрослым было куда хуже. То и дело наталкивались на такие же группки московских школьников. Обменивались, как теперь говорят, информацией. Узнавали о первых жертвах, раненых и убитых ребятах. Оказалось, что многие из других строительных районов не успели выскочить так же благополучно, как мы, и попали в тыл к немцам.
На Смоленской дороге судьба вырвала меня из отрочества и бросила в суровый мир войны и взрослых людей. Насмотрелся я там… И побрел в иную жизнь по самой многострадальной дороге России. Кто только не осквернял ее тяжкой поступью захватчика! Татары, немцы, поляки, французы… Но одно дело читать об этом, другое – самому идти по прибитой кровью пыли, под надсадный хрип отступающих. Идти в шестнадцать лет, не понимая: что же происходит?! После того, как нас несколько лет готовили к победоносной войне на чужой территории!..
Всю эту нашу эпопею я смог описать в журнале «Огонек» только с приходом гласности и после публикации получил много читательских писем. Приведу отрывки из одного такого послания:
«Я родилась в 1926 году, до войны мы жили в городе Солнечногорске Московской области по ул. Рабочей, 12. Училась в 1‑ой городской школе. Когда была объявлена война, был брошен клич: „Все комсомольцы на уборку урожая в Брянскую область!“ Могла ли я от них отстать? Нас выгрузили на ст. Жуковка. Местные жители, увидев нас, почему‑то плакали, оказалось, что их дети были вывезены на уборку в Московскую область… А через несколько дней мы начали рыть противотанковые сооружения. Несколько раз нас бомбили, были жертвы… Потом выучили нас на сандружинниц, и мы погружали раненых в вагоны и сопровождали их до Москвы. Ломали ветки деревьев, устилали ими пол вагонов и на них клали раненых. Бомбили нас сутками и обстреливали. Трупы бойцов выбрасывали из вагона по пути следования. Мы плакали, ведь в армии были наши отцы, братья. Врач объясняла нам безвыходность такого варварства тем, что боялись инфекции, ведь ехали иногда неделями… Разбомбило вагон, где было все командование эшелона… Дочери нашего аптекаря оторвало обе ноги. Уж я не плакала, отупела до последней степени. Ранило меня осколком в бедро. Зашивать некогда было, крепко затянули тряпками от рубашки…
Домой вернулись мы с Лидой Лаврентьевой, тоже из нашей школы. Еще через несколько месяцев вернулись моя сестра и подружка. И это все от 600 комсомольцев. Не вернулись и учителя нашей школы… Кто мы – дети войны? Участники ее? Жертвы? Наверное, и то и другое.
Перечитала, извините за исправления, но переписывать не стала, когда кончила письмо, мне стало худо. Пережить еще раз все? Не могу. Извините».
Итак, осталось в живых четверо из шестисот (может, все же на несколько человек больше, чем четверо?). Числятся эти погибшие в жертвах войны? Конечно, нет! Кто и куда сообщал о них? Это все жертвы как раз из тех многих миллионов, каких вполне могло и не быть, если бы нами руководил не «гениальный товарищ Сталин». Ясно, что в то время он был абсолютно не готов к такому развитию событий, не мог понять, почему мы, во много раз превосходя немцев, бежим от них.
В первые дни войны Сталин так растерялся, что впал в отчаяние и скрылся на даче. Хрущев в своих мемуарах вспоминает о том, как ближайшие сподвижники вождя все же набрались духу приехать к своему грозному хозяину, бросившему их. Когда они вошли к Сталину, тот, как пишет Хрущев, явно испугался, по‑видимому, решив, что его пришли арестовать. Но тут же убедился в своей ошибке и начал приходить в себя. Через несколько дней собрался с силами и третьего июля впервые во время войны выступил по радио, причем остался верен себе и перед лицом наших катастрофических поражений заявил: «Лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты». Тем самым вождь показал, как надо вести пропаганду в ходе войны, а уж Совинформбюро сумело этот его тезис развить как надо. Если сложить все потери немцев, «подсчитанные» в кабинетах Совинформбюро, то, думаю, и населения тогдашней Германии не хватит, чтобы их покрыть. Уже в октябре 1941 года начальник Совинформбюро А. Щербаков писал в своей статье, что немцы потеряли на нашем фронте более трех миллионов убитыми, ранеными и пленными. Сталину и этого показалось мало, и он в своем докладе 6 ноября 1941 года заявил, что немцы потеряли к тому времени более четырех с половиной миллионов человек! Столько их к нам и не вторгалось. Просто «гениальный вождь» мыслил категориями наших собственных потерь, запамятовав при этом, что Германия в несколько раз уступала нам по населению. И он, и Щербаков приписывали немцам примерное количество наших потерь в первые месяцы войны! Достаточно вспомнить, что тогда в немецкой армии насчитывалось всего 3,8 миллиона человек, из них 3,2 миллиона было на нашем фронте. А вот Гитлеру тогда врать было не нужно. Он так подвел итоги начала войны: «Если я хочу обрисовать в общих чертах успех этой войны, то мне достаточно назвать число пленных, которое менее чем за полгода достигло 3,6 миллиона человек». Да, так оно и было. То и дело гитлеровские бронетанковые силы прорезали клиньями линию фронта, потом клинья эти смыкались, образуя гигантские «котлы», в которые попадали сотни тысяч человек зараз.
Недавние страхи Сталина перед возможным упреждающим ударом фюрера сменились еще большим страхом – перед надвигавшимся концом его империи. В этой ситуации он, конечно же, не мог не вспомнить 1918 год, когда в таком же катастрофическом положении оказалась молодая Советская республика. И тогда немецкие войска могли вот‑вот захватить всю европейскую часть России, включая Москву и Петроград. Тогда наш Западный фронт, державшийся четыре года первой мировой войны, был развален изнутри, в стране царил хаос, большевики едва удерживали только центральные районы. В этих условиях Ленин пошел на позорнейший Брестский мир с немцами, по которому новая Россия была поставлена на колени и просто‑напросто ограблена, но Ленин сохранил власть над тем, что осталось от великой когда‑то Российской державы. Брестский мир был настолько унизительным и тяжким, что даже ближайшие сподвижники Ленина взбунтовались против его подписания, но их сопротивление удалось сломить. От губительных последствий этого мира нас спасла разразившаяся в Германии революция. К мировой революции она не привела, хотя наши большевики тогда очень на это рассчитывали, но помогла Ленину выжить.
Летом 1941 года Сталин не увидел для себя иного выхода, как пойти с немцами на свой «брестский мир». Он хотел предложить его Гитлеру примерно на тех же условиях, на которые пошел Ленин в 1918 году. В этом направлении были предприняты конкретные шаги, через зарубежных посредников Гитлеру дали понять, что Сталин готов на такое замирение. Но фюрер был непреклонен, фантастические успехи первых месяцев войны не могли не вскружить ему голову, и он не пошел на переговоры со Сталиным. Как и Сталин, он считал себя непобедимым и, главное, непогрешимым. Это их общее свойство определяло всю их жизнь и деятельность. Многие их поступки и высказывания в ходе войны, как, разумеется, и до нее, сделаны словно под копирку. Так, Гитлер заявил: «Кто угодно может выполнить небольшую работу по руководству операциями на войне. Задача главнокомандующего – воспитать армию в национал‑социалистическом духе. Я не знаю ни одного армейского генерала, который может делать это так, как я хочу. Поэтому я решил взять на себя командование армией». Если в этой цитате заменить «национал‑социалистический дух» на «коммунистический», то ее вполне можно приписать и Сталину.
При таком самомнении Гитлера и Сталина их руководство военными действиями дорого обошлось как Германии, так и Советскому Союзу. Маршал Василевский пишет в своих мемуарах: «Действия Сталина страдали просчетами, порой весьма серьезными. Он был неоправданно самоуверен, упрям и не желал никого слушать. Он переоценил свои знания и способность руководить непосредственно ведением войны. Он очень мало полагался на Генеральный штаб, мало использовал умение и опыт его сотрудников. Часто без всякой причины он мог произвести поспешные замены в высшем военном руководстве». Примерно в таких же словах оценивали немецкие генералы Гитлера. Надо признать, что у обоих диктаторов были способные полководцы, но они недостаточно ценили их, мешали зачастую им проявить себя, поскольку видели в них соперников своей славы. Наш генералиссимус, например, в конце своей жизни больше всего гордился созданным им самим мифом о «Сталине – величайшем полководце всех времен и народов».
Если в ходе войны Сталин чему‑то и обучился, то он обязан этим нескольким военачальникам из своего ближайшего окружения. Примечательно, что ни один из них не приобрел широкой известности (как скажем, Жуков или Рокоссовский) и всенародного признания, поскольку это нисколько не устраивало самого Сталина, наводило бы тень на мифические заслуги «величайшего полководца». Имена немецких генералов, выполнявших при фюрере ту же роль учителей и наставников, широко известны благодаря богатой исторической литературе, издаваемой на Западе о второй мировой войне. У нас же и через полвека после нее таких источников мало, поэтому несколько слов на эту тему.
Самым главным наставником Сталина в военных делах был маршал Б. Шапошников, бывший царский полковник, большой знаток военного искусства, которого Сталин постоянно держал при себе. Именно этот маршал был генератором многих идей, которые потом воплощались в жизнь как планы Сталина. Маршал Жуков вспоминает, как Сталин относился к Шапошникову: «Он называл его только по имени и отчеству и в разговоре с ним никогда не повышал голоса, даже если не был согласен с его докладом. Шапошников был единственным человеком, которому Сталин разрешал курить в своем рабочем кабинете».
Также постоянно находился при Сталине и генерал А. Антонов. Как и Шапошников, он был человеком высокой культуры, выдающимся штабным работником. Даже при таком непростом, капризном и своенравном человеке, как Сталин, ему удалось наладить четкую службу высшего руководства нашей огромной армии (за всю военную историю человечества таких армий еще не было!). Несомненно, Антонов, также как и Шапошников, сыграл решающую роль в нашей победе. Не случайно его судьба схожа с судьбой Шапошникова: оба были по‑настоящему оценены только в своем узком профессиональном кругу. К концу войны Шапошников был уже старым и болезненным человеком и тихо отошел в тень, когда главное дело было уже сделано – наши войска бесповоротно шли на Запад. То же самое произошло и с Антоновым. Показательно, что он даже не стал маршалом (при их изобилии у нас в конце войны), остался генералом армии. Правда, он оказался единственным из всех генералов армии, кого Сталин наградил орденом Победы. Нет, Сталин ни с кем не хотел делиться славой! Даже с теми, кто того действительно заслуживал. Слава Богу, что он их вообще не уничтожил. Выше уже упоминалось о судьбе философа Яна Стэна, который долго обучал Сталина этой науке и имел представление о необразованности вождя, за что и был расстрелян.
Выше всех советских военачальников при Сталине поднялся маршал Жуков. Сталин заметил его еще в 1939 году во время боев с японцами на Халхин‑Голе в Монголии. Там японцы были разбиты нашими войсками под руководством Жукова. Тогда он привлек внимание вождя беспощадностью и жестокостью не только к врагу, но и к своим подчиненным. С жертвами он никогда не считался, что не раз подтверждалось в ходе Великой Отечественной войны. После Монголии Сталин вызвал его в Москву и приблизил к себе, назначив начальником Генерального штаба. Жуков был типичным для того времени боевым командиром. В отличие от таких профессионалов, какими были Шапошников и Антонов, он не имел никакого отношения ни к военной науке, ни к штабной работе и на своем новом посту наломал немало дров. За плечами у него были… курсы кавалерийских унтер‑офицеров еще при царском режиме. Многие специалисты считают, что именно Жуков (вместе со Сталиным, разумеется) повинен в нашей военной катастрофе в начале войны, поскольку лично отвечал тогда за мозг армии – ее Генеральный штаб. Похоже, Сталин понял его непригодность к штабной работе и затем использовал на фронте. Поскольку настоящая история Великой Отечественной войны у нас еще не создана, то и подлинная роль Жукова в ней тоже еще не обрисована. Это не входит в нашу задачу ни в малейшей степени, но все же можно вспомнить только два факта из его биографии, которые к тому же говорят и о его непосредственном начальнике – Сталине.
В 1945 году при взятии Берлина Жуков погнал пехоту через минные поля, поскольку Сталин очень спешил первым войти в германскую столицу. Похоже, что сам Жуков считал этот факт абсолютно нормальным, одним из многих таких же в жестокой войне, и даже похвастался той атакой перед американским командующим генералом Д. Эйзенхауэром, который, понятное дело, был поражен таким откровением и впоследствии написал: «Мне даже трудно себе представить, что могло бы произойти в нашей армии с генералом, если бы ему пришло в голову отдать подобный приказ». Эйзенхауэра понять можно. Но Жуков его изумления не понял бы! В сентябре 1954 года (то есть после смерти Сталина) Жуков приказал нашей пехоте идти не через минные поля, а через эпицентр атомного взрыва на Тоцком полигоне под Оренбургом. В таких случаях принято говорить, что комментарии излишни…
Как бы то ни было, но судьба сделала Жукова главным героем Великой Отечественной войны, после Сталина, разумеется, тогда ставить кого‑то хотя бы в один ряд с вождем было святотатством. Сталин знал о популярности Жукова в народе и, наверное, поэтому не поручил ему самой завершающей операции той войны – не назначил маршала координировать действия трех наших фронтов в битве за Берлин. Сталин оставил выполнение этой задачи за собой, а Жукова направил командовать 1‑м Белорусским фронтом. А вскоре после завершения войны Сталин решительно отдалил Жукова от себя, маршалу пришлось командовать второстепенными военными округами.
Тем временем в подвалах Лубянки бериевские костоломы уже выбивали показания против Жукова у арестованных генералов из ближайшего окружения прославленного маршала. Без ведома Сталина Берия на это не пошел бы. Но завистливый вождь все же не посмел расправиться с маршалом, ставшим всенародным героем.
Мне трудно писать о войне. О Великой Отечественной. О том, что я на самом деле о ней думаю. Куда как легче рассказывать о том, что творили тогда Сталин и Гитлер, но ведь в заголовок этой книги входит и местоимение «мы», то есть и я в том числе…
Самое странное наследие войны в том, что она продлила и до сих пор продлевает главное зло, породившее ее – сталинщину.
Про войны говорят – вранье,
Но знает правду воронье.
Не помню, кому принадлежат эти строки. Чем больше война, тем чудовищнее ложь по ее поводу. И чем ужаснее бойня, тем дольше живет ее приукрашенная, фальсифицированная история. Да и вряд ли она бывает прояснена до конца. Потому что война – это преступление, а самым главным последствием любого преступления является попытка его участников уйти от ответственности, скрыть или приуменьшить свою вину, свалить ее на других.
Великая Отечественная война оказалась самой трагичной и кровавой в истории. Но не только поэтому ее окутала такая ложь. Дело в том, что она стала логичным продолжением злодеяний преступной сталинской диктатуры, основанной на терроре, страхе и лжи.
Великой Отечественной предшествовали: революция, гражданская война, послевоенная разруха и голод, военный коммунизм, разгром нэпа, голод 30‑х годов, массовый террор, подневольный, в том числе рабский, труд миллионов, одичание культуры и быта, жизнь в нищенских условиях, девальвация общечеловеческих моральных ценностей, союз с Гитлером.
Война стала расплатой за все эти наши грехи. Не будь их, она сложилась бы совсем иначе, а то и вовсе бы не состоялась. Расплата наша в годы войны и после нее оказалась немыслимо тяжкой. Ее счет все еще не закрыт, потому что многого о войне мы не знаем до сих пор.
Обращаясь к этой теме, мы должны понять, что именно войну Сталин сумел поставить на службу своей главной цели, именно в военные годы он довел культ собственной личности до обожествления самого себя при жизни. Известный писатель и правозащитник Алесь Адамович писал: «Да, народу пришлось собраться с силами и побеждать великой кровью, величайшей кровью. И кто‑то хочет славить за это не народ, а все его же?! Удивительные мы люди! Пора же и понять: пока он – „знамя победы“ в глазах значительной части населения, те, кто плоть от сталинской плоти, могут не пугаться никаких реформ, никаких революций».
Рухнули многие пропагандистские мифы сталинских времен, но Сталин как «знамя победы» в войне – последняя ставка его апологетов. Уже к началу войны Сталин обескровил интеллигенцию и сломал хребет крестьянству. Обездолил рабочий класс, обрек его на вечный страх и дефицит. Тем самым вождь уничтожил совесть народа, помрачил его разум, подорвал его жизненные основы. Поставив себе на службу и суровые законы военного времени, он смог приступить к завершающему этапу построения собственного культа – к обожествлению. В своей речи 3 июля 1941 года он сам дал команду, призвав «народ сплотиться вокруг партии Ленина – Сталина». Вокруг его собственной партии! Он уже начал говорить о себе в третьем лице. Как царь! И началось…
Мой первый политрук запомнился мне с 1941 года на всю жизнь тем, что в каждом своем выступлении перед нами, его подопечными и подчиненными, торжественно провозглашал здравицу в честь гениального полководца, отца и учителя всех народов, лучшего друга… и т. п. Он выкрикивал эти заклинания истошным голосом, с каким‑то неистовством, как бы озлясь на нас за то, что мы не до конца разделяем его фанатизм. В результате такой вот абсолютно обязательной, принудительной, ежедневно сверху внедрявшейся религии и создавалась легенда о Сталине‑полководце. Над всеми нами, миллионами людей в военной форме, такой его образ не витал. Был только страх перед ним. О нем как о личности, вожде, гении, полководце вообще не говорили. Это было просто очень опасно. Со случайного упоминания о нем в армии, на флоте, на гражданке и начиналось большинство страшных так называемых политических дел, в результате которых люди бесследно исчезали из жизни. Этот страх поселился в нашем обществе еще в 30‑е годы и разъел, разрушил его на отдельные микрогруппки, только в них люди могли еще в какой‑то мере оставаться людьми, сохраняя остатки чувства собственного достоинства и собственного мнения. Два‑три друга, муж и жена (и то далеко не всегда) могли образовать между собой такую вот опасно независимую ячейку и за счет скрытого от посторонних глаз искреннего общения друг с другом сохранять остатки своей души. У меня, например, было два таких друга в моей роте, они остались со мной на всю жизнь.
До сих пор подлинная история войны так и не создана, но имеется много мемуарной литературы, начиная с воспоминаний Жукова и других маршалов и генералов – участников той войны. Но они недостаточно объективны, причем в большинстве случаев не по вине авторов. Не секрет, что мемуары Жукова создавались не без давления сверху, не без строгого редакторского карандаша. И при Сталине, и после его смерти не допускалось ничего, что могло бы бросить хотя бы малейшую тень на него как на полководца. Уже только в годы гласности стала доходить до народа кое‑какая правда, например о том, что мы начали войну без миллионов лучших сынов Родины, уничтоженных сталинским террором или томившихся в ГУЛАГе. Тогда умудрились посадить за решетку даже ракетчиков во главе с Королевым! И даже трагедия первых месяцев войны не образумила вождя. Маршал Жуков так вспоминает о самых тяжких днях битвы за Москву в 1941 году: «Двести‑триста человек высшего комсостава сидели с 1937 года в подвалах на Лубянке. Их не на чем было вывозить – всех расстреляли. Такие люди погибли! А на фронте в это время полками командовали лейтенанты».
Одно из моих военных впечатлений связано именно с такими армейскими офицерами, которых вынуждены были выдвигать без должной подготовки на высокие командные посты. Без достаточного общего и специального образования они быстро становились не только лейтенантами, но и старшим офицерским составом. Нашими большими потерями это объяснялось лишь отчасти, поскольку самый тяжелый урон в командных кадрах мы понесли еще до войны, в 1937–1941 годах. Слава Богу, мне лично не довелось служить под началом таких скоропалительно обученных командиров, потому что на флоте с его сложной техникой они были невозможны; никак нельзя сократить сроки для обучения и подготовки корабельных специалистов (штурмана, механика, артиллериста и т. п.). Но в годы войны в разных ситуациях я встречал таких армейских офицеров, при знакомстве с которыми не то что диву давался, а просто ужасался, столкнувшись с их уровнем общего развития и военной подготовки. В конце войны такие мои случайные знакомые не скрывали своего беспокойства по поводу того, что их скоро непременно демобилизуют и им будет очень трудно на гражданке с их далеко не законченным средним образованием. А ведь они командовали батальонами и полками! Конечно, они ни в чем не виноваты, но сколько ненужных жертв принесли нам такие командиры! Но я не припомню, чтобы этот в общем‑то очевидный факт упоминался в нашей исторической литературе. Что же касается более серьезной военной тематики и ее освещения в официальных изданиях, то можно вспомнить писателя В. Астафьева, участника и инвалида войны, прошедшего ее в солдатской шинели. Он пишет: «Советские историки в большинстве своем, а редакторы и сочинители „Истории Великой Отечественной войны“ в частности, давно потеряли право прикасаться к святому слову „правда“, ибо от прикосновения нечистых рук, грязных помыслов и крючкотворного пера оно – и без того изрядно у нас выпачканное и искривленное – пачкается и искажается еще больше. Вся 12‑томная „История“ создана, с позволения сказать, „учеными“ для того, чтобы исказить историю войны, спрятать „концы в воду“, держать и далее наш народ в неведении относительно наших потерь и хода войны, особенно начального ее периода».
Одно время, уже при наступившей гласности, показалось, что такое нетерпимое положение изменится к лучшему: под руководством известного историка и генерала Д. Волкогонова в Институте военной истории началась работа по написанию подлинной истории войны. При обсуждении армейским руководством подготовленного к публикации первого тома истории ВОВ состоялось настоящее погромное судилище над авторами этого тома. И произошло это не в прежние времена, а в начале 1991 года! Авторский коллектив был обвинен в «антисоветизме» и «очернительстве истории», а лично Волкогонов – в выполнении заказа… Запада. Причем старорежимные критики не смогли (и не задавались такой целью!) опровергнуть ни одного из фактов, приведенных в этом томе.
В ходе того обсуждения маршалы и генералы всячески поносили и оскорбляли Волкогонова, кричали: «Оппортунист! Перевертыш! Выгнать из армии! Не давать ему слова!»… Его сняли с поста начальника Института военной истории… И все осталось по‑старому! Этот печальный факт многое объясняет: пока нет у нас настоящей истории войны, не будет и никакой военной реформы…
Но вернемся непосредственно к той войне. Как тут не вспомнить о еще одной, может быть, самой большой нашей боли – судьбе военнопленных и пропавших без вести. Сколько тогда было «котлов»! В окружение попадали целые наши армии и корпуса. В чем повинны были тогда сотни тысяч (и миллионы!) наших военнослужащих, попавших в безвыходную, трагическую ситуацию?! Окружения эти были не столько следствием умелых действий немецких войск, сколько результатом преступных ошибок Сталина, не разрешавшего отступить, когда это было жизненно необходимо, чтобы не попасть в очередной «котел». Теперь уже известно много таких примеров, которые красноречиво свидетельствуют о роковых сталинских ошибках, повлекших за собой неисчислимые жертвы.
По данным западногерманских ученых, в общем совпадающим с нашими, к 1 мая 1944 года было захвачено в плен 5 миллионов 700 тысяч наших солдат и командиров. Из них к тому времени погибло в плену 2 миллиона 250 тысяч человек, а один миллион военнопленных был убит при попытке к бегству (это официальное объяснение, и едва ли оно отражает подлинные факты, так как нелегко поверить в то, что у миллиона человек могли появиться шансы на побег). Значит, более двух миллионов все же сумели пережить ужасы фашистских концлагерей и затем, сразу после войны, попали… в наши концлагеря, причем не для какой‑то проверки, а по приговорам судов, на многие годы. Только за то, что оказались в плену!
Миллионы наших жертв были и в числе так называемых без вести пропавших. На память о них тоже легло сталинское проклятие, они подозревались в измене Родине, предательстве. После безвестной смерти они стали у нас бесправными жертвами, якобы запятнавшими позором себя и своих родных.
Это – все те же страшные выплаты по счету за обожествление Сталина (во всем, что тогда происходило и позорило нас, все были виноваты, кроме него!). Чудовищная, немыслимая история с отношением к военнопленным и к без вести пропавшим берет свое начало в подписанном Сталиным в августе 1941 года приказе № 270, по нему наши военнопленные объявлялись предателями и изменниками (сразу несколько миллионов советских граждан!). Семьи попавших в фашистский плен командиров и политработников подлежали репрессиям, родственники солдат лишались льгот, предоставляемых участникам войны. То есть речь шла о миллионах наших людей (бойцов и их родных).