355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Николаев » Сталин, Гитлер и мы » Текст книги (страница 19)
Сталин, Гитлер и мы
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 04:59

Текст книги "Сталин, Гитлер и мы"


Автор книги: Владимир Николаев


Жанры:

   

История

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Словно про Сталина написано!

Если Гитлер в свое время в чем‑то и уступал Сталину (своих приближенных, например, не пытал и не казнил), то с годами он с нашим вождем сравнялся. Достаточно вспомнить зверства, которые обрушились на участников покушения против фюрера. Характерно, что в те дни потрясенный случившимся Гитлер вспомнил о Сталине, о том, как тот расправился со своими генералами и маршалами, и задним числом одобрил эту расправу, при этом пожалел, что сам раньше не разобрался со своими военными по‑сталински. По воспоминаниям Шпеера, «злоба и бешенство у Гитлера перемешались с облегчением от найденного себе оправдания». Фюрер заявил тогда: «Теперь мне понятно, почему мои великие планы в России оказались за последние годы не осуществленными. Это все предательство! Если бы не эти предатели, мы бы уже давно победили. Вот в чем мое оправдание перед историей».

Типично сталинская демагогия!

Родство душ двух диктаторов лишний раз убеждает в том, что все их существование опиралось только на тиранию, у которой, в свою очередь, есть непреложные законы. Так, еще Платон писал: «Некоторые из влиятельных лиц, способствовавших возвышению тирана, станут открыто да и в разговорах между собой выражать ему свое недовольство всем происходящим – по крайней мере те, что посмелее… Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что‑то годился».

Английский философ Ф. Бэкон заметил, что диктатор, который безраздельно властвует над людьми, в конце концов сам утрачивает свою свободу. Нет, недаром проблема тирании привлекала внимание стольких великих умов! Так, русский мыслитель С. Булгаков писал о том, как диктатор обычно претворяет в жизнь свои взгляды: «Я осуществляю свою идею и ради нее освобождаю себя от уз обычной морали, я разрешаю себе право не только на имущество, но и на жизнь и смерть других, если это нужно для моей идеи». Ни Гитлер, ни Сталин особо не скрывали таких же своих убеждений, которые и легли в основу их жизни. Они считали их единственно верными, но истинно высоких целей у таких преступных личностей быть просто не может. Еще Плутарх заметил: «Судьба, вознося низменный характер делами большой важности, раскрывает его несостоятельность». Лаконичный и неопровержимый приговор!

Гитлер и Сталин мнили себя опытными актерами как на политической сцене, так и в частной жизни. У Гитлера это проявлялось в его многочисленных публичных выступлениях, он, в отличие от Сталина, умел заряжать толпу своим настроением. Сталин знал только один способ управления массами – держал их в страхе. Но и он не был лишен некоторых актерских способностей. Хрущев вспоминает: «Он был еще и артист, и иезуит. Он способен был на игру, чтобы показать себя в определенном качестве». Сталинский переводчик В. Бережков тоже свидетельствует: «При всех своих отвратительных качествах Сталин обладал способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже простецкого человека».

Как Сталин, так и Гитлер стремились выглядеть скромно, но при этом многозначительно, можно сказать, монументально. А фюрер к тому же очень заботился о своей внешности, боялся, например, растолстеть (восклицал перед своими приближенными: «Представьте меня с животиком! Это был бы политический крах!»), подолгу крутился перед зеркалом, отрабатывая мимику и жесты, внимательно изучал свои фотографии (личный фотограф был его первым другом), постоянно работал над своим ораторским мастерством. Недаром все эти ухищрения легли в основу сатиры Чарли Чаплина на фюрера.

Светлана Сталина в своих воспоминаниях так подытожила не столько политическую деятельность, сколько частную жизнь своего отца: «Ты уже устал, наверное, друг мой, от бесконечных смертей, о которых я тебе рассказываю… Действительно, была ли хоть одна благополучная судьба? Вокруг отца будто очерчен черный круг, – все, попадающие в его пределы, гибнут, разрушаются, исчезают из жизни». То же самое можно сказать о фюрере. Это верно. Но сколько же вокруг обоих диктаторов нагромождено лжи, причем не только ими самими, но и соучастниками их злодеяний! До сих пор по улицам России таскают портреты Сталина (в Германии за портрет фюрера и посадить могут!). Наш выдающийся кинорежиссер А. Сокуров, сделавший о фюрере фильм «Молох», заявляет: «Гитлера давно нет, а нацизм живет и где‑то находит новую энергию… Очень опасно, когда человек власти становится великим. А великим мы его делаем сами – своими восторгами, демагогией. Диктаторы не сваливаются с неба, мы сами ставим их над собою. Диктатура – результат заблуждения огромных масс людей». Как и во многих приведенных выше цитатах, слово «нацизм» и в данном случае легко можно заменить на «сталинизм» или «коммунизм» (в советском понимании этого термина).

В. Буковский, один из самых известных в прошлом советских диссидентов, ставший профессором в Кембридже, заявляет: «Коммунизм был даже большим злом, чем нацизм. Похожим, очень похожим, но большим, уже потому, что дольше жил. Нацизм существовал 13 лет, и, слава Богу, его прикончили, а коммунизм – 73 года…» Обращаясь к нашему времени, Буковский констатирует: «Россией правят прежние силы. К сожалению, нам не дали добить коммунистическую власть. Мы могли ее добить, но у нас на руках повис Запад, не позволив этого сделать. Когда в 1991 году я убеждал ельцинское окружение провести в Москве процесс над коммунизмом, подобный нюрнбергскому, то уговорил всех, кроме Ельцина. И кроме Запада, который страшно на него давил, чтобы никакого процесса в Москве не было и никаких секретов бывшего ЦК и политбюро не раскрывалось. Правящий западный истеблишмент отлично понимал: если процесс начнется и будут открыты все секреты, это его сильно заденет, выявит темные связи с советским руководством. И Ельцин понимал, что в случае такого процесса он не останется у власти как бывший член политбюро».

Последнее замечание более чем справедливо: если бы мы тогда узнали о Ельцине побольше, о его натуре и характере, о его партийном прошлом, то его прорастание в вожди в условиях гласности могло бы и не состояться. Он это прекрасно сам понимал, как точно подметил Буковский.

Родная кровь

Выше я упоминал, что учился в одной школе со Светланой Сталиной. Потом, через много лет, когда судьба забросила ее в США, я не раз бывал там и немало узнал о ее американской жизни. Но и между этими двумя периодами не упускал ее из виду, поскольку наш узкий круг школьных друзей был довольно прочен (выше я писал о сходстве нашей не совсем обычной школы с Царскосельским лицеем).

Из всей многочисленной родни Сталина ей одной выпала роль уникального летописца, второго такого во всем мире не нашлось, хотя подавляющее число близких и дальних родственников Сталина были людьми хорошо образованными, с развитым интеллектом и восприимчивой душой, многие из них знали о нем больше, чем его дочь, были свидетелями его жизни задолго до ее рождения. Но Сталин всех заставил замолчать. Он и с ней расправился бы, если бы мог предположить, что она напишет после его смерти.

Мемуары Светланы, посвященные ее трудной жизни, не просто проливают дополнительный свет на биографию отца, но сообщают читателю такую информацию, какой никто другой не обладает. Поэтому важно понять, как Светлана пришла к написанию и публикации своих воспоминаний. Как она росла и доросла до этого. Только вникнув в трагедию ее жизни, до конца поймешь, насколько бесценны для истории ее мемуары, осознаешь незаурядность автора, поверишь в ее рассказ. Ее жизнь, как и судьбы других прямых потомков Сталина, о которых пойдет речь ниже, наносит весьма характерные мазки на сталинский портрет…

В школе Светлана достойно несла крест дочери всемогущего диктатора. Отличалась скромностью и застенчивостью, в которой было что‑то от заброшенности и, наверное, полусиротства (учиться ей пришлось уже без матери). Странный был у нее облик для дочери Сталина, самого мудрого и доброго человека в мире, как внушали у нас каждому, ребенку и взрослому. Вела себя она очень тихо, отлично училась, ее пятерки были заслуженными, была аккуратной и исполнительной девочкой. Сталин лично расписывался (думаю, не без удовольствия) под ее оценками в школьном дневнике каждую неделю, и мы не раз рассматривали его подпись – всегда крупными буквами. Отличалась она и упорством. Например, физкультура давалась ей нелегко, ловкостью она не отличалась, тем не менее она по своей воле была прилежным членом нашего гимнастического кружка, который вел на вполне профессиональном уровне прекрасный специалист. В нашей возрастной группе (мы с ней – ровесники) я был старостой и потому страховал на занятиях ребят, в том числе и Светлану, попеременно с нашим тренером (мы работали одновременно на двух снарядах двумя группами, у одного страховал он, у другого – я). Так что я в непосредственной близи насмотрелся и даже ощутил, как она изо всех сил старалась.

В книге воспоминаний «Двадцать писем другу» Светлана трогательно вспоминает о нашей школе: «В эти годы, с 1933 вплоть до самой войны, я жила школой. Это был маленький мир – школа, уроки, пионерские обязанности, книги и моя комната – крошечный мирок, где обогревала меня, как уютная русская печь, моя няня… Мои школьные годы были очень счастливыми, я любила школу и учителей – они дали мне больше, чем родители».

Последнее замечание требует пояснений, хотя бы потому, что мать ее была личностью совсем незаурядной и обаятельной. Но жизнь Светланы с раннего детства пошла непросто. Ее трагедия заключалась в том, что родители были на удивление разными людьми. И дело не в том, что ее мать, Надежда Аллилуева, оказалась моложе Сталина более чем на двадцать лет. По сравнению с мужем она была инопланетянкой! Красивая, тонкой души человек, с обостренным чувством справедливости и собственного достоинства. Будучи ближе всех к Сталину, она поняла его поистине дьявольскую натуру, пыталась уйти от него, но от окончательного разрыва ее удерживали дети и строгое грузинское воспитание.

В семье, как и в политике, Сталин был фигурой просто роковой и принес своим родным и близким только муки и горе. По одной версии Надежда Аллилуева застрелилась, по другой – ее убил Сталин. Во всяком случае все, кто был причастен к этой трагедии, были репрессированы.

Светлана потеряла мать, еще не успев пойти в школу, отсюда ее замечание, что школа и учителя дали ей больше, чем родители. Мать все же успела дать ей немало, Светлана вспоминает: «Мое детство с мамой продолжалось всего лишь шесть с половиной лет, но за это время я уже писала и читала по‑русски и по‑немецки, рисовала, лепила, клеила, писала нотные диктанты. Моему брату и мне посчастливилось: мама добывала откуда‑то замечательных воспитательниц (о своей няне я скажу особо). В особенности это требовалось для моего брата Василия, слывшего „трудным ребенком“. Возле брата находился чудесный человек, „учитель“ (как его звали) Александр Иванович Муравьев, придумывавший интересные прогулки в лес, на реку, рыбалки, ночевки у реки в шалаше с варкой ухи, походы за орехами, за грибами и еще Бог весть что. Конечно, это делалось с познавательной целью, вперемежку с занятиями, чтением, рисованием, разведением кроликов, ежей, ужей и прочими детскими полезными забавами. Попеременно с Александром Ивановичем с нами проводила все дни, лето и зиму, воспитательница (тогда не принято было называть ее „гувернанткой“) Наталия Константиновна, занимавшаяся с нами лепкой из глины, выпиливанием всяких игрушек из дерева, раскрашиванием и рисованием, и уж не знаю еще чем… Она же учила нас немецкому языку. Я не забуду ее уроков, они были занимательны, полны игры, – она была очень талантливым педагогом. Вся эта образовательная машина крутилась, запущенная маминой рукой».

Даже после смерти матери продолжался заданный ею курс домашнего воспитания, поскольку погибшую надежно заменила обожавшая ее и Светлану няня, Александра Андреевна Романова. Вот как пишет о ней Светлана: «Всю жизнь мою была рядом со мной моя няня Александра Андреевна. Если бы эта огромная, добрая печь не грела меня своим ровным постоянным теплом, – может быть, давно бы я уже сошла с ума. И смерть няни, или „бабуси“, как мои дети и я звали ее, была для меня первой утратой действительно близкого, в самом деле глубоко родного, любимого, и любившего меня, человека. Умерла она в 1956 году, дождавшись возвращения из тюрьмы моих теток, пережив моего отца, дедушку, бабушку. Она была членом нашей семьи более чем кто‑либо другой». Да, она была удивительным русским самородком и сыграла решающую роль в становлении Светланы, в ее развитии, которое привело в конце концов к писательскому столу. У Надежды Аллилуевой, помимо всего прочего, похоже, был глаз‑алмаз, это она разыскала в Москве в 1926 году Александру Андреевну сразу после появления на свет Светланы. Будущая няня родилась в Рязанской губернии, в деревне, в 1885 году. В тринадцать лет попала в услужение к местной помещице в интеллигентную русскую семью. «На фотографиях тех лет, – пишет Светлана, – бабуся прехорошенькая столичная служанка с высокой прической и стоячим воротничком, – ничего деревенского в ней не осталось. Она была очень смышленая, сообразительная девушка и легко усваивала то, что видела вокруг себя. Либеральные интеллигентные хозяйки научили ее не только одеваться и хорошо причесываться. Ее также научили читать книги, ей открыли мир русской литературы». Наверное, такая «деревенская» няня – чисто русское явление.

И Светлана прекрасно отдавала себе отчет в том, откуда она началась не как кремлевская принцесса, а как человек. Светлана вспоминает: «Бабуся читала мне вслух мои первые детские книжки. Она же была первым учителем грамоты – и моим, и моих детей, у нее был чудесный талант всему учить весело, легко, играя. Должно быть, что‑то она усвоила от хороших гувернанток, с которыми ей приходилось раньше жить бок о бок… А сколько она пела мне песен, как чудно и весело это делала, сколько она знала детских сказок, частушек, всяких деревенских прибауток, народных песен, романсов… Все это лилось и сыпалось из нее как из рога изобилия, и слушать ее было неслыханное удовольствие… Язык ее был великолепен… Она так красиво, так чисто, правильно и четко говорила по‑русски, как теперь редко где услышишь… У нее было какое‑то чудное сочетание правильности речи, – это была все‑таки петербургская речь, а не деревенская, – и разных веселых, остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала, – может быть, сама сочиняла».

И еще несколько слов о нашей школе, которая тоже много дала Светлане. Учеба в ней проходила по обшей программе для всех советских школ, но у нас были прекрасные учителя, они создали в непростой школе простую демократичную атмосферу, правда, несколько все же необычную. Так, по нашим коридорам постоянно следовали охранники за двумя Светланами – Сталиной и Молотовой, по утрам к воротам школьного двора подкатывали машины с детьми, после окончания уроков машины выстраивались вдоль всего переулка.

Я ходил в школу пешком, вернее, совершал до нее стремительную пробежку, поскольку жил в соседнем дворе. Но в предпраздничные и предвыходные дни я, как и многие мои соученики, выходя из школы, забирался в отцовский автомобиль и с его шофером ехал через Москву за город, в заповедный район на берегу Москвы‑реки (он до сих пор предназначается все для той же цели), где отдыхали руководители страны и столицы. Там в ухоженном лесу, в удивительно комфортабельных по тем временам зданиях проводили свое свободное время мы и наши родители.

Светлана не проводила время за городом в нашей компании, а всегда жила на своей даче, неподалеку от нас, в том же благословенном месте. Именно с описания этого района Подмосковья начала она свою первую книгу:

«А я живу в этом лесу, в этих краях, все мои тридцать семь лет. Неважно, что менялась моя жизнь и менялись эти дома, – лес все тот же, и Усово на месте, и деревня Кольчуга, и холмы над ней, откуда видна вся окрестность. И все те же деревеньки, где берут воду из колодцев и готовят на керосинках, где в доме за стеной мычит корова и квохчут куры, но на серых убогих крышах торчат теперь антенны телевизоров, а девчонки носят нейлоновые блузки и венгерские босоножки. Многое меняется и здесь, но все так же пахнет травой и березой лес – только сойдешь с поезда, все те же стоят знакомые мои золотые сосны, те же проселки убегают к Петровскому, к Знаменскому, здесь моя родина.

Здесь, не в городе, не в Кремле, которого не переношу и где я прожила двадцать пять лет, – а здесь. И когда умру, пусть меня здесь в землю положат, в Ромашково, на кладбище возле станции, на горке – там просторно, все вокруг видно, поля кругом, небо… И церковь на горке, старая, хорошая – правда, она не работает и обветшала, но деревья в ограде возле нее так буйно разрослись и так славно она стоит вся в густой зелени, все равно продолжает служить Вечному Добру на Земле. Только там пускай меня и схоронят, в город не хочу ни за что, задыхаться там…»

Вернемся еще ненадолго к нашей школе, она оставила много ярких впечатлений, о ней надо бы отдельно написать. Странно, что этого до сих пор никто не сделал, а свидетелей того времени все меньше и меньше… Правда, один мой знакомый американский профессор, занимающийся советским образованием в 30‑е годы, написал о ней в своей научной книге, изданной при его университете и, разумеется, на английском. Вот только одно из школьных воспоминаний, оно, по‑моему, самым странным образом имеет отношение к нашему разговору о Сталине и его дочери, оно говорит о связи времен, об их иррациональной преемственности.

Еще в младших классах нас возили на экскурсии в Загорск (ныне Сергиев Посад) в музей игрушек. Там среди более ста тысяч экспонатов имелась уникальная коллекция, можно сказать, засекреченная. За семью замками были спрятаны подальше от глаз людских сотни бесценных игрушек царских детей, в том числе и последнего царя, у которого их было пятеро и который был прекрасным отцом. Нам эти игрушки во время нашего пребывания в музее были доступны. Многим из них уже тогда было по сто и больше лет, сделаны они были в России, Германии, Франции… Великолепные куклы, многие – механические, военизированные игры и забавы, множество игрушек передвигалось. Всамделишная миниатюрная винтовка Ижевского оружейного завода. Действующая маленькая пушка. Паровоз с вагонами тащит за собой по рельсам состав. Специально сделанные для детей рыцарские латы, шлемы, копья, шпаги, всевозможные музыкальные игрушки. В золотой клетке сидит механический соловей и заливается, как в кустах… Всего не перечислишь! И все это немыслимое богатство никому не показывалось.

Как‑то, уже в 90‑е годы, в нашей прессе вспомнили об этой коллекции в связи с тем, что она погибала из‑за отсутствия средств на ее содержание и ремонт. В частности, сообщалось: «Служащие музея не любят оставаться по вечерам на работе в одиночку. Кому‑то слышатся голоса, кому‑то музыка, кому‑то далекий детский смех…» Приводятся слова главного хранителя музея: «Когда я беру в руки дворцовые куклы, что‑то неосязаемое заставляет внутренне сжаться, я испытываю страх. Эти игрушки отняли у детей, и похоже, что вещи преданно несут в себе горе своих хозяев». Все верно, но слово «горе» как‑то не вяжется с убийством царских детей…

Скорее всего нас возили туда для развлечения, к тому же такого редкостного, едва ли кто думал о нашем приобщении к безвозвратно погибшему времени и его культуре. Впрочем, кто знает… Сталин ежедневно общался дома со Светланой и не мог не знать о такой экскурсии.

О том, как и нашу школу захлестнула в середине 30‑х годов волна массового террора, написано выше. Для Светланы это не могло быть громом среди ясного неба, поскольку на ее глазах исчезали многие из многочисленной сталинской родни.

Зимой 1942–43 года Светлана, шестнадцатилетняя девушка, познакомилась с известным кинематографистом Алексеем Каплером, ему было тогда сорок лет. Начался роман. Ходили вместе в театры, на выставки, смотрели редкие фильмы на специальных просмотрах, иногда он привозил фильмы к ней на дачу, потому что познакомил Каплера со Светланой ее брат Василий. И всюду, куда бы влюбленная пара ни ходила, за ними следовала охрана. Вот как, например, вспоминает Светлана об их последнем свидании:

«Тучи сгущались над нами, мы чувствовали это. В последний день февраля был мой день рождения, – мне исполнилось тогда 17 лет; мы хотели где‑нибудь посидеть спокойно в этот день и никак не могли придумать, как бы это сделать. Ни один из нас не имел возможности прийти к другому, мы могли найти только нейтральное место. Но и в пустую квартиру около Курского вокзала, где собирались иногда летчики Василия, мы пришли не одни, а в сопровождении моего „дядьки“ Климова; он был ужасно испуган, когда после уроков в школе я вдруг двинулась совсем не в обычном направлении… И там он сидел в смежной комнате, делая вид, что читает газету, а на самом деле старался уловить, что же происходит в соседней комнате, дверь в которую была открыта настежь.

Что там происходило? Мы не могли больше беседовать. Мы целовались молча, стоя рядом. Мы знали, что видимся в последний раз…»

После этого свидания Каплер был арестован как «английский шпион», его доставили прямо на Лубянку. Затем он провел десять лет в лагерях и ссылке. Сразу после смерти Сталина у него кончился срок, и ему разрешили вернуться в Москву.

А тогда, в 1943 году, Сталин устроил дочери страшный скандал. Когда же она сказала ему, что любит Каплера, он надавал ей пощечин и обложил матом. Больше всего Сталина разгневало то, что Каплер был евреем. Это он прямо высказал ей и заметил: «Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?!» Красавицей она не была, отец сильно подпортил материнскую породу. После этого случая Светлана начала отдаляться от отца, охлаждение отношений было взаимным, а вскоре разыгралась другая трагедия.

Когда мы со Светланой были пионерами, у нас был вожатым наш старшеклассник (так было заведено) Гриша Морозов. Симпатичный брюнет, умный и живой подросток. И вот именно за него весной 1944 года Светлана вышла замуж. И он тоже, как Каплер, был евреем. Это взбесило Сталина, он был решительно против брака. Но Светлана настояла на своем, она вообще с возрастом и, наверное, в общении с крутым отцом стала упрямой и, можно сказать, своенравной. Не знаю, как с отцом, но с другими это ей дальше только вредило. Итак, она настояла на своем, но отец поставил одно условие: Гриша не должен появляться у него в доме. И он так ни разу и не видел первого мужа своей дочери! В начале 1945 года у Светланы родился мальчик, в честь деда его назвали Иосифом, но дед не выразил никакого желания хотя бы взглянуть на своего внука. В 1947 году Светлана развелась с Морозовым, она утверждает, что по своей воле, не в угоду отцу. Так оно и было. А внука своего Сталин соизволил впервые увидеть, когда тому исполнилось три года. Внук ему очень понравился, правда, это не помешало ему бросить в тюрьму в 1948 году отца своего бывшего зятя. Тогда у нас начались гонения на евреев, развернулась кампания против так называемых космополитов. Светлана вспоминает, что отец говорил ей: «Сионисты подбросили тебе и твоего первого муженька. Сионизмом заражено все старшее поколение».

После окончания школы Светлана хотела поступить на филологический факультет Московского университета, но отец был иного мнения. Она так пишет об этом:

«– В литераторы хочешь! – недовольно проговорил отец, – так и тянет тебя в эту богему! Они же необразованные все, и ты хочешь быть такой. Нет, ты получи хорошее образование, – ну хотя бы на историческом. Надо знать историю общества, – литератору тоже это необходимо. Изучи историю, а потом занимайся чем хочешь…

Школа, полученная на истфаке, оказалась полезной. Только отец не предугадал, что из меня не получится „образованного марксиста“ – как ему хотелось; получилось что‑то совсем наоборот, именно благодаря изучению истории общества».

Светлана очень переменилась, превращаясь из девочки в девушку и затем – в женщину. Такое случается не только с детьми прославленных родителей. Вот как вспоминает о ней друг ее детства Степан Микоян, сын близкого сталинского сподвижника: «К Светлане мы все относились с большим уважением. В молодости она была умная, скромная. Фокусы начала выкидывать потом. Но мне казалось, что какие‑то отклонения в поведении у нее были и тогда. У нее была особенность: если она что‑то для себя решила – все. Никаких аргументов ни от кого уже не слушала. Сомнение заронить в ней было невозможно. На этом качестве основаны многие ее поступки. Даже любвеобильность была искренней и основанной на ее упорстве. Светлана выходила замуж три или четыре раза. Она дружила с моей женой, мы жили в одном доме, и она бывала у нас почти каждый день. Юра Томский вернулся из ссылки – она вышла за него замуж. Сванидзе Джоник – за него тоже. Потом у нее была большая дружба с Андреем Синявским. Они, кажется, вместе работали. Когда его посадили, она просила за него моего отца. Потом был индус. И каждый раз она влюблялась искренне и на всю жизнь. Через несколько месяцев „вся жизнь“ кончалась».

Несчастья продолжали преследовать Светлану. Это был какой‑то рок. Или возмездие за отца‑злодея? А ей‑то за что? Уже один тот факт, что она пыталась облегчить участь Андрея Синявского, говорит о том, что после смерти отца ей удалось многое понять и во многом разобраться. В 1949 году, еще при жизни отца, она вышла замуж за Юрия Жданова, сына одного из ближайших соратников вождя, который и устроил этот брак. И хотя родилась дочка, молодые вскоре расстались. Сама Светлана так объясняет случившееся:

«В доме Ждановых было совсем не так легко и приятно, как это мне казалось со стороны. У нас в доме было тоскливо, пустынно, тихо, неуютно и было трудно жить, но при всем этом у нас отсутствовал мещанский дух. В доме же, куда я попала, я столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской „партийности“ с самым махровым „бабским“ мещанством – сундуки, полные „добра“, безвкусная обстановка сплошь из вазочек, салфеточек, копеечных натюрмортов на стенах. Царствовала в доме вдова, Зинаида Александровна Жданова, воплощавшая в себе как раз это соединение „партийного“ ханжества с мещанским невежеством…

Эти годы – 1949–1952 – были очень трудными для меня. Они были трудными и для всех: вся страна задыхалась, всем было невмоготу…

Сам Юрий Андреевич (муж Светланы. – В. Н. ), питомец университета, бывший там всегда любимцем молодежи, страдал от своей работы в ЦК партии, – он не знал, куда попал… Дома он бывал мало, приходил поздно (тогда было принято приходить с работы часов в одиннадцать ночи). У него были свои заботы и дела, и при врожденной сухости натуры он вообще не обращал внимания на мое состояние духа и печали. Дома он был в полном подчинении у маменьки, которую называл „мудрой совой“, и шел в русле ее вкусов, привычек, суждений. Мне, с моим вольным воспитанием, очень скоро стало нечем дышать».

Это описание жизни одной из самых элитных семей партийного руководства характерно для воспоминаний Светланы, они перерастают в хронику времени, воссоздают приметы жизни, неведомые в то время простым смертным.

Особый интерес в ее мемуарах, конечно, представляют воспоминания об отце, которого мы видим не в служебном кабинете (об этом немало написано), а у себя дома. Вот об ее отношениях с ним в ее детские годы:

«У меня сохранилось два его письма, должно быть, того же времени (то есть 1930–32 гг.), потому что отец написал их крупными, ровными печатными буквами. Письма оканчиваются неизменным „целую“ – это отец очень любил делать, пока я не выросла. Называл он меня (лет до шестнадцати, наверное) „Сетанка“ – это я так себя называла, когда была маленькая. И еще он называл меня „хозяйка“, потому что ему очень хотелось, чтобы я, как и мама, была в роли хозяйки активным началом в доме. И еще любил говорить, если я чего‑нибудь просила: „Ну, что ты просишь! Прикажи только, и мы все тотчас всё исполним“. Отсюда – игра в „приказы“, которая долго тянулась у нас в доме. А еще была выдумана „идеальная девочка“ – Лялька, которую вечно ставили мне в пример, – она все делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я могу теперь привести и его письма тех лет:

„Сетанке‑хозяйке.

Ты, наверное, забыла папку. Потому‑то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну, целую. Жду твоего письма. Папка“.

„Здравствуй, Сетанка!

Спасибо за подарки. Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу. Если Вася и учитель уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну, целую. Твой папа“».

«Не дождавшись позднего прихода отца домой, – вспоминает Светлана, – я оставляла ему на столе возле прибора послание:

„Дорогой мой папочка!

Я опять прибегаю к старому испытанному способу, пишу тебе послание, а то тебя не дождешься.

Можете обедать, пить (не очень), беседовать.

Ваш поздний приход, товарищ секретарь, заставляет меня сделать Вам выговор. В заключение целую папочку крепко‑крепко и выражаю желание, чтобы он приходил пораньше.

Сетанка‑хозяйка“».

«На этом послании, – замечает Светлана, – отец начертал: „Моей воробушке. Читал с удовольствием. Папочка“».

Сталин по‑своему любил Светлану, она вспоминает:

«В те годы отец стал брать меня с собой в театр и в кино. Ходили больше всего в МХАТ, в Малый театр, в Большой, в театр Вахтангова. Тогда я видела „Горячее сердце“, „Егора Булычева“, „Любовь Яровую“, „Платона Кречета“; слушала „Бориса Годунова“, „Садко“, „Сусанина“. До войны отец ходил в театры часто; шли обычно всей компанией и в ложе меня сажали в первый ряд кресел, а сам отец сидел где‑нибудь в дальнем углу.

Но чудеснее всего было кино. Кинозал был устроен в Кремле, в помещении бывшего зимнего сада, соединенного переходами со старым кремлевским дворцом. Отправлялись туда после обеда, то есть часов в девять вечера. Это, конечно, было поздно для меня, но я так умоляла, что отец не мог отказать и со смехом говорил, выталкивая меня вперед: „Ну, веди нас, веди, хозяйка, а то мы собьемся с дороги без руководителя!“ И я шествовала впереди длинной процессии, в другой конец безлюдного Кремля, а позади ползли гуськом тяжелые бронированные машины и шагала бесчисленная охрана…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю