Текст книги "Сталин, Гитлер и мы"

Автор книги: Владимир Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

И в таких условиях наша пропаганда в те годы гремела о том, что во всем мире нет свободнее писателей, чем в Советском Союзе! Доставалось от нас всем западным странам, в которых писатели якобы были только лишь рабами правящих сил, в том числе и в фашистской Германии (до того, как Сталин и Гитлер стали союзниками). Вот одно из высказываний нашей прессы: «Кампания против германской интеллигенции, беззастенчивая травля ее, проводимая правительством, принимают все более ожесточенный характер. В последнее время на интеллигенцию ведется наступление в прессе, по радио, в речах фашистских руководителей. Они обвиняют германских интеллигентов в том, что они не хотят покориться и не поддаются фашистской пропаганде. В таких представителях интеллигенции, как писатели, ученые, педагоги, врачи, юристы и т. д., фашистский режим видит своих тайных и открытых противников. И это действительно так».

Стоит вдуматься в эти строки. Получается, что в нацистской Германии писатели и прочие интеллигенты каким‑то образом все же могли протестовать. Даже в фашистской стране! Но не у нас… Впрочем, и в этой сфере деятельности Сталин и Гитлер стоили друг друга. В 1933 году Геббельс записал в своем дневнике: «Обсуждал с фюрером вопрос о министерстве народного образования, в котором соединятся кино, радио, новые центры образования, искусство, культура и пропаганда. Революционная организация, которая будет централизована. Великий проект, в таком роде в мире ничего еще не было… Национальное воспитание народа отдается в мои руки. Я с ним справлюсь…»

Из‑за своего восторга по этому поводу Геббельс просто запамятовал, что Сталин уже навел в советской культуре точно такой же порядок. А сам Гитлер, как и наш вождь, делал с культурой все, что ему заблагорассудится. Так, фюрер гордо заявлял: «При моих посещениях музеев и выставок я беспощадно удалял все, что не было совершенно безупречно с художественной точки зрения… Художник, который присылает на выставку дрянь, либо жулик и потому его место в тюрьме, либо сумасшедший и потому должен быть помещен в сумасшедший дом, а если невозможно определить, сумасшедший он или жулик, то его следует направить в концлагерь для перевоспитания». Слова фюрера с делами не расходились: в 1937 году он подписал закон о борьбе с «вырожденческим искусством», после чего из музеев были изъяты тысячи экспонатов. Сколько же всего ценного и нужного людям изъяли из культуры Гитлер и Сталин?! Но все равно в конце концов свет одолел тьму.

Да, советская литература, например, помогла под сталинским руководством растянуть на долгие годы, даже десятилетия, коммунистический дурман, но та ее часть, которую официально зачисляли в «антисоветскую», сумела нанести сокрушительные удары по казавшейся незыблемой тирании. Два самых решающих из них обрушили на советский строй Пастернак и Солженицын.

Как известно, Солженицын с молодых лет задумал написать такую прозу, которая способствовала бы разрушению мифа о так называемой пролетарской диктатуре ленинско‑сталинского образца. Пастернак же не ставил перед собой такой четкой с политической точки зрения задачи, он просто хотел рассказать правду о своем времени. Это была, как он сам утверждает, мечта всей его жизни, и он осуществил ее, написав роман «Доктор Живаго». Каждый знает о победном шествии произведений Солженицына по всему миру, меньше известно о том, что роман Пастернака превзошел по тиражам и популярности ВСЮ остальную русскую литературу о том времени, то есть раскрыл правду о нашей жизни миллионам и миллионам людей за рубежом.

Все это так. Но нельзя забывать и о том, что именно в искусстве и литературе остались глубокие корни той ядовитой поросли, которую насаждали Сталин и Гитлер. Вот только один характерный пример. В 2001 году вышли воспоминания известного театрального критика и историка А. Смелянского, который особенно основательно изучил МХАТ и был заведующим литературной частью этого театра при О. Ефремове. Так вот, Смелянский вспоминает:

«…Звания зависели в основном от „конторы“ (так в этом театре именовали с легендарных времен администрацию театра). „Контора“ 80‑х состояла в основном из людей, которые окопались здесь задолго до Ефремова… Дирекция состояла целиком из матерых сталинских соколов… Директорствовал Константин Алексеевич Ушаков. Он был из выдвиженцев… В юности был электриком в театре, параллельно занимался спортом, был хорошим велосипедистом… Константин Алексеевич с грустью вспоминал упущенные возможности. Оказывается, его, электрика и велосипедиста, в конце 30‑х приглашали работать в органы, а он, дурак, выбрал культуру… За годы ефремовского правления дух сталинского МХАТа был загнан в подполье, но не уничтожен. „Контора“ оказалась сильнее. Славнейшими представителями той „конторы“ были Белокопытов и Эдельман, два ушаковских зама… Оба не имели образования… Они правили театром, руководимым Ефремовым».

Остается напомнить, что Смелянский пишет о ситуации в театре спустя сорок лет после смерти Сталина…

Наперегонки

После прихода Гитлера к власти в 1933 году советско‑германские отношения ухудшились, широкое сотрудничество сменилось непримиримой конкуренцией двух соперников, Гитлера и Сталина, безумно влюбленных в одну и ту же «прекрасную даму» – мечту о мировом господстве. Волшебный ключ к ее осуществлению Гитлер собирался найти в России, а Сталин – в Европе. Примечательно, что ни тот ни другой серьезных соперников на своем пути не видели. Гитлер без конца во всеуслышание заявлял о своем глубочайшем презрении к западной демократии, которую считал к тому же отравленной еврейским духом, то есть обязательно поэтому подлежащей уничтожению. Сталин пока без лишнего шума, но последовательно продолжал ленинский курс на мировую революцию, целью которой было уничтожение все той же несчастной западной демократии. Гитлер и Сталин наперегонки двинулись к войне, но к ней, как они сами справедливо полагали, не были пока готовы. Октябрьская революция и гражданская война в России, разгром Германии в первой мировой войне отбросили обе страны на обочину мирового развития, но, как оказалось, ненадолго. В условиях жесточайшей диктатуры Сталин и Гитлер приступили к восстановлению и развитию экономики на одной и той же основе – сплошной ее милитаризации. Оба они были убеждены, что успех дела прежде всего решает политика, а не экономика с ее законами, которым надлежит следовать. Они считали, что все возможно, если на твоей стороне сила и воля для проведения своей политики. Но Сталин намного превзошел Гитлера в этом заблуждении. Последнему помогло то, что капиталистический уклад не был все же нарушен и монополизированный капитал был сильнее волюнтаризма. Сталин же вдоволь поиздевался над экономикой, в этом и была причина его сокрушительных, можно сказать, позорных поражений в начале войны против страны, военный потенциал которой значительно уступал нашему, не говоря уже о людских резервах. Ко всему прочему Сталин имел на подготовку к войне куда больше времени, чем Гитлер. Но все свои преимущества Сталин загубил, когда ликвидировал новую экономическую политику, введенную в начале 20‑х годов и вытащившую страну из послевоенной и послереволюционной разрухи. Но иначе он поступить не мог, так как нэп мешал упрочению его личной диктатуры.

Пожалуй, самым страшным для социалистической экономики был так называемый план. Он определялся в приказном порядке, сверху, но никак не спросом, не требованиями рынка, поскольку такового вообще не существовало. Заданные начальством плановые цифры, как правило, брались с потолка, причем, по мере их обсуждения в верхах, они увеличивались в расчете на энтузиазм масс и на «социалистическое соревнование» – еще одно губительное изобретение пролетарской диктатуры. В результате, как теперь это стало ясно из исторических документов, все наши пятилетки по основным показателям срывались, поскольку планы были необдуманно завышенными. В связи с таким положением процветало очковтирательство, а пример в этом подавал сам Сталин, которому всегда ничего не стоило свободно манипулировать любыми цифрами: от подтасовки результатов голосования на партийном съезде до общегосударственной статистики.

Еще страшнее был так называемый «встречный план», тоже рассчитанный на энтузиазм масс. Допустим, заводу спустили план, по которому надо выпустить за год 10 тысяч машин, а сознательный заводской коллектив выдвигает встречный план и берется изготовить 15 тысяч! Как известно, любой автозавод кровно связан с сотнями смежников. Откуда те возьмут оборудование для оснащения 15 тысяч машин, когда им по плану выделили только на 10 тысяч? К тому же у каждого завода‑смежника есть свои обязательства и перед многими другими предприятиями. Как все это увязать воедино в масштабах огромной страны? Абсурд! Но в течение десятилетий встречный план был священной заповедью нашего хозяйствования.

Много лет спустя после смерти Сталина я побывал в качестве корреспондента журнала «Огонек» на знаменитом КАМАЗе и подружился там с одним из его руководителей, то есть человеком в нашей промышленности весьма заметным. Когда мы с ним сошлись поближе, я спросил его: «Какие мысли у вас вызывает все еще живущий у нас „встречный план“?» Он ответил: «При упоминании о встречном плане мне хочется взять в руки автомат и во время праздничных торжеств на Красной площади расстрелять из него всех, кто стоит на Мавзолее».

Вот в каких условиях приходилось нам бежать к войне наперегонки с весьма упорядоченной немецкой экономикой. Мы изнемогали от напряжения, но все же выжили. За счет чего? За счет самой безжалостной эксплуатации трудящихся, за счет нищенского уровня жизни нашего народа, за счет, как уже упоминалось выше, рабского труда миллионов советских заключенных. Титанический труд последних не учитывался официальной статистикой, а их неизмеримый вклад в развитие страны приписывался «преимуществам планового социалистического производства над капиталистическим».

При сопоставлении Гитлера и Сталина как хозяйственников первый явно выигрывает. То, что фюрер совершил буквально за пять лет, можно назвать только чудом. Правда, все, чего он достиг, служило одной цели – развязыванию войны. При Гитлере за пять‑шесть лет армия выросла со 100 тысяч человек до 2 миллионов 750 тысяч, мобилизованных уже в 1939 году. А ведь их надо было еще и вооружить! Так, за тот же срок было построено более 4 тысяч самолетов, причем в этой области, как и в других, фюрер начинал буквально с нуля. В то же самое время наша промышленность тоже без устали работала на будущую войну, причем по количественным показателям значительно превосходила Германию. Но вспомним, что в последней не было массового террора против собственного народа, не было избиения руководящих военных кадров, не было закрепощения крестьян…

Сталин и Гитлер не щадили сил и средств во имя безудержной гонки вооружений. Наверное, мало кто сегодня вспомнит, что они начали строить могучий военно‑морской флот. Фюрер заложил 20 линкоров, рассчитывая спустить их на воду в середине 40‑х годов. Сталин собрался построить 16 линкоров и 6 линейных крейсеров. В то время флот был высшей стадией развития вооружений, стоил баснословно дорого, как сейчас ракеты и космос. Но где же могли развернуться такие могучие силы Германии и СССР?! Друг против друга? Нет! Оба диктатора рассчитывали в случае своей победы (одного над другим) обрушиться на Западную Европу и, главным образом, на Англию, имея, конечно, в виду и ее необъятную империю. Вот когда и понадобился бы такой океанский флот!

Да, наращивание вооружений, необходимых Гитлеру и Сталину для войны за мировое господство, должно было принести плоды к середине 40‑х годов, но, как мы знаем, фюрер развязал ее уже в 1939 году. Многие его стратеги справедливо считали эту дату крайне преждевременной и в конечном счете оказались правы. Но Гитлер проявил столь свойственную ему самонадеянность, которая поначалу казалась оправданной после его первых ошеломительных успехов в Западной Европе. Именно этими успехами и было вызвано его явно преждевременное (с точки зрения готовности Германии к длительной войне) нападение на Советский Союз. Была также и другая причина: фюрер боялся, что Сталин ударит первым, о чем речь еще пойдет ниже.

В этой обоюдной гонке к войне сыграло свою роковую роль уничтожение Сталиным всего командования нашей армии и нескольких десятков тысяч старших и средних офицеров. Гитлер придал этому событию большое значение, принимая решение о войне с Россией. Перед ним лежал доклад, в котором немецкая разведка доносила о том, насколько ослабили нашу армию массовые репрессии. О нашем командном составе в докладе говорилось, что «он производит худшее впечатление, чем в 1933 году. России потребуются годы, чтобы достичь прежнего уровня». Некоторые историки утверждают, что именно немецкая разведка подсунула Сталину компромат на руководящих лиц Красной Армии, чтобы тем самым ослабить ее мощь. Эта версия не выглядит совсем уж надуманной, если вспомнить о том, что многие наши высшие командиры побывали в Германии (до прихода Гитлера к власти) по программе военного сотрудничества двух стран. Так что у немцев было немало разного материала, который мог бы помочь при этой коварной интриге.

Обстоятельства сложились так, что качество обеих военных машин, советской и немецкой, во второй половине 30‑х годов прошло некоторую проверку на практике, когда в ходе гражданской войны в Испании на стороне генерала Франко выступило 25 тысяч гитлеровских военнослужащих, а на стороне республиканцев – 3 тысячи наших военных специалистов, в том числе летчиков и танкистов, активно участвовавших в боевых действиях. Правда, Сталин в то время думал не столько о проверке готовности к большой войне (немцы об этом думали), сколько о той выгоде, какую смута в Испании приносила ему, работая на его планы о коммунистическом господстве во всем мире. Под видом помощи республиканцам Сталин забросил в Испанию множество агентов с Лубянки, на которых возлагалась задача распространять сталинское господство все шире и шире. Одной из конкретных целей этих многочисленных агентов было уничтожение всех инакомыслящих и сомневающихся в мировом коммунистическом движении. Из воюющей Испании это сделать было легче, чем из далекой Москвы. Не случайно именно из Испании протянулась тогда нить заговора, в результате которого Сталину наконец‑то удалось убить Троцкого. Остается добавить, что многих из тех наших генералов и офицеров, которые уцелели в Испании, Сталин по возвращении уничтожил. Не мог простить, что не взял верх уже в той войне.

Как Гитлер, так и Сталин уделяли свое основное внимание не только гонке вооружений, но и обработке общественного мнения, милитаризации не только экономики, но и всей жизни и без того уже тоталитарного общества. Средства массовой информации, кино и театр, книжная продукция, система образования и воспитания подрастающего поколения – все было подчинено этой цели. На секретном совещании гаулейтеров в 1934 году Гитлер говорил: «Именно в области внешней политики важно, чтобы весь народ действовал как бы под гипнозом и безоговорочно поддерживал свое руководство; необходимо, чтобы вся нация по‑спортивному страстно следила за борьбой; это необходимо, ибо если вся нация участвует в борьбе, она ответственна и за проигрыш. Если же нация ни в чем не заинтересована, то проигрывают лишь руководители. В первом случае гнев народа падет на противников, во втором – на фюреров».

Приближенный фюрера В. Функ так сформулировал мысли фюрера на эту же тему: «Противник, побежденный на поле политики, перебросил свои вооруженные силы в область культуры. Если вражеские войска, брошенные на поле культуры, встретят там вакуум… то они смогут вновь собраться и в один прекрасный день нанести удар с фланга по политическому могуществу рейха. Поэтому наше движение и наше государство нуждаются в войсках в области культуры точно так же, как в военной и политической областях. Они и здесь нуждаются в офицерах, которые хорошо знают свое ремесло, и им нужны солдаты, которые надежно, верно, мастерски владея оружием, будут служить нашему делу».

Гитлер распорядился проводить так называемые всенародные референдумы. Первый из них состоялся в конце 1933 года, в нем участвовало 96 процентов избирателей, из них 95 «одобрили» решение фюрера о выходе из Лиги Наций (такой же организации, какой ныне является ООН). Потом последовали и другие референдумы с примерно такими же результатами, когда подавляющее большинство высказывалось за одобрение нацистской политики. Как тут не вспомнить процедуру голосования на выборах в органы власти при Сталине?! Он в этом деле своего немецкого соперника переплюнул: как известно, у нас тогда постоянно был один и тот же результат – более 99 процентов голосовали «за», а при голосовании в Верховном Совете итог всегда был один – 100 процентов «за»!

Такого удивительного «единомыслия» нацисты и наши большевики добивались в общем‑то одними и теми же методами, о которых уже много говорилось выше. Вот еще один пример. Гитлер и Сталин уделяли немало внимания работе среди молодежи, воспитанию ее в духе милитаризма и слепого повиновения. Для этой цели у нас был создан в 1918 году комсомол, то есть через год после революции, а Гитлер создал свой гитлерюгенд, молодежную организацию фашистской партии, уже в 1926 году, то есть еще за семь лет до того, как взял власть в свои руки. Как и в СССР, эта организация была массовой – около 9 миллионов членов в 1938 году. Цели обоих объединений были совершенно однотипны.

Сегодня просто трудно себе представить, что еще за несколько лет до начала второй мировой войны обе страны, Германия и СССР, превратились в два противостоящих друг другу огромных военных лагеря, в которых весь уклад жизни, вся общественная атмосфера были пропитаны милитаристским духом… Об этом свидетельствует множество дошедших до нас фактов и свидетельств. Вспомним только об одном из них. Обратимся к тому обстоятельству, которое окрасило в защитный военный цвет детские и подростковые годы моего поколения.

Этот пример к тому же имеет самое непосредственное отношение к Сталину.

В 30‑е годы, о которых дальше пойдет речь, Сталин еще был привязан к своей дочери Светлане, уделял ей внимание, какого никогда никому не оказывал, гордился ее школьными успехами, каждую неделю расписывался как родитель в ее школьном дневнике, в котором стояли одни вполне ею заслуженные пятерки. В своих воспоминаниях она много и хорошо, с большой сердечной теплотой пишет о нашей школе. Понятно, что и в ее общении с отцом в те годы школа занимала много места, и он был хорошо осведомлен о том, как и чему учили нас, как воспитывали.

Зачем я здесь об этом вспоминаю? Хочу подчеркнуть, что жизнь сталинского лицея была хорошо известна его основателю. Все, что в нем происходило, не могло не носить на себе печати его одобрения. И само собой разумеется, что во всех остальных, обыкновенных советских школах ученики воспитывались на тот же манер.

Вместе с культом Сталина в нас с детства вбивали культ героизма. В те годы это был обязательно военный летчик. Самым известным из них стал В. Чкалов, популярность которого можно сравнить только с гагаринской. При этом каждого героя называли «сталинским». Так, например, и писали: «Если нужно, наши летчики спокойно и гордо отдают свои жизни за любимого Сталина». Не за Родину, не за народное дело, а вот так – «за любимого Сталина». Кстати о самом распространенном тогда эпитете «сталинский» в применении к теме нашего разговора. Этот эпитет так затерли, что смысловое его значение всерьез никем (кроме, может быть, самого Сталина) не воспринималось ни на слух, ни на глаз, хотя подлинная доблесть каждого из таких героев всеми средствами массовой пропаганды превращалась в еще одну песчинку в нараставшей лавине культа Сталина. Такая же картина была и в нацистской Германии. Кстати, на героизм с милитаристским привкусом ориентировал воспитание народа и подрастающего поколения Геббельс, который считал, что для подготовки «национал‑социалистической смены» нужно будет такое искусство, которое можно назвать «героическим, проникнутым стальной романтикой, лишенным всякой сентиментальности».

Но в заботах об укреплении духа своих будущих солдат оба диктатора не забывали и об их конкретной боевой подготовке еще со школьной скамьи. По нашей просторной школе с особой пронзительностью разносилось завывание сирены, возвещавшей о воздушной или химической тревоге. Пока учебной… С ее первыми звуками мы выскакивали из‑за парт и пулей вылетали из классов, устремляясь на свои «боевые посты». Оглушительно хлопали тяжелые (старинные) классные двери, гулкой дробью рассыпался по паркету топот сотен бегущих. Несколько минут – и все замирало. Все стояли на своих постах, у каждого на боку – противогаз.

В те годы противогаз был таким же спутником нашей жизни, как, скажем, ранец или портфель. Все были убеждены в том, что будущая война будет химической. И готовились к ней основательно. Наряду с обычными уроками были регулярные занятия по химической обороне. Нам читали лекции о боевых отравляющих веществах и защите от них. Книжки, по которым мы готовились к химической войне, были не тоньше наших учебников. До сих пор в голове застряли названия газов: иприт, фосген, люисит… Мы знали их качества, ощущали по запаху и цвету. Значок ПВХО (противовоздушная и химическая оборона) красовался у нас на груди после сдачи специальных экзаменов. Рядом с ними у многих висели и другие, которые тоже даром не давались: «Ворошиловский стрелок», «ГСО» (готов к санитарной обороне), БГТО (будь готов к труду и обороне)… Все эти отличия тогда были весьма популярны. Окружающая нас действительность была такова, что изучение газов, винтовки, пулемета, рукопашного боя и т. п. было делом естественным и выглядело необходимым, никого не пугало, а только занимало.

Результаты такого воспитания были налицо: многие ребята стремились поступить в военные училища, особенно в летные и военно‑морские, туда отбирали буквально одного из 40–50 претендентов. «Выросли мы в пламени, в пороховом дыму», – пелось о первом революционном поколении. Мое поколение росло не в пламени, но ветры, нас обдувавшие, постоянно несли с собой пороховую гарь. Едва она успела рассеяться после Гражданской войны, как уже с конца 20‑х годов снова начали собираться пороховые облака, сгустившиеся потом, в 30‑е годы, в грозовые тучи. Новая военная тревога была постоянно с нами. Наше просторное подвальное помещение было капитально переоборудовано в стрелковый тир. Мы ложимся на маты и палим по мишеням. От затворов винтовок поднимается сизый дымок с резким и уже хорошо знакомым нам запахом. Он почему‑то приятно щекочет ноздри… Разбираем и собираем прославленную русскую винтовку, еще не зная, что в Германии на каждого из нас уже изготовлен скорострельный автомат. Изучаем ружейные приемы. Маршируем на еще не осточертевших строевых занятиях. Прыгаем с парашютной вышки. Поем боевые песни наших отцов.

Не только военизированная школьная жизнь окутывала нас предгрозовой атмосферой. И наши внешние, внешкольные впечатления постоянно предупреждали: «Помни о войне! Готовься к ней!» Так много писалось и говорилось о грядущей военной угрозе, что она казалась неотвратимой. И все потому, что два человека, Сталин и Гитлер, твердо решили начать войну. Или не только поэтому?..

Вор у вора дубинку украл

Когда знакомишься с историей предвоенных 30‑х годов, то приходишь к выводу, что из всех ведущих политиков того времени самая беспокойная жизнь была у Сталина и Гитлера. И не только потому, что они изо всех сил, с величайшим напряжением строили такие вооруженные силы, какие человечеству были еще неведомы. Дело в том, что оба диктатора больше всего боялись друг друга. Для людей такого склада, какой был у них, это также означало известное взаимоуважение (несмотря на болезненную конкуренцию). Так, будучи уверенным в успехе войны против нас, Гитлер в застольной беседе (они все стенографировались для потомства) заявил своим приближенным: «После победы над Россией было бы лучше всего поручить управление страной Сталину, конечно, при германской гегемонии. Он лучше, чем кто‑либо другой, способен справиться с русскими».

В высшей степени любопытно и такое свидетельство: сравнивая себя со Сталиным, фюрер не раз повторял, что им обоим присущие «величие и непоколебимость не знают в своей основе ни шатаний, ни уступчивости, характерных для буржуазных политиков». Даже перед самым разгромом Германии Гитлер оставался при своем мнении о Сталине, считал, что он с ним еще сумеет договориться. Так, в марте 1945 года Геббельс отмечал в своем дневнике: «Фюрер прав, говоря, что Сталину легче всего совершить крутой поворот, поскольку ему не надо принимать во внимание общественное мнение».

Но фюрер, несмотря на симпатии лично к Сталину, никогда не отказывался от агрессивных намерений в отношении Советского Союза. Даже в августе 1939 года, пойдя на соглашение о сотрудничестве со Сталиным, он вовсе не думал менять свою стратегию. В узком кругу приближенных он заявлял: «Все, что я предпринимаю, направлено против русских. Если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, тогда я буду вынужден пойти на соглашение с русскими, чтобы побить Запад, и затем, после его поражения, снова повернуть против Советского Союза со всеми моими силами. Мне нужна Украина, чтобы они не могли уморить нас голодом, как это случилось в последней войне».

Почему же Гитлер и Сталин так боялись друг друга? Потому, что каждый опасался неожиданной агрессии со стороны своего соперника, боялся быть застигнутым врасплох. Годами они готовились к войне (оба – к агрессивной, наступательной, захватнической!), но никак не могли выйти на тот уровень вооружений, который позволил бы фюреру обрушить свою мощь на восток, а Сталину – на запад. Из‑за постоянно преследовавшего их страха друг перед другом они так и начали войну между собой, будучи совсем к ней не готовыми. Вот одно из многих аналогичных признаний фюрера, сделанных в застольном кругу самых близких людей: «Моим кошмаром был страх, что Сталин может перехватить у меня инициативу… Война с Россией стала неизбежной… Ужасом этой войны было то, что для Германии она началась слишком рано, и слишком поздно».

Пожалуй, самым примечательным из соображений фюрера по этому поводу оказалось признание, сделанное перед самым концом войны, в феврале 1945 года (в подобных обстоятельствах люди обычно не лукавят, Гитлер понимал, что его конец близок): «Упреждающий удар по России был нашим единственным шансом разбить ее… Время работало против нас… На протяжении последних недель (май – июнь 1941 года. – В. Н. ) меня не отпускал страх, что Сталин опередит меня».

Опасения фюрера не были напрасными. Сталин изо всех сил готовился не к обороне, а к нападению. Он рассчитывал воспользоваться войной Гитлера на Западе, ударить ему в спину и захватить для начала Восточную Европу, Балканы, турецкие проливы и, если получится, Германию. Возможно, ему это и удалось бы, если бы Гитлер так быстро не расправился с Западной Европой, включая Францию, казавшуюся столь могущественной. Такой блицкриг фюрера стал полной неожиданностью для Сталина, ему оставалось только верить, что дальше Гитлер двинется на Англию. С осени 1939 года фюрер усиленно внушал Сталину, что именно так он и собирается поступить.

А конец лета 1939 года принес такую сенсацию, от которой весь мир только ахнул: 23 августа был заключен советско‑германский договор о ненападении. Трудно припомнить другой такой крутой поворот в современной истории. Его могли срежиссировать только Гитлер и Сталин с их безграничным цинизмом. Можно вспомнить, что накануне второй мировой войны, развязанной Гитлером в 1939 году, мы заняли такую позицию: «Новую империалистическую войну затеял и ведет один блок – союз фашистских держав, угрожающий всем народам». День и ночь наша пропаганда проклинала «фашистских людоедов» и «фашистских агрессоров».

Наш неожиданный союз с «людоедами» и «агрессорами» был делом рук именно Гитлера и Сталина. Они в своем стремлении к мировому господству, то есть фактически друг против друга, столкнулись на узкой дорожке над пропастью и решили на какое‑то время остановиться, чтобы затем половчее скинуть в бездну соперника. Маршал Жуков вспоминал: «У Сталина была уверенность, что именно он обведет Гитлера вокруг пальца в результате заключенного пакта. Хотя потом все вышло как раз наоборот».

В то время я был уже подростком и хорошо помню, какое изумление в нашем обществе вызвал столь внезапный союз с фашистской Германией. Ничего поначалу не понявший народ, тем не менее, как всегда при Сталине, безмолвствовал в ожидании его личной команды.

Тогда во всеуслышание можно было по своей инициативе выражать только безграничную любовь и преданность Сталину за все решительно, что бы он ни сделал, что бы он ни сказал.

Из канувшей в Лету эпохи память хранит не так уж много отчетливых картинок, у меня одна из них, очень яркая, связана именно с этим резким поворотом в отношениях между СССР и Германией.

С детства я любил футбол, регулярно ходил на стадион «Динамо», который почти каждый раз бывал переполнен (телевизора тогда еще не было). И вот однажды в погожий августовский денек, в разгар футбольного матча, на глазах у десятков тысяч болельщиков, из‑за трибуны стадиона выплыл, причем низко‑низко, брюхатый, серый в закатном солнце самолет с фашистскими знаками, он прямо над нами шел на посадку на Центральный аэродром, находившийся неподалеку. И стадион замер. Все собравшиеся на нем впервые в жизни видели над собой фашистский самолет. Кто из них мог знать в ту минуту, что Гитлер и Сталин неожиданно договорились между собой и что нацистский министр иностранных дел Риббентроп поспешил прилететь в Москву? Но никто не раскрыл рта. Ни одного возгласа или недоуменного жеста. Ни одного… Даже в такой ситуации рабам не положено удивляться, во всяком случае нельзя выражать свои чувства. Свастику в московском небе переполненный стадион молча проглотил, хотя тогда не было в нашей стране страшнее слова, чем «фашист».

Потом Молотов, второй после Сталина человек, летал в Берлин к Гитлеру. Завязалась личная переписка между фюрером и Сталиным, поскольку между двумя странами было достигнуто полное понимание, а Риббентроп доложил фюреру: «Сталин и Молотов очень милы. Я чувствовал себя как среди старых партийных товарищей». Сталин на встрече с Риббентропом в Кремле заявил: «Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье». Присутствовавший при этом немецкий дипломат Г. Хильге пишет в своих воспоминаниях: «Тон Сталина при разговоре о Гитлере и манера, с которой он провозглашал тост за него, позволили сделать заключение, что некоторые черты и действия Гитлера, безусловно, производили на него впечатление… Это восхищение было, по‑видимому, взаимным, с той только разницей, что Гитлер не переставал восхищаться Сталиным до последнего момента, в то время как отношение Сталина к Гитлеру после нападения на Советский Союз перешло сначала в жгучую ненависть, а затем в презрение».