Текст книги "ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ"

Автор книги: Владимир Краковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

И тотчас же дверь кабинета распахивается. Будто в стол была вмонтирована незаметная тайная кнопочка, связанная с дверью, и директор нажал на нее, падая головой. Но если б в столе такая кнопочка имелась, она бы спружинила и вышеописанного громкого удара головой об стол не получилось бы.

Поэтому естественней предположить, что дверь распахнулась от других причин. Не было никакой кнопочки. А предательство было.

Ну, а после того как дверь распахнулась уже во всю ширь, стало возможным с полной уверенностью заявить, что дело не в кнопочке. Потому что в кабинет входит Верещагин. Это он распахнул дверь.

Верещагин входит бледный, собранный, энергичный. И в скорости, с какой он приближается к столу, сказывается еще разгон, взятый на седьмом этаже.

«Слушай, Пеликан,– говорит Верещагин, в его голосе нет уже прежней оторванности от тела.– Ты считаешь меня сумасшедшим, я знаю. Может, ты уже санитаров вызвал? »

«Никого я не вызывал!»– отвечает директор – сердито, нахмуренно. Лжет.

«Слушай, Пеликан,– говорит Верещагин.– Кристалл был на самом деле. Вернее, он есть. Но он уплыл, Ты должен мне поверить. Кто-то отпер дверцу сейфа»,

«Кто же мог ее отпереть?»– спрашивает директор

Время тянет.

«Любой,– говорит Верещагин.– Я бросаю ключи где попало. Я допускаю даже, что сам забыл запереть. Но все это второстепенные детали. Главное, Кристалл был. Он есть».

«Был, да сплыл»,– говорит директор. Он ждет санитаров с минуты на минуту.

«Ты засадишь меня в психбольницу, а через десять лет кто-то изобретет Кристалл снова,– говорит Верещагин.– И тогда вспомнят обо мне. Спросят: кто засадил его в эти сумасшедшие стены. И выяснится: Пеликан. И тебе скажут, вызвав куда следует: стыдно, товарищ Пеликан, вы затормозили развитие отечественной науки на целых десять лет. Хорошо еще, если одним стыдом отделаешься».

И, сказав это, Верещагин смотрит на директора веселым круглым взглядом, чуть окрашенным сумасшествием, как река розовым, когда солнце только восходит и еще не печет.

«Ну, это ты брось!» – говорит директор и отводит взгляд в сторону,– во-первых, потому что соврал насчет санитаров, а во-вторых, боится, что сам сойдет с ума, если будет долго выдерживать верещагинский круглый веселый взгляд.

А Верещагин – может, чувствуя директорский испуг – все смотрит и смотрит, а когда директор, обороняясь, отворачивается совсем, чуть ли не затылок подставляя верещагинскому взгляду, говорит ему: «Что же ты не смотришь мне в глаза?», на что директор, оправдываясь, бурчит: «Уже вышел из возраста в гляделки играть». И чтоб хоть как-то оправдать свое отворачивание, начинает внимательно рассматривать висящую за его столом карту мира, как будто не вернулся уже из отпуска, а только собирается и вот прикидывает, куда бы поехать и, похоже, склоняется к мысли, что лучше всего на Огненную Землю – именно эта область планеты перед его глазами,– увидеть места получше (например, Калифорнийское побережье с роскошными пляжами, отелями и дансингами) можно лишь взобравшись с ногами на стул или, по крайней мере, хотя бы задрав голову, а он не хочет, боится – замер директор, скован страхом и неловкостью, вот и выходит – надо ехать на Огненную Землю.

Верещагин тоже смотрит на карту, где их город официально не значится, слишком мал, однако усилиями местного художника все же проставлен в виде яркого кружочечка, эдакого красного солнышка, от которого во все стороны брызжут, тем же художником нарисованные, разной длины лучи – самых отдаленных уголков земного шара достигают некоторые из них, упираются острыми кончиками в какие-нибудь чужие страны или всемирно известные города, как бы согревая их, а на самом деле просто показывая таким условным лучеиспусканием, что данные согретые страны и города систематически покупают продукцию института, а точнее сказать: цеха, которым руководит Верещагин, разглядывающий сейчас эту карту и ожидающий санитаров – уж они-то вывернут ему ручки за спину, уж они-то наденут на него крепкую рубашечку!

Это, конечно, если Верещагин будет сопротивляться. Если же он проявит благоразумие и подчинится обстоятельствам, то его поведут к машине как принца – санитары угодливо засеменят вперед, почтительно распахнут все случившиеся на его пути двери, а на лестнице постараются развлечь каким-нибудь легким разговором; может, даже расскажут анекдот.

Верещагин обращает внимание на следующее обстоятельство: ни один лучик в Огненную Землю не упирается. Он говорит директору: «Хочешь поехать туда установить торговые связи?»

Директор сильно вздрагивает: он действительно думал сейчас о чем-то подобном. То есть сначала он смотрел на эту самую Огненную Землю просто чтоб не смотреть на Верещагина, по потом стал представлять себе, как там, должно быть, холодно, дико и неуютно, так же, наверное, как и в его сейчас душе, ожидающей санитаров, потом порылся в памяти, вспоминая, как называется живущий в этом неуютном краю народец – по телевизору как-то показывали: бедные, полуголые люди, питающиеся каракатицами, слизняками и моллюсками,– и вот, пока он так размышлял, Верещагин хранил молчание, но стоило директору, после всех этих мыслей о холоде и каракатицах, подумать вскользь: «Никто тут не покупает наши искусственные драгоценности»,– как Верещагин сразу же и спросил: «Хочешь поехать установить торговые связи?» От этого телепатического акта директор и вздрагивает. «Я тебе поражаюсь,– говорит он, оборачивается и смотрит Верещагину прямо в глаза.– Я тебе поражаюсь. Иногда ты проницателен, четок мыслью, интуиция у тебя как у бога. И тогда мне хочется в тебя верить. Я все тогда вспоминаю: и твою дипломную работу, и отношение к тебе Красильникова… Одним словом, я говорю себе: Верещагин гений, и преступление ограничивать его инициативу. Если хочешь знать, я в отпуск уезжал и чувствовал: Верещагин что-то затевает, что-то у него зреет… Я, конечно, мог пресечь, но подумал: пусть… Да, свою голову я подставлять не хотел. Рад был, что в мое отсутствие. Но, знаешь, что я сказал своему заместителю? Перед отъездом? Я сказал ему: у Верещагина все идет по плану, можешь туда не заглядывать, дела там простые. Хотя знал, что с тобой простоты не бывает… Но в другие моменты мне кажется, что ты просто дурак, да еще с опасным психическим заболеванием. Неудачи, творческое бесплодие, голодное честолюбие – когда у человека это годами, десятилетиями, он становится опасным для общества… Вот я уезжал и думал: кому я развязываю руки – гению или Герострату? И сегодня – когда ты говорил о своем Кристалле – это одно, а когда потом прыгал по цеху и хватал воздух руками… Зачем ты хватал воздух руками?»

Верещагин удивляется: «Неужели непонятно? Я ловил Кристалл ».

«Вот тогда я и подумал: или он опасно болен, или дешевый авантюрист… А что бы подумал ты? На моем месте? Представь все это со стороны: человек кричит, что создал кристалл, который человечеству и не снился, ему веришь, потому что он зовет: идем, мол, покажу,– идешь, ну, а там сейф почему-то вдруг оказывается открытым, кристалл почему-то вдруг, оказывается, улетел, как воздушный шарик… Что бы ты подумал? Тебе не кажется, что во всей этой истории проглядывает методология детской лжи?»

«Он, наверное, в дверь вылетел,– догадывается Верещагин.– У нас жуткие сквозняки. Геннадий даже на больничном был. А у Юрасика так текло из носу, что страшно было смотреть. До сих пор не понимаю, как Альвина смогла его полюбить».

«Как я тебе поверю?» – говорит директор, на что Верещагин, закурив, на этот раз без мундштука, просто взяв папиросу в рот,– отвечает: «Хочешь – верь, хочешь – проверь».– «Как я проверю?»– спрашивает директор. «Может, мне перейти на сигареты,– говорит Верещагин.– Эти папиросы, если без мундштука, такое дерьмо, что просто ужас».– «Как мне проверить?» – спрашивает директор. «Очень просто,– говорит Верещагин и вынимает из кармана горсть щепок.– Видишь, что стало с моим мундштуком? А еще называется кизиловое дерево. Это когда я свалился со стола».– «Как мне проверить?» – спрашивает директор, он сейчас в таком состоянии, что его хоть сто раз заставь спросить одно и то же, он не поднимет голоса, не закричит. «Как мне проверить?» – спрашивает он. «Я услышал из кармана громкий треск и сразу понял, что остался без мундштука, я сам его делал, огромный труд, красивый вышел, просто чудо, да ты видел,– говорит Верещагин.– Очень просто».– «Как?» – спрашивает директор. «Давай я еще раз сделаю кристалл».– «Еще раз! – кричит директор.– Ты угробил седьмую печь, ты сжег импортный нагреватель, магнитную пушку, а их всего два в институте!.. Что же, угробить и вторую?» – «Угробить!– советует Верещагин.– Это все потом окупится. Ты не жалей».– «Ты же говорил, он не дороже ваты,– уличает директор.– А теперь: не жалей».– «Я имел в виду массовое производство,– оправдывается Верещагин.– А вообще-то… Говоря честно… Знаешь, я тебе, конечно, соврал…» – «Вот! – кричит директор и бледнеет с такой скоростью, с какой Юрасик не успевал краснеть.– Соврал! Соврал! Я это чувствовал! Я с самого начала в душе не верил! И ты называешь это соврал? Боже мой?» – «Да,– говорит Верещагин.– Я преувеличил. Или, можешь считать, преуменьшил. Он, конечно, дороже ваты».– «Какой ваты! – раздраженно говорит директор, в отчаянье машет рукой.– Ты что имел в виду – «соврал»?! Не вообще?» – «Что – вообще?» – не понимает Верещагин. «Слава богу, что не вообще»,– директор облегченно вздыхает, нормальный цвет возвращается на его лицо, но в этот момент открывается дверь, и в кабинет входят две белые фигуры, двое мужчин в медицинских халатах. Один из них толстый, и лицо у него добродушное, другой же, наоборот, худ и лицом темен. Зато оба высоки ростом, широки в плечах, а худой к тому же с огромными ладонями, которые, как вошел, так сразу же стал вытирать о халат: видно, они у него имели склонность к потливости. «Здравствуйте,– говорит, войдя, толстый, а худой только кивает.– Мы к вам»,– при этом, не сговариваясь, оба дружно смотрят на Верещагина, поскольку обладают высокоразвитым профессиональным чутьем и давно научились отличать нормальных начальников от ненормальных подчиненных.

«Мы к вам»,– говорят они, входя в директорский кабинет, но на директора и не смотрят.

Однако директор сам заявляет о себе. «Нет, нет,– говорит он направляющимся к Верещагину санитарам.– Подождите». И решительно становится на их пути; похоже, он готов лечь за Верещагина костьми. «Вы вызывали?»– спрашивает его добродушный. «Вызывал,– признается директор – Но обстоятельства переменились».-«Ничего, мы подождем в приемной»,-говорит темный лицом. Он тоже наконец открывает рот.

«Это за мной?» – спрашивает Верещагин, проявляя жгучий интерес к личностям, вышедшим в приемную. «За тобой»,– кивает директор. «Ух, какие здоровые! – говорит Верещагин.– Я с ними не справлюсь». Он хочет сказать, что борьба, которая разгорится в приемной, когда он выйдет от директора, закончится не в его пользу. «Ерунда,– успокаивает директор.– Забудь. Продолжим разговор».– «Чего там продолжать,– говорит Верещагин,– раз ты санитаров вызвал».– «Санитары – ерунда,– настаивает директор.– Помолчи. Дай подумать».

И директор думает минут пять – с несвойственной для него наглядностью процесса: морщит лоб, вздыхает, вытягивает губы трубочкой,– раньше он этого никогда не делал. Раньше он, чем напряженнее думал, тем непроницаемей становился лицом. А тут стал вздыхать и вытягивать губы трубочкой. Так только дети думают и нижние чины; например, операторы или лаборанты; в крайнем случае, младшие научные сотрудники, в основном из тех, которые еще в новичках. Вышестоящие работники думают другим образом. Они не вздыхают, не вытягивают губы трубочкой. Глядя на них, некоторые даже начинают думать, что они совсем не думают. Но это ошибка: вышестоящие тоже думают. Но иначе.

«Вот что,– говорят директор, подумав, как нижестоящий.– Ты уйди часа на два, а потом приходи снова. Я за это время все решу я скажу тебе».

Верещагин грозит директору пальцем: «Хитрый ты,– и улыбается ему: – Я выйду, а они меня сцапают».– «Кто – они?– не понимает, директор, он уже все забыл – это тоже одно из характерных черт мышления вышестоящих. «Особенно темный,– говорит Верещагин.– Уж он меня сцапает так сцапает. И толстый тоже, я думаю, своего не упустит».– «Не сцапают,– обещает директор.– Я сейчас с ними договорюсь».

Он выходит в приемную и договаривается. Когда Верещагин проходит мимо, толстый смотрит на него дружелюбно, а темный лицом вообще не смотрит.

На улице Верещагин смеется довольным смехом. «Ну, вот я и вырвался,– смеется он.– Сейчас куплю билет и – поминай как звали».

Он идет на вокзале, прикидывая по дороге, куда бы лучше поехать. Разумнее всего, конечно, в Сибирь. Построить в тайге шалаш и питаться кедровыми орехами. Или лучше вырыть глубокую пещеру и в ней спать. Пещера должна быть просторной, а вход в нее узкий, чтоб не пролез таежный медведь. Если б у Верещагина было ружье, то, пожалуйста, пусть пролазил бы. Верещагин его бы застрелил и питался медвежатиной. Ну, а поскольку ружья нет, то пещера должна быть для медведя недоступной. Верещагин в нее – нырк, а медведь не может, уши мешают.

Верещагин так громко ликует по поводу медвежьей неудачи, так звонко смеется над опростоволосившимся лопоухим медведем, что некоторые из прохожих меняют направление и идут за ним следом.

Среди них – желающие развлечься за счет Верещагина, они надеются на еще какие-нибудь смешные выходки, но кое-кто руководствуется соображениями более высокого рода; например, один подходит к Верещагину и говорит: «Друг, у меня рубль тридцать. А сколько у тебя?» – то есть, говоря обобщенно, предлагает Верещагину выпить с ним вскладчину.

«Я тороплюсь на вокзал»,– ответствует Верещагин и убыстряет шаг: ему кажется, что нужный поезд вот-вот отойдет.

Но через два-три квартала он решает, что сначала лучше сходить в кино – как раз и кинотеатр рядом, сто лет он не был в кино, даже не знает, что за фильмы нынче показывает,– в кармане мелочи столько, что Верещагин выгребает полную горсть, он восторженно кричит: «Ого!», но направляется не в кассу кинотеатра, а к будке телефона-автомата, откуда звонит директору института и говорит ему: «Меня нельзя засадить в сумасшедший дом, моим именем названа детская игрушка».

Однако после этого он все же покупает билет в кино. В фойе сумрачно и безлюдно: лето, день солнечный, охотников сидеть в темном зале мало. Посреди фойе вавилонским зиккуратом возвышается эстрада, на ней барабан и больше ничего. Будь здесь барабанные палочки, Верещагин ударил бы в барабан. Но палочек нет – их унесли или потерялись. Может быть, украли.

Верещагин вдруг вспоминает Бэллу, на этот раз воспоминание о ней вызывает не горечь, а совсем другое– очень приятное– чувство. «Господи, Боже мой,– говорит Верещагин, обращаясь к Господу Богу своему,– как я тебе благодарен за то, что ты в свое время так сильно огрел меня оплеухой Бэллиной лжи!» И к самой Бэлле обращается он сейчас с небольшой прочувствованной речью: «Разве без тебя я смог бы создать Кристалл? Каким великим человеком я сделался, твоей оплеухой переболев!» Он возмущается, что здесь, в этом кинотеатре, находит возможным обходиться без музыки, и желает немедленно высказать это возмущение: стучит в дверь с табличкой «Директор» и, войдя, отчитывает сидящую там женщину, говорит, что это очень нехорошо, когда в кинотеатре есть эстрада, есть барабан, но нет палочек и вообще не поют. Он даже требует книгу жалоб и предложений, однако успокаивает директрису, сообщая, что намерен записать не жалобу, а именно предложение, чтоб были палочки и перед сеансом обязательно пели. «Но у нас поют,– говорит директриса.– Поют, и еще как, но на вечерних сеансах, а на дневных не положено… Бэлла! – кричит она.– Бэлла, иди сюда!.. Вот, пожалуйста,– обращается она к Верещагину,– спросите у этой девушки, чем она занимается, и она ответит, что поет на вечерних сеансах».– «Бэлла? – удивляется Верещагин.– И она поет?» – «Я пою»,– говорит появившаяся девушка и удивленно фыркает, потому что странный посетитель вдруг убегает; Верещагин убегает так быстро, как еще от этой девушки никто никогда не убегал. Она довольно красивая, от нее вообще никто пока не убегал. Однако не вечно это.

Фильм давали про сталеваров, и это было очень красиво, так как события изображались яркими разными красками: смотреть, как по холодному синему желобу течет расплавленная оранжевая сталь, доставляло огромное удовольствие. Верещагин громко смеялся, но, будучи человеком воспитанным, оглядывался, хохоча, чтоб посмотреть, не мешает ли он кому-нибудь своим громким хохотом,– зал был почти пуст, Верещагин даже подосадовал на то, что нет возможности кому-нибудь мешать, ему очень хотелось сейчас мешать, чтоб кто-нибудь возмутился и сказал: «Тише, вы мешаете людям!», тогда он ответил бы: «Вы, разумеется, правы, но посмотрите, какая красота!»

Никто не одергивал Верещагина, не шикал, не требовал: «Тише!», из-за чего происходящее на экране постепенно потеряло всякий смысл и поблекло, Верещагин вдруг с удивлением обнаружил, что фильм черно-белый, он встал и вышел из зала на улицу, где свет был так неистов, что казалось странным, почему автомобили с ослепленными водителями не врезаются друг в друга.– Верещагин хоть и пешеход, а и то врезался в нескольких прохожих, один раз даже упал, но его подняли.

Неизвестно, кто его поднял. Верещагин даже «спасибо» не сказал, до того был ослеплен.

206

Ослеп один мой знакомый. Глянул на красивую девушку и – ослеп.

Конечно, он за нею погнался. Но где слепому догнать красивую девушку.

То есть он, конечно, догнал бы – со страшной скоростью мчался. Но девушка свернула в переулок. Не от него увиливала, а просто ей в тот переулок надо было. А он пробежал прямо.

С тех пор ходит с палкой. Стучит ею о тротуар, сердобольные люди его через дорогу переводят.

Однажды эта самая девушка перевела. Сердобольной она оказалась. Красивой и сердобольной. Редчайшее и замечательнейшее сочетание.

«Извините,– говорит,– это моя вина, что вы теперь слепой. Чем могу компенсировать вашу потерю? Хотите, выйду за вас замуж?»

Сыграли свадьбу, наплодили детей.

Я всегда считал, что самые лучшие рассказы – это которые со счастливым концом.

207

Тем временем в кабинете директора сидели и отвечали на вопросы Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия.

«Так, так,– говорил директор.– А сами-то вы Кристалл видели?»

«Он нас выгнал из цеха,– отвечал Юрасик.– Так что мы ничего не видели».

«Неправда! – говорила Альвина.– Мы подглядывали в щелочку. Мы видели, как товарищ Верещагин его гладил. А потом прижал к груди и понес в сейф».

«Кого гладил? Что прижал?»– допытывался директор.

«Вы спрашиваете о Кристалле, мы о нем и говорим»,– объяснила Ия.

«А как он выглядел?»

«Его невозможно было увидеть»,– это Альвина.

Вот так и шел разговор. Уже полчаса. Если не больше.

Директор: Может, он гладил пустоту?

Геннадий: О, нет. Я видел, как он прижимал его к груди. Пустоту так нежно прижать нельзя. Так прижимают букет роз.

Альвина: Он прозрачный, и товарищ Верещагин его нес.

Юрасик: Он смеялся при этом.

Альвина: Неправда! Он улыбался от восторга.

Директор. Когда он позвал вас, сейф был заперт?

Альвина: Мы не обратили внимания. Мы смотрели, как он ищет папиросу.

Юрасик: Мы не видели. Он заслонил сейф спиной.

Альвина: Неправда! Он закрыл сейф ключом.

Директор: Ага, вы видели, как он запер сейф ключом.

Альвина: Я думаю, что запер. Но потом он много раз, наверное, открывал, чтоб полюбоваться.

Ия: Ведь такое событие! Он всегда был рассеянный, а тут совсем обезумел от радости и, конечно, мог забыть запереть.

Директор: Ага, вам он показался безумным?

Ия: Что вы! Верещагин самый умный из всех людей на этой планете.

Директор: Я не о том. Можно быть очень умным и в то же время безумным. Так?

Ия: Когда человек очень рад, о нем говорят, что он безумно рад. То есть иногда вместо «очень» употребляют «безумно». Так принято в вашей художественной литературе.

Директор: Что значит «в вашей»?

Ия: Ну, которая на Земле.

Директор: А вы разве не на Земле?

Ия: Извините, я неправильно выразилась.

Директор: Итак, он выглядел несколько безумно и гладил то, что вы воспринимали как пустоту.

Геннадий: Я протестую! Мне незачем от вас скрывать, вы можете посмотреть мое личное дело и узнать, что я находился в местах заключения. Поэтому я знаком с юриспруденцией. Давление на свидетелей, которое вы применили, запрещено законом.

Директор: Мы не в суде. Я не следователь. Я друг Верещагина, Мы вместе учились в университете, и я болею за него больше вас.

Альбина: Вместе учились! Верещагин, наверное, был очень симпатичным в молодости, правда?

Директор: Он и сейчас мне симпатичен. Так что не выгораживайте его, не лгите, у нас общая цель.

Юрасик: Я хотел спросить его о Кристалле, но он сразу же стал диктовать телеграмму для вас.

Альвина: Неправда! Он сначала искал спички.

Директор: Прежде вы говорили, что он искал папиросу.

Альвина: Он искал и спички и папиросу. Только я не помню, в какой последовательности.

Геннадий: Курящий человек всегда сначала ищет папиросу, а уже потом спички. В этом психологический парадокс курения.

Ия: Он искал авторучку, а потом спички. Папиросы он вообще не искал. Он их сразу вытащил. Вслед за мундштуком.

Юрасик: Мы никак не могли понять, что он хочет вытащить.

Альвина: Неправда!

Геннадий: Когда человек хочет курить и в то же время писать, он достает все, что нужно для того и для другого. Это, если хотите, логическая неизбежность.

Директор: Но неужели никто из вас не помнит, запер он сейф или нет?

Геннадий: В жизни бывают исторические мгновения, когда на сейф не смотришь.

Директор: Хорошо. Спасибо. Можете идти.

Они выходят из кабинета, гуськом идут через приемную, где добродушный толстяк добродушно шутил с утомленной ласковой Зиночкой, а в углу у шторы неподвижно темнел на них лицом темнолицый, спускаются в свой подвал и начинают обсуждать случившееся.

«Такое несчастье!» – говорит Альвина.

«Я Верещагину верю,– говорит Ия.– Он не стал бы гладить пустоту».

«Он прижимал ее к груди, как букет роз»,– говорит Геннадий.

«Ее? – переспрашивает Юрасик.– Видишь, ты сам говоришь, что он прижимал пустоту».

«Неправда!»– кричит Альвина.

…«Что? – кричит в это же время директор. Он прижимает к уху трубку и свирепо вращает глазами.– Значит, вы нарочно рекомендовали поставить его к печам?»

«Я ничего не утверждаю,– говорит директор же.– Не исключено, что в подсознании у меня грелась эта мысль».

Длинный-предлинный провод от столба к столбу протянулся на тысячи километров, и вот у одного конца этого провода с трубкой в руках сидел директор, и у другого конца – тоже с трубкой в руках тоже директор.

«Вы рекомендовали его к печам,– говорил один директор.– Вы сказали, что на серьезную научную работу он уже не способен».

«Я не кривил душой, уверяю вас,– отвечал другой директор.– Разве вы не убедились сами, что плановой работой он заниматься не умеет? И когда вы сказали, что у вас вакансия начальника опытного цеха…» «К своим печам вы его не подпускали»,– упрекал первый директор, вернее, это был второй, у которого Верещагин работал теперь, то есть Пеликан, а первым был тот, который к печам не подпускал.

«Разумеется,– соглашался не подпускавший к печам.– Я боялся, что он взорвет мне институт».

«Значит, вы решили чужими руками? Вы знали, что Верещагин не удержится…»

«Уверяю вас, лишь гипотетически. Печи – это верещагинский пунктик с давних пор. Когда-нибудь он должен был сделать это».

«Вы пристроили его к моим печам…»

«И в результате – прошу вас принять мои искренние поздравления с выдающимся научным результатом, достигнутым в стенах вашего института».

«Благодарю. Вы уверены, что Кристалл он сделал?»

«Безусловно. Верещагин из тех людей, которые в конце концов обязательно что-то делают».

«Значит, вы бы ему поверили?»

«Конечно, Верещагин, извините, не псих и не лжец».

«Но Кристалла нет!»

«Верещагин из тех людей, которые, ставя в конце фразы точку, обязательно протыкают бумагу».

«Почему вы так верите в Верещагина?»

«Не забывайте, Верещагин лучший ученик Красильникова. Позвоните Красильникову, он объяснит вам убедительнее».

208

Между прочим, уже потом, когда наплодили детей, он прозрел.

Жена очень обрадовалась, а сынки и дочки запрыгали от восторга и забили в ладошки.

И стали они жить-поживать и добра наживать.

Если уж делать хороший конец, то по всем правилам.

209

«Не говорите мне о Верещагине,– сердито сказал Красильников.– Когда я слышу эту фамилию, у меня от обиды начинают дрожать губы».

«Профессор, я нуждаюсь в вашем совете. Скажите, я должен поверить Верещагину?»

«Я мог бы назвать Верещагина бездельником и болтуном…»

«Это ваше мнение?»

«Конечно. Он обещал достать мне самосветящуюся пуговицу. Где она?»

«Я вас понимаю, профессор… Но сейчас речь о другом…»

«О Кристалле? Мне уже сообщили. Я бы его поздравил, но мешает обида. Знаете, сколько я жду? Двадцать пять лет! Я жду уже четверть века. Занятой человек не может столько ждать!»

«Значит, вы слышали о Кристалле? Ну и как?»

«Он мог бы создать его на десять лет раньше, не знаю, что ему помешало. Он и пуговицу давно достал бы, если б был чуточку собранней. Мой медведь уже четверть века живет с одним глазом, хотя не меньше нас с вами хочет видеть мир стереоскопически. Пожалуйста, напомните Верещагину».

«Обязательно. Значит, вы верите в него? Но ведь Кристалла нет!»

«Когда Верещагин дописывает фразу, он обязательно ставит в конце кляксу. Такой он человек. Пусть это вас не смущает».

…«О господи! – сказал директор, положив трубку.– Что за наказание – общаться с людьми!»

210

«Ну, племянница,– сказал дядя Валя,– вижу, проходит. Книжки читаешь, вчера, как телевизор глядела, слышал, засмеялась в одном месте. Проходит, значит, болезнь твоя?»

«Проходит»,– сказала Тина.

«Мне, правда, кинокомедия та не понравилась,– сказал дядя Валя,– но у меня другой взгляд, так и положено, ты молодая совсем, тебе хиханьки да хаханьки легко даются. А? – он ткнул Тину желтым пальцем в бок.– Легко, а? – и снова ткнул.– Ха-ха!»

«Ха!» – сказала Тина.

«Легко! – весело закричал дядя Валя.– Легко! Легко!» – и ткнул три раза подряд.

«Ха, ха, ха!» – сказала Тина.

Дядя Валя ткнул еще.

«Ха!»

Еще ткнул.

«Ха, ха, ха!»

«Вот видишь,– сказал дядя Валя.– Любовные переживания с вашего женского пола как с гуся вода».

«Ах-ха-ха! – закричала Тина.– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха».

Строчка кончилась.

211

«Садись,– сказал директор.– Садись, Верещагин, садись. Садись, садись, садись. Пусть с меня снимут голову, пусть меня посадят на кол – пусть, я согласен, попробуем еще. Это большое счастье, если меня просто снимут, если назовут авантюристом и вышвырнут вон – это счастье. А то ведь скажут: повредился в уме, сумасшедший, и не ошибутся. Будем сидеть с тобой в одной палате. Будем лежать на соседних койках. Ты любишь у окна или подальше?»

«У окна,– сказал Верещагин.– Я из него выскочу». Директор засмеялся нехорошо: «Выскочишь, как же! Там решетки. А я люблю, чтоб окно слева. Чтоб, если отвернешься от него, то получилось – на правый бок,– он снял трубку, соединился с мастерской.– Петя,– сказал он.– Подготовь-ка в подвале еще раз. Тащи туда вторую магнитную пушку. Я тебе еще за первую сниму голову, но потом. Пока тащи в подвал вторую… Да, Петя… конечно, Петя, и все остальное… Да. Если нет, бери в рентгеновской лаборатории, демонтируй ее к чертовой матери, ломай институт, все тащи в подвал!.. Ну, вот,– сказал он уже Верещагину, положив трубку,– а ты говорил: дешевле ваты»,– снова вернулся к старому разговору. «Это я для красного словца,– оправдался еще раз Верещагин.– Очень красиво звучит, если о чем-нибудь говорят, что дешевле ваты».– «Говорить: дешевле спички – еще красивей»,– предложил директор. «Не,– возразил Верещагин.– Я спички использую в такой формулировке: безотказна как спичка. У одного знакомого, еще в Порелове, перенял. Знаешь, о ком он так говорил? О покладистых женщинах. Потрешь ее, говорил, она и загорается. А я о хороших приборах так отзываюсь».– «Я погиб,– сказал директор.– Неужели на каждый Кристалл должно сгорать по магнитной пушке? А еще говорил: дешевле ваты».– «Опять ты про вату! – рассердился Верещагин.– Там в конце надо дать такой импульс, булыжник и тот сгорит. Конечно, можно сконструировать пушку многократного действия, но это в будущем».– «Заглядываешь в будущее? – завистливо сказал директор.– А я стою на реальной почве сегодняшнего дня, выбираю койку в психбольнице… И как только Петя расщедрился дать тебе магнитную пушку? У него же проволоки не выпросишь, а тут… Он же себя под увольнение подвел. Чем ты его купил, ума не приложу».– «Я дал ему взамен средство для ращения волос»,– объяснил Верещагин. «В аптеке купил? – спросил директор.– За семьдесят копеек? Не ври,– сказал он.– Петя не такой простак, его на мякине не проведешь».– «В аптеке – блеф,– сказал Верещагин.– Это средство изобрел я сам. От него на пустой лысине за неделю вырастает пышная шевелюра».– «Ты серьезно?» – спросил директор. «Я его изобрел десять лет назад,– объяснил Верещагин.– Ночами не спал, но получилось. Эффект поразительный».– «Ты это серьезно?» – спросил директор. «А что тут такого?– удивился Верещагин.– Ты же меня знаешь: за что ни возьмусь, успех тут как тут. То есть не сразу, конечно, но в конечном итоге… Думаешь, Кристалл и Возродитель волос – единственные плоды моего ума? Ошибаешься! Я, например, изобрел еще детскую игрушку, скоро сделают сорок шесть тысяч и все назовут моим именем». Директор судорожно глотнул. «Ты это серьезно?»– снова спросил он, придумать какой-нибудь другой вопрос ему не удавалось. «Честное слово!» – сказал Верещагин и клятвенно прижал к груди руки. «Постой,– сказал директор.– Давай четко и последовательно. Значит, ты утверждаешь, что изобрел средство, от которого волосы растут как грибы…» – «При чем тут грибы? – возмутился Верещагин.– Волосы растут как волосы. Если б они росли как грибы, то были б слишком толстыми. А они – обыкновенные. Помажешь лысину, и через неделю – шевелюра… Вообще-то ты прав, какое-то сходство с грибами есть».

Директор засмеялся нехорошим смехом. Он уже не впервые смеялся сегодня нехорошим смехом, но на этот раз в его смехе было еще и что-то рыдающее. «Подожди,– сказал он.– Давай сначала… Главное, четко. Ты меня не разыгрываешь? Не шутишь? Значит, сорок шесть тысяч игрушек с твоим именем и еще средство, от которого растут волосы…» – «Как грибы»,– подтвердил Верещагин. «И ты сам искренне веришь в это?» – спросил директор. «На чем бы тебе поклясться? – Верещагин стал оглядываться.– У тебя в кабинете нет ничего святого,– сказал он недовольно.– Хоть бы Библию завел, ей-богу. Есть у тебя Библия?» – «Нету,– сказал директор.– Зачем она мне?» – «Ладно,– сказал Верещагин.– Я поклянусь просто так,– он выбросил руку к потолку и прокричал: – Клянусь, что мною изобретены замечательная жидкость под названием «Возродитель волос» и гениальная игрушка под названием « Верещага…»-«Все! – сказал директор.– Я все отменяю. Твой Кристалл такой же блеф, как и эта жидкость для волос! Я отдам тебя санитарам, потому что ты сам веришь своим фантазиям. Ты не авантюрист, ты чистопородный шизик, а я идиот, кретин – так купиться… Ага! – закричал он.– А вот и Петя!..» – «Обогреватель тоже нести? – спросил Петя.– Прежний теперь как обгорелая головешка, но у меня есть еще один импортный…» – «Я все отменяю! – крикнул директор.– Неси все обратно!» – «Причешись,– сказал Верещагин Пете.– Разве тебе не стыдно входить к директору таким лохматым? Ты проявляешь неуважение».– «Извините,– ответил Петя, смущаясь.– Я просто еще не привык. Я даже расческу еще не купил, извините».