Текст книги "ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ"

Автор книги: Владимир Краковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

128

Тина и Вера быстро идут по лестнице, но на площадке четвертого этажа Тина останавливается. «Что мы ему скажем?» – спрашивает она. «Ты этим свою голову не занимай! – сердито отвечает Вера.– Я скажу. Можешь быть спокойна, я найду что сказать. Пусть он откроет, я уж с ним заговорю. А ты молчи, дурочка, не беспокойся». – «Что ты ему скажешь?» – спрашивает Тина. «От дурочка! – удивляется Вера.– «Здрасьте!» я ему скажу».

129

Верещагин отключил печь, снял давление, убрал магнитное поле – розовая продолговатая сосулька на серебряной ниточке, драгоценный камень, известный всему миру под названием «Воспаленная гортань Аэлиты», медленно остывал в струе раскаленного специальным феном инертного газа. Обработка раскаленным инертным газом придавала кристаллам «Гортани» рекордную отражательную способность, кроме того, им нельзя было остывать слишком быстро. При слишком быстром остывании в их полупрозрачных тельцах возникали внутренние, невидимые глазу, напряжения, и, когда впоследствии ювелир подносил такой кристалл к абразивному кругу, чтоб нанести нужные грани, он рассыпался в мелкий порошок белого цвета.

Верещагин и Геннадий стоят рядом. Они ждут, когда камень охладится, чтоб взвесить его с точностью до одной сотой доли карата, запереть в сейф и составить протокол.

«Я очень ранимый человек,– сказал Геннадий.– В моей душе экзальтация сочетается с пунктуальностью. На прошлой неделе вы спросили, не придумал ли я историю с девочкой и трюфелями, и теперь я буду переживать до тех пор, пока вы не возьмете свой вопрос обратно. Я никогда не лгу, товарищ Верещагин. Конечно, есть множество людей, говорящих: «Я никогда не лгу», имя им легион, они уверяют всех в своей правдивости и в то же время лгут с утра до ночи…» – «О! – воскликнул Верещагин.– Я знавал одну большую любительницу не делать перерывов даже на ночь».– «Но я в самом деле никогда не лгу,– сказал Геннадий.– Я не задумываюсь над тем, выгодно или не выгодно в данный конкретный момент говорить правду, ложь просто исключена из моей речи, так сказать декретированно, как, например, буква «ять» из русского алфавита. Ее просто нет, хотя, может быть, иногда в ней и возникает необходимость, но где ее взять? Моя правдивость, если хотите, аксиоматична. И, как ни парадоксально, я научился ей в малопочтенном обществе гнусных уголовников, без принципов и высоких порывов, обыкновенных хитрых хищников, однако неизмеримо более опасных, чем лесные, потому что, если у волка или пантеры в голове всего – соответственно – двести одиннадцать и двести семь граммов мозга, это документальные данные, я почерпнул их из соответствующей литературы, то негодяи, о которых идет речь, имели почти по два килограмма, если же говорить точней, то по тысяче семьсот – тысяче восемьсот граммов, благодаря чему они умели придумывать подлости, которые ни одному зверю в голову не придут. Общение с ними, конечно, не способствовало духовному развитию. Но был там один человек, по специальности взломщик, имеющий на своем счету несколько ограблений – человек высокого профессионализма и ясного ума. Я лишен иллюзий и не намерен идеализировать его, он причинил обществу большой вред, чем миллион мелких хулиганов. Но он всегда говорил правду. Это был кристалльной честности человек, хотя вы, конечно, не верите в кристаллы честности…» – «Я не верю?– удивился Верещагин.– Я их открыл!» – «Вы шутите,– сказал Геннадий.– Вы не можете верить в кристаллы честности, потому что вы физик, узкий специалист,– поверьте, я не хочу вас обидеть, говоря «узкий специалист», это даже комплимент, хотя и в специфическом смысле – чем уже лезвие, тем глубже оно входит в тело, извините за циничное сравнение,– я имел в виду, что узкий специалист имеет возможность очень глубоко проникать в сущность своей науки, но наша специальность – кристаллы углерода и прочих материальных субстанций, а этот человек носил в душе огромный кристалл честности. Он никогда не лгал. Не разрешал себе даже крупицы лжи. Причем делал это, исходя из принципа, а не из практических соображений. «Таиться, скрывать правду,– говорил он мне,– это как голому прикрываться ладошкой. Люди видят только ладошку, но прекрасно знают, что под нею». Он презрительно морщился, когда коллеги рассказывали, как на допросах отпирались, хитрили, ловчили, прикидывались, клялись и били себя кулаками в грудь… Ом считал такое поведение недостойным настоящего профессионала. «Работать надо так, чтоб никому и в голову не пришло тебя заподозрить»,– говорил он… Казалось, этот человек после каждого преступления должен был обязательно садиться в тюрьму. Ведь достаточно выло подойти вечером к его столику в ресторане и спросить: «Скажите, это не вы ограбили вчера комиссионный магазин?», как он тут же сознался бы: «На улице Королева? В шесть утра? Да, это я». Но в том-то и дело, что никому не приходило в голову спрашивать именно его. «Если тебе задают вопрос, значит, ты уже каким-то образом на него ответил» – таков был его принцип. Всего лишь дважды за всю его жизнь к нему обращались с такими вопросами, и оба раза он сидел – минимальный срок, учитывая чистосердечное признание и симпатии следователей, которые после окончания его дела всегда получали или повышение, или благодарность за рекордные сроки расследования… Ежедневное, в течение нескольких лет общение с этим человеком сделали свое дело, товарищ Верещагин. Я обрек себя на правдивость. Это часто приводит к жизненным конфликтам, но все же я доволен. Потому что у меня есть теперь лазейка… Не понимаете? Ну, как вам объяснить… Например, раньше я часто говорил себе: «Кто ты есть? Ты ничтожество, недоучка, неудачник, жалкий отброс общества, ты недостоин носить гордое имя Хомо Сапиенс, в тебе нет ничего, за что тебя стоило бы любить…» Вы понимаете? Человек может нормально функционировать до тех пор, пока он знает, что в нем есть что-то, за что его можно любить… А я говорил себе: «Тебя не за что любить», и мне становилось так горько, что мысль о необходимости прервать свое существование насильственным способом появлялась не раз… Но теперь другое дело! Когда я теперь задаю себе – с провокационной целью – этот вопрос: «Кто ты? За что тебя любить?», то у меня готов ответ: «За правдивость! Да, я ничтожество, неудачник, отброс, но я человек редчайшей правдивости, я ношу в себе кристалл честности, который в других – умных, достойных, возвеличенных – что-то не часто встречается. Меня есть за что любить». И мысли о насильственном уходе из жизни не возникают больше. О каком самоубийстве может идти речь, если я горжусь собой. Да, я горжусь собой, в этом стыдно признаваться, но когда хочешь быть правдивым, стыд приходится отбрасывать. Извините меня, товарищ Верещагин, за откровенность, но я с презрением смотрю на женщин, которые меня не любят. Другими словами, я на всех женщин смотрю с презрением, потому что ни одна не любит… Что им в моей правдивости? Им прежде всего нужна внешность. Наверное, было б лучше, если б вместо правдивости я имел голубые как небо глаза?»

«Нет,– сказал Верещагин.– Правдивость нужна женщине больше голубых как небо глаз».

«Вы так думаете или вы это знаете?» – спросил Геннадий.

«От честных мужчин дети жизнеспособнее,– сказал Верещагин.– Лживые люди плодят дегенератов».– «Вы это прочитали? – с надеждой спросил Геннадий.– Побыстрей скажите, в достаточно ли солидной книге! Вы даже не представляете, как эта тема меня волнует. Кто автор? Философ? Биолог? Музыковед?.. Впрочем, постойте, постойте!..– вскричал он, изумленно вытаращив глаза, и Верещагин вдруг увидел, что они голубые.– Прочь книги, я вспомнил! У моего друга, научившего меня честности, у него есть сын – жизнь подтверждает высказанную вами мысль! Он часто и с любовью рассказывал о своем сыне. Мальчику девять лет, а он уже учится в четвертом классе, круглый отличник, свободно владеет английским языком и увлекается астрономией. Кроме того, он ходит в плавательный бассейн и ставит там рекорды в стиле брасс. Да, да, я вспомнил! Он учится в третьем классе музыкальной школы и присылал отцу в тюрьму свои фортепианные сонаты, одна из которых исполнялась у нас в концерте художественной самодеятельности пианистом, сидевшим за гомосексуализм. К тому же он прекрасно выпиливает из фанеры разные фигурки… Да что говорить! Если б вы видели, какую сторублевку он нарисовал! Вылитый государственный казначейский билет!»

130

Геннадий растерян. «Чем больше я думаю над вашим предложением,– говорит он,– тем сильнее меня удивляет одно обстоятельство. Почему вы решили избрать для начала эксперимента именно мою смену? Это захватывающе, но ведь в физике я профан и ничем не смогу выть полезен. Я читал Канта, Брэма, Голсуорси, из наших – Эпштейна и Достоевского – каков человечище, а? до этого графа в русской литературе мужика не было, не правда ли? – но в науке я даже не дилетант, я просто абсолютно некомпетентен, я даже не знаю, чем грозит ваш эксперимент, печь, наверное, может сгореть… ах, взорваться даже? но почему обязательно в мою… Я, разумеется, польщен доверием, но чем я его заслужил?.. Я далек от желания плохо о вас подумать, но получается, согласитесь, странно: испечется блин – съедите вы, подгорит – синяки мне, то есть, если сказать то же самое, употребляя в своей речи метафор: вам это нужно, а зачем мне? тем более что – вы, конечно, знаете? – я давал подписку, в которой черным по белому сказано, что за нарушение режима работы печей я несу уголовную ответственность… По-моему, товарищ Верещагин, вы плохой психолог; извините, но что думаю, то и говорю, насчет своей правдивости я уже давал вам объяснения… Хороший психолог ни за что не стал бы делать ставку на человека, который находился в заключении,– вы знаете, как меня назовут, если я окажусь там во второй раз? Рецидивист – этого слова я боюсь больше всего на свете, оно мне снится по ночам большими печатными буквами, я знаю все другие слова, которые из него можно составить, это – свет, свитер, твид и еще одиннадцать…! Когда я представляю, как по цеху ходит следователь и, спотыкаясь о куски разорванной печи, спрашивает: а кто дежурил в день нарушения режима? Какие причины заставили его нарушить режим? – мне хочется бежать на край света от этого вашего эксперимента… И тем не менее я согласен, товарищ Верещагин, да, представьте, согласен – не столько из уважения к вам лично, хотя и этот фактор имеет альтернативное значение, сколько из-за необыкновенной красоты предложенного вами риска, именно этому обстоятельству принадлежит доминирующая роль, я согласен, товарищ Верещагин. Когда вы планируете эксперимент? »

Геннадий останавливает на Верещагине голубой взгляд.

«В пятницу,– говорит Верещагин.– Или в воскресенье. Только я не знаю, какой недели. И вообще, Геннадий, учтите, я большой выдумщик. Если бы вы знали, какие пакости мне приходится терпеть от странных существ с Прекрасной Планеты… Больше половины того, что произошло со мной в жизни, произошло не на самом деле. Понимаете, можно сфантазировать любые необыкновенные события, и это будет ничем не хуже, чем и жизни. Но чтоб от фантазий разорвало печь, такого, по-моему, еще не бывало… Впрочем, это теории, Геннадий. Если же говорить конкретно, то в одну из суббот…»

131

«Мы к вам уже в третий раз!» – закричала Вера, Тина же сказала: «Здравствуйте»,– и больше в этот день не разговаривала. Они просидели у Верещагина до вечера. «Проходите,– сказал Верещагин.– Располагайтесь как дома, а я пойду умоюсь и вернусь».– «Чего это вы умываетесь посредине дня?» – спросила Вера. «Мы пришли к вам слушать дальше сказку»,– сказала Тина – вот еще это сказала, но больше не произнесла ни слова. «Ага,– подтвердила Вера.– Мы пришли слушать дальше вашу галамитью». – «Ты хотела сказать галиматью», – поправил Верещагин. «Что хотела, то и сказала,– ответила Вера.– Галамитья – это совсем другое слово». «У меня в детстве тоже так было,– вспомнил Верещагин.– Я сказал исподболья, а когда меня поправили, я – из самолюбия – стал уверять, что это совсем другое слово».– «Какое же это, интересно, другое, ваше исподболья?»-спросила Вера. «Когда смотрят с болью и как бы украдкой, будто из подболья»,– объяснил Верещагин. «Запутались вы,– сказала Вера.– Сами слов не знаете, а людей учите».– «Значит, вы пришли слушать сказку?» – спросил Верещагин у Тины. «Сказку? – переспросила Вера и с сарказмом хохотнула.– Это нескладуха, а не сказка. Разве бывают сказки про самого себя?» – «Разве это про меня?» – удивился Верещагин. «Что вы морочите голову? – закричала Вера.– Сами рассказывали: я пошел туда и сюда, а теперь говорите, что не про вас».– «Не про меня,– сказал Верещагин.– Это не я попал на Прекрасную Планету. Я там сроду не был». – «Вы, вы,– сказала Вера.– Я вас ни с кем не спутаю. Кто же еще?» – «Один негр,– объяснил Верещагин. – Только негр мог выдержать такую страшную жару. Вы помните – там все плавилось».– «Негр? – закричала Вера. – Что же вы сразу не сказали! Всё я да я, а про негра ни слова! Значит, он был черный?» – «Не совсем черный,– сказал Верещагин нерешительно.– Скорее всего, он был даже белый, но немножко негритянской крови в нем все же текло».– «Как это текло?» – удивилась Вера. – «А так,– сказал Верещагин.– Текло, и все. Мне надо умыться».– «С чего это вы умываетесь посредине дня? – опять спросила Вера.– Если запутались, так и скажите. А то – текло! Пошли, Тина! Я больше не могу слушать эту галиматью. Сил моих больше нет!»

«Галамитью,– поправил Верещагин.– Ты больше не можешь слушать галамитью».– «Это раньше – галамитью,– нашлась Вера.– А теперь вы порете настоящую галиматью. Что значит текло?» – «Этой Вере лишь бы поругаться,– обратился Верещагин к Тине.– Она злая, как двое». «Двое кого?» – спросила Вера. «Я должен сначала умыться,– сказал Верещагин.– Я спал».– «Вы спите днем, как маленький?» – спросила Тина – вот еще здесь она заговорила. «Вы меня разбудили,– сказал Верещагин, – Я и сейчас еще хочу спать».– «Вы объясните, что такое текло, или нет?» – закричала Вера.

Верещагин вернулся с полотенцем и мокрым лицом. «Одну минуту,– сказал он.– Я только вытрусь и тогда объясню вам, что значит текло».

132

Он бросает полотенце на диван и говорит: «Когда его мать была еще совсем юной девушкой, она любила одного негра. Этот негр жил где-то неподалеку и каждое утро проезжал мимо ее дома в дорогой машине – красной и сверкающей, как лакированный ноготь. Его знала вся Америка, он был ее гордостью. Он был певцом. Его называли: «Клокочущий Негр». Когда он пел свои знаменитые песни, в горле у него клокотало так, будто там бушевала расплавленная магма. Казалось, она вот-вот изольется из его раскрытого красного рта, как из кратера вулкана. Люди платили огромные деньги, чтоб попасть на концерт Клокочущего Негра. Девушка, о которой я рассказываю, огромных денег не имела и поэтому слушала знаменитого певца только с граммофонных пластинок. Зато видеть его она могла чаще других. Каждое утро она выходила к калитке и ждала. Негр проезжал мимо. Девушка смотрела вслед его машине, а потом шла домой и заводила граммофон. Так продолжалось ровно год. И вот однажды случилось невероятное: Клокочущий Негр затормозил у калитки, вышел из сверкающего ногтя и сказал, улыбаясь: «Что-то я не видел вас здесь вчера, мэм». Может, он ее не заметил, но не исключено, что просто выдумал предлог заговорить. «Я стояла здесь и вчера тоже»,– ответила девушка, удивляясь, что у нее хватает сил произносить слова. «О, видно, я слепну!» – воскликнул певец и громко засмеялся своей шутке, при этом в горле его заклокотала расплавленная магма. Прежде девушка слушала это клокотание только с пластинок, услышав же наяву, испытала страх, восторг и стыд, ей казалось, будто она украла дорогой билет в первый ряд партера. Певец заметил это ее смущение – как бы от воровства. Это очень важно, что именно как от воровства. Он наклонился и поцеловал девушку… Вот и все. Больше она не видела Клокочущего Негра – он перестал ездить мимо ее дома. Куда-то исчез. Чувства к нему постепенно остыли, и года через два-три девушка вышла замуж. Мужу она ни слова не сказала о своей первой любви – странной и почти ни из чего не состоящей. И сын, родившийся в положенный срок, тоже, конечно, ничего не знал о девичьем чувстве матери и поэтому очень удивлялся, видя во сне кокосовые пальмы, тропические ливни и незнакомый цветок альхидемус, растущий только на самой линии экватора – метр в сторону, и ему уже холодно, он увядает. Еще снилось сыну,– но позже, когда он уже стал взрослым,– будто сидит у тростниковой хижины в окружении чернокожих людей и под аккомпанемент тамтама поет клокочущим голосом странную песню… Так что он все-таки немножечко был негром, – вот что, Вера, означает текло,– ему приснилось однажды, будто он расколол череп живому крокодилу и пятерней выгреб оттуда маленький крокодилий мозг, целиком вместившийся в ладони, и долго возился с этим тепленьким студнем, что-то шепча, чем-то посыпая, ставя в глиняном горшочке на огонь. А потом окунул в горшочек стрелу и ушел в джунгли, ища, кого бы убить этой стрелой, но не нашел. Так что чуть-чуть негритянской крови в нем все же текло…»

«Куда же он задевался ваш певец? – спросила Вера.– Почему это он больше не ездил мимо дома девушки? Стыдно стало, да? Не надо было целоваться!»

«Он купил вулкан,– объяснил Верещагин.– Да, да, настоящий вулкан, только потухший! И переехал в него жить.

Он и прежде был богат, но захотел разбогатеть еще больше. Купив вулкан, он выстроил в его бездействующем кратере небывало роскошный ресторан из бревен красного дерева без единого гвоздя. По вечерам в этот ресторан съезжались миллионеры-бездельники, и он пел им за очень большую плату. И еда в его ресторане была очень дорогой, бутылка обыкновенного лимонада, например, стоила столько же, сколько стоит хороший арабский скакун с серебряной уздечкой. Миллионеры, в повседневной жизни прижимистые и расчетливые, приезжая сюда, преображались. Они щедро и легкомысленно тратили деньги и вообще вели себя крайне неосмотрительно. Такое чудесное превращение они претерпевали от сознания, что под ними – вулкан. Особенно подстрекала их к веселью и расточительности песенка, которую наш негр пел им своим похожим на клокотание магмы голосом. Слова этой песенки в переводе на русский язык звучали примерно так: «Торопитесь опустошиться, ибо нет вулканов, погасших навсегда. В момент, обозначенный Роком, сейчас или секундой позже, а может быть, часом раньше, пламя охватит вас, и ваши карманы, набитые ассигнациями, превратятся в жаркие костры, обжигающие ваши бедра. Так не лучше ли прислушаться к голосу благоразумия и побыстрее все растратить, чтоб, когда поток кипящей магмы захлестнет и завертит вас, вы, барахтаясь в огненных волнах, могли весело горланить…» В этом месте посетители ресторана дружно подхватывали припев: «Мы повеселились, черт возьми! Наши карманы пусты, зато полны ликования несгораемые сейфы наших душ! Как удачно мы выбрали момент вышвырнуть свои денежки! Мы сделали хороший бизнес, и жаркое пламя не пожирает наши бедра!..» Конечно, эти миллионеры вовсе и не собирались погибать здесь, они были уверены, что вулкан потух навсегда, но песенка, сочиненная Клокочущим Негром, им нравилась, и они распевали ее от души. Вот это-то и привело к печальному исходу – песни небезопасны, когда их поют от души: в одну прекрасную ночь жители окрестных деревень увидели над черным кратером багровое зарево, огромные языки пламени взметнулись затем к небу.

Утренние газеты пестрели жирными заголовками: «Вулканы не гаснут!», «Костер из красного дерева!», «Конец Клокочущего Негра!» В статьях приводились астрономические цифры, обозначающие число миллионеров, сгоревших в кратере вулкана. Правительство страны забило тревогу, испугавшись, что придется отменять монополистический капитализм, но, к счастью, все обошлось: выяснилось, что нескольких миллионеров в тот вечер не отпустили в ресторан жены, и они остались живы,– успокоенное правительство объявило, что государственный строй остается прежним. Была создана специальная комиссия по расследованию причин пробуждения вулкана, и вывод, сделанный комиссией, поразил всех как гром среди ясного неба: вулкан, оказывается, и не думал оживать!

Катастрофа произошла по другой причине: от высокой клокочущей ноты, взятой в тот вечер певцом, детонировали на складе тысячи гектолитров фирменного джина под названием «Поцелуй у калитки»… Так закончилась жизнь Клокочущего Негра и вообще вся эта история.

Девушка, о которой шла речь вначале, в то время еще замужем не была, и сын у нее родился гораздо позже, он никогда не слышал ни о Клокочущем Негре, ни о его печальном конце, и то, что впоследствии он назвал свою ворону Вулканом – просто случайность и совпадение.

133

А вот что сказала Альвина.

«Я одинокая женщина,– сказала она.– У меня был муж, но, увы, подлец, и я даже не помню, как он выглядел, потому что сожгла в тазу все его фотографии. Да, да, в тазу – вам смешно, что ж, смейтесь, я вам разрешаю, терпеть не могу мужчин, которые делают серьезные лица, когда им хочется смеяться. Я подожгла их в тазу, а потом выхватывала по одной, рвала и бросала клочья обратно в огонь – вот как я его ненавидела. А теперь жалко, не осталось ни одного снимка. С годами злость проходит, и я думаю: интересно, как он выглядел? Даже симпатия к нему, и знаете отчего? Оттого, что мне вспоминаются только хорошие моменты нашей совместной жизни.

Например, я вспоминаю, как он… а! не хочу говорить! А лица не вижу. Это очень неприятно… Знаете, почему мне вспоминаются только хорошие моменты, хотя плохих было гораздо больше? Потому что у меня красивая душа – ну, что ж вы не смеетесь, ведь я вижу, как вас распирает смех! Да, правда, я очень подозрительная, мне всегда кажется, что надо мной смеются… Вы тоже можете узнать, хорошая ли у вас душа, вспомните кого-нибудь, с кем много лет назад часто общались, и посмотрите, что вам вспоминается – хорошее или плохое. Если плохое, значит, вы сам плохой – извините, что я так говорю, поверьте, я вас очень уважаю за ум и вижу, что мы тоже несчастный человек, хотя стараетесь казаться бодрым и делаете вид, будто довольны жизнью. На самом же деле вам не за что быть довольным ею, судьба у вас сложилась трудно, в ней почти не было счастливых минут, мы, женщины, хорошо это чувствуем, как бы вы там ни бодрились и ни корчили веселые рожицы… Так что и согласна, можете мне верить, я болтлива только когда речь идет о пустяках, никто и слова от меня не услышит, пока не закончится ваш опыт, я вижу, как много он для вас значит, и никогда себе не прощу, если не помогу вам; может, это последний ваш шанс, ведь вам уже за сорок, столько же, сколько и мне; если говорить откровенно, никто лучше меня не понимает, что такое последний шанс…

134

И снова Тина с Верой у Верещагина. Он совсем потерял чувство меры: мало ему истории о Прекрасной Планете и Клокочущем Негре, он показывает еще и свои листки с вычислениями. «Это буква ню, а это сигма»,– говорит он. «Сигму каждый дурак знает,– заявляет Вера.– Она обозначает сумму». Верещагин, задетый, говорит: «Зато эту букву не знаешь. Это – эпсилон». Он дает гостьям чистый листок бумаги, предлагая поупражняться – вырывая друг у друга шариковую ручку, они пытаются нарисовать сложнейший эпсилон. «Совсем как китайский иероглиф»,– говорит Тина; впрочем, у нее получается довольно сносно. «Будто вы все это понимаете»,– сомневается Вера, кивая на листок, на котором одни буквы, буквы. Буквы и цифры. «Понимаю ли? – переспрашивает Верещагин. Он, оказывается, только и ждал этого удивления, чтоб похвастаться своим умом и образованностью.– Я все это сам сочинил!» – с гордостью восклицает он и смотрит на Веру победоносно.

И на Тину он смотрит победоносно.

Но они не замечают, что их уже солидных лет приятель ведет себя странно и смешно, они перелистывают мятые листки – рядком на диване, говоря друг другу: «Вот эту букву тебе ни за что не написать… А вот здесь, видишь, зачеркнуто…» – «Ха! – говорит Верещагин.– Зачеркнуто! Одна строчка, подумаешь. Вы гляньте дальше,– он выхватывает у них листки, ищет.– Вот! Вот! Раз, два, три, четыре!» – это он считает листки совсем, полностью, накрест перечеркнутые, целую дюжину насчитывает,– ошибками, неудачами, поражениями гордясь больше, чем победой или успехом.

Обладатели сокровищ всегда подчеркивают трудности, с которыми эти сокровища им достались. Один мой приятель, нашедший в песке алжирские плавки – по дороге на пляж, с полотенцем через плечо,– и тот потом жаловался: «Такая жарища была! Я изнемогал».

Как бы себя и других убеждая, что уже заплатил за свое счастье. Судьбу убеждая, что не в кредит взял удачу.

Извечен страх перед исполнительным листом!

Даже совершенно даровую ценность – наследство, случайный успех или льготу – люди силятся представить уже оплаченной. Я знавал дочь одного писателя, автора скучных романов, толстых, как кастрированные коты, так вот эта дочь, в кругу сверстников, обделенных именитыми родителями, любила повторять: «Трудно быть дочерью писателя»,– и рассказывала в подтверждение, как однажды ночью папаша поднял ее с постели и, усадив сонную за стол, продиктовал десятистраничное пейзажное вступление к первой главе нового романа. Это ночное происшествие должно было дать понять сверстникам, что бремя, которое ей приходится нести в расплату за обладание знаменитым отцом, велико.

Значит, и отцы. И они достаются не даром.

«Вот сколько страниц я перечеркнул,– показывает Верещагин.– А вы думали, научные исследования даются легко?»

«Все, что получилось у меня из этих буковок,– говорит он, имея в виду сигмы, эпсилоны и дельты,– я заложу и печь»,– и он объясняет девочкам, что из этого может получиться, а заодно и что это за такая чудо-печь. «Ох, вам и нагорит! Ох, как нагорит!» – кричит Вера в злорадном восторге, она вскакивает с дивана и бешено аплодирует верещагинским врагам, которые разорвут его в клочья и сожрут, когда опыт не удастся и печь взорвется, разорвется, разлетится на куски. Верещагин смеется и, нервно потирая руки, помогает Вере фантазировать насчет того, что с ним сделают, если опыт не удастся. «Конечно, не удастся, конечно, не удастся! – кричит Вера. – Это вы по этим записочкам будете делать? – она трясет его листками.– Вы откуда это списали? Сами придумали? Ха, я знаю, как вы придумываете, одни сплошные глупости; конечно, не выйдет, вас в тюрьму посадят!» И она хохочет радостным своим предвкушениям оглушительно и так долго, что Верещагин, заразившись весельем, начинает хохотать еще оглушительнее, он просто ревет, как пароходная сирена, представляя при этом, как соседи внизу, должно быть, слушают, ужасаются и приходят к убеждению, что над ними поселился сумасшедший.

Тина спокойно говорит: «Вам, конечно, удастся ваш опыт. И что получится?» – «Да, да, что получится, что?» – перестав хохотать, домогается Вера.– Представляю, что у вас может получиться! Какая-нибудь лягушка противная!»

«А разве плохо – лягушка? – спрашивает Верещагин.– Она ведь живая. Кому удавалось сделать живое? Ты даже не представляешь, как близко к истине упала стрела твоей глупой шутки!» – «Нет, правда,– настаивает Тина.– Вы закончите опыт, откроете печь и – что там будет лежать?» – «Он откроет автоклав, а оттуда – ква-ква!» – хохочет Вера. «Бриллиант?» – спрашивает Тина. «Бери выше,– говорит Верещагин.– Делать лучше то, что другие делают плохо,– не для меня. Для меня – это делать плохо то, что другие еще совсем не умеют делать. Таков я!» – хвастается он. «Так что же получится?»– не терпится узнать Тине. «Лягушка!» – упорствует Вера. А Верещагин говорит: «Кристалл!» – таким тоном, что ни у кого не остается сомнений в том, что это слово надо писать с большой буквы.

Он рассказывает Тине и Вере о своем Кристалле – популярно, в двух словах.

Это только так говорится: в двух словах, на самом же деле Верещагин тратит сто, двести, тыщу слов, он разглагольствует целый час, но его слушают внимательно, хотя и не понимают.

Верещагин и сам не понимает: с какой стати расхвастался? Радоваться ведь нечему. Он уже почти все расшифровал в своих черновиках – неинтересно. Галиматья какая-то.

«Галиматья какая-то!» – говорит Вера, выслушав верещагинскую речь. Она говорит, что из такой галиматьи даже лягушка не получится.

Верещагин удрученно соглашается: да, галиматья, ничего не поделаешь,– он-то думал, что, расшифровав свои записи, восхитится, воскликнет: «Ах, как гениально! » – ничего подобного, он вынужден констатировать, что написанное им четверть века назад содержит уйму натяжек, неточностей, идеи расплывчаты, необоснованны, нереальны…

Будто история, приснившаяся под утро. Еще в постели восхищаешься: как интересно и умно, как логично и как жизненно! А позавтракав, стараешься вспомнить: так что же там мне приснилось?.. Ах, да!.. Фу, как глупо, неестественно и сколько несуразиц!

Может быть, снова лечь в постель и попытаться исправить когда-то приснившийся сон? Верещагин закрывает глаза и видит огромные пульсирующие шары – то ли атомы, то ли частицы, они носятся друг вокруг друга по легким орбитам, выписывают восьмерки, круги, эллипсы… Он видит придуманный им когда-то Кристалл, в котором атомы не стоят по углам, как солдаты в карауле, в котором строгость и упорядоченность создаются не за счет жесткой неподвижности: в нем – движение, но – но жестким орбитам; не место свое знает каждый атом, а свой путь, имея больше свободы, но столько же дисциплины, подчиняясь не распорядку «немой сцены», в гармонии движения и жеста, где повторяемость положений не только в пространстве, но и во времени…

…Верещагин открывает глаза: Тина смотрит на него таким взглядом, будто и она видела все это.

135

Я мог бы сравнить женщин с гуннами, но допущу ли такую грубость? – я сравню их с летающими над лугом пчелами. Садится пчела на цветок и покидает его вскоре – нет больше у цветка сладости, и лепестки увядают. А пчела летит себе, летит – к улью, в дом свой, цветочный нектар, пыльцу цветочную несет, мед для потомков делать будет. Но что цветку в ее меде? Однако и лугу польза: опыляет пчела цветок, без ее содействия плод не появится. Но что цветку плод? Нет большего врага у цветка, чем плод…

Ах, как оплошал цветок, выдав свою наполненность нектаром! Зависает над ним пчела, готовит свой сосущий инструмент, садится, недолго сидит, вот и улетела уже – нет больше сладости в глубине, и лепестки увядают.

Плод зреет. Мед для потомков копится.