Текст книги "ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ"

Автор книги: Владимир Краковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

«Да,– говорит директор.– Я ведь знал, да забыл. Забыл, понимаешь, столько дел, что многое вываливается из памяти… По местам! По рабочим местам! – кричит он девушкам – строго, но не обидно, потому что не как начальник кричит, а как отец, из педагогических соображений: чтоб эти юные создания поменьше глазели на гадкую надпись. Девушки уходят – цокая, будто скачут.– Придется тебе приклеить картинку обратно,– говорит директор Верещагину.– Пока эту. Потом приклеишь другую, по своему вкусу, но чтоб всегда что-нибудь было приклеено, это место на сейфе нельзя оставлять без живописи».

Конечно, он прав. Без живописи такие места оставлять нельзя.

102

Лет пять тому назад эта история случилась. Приходит как-то бывший начальник опытного цеха в свой кабинет и видит на двери замечательного сейфа неприличное слово, самое короткое из всех.

Он, конечно, возмущен, но не хочет поднимать шума и пытается заштриховать неприличное слово, царапая по нему различными металлическими предметами, однако из этой затеи ничего не выходит: сейф наитвердейший, он из нержавейки, а может, даже из титана, неприличное слово блистает во всей своей лаконичной красе, оно выгравировано глубокой гравировкой, не иначе как искусственным алмазом потрудился негодяй,– царапанье металлическими предметами не оставляет никаких следов. Бывший начальник цеха даже сломал на этом деле свой любимый перочинный ножичек,– он коллекционировал перочинные ножички и всегда носил с собой один-два из коллекции. Оба, кажется, и сломал.

Раздраженный неудачей и вообще этим делом, он идет к директору и поднимает скандал, говоря: «Безобразие! Кто-то желает подорвать мой авторитет!»; он правильно расценивает случившееся – действительно, такие вещи делаются неспроста, а обязательно с целью подорвать авторитет, опорочить человека, превратить его в объект для насмешек. «Успокойся,– отвечает директор,– мы найдем виновного и примерно его накажем».

Поначалу следствие представляется простым: в цех посторонний войти не может, нужен допуск; значит, виновен кто-то из операторов. Дальше: слово неприличное – значит, написал его мужчина, а их в цехе, кроме начальника, двое: Юра и Геннадий. Директор и вызывает их к себе – допрашивает, кричит, бьет кулаком по столу, но оба наотрез отрицают свою вину, оскорблены ужасно, Геннадий даже заплакал. Крепкий тридцатилетний муж чина, а заплакал. Необоснованное обвинение у кого угодно слезу вышибет.

Пришлось махнуть на эту историю рукой. А неприличное слово на дверце сейфа начальник догадался заклеить картинкой. Сначала одной, потом другой, которая больше понравилась. Вскоре ему полюбилась третья. Он часто менял картинки и постепенно увлекся изобразительным искусством. Завел дома целую картинную галерею. А коллекционирование ножичков оста вил. Картины великих мастеров отечественной и мировой живописи больше развивают эстетическое чувство и расширяют кругозор, чем перочинные ножики.

К моменту увольнения этот начальник цеха имел одиннадцать тысяч восемьсот художественных открыток и, кроме того, штук четыреста репродукций большого формата с картин знаменитых художников. Он умаялся, укладывая все это в большой ящик перед отъездом.

103

Верещагин еще жил в гостинице, когда в одно прекрасное воскресное утро отправился погулять.

Он гулял по улицам нового города и думал: что мне делать с жизнью? Это страшно интересный вопрос. Верещагину сорок с лишним лет, и наконец он им заинтересовался.

Раньше он относился к жизни так, будто есть некая дорога, а жизнь – это срок, отпущенный для хождения по ней. То есть он путал понятие жизни с понятием времени. Если он бесцельно проводил время, то думал, что бесцельно проводит жизнь. И ему хотелось пуститься по дороге вскачь, чтоб, наверстывая упущенное, заскакать как можно дальше.

Заскакать дальше – вот в чем он видел смысл существования.

А теперь не так. Теперь он начинал относиться к жизни как ноше, которую на него водрузили. Вроде как к ящику, который он держит перед собой в очень неудобном положении. И не бежать по дороге ему надо, а поставить этот ящик куда-нибудь. Он оглядывается, вокруг грязь да лужи. Никакая не дорога – болото.

А ему нужно поставить свой ящик обязательно на чистое место. Это первая задача. После чего, отодрав крышку, заглянуть внутрь – это вторая задача, посложнее первой.

Ну, а выполнив обе, можно спокойно дожидаться последнего своего дня.

Короче говоря, Верещагина не устраивало уже, как других, спринтерское понимание жизни. Он начинал с недоумением посматривать на людей, которые бросают свои ящики и мчатся вперед налегке, лишь бы первыми.

А куда первыми? Зачем? Об этом они начинают думать, лишь подбегая к финишной ленточке. Хватаются за голову и вопят: ну и что, что я прибежал? Какой смысл во всей этой беготне?

Они называют эту беготню жизнью и вот готовы теперь проповедовать, что жизнь не имеет смысла.

Они уже и помнить не помнят, что когда-то у них в руках был ящик и что они бросили его в болото, чтоб легче бежать.

Словом, отправился Верещагин гулять, и, хотя он шел, засунув руки в карманы, ему казалось, что он несет перед собой неудобный ящик и изнемогает.

День был солнечный, теплый, и все люди шли налегке. А Верещагин нес ящик.

Вдруг он круто повернул к речке, на городской пляж.

Может быть, потому, что, ощущая свинцовую тяжесть ноши, с приязнью подумал о законе Архимеда. А может, просто потому, что день был солнечный и теплый.

Уже на пляже он вспомнил, что на нем не плавки, а безобразного покроя трусы, в которых купаться сплошной срам, так что возможность испытать благотворное влияние архимедовского закона оказалась исключенной. Верещагин взял напрокат лодку и стал загребать против течения.

Так хорошо ему вдруг сделалось: под ним лодочка – маленькая, послушная, с одной стороны – пляж с обнаженными веселыми людьми, с другой – плакучие ивы купают свои тонкие ветви в затененных водах прозрачной реки. Еще какие-то минуты назад он изнемогал под тяжестью громоздкой ноши, а теперь – удобно сидит посреди реки, созерцая благожелательную со всех сторон красоту.

«Как, в сущности, просто быть счастливым»,– подумал он, то есть фактически на миг поддался искушению бросить ящик и пробежаться налегке. Однако высшее начало тут же взяло в нем верх, и, отвергнув сахарную сладость безделья, он решил, что заплывет подальше и станет кое о чем думать.

Это очень важный момент в жизни Верещагина, когда он, сидя в лодке, вдруг решил кое о чем подумать. Ведь он уже двадцать с лишним лет ни о чем не думал – стыд просто, позор, тьфу! Правда, были незначительные исключения – приходилось, например, думать в дни создания удивительного волчка или жидкости для восстановления шевелюры, но ведь это лишь крохотные вспышки его гения, два маленьких метеорчика на черном небосводе более чем двадцатилетнего бездумья. Дипломная-диссертация валялась, пылилась и желтела – он ее и знать не хотел, иногда даже некоторое отвращние к ней испытывал: юношеский, мол, бред, дерзость незрелого ума, червивый плод зубной боли – вот как порой несправедливо относился. Бывало, правда – что-то схватит вдруг за душу и не отпускает, в один из таких моментов он и ворвался в пустой кабинет директора пореловского института с криком: «Дайте мне печь, я сделаю Кристалл!», но сколько таких случаев было? – раз-два и обчелся. Даже когда он нежданно-негаданно вдруг стал начальником опытного цеха – казалось бы, радуйся: после десятилетий неудач карты, наконец, сами пошли в руки, такие установочки вдруг отданы под твое начало – пузатенькие, мощные, воплощение наисовременнейшей научно-технической мысли, горы с ними свернуть можно, чудеса сотворить, но загорелась ли душа Верещагина, возник ли соблазн вернуться к юношеским идеям? Увы!.. Я ведь тогда наврал, будто он вышел от Пеликана очень радостный, будто ощутил на лице упругий ветерок от машущих крыльев летящей навстречу удачи,– ради вот этого очень красивого выражения я, в основном, и придумал верещагинскую радость – не было ее, а с секретаршей Зиночкой он так весело и изящно разговаривал просто потому, что умел, когда нужно, быть мужчиной хоть куда, назначение же полновластным начальником над печами у него только смех вызвало, на описание которого, если помните, не хватило строчки; он от души похохотал тогда, имея в виду, что поздно, мол, пошли карты в руки, я, мол, уже из игры выбыл – плевал он теперь на эти печи и на дипломную-диссертацию тоже плевал. И не собирался Верещагин менять своего отношения к данной проблеме, ничто не предвещало перемен в его образе мыслей и в состоянии его души, и вот – на тебе! – сидя в уютной лодочке вдруг решил – ни с того ни с сего: «Надо подумать кое о чем». О дипломной-диссертации, конечно, имел в виду. Значит, юношеская идея против его воли лезла обратно в голову, он ее гнал, а она все-таки лезла – в седеющую голову, вот так получилось. Это очень важный момент в жизни Верещагина. Пожалуй, автор слишком часто употребляет выражение: «Это очень важный момент в жизни Верещагина», но ничего не поделаешь, в жизни моего героя важных моментов хоть отбавляй, и на каждом хочется остановить внимание читателя.

Итак, очередной очень важный момент в жизни Верещагина наступил. Конечно, не он один был такой умный, что догадался этим прекрасным утром взяться за весла. Лодок вокруг него сновало множество. Девушки катались в них и парни. Где порознь, где вперемежку.

Верещагин греб, все дальше уплывая от города, и вскоре гладь реки обнажилась, кроме верещагинской лодки, на ней не осталось ничего. Только вдали можно было различить еще одну лодку, идущую навстречу. Постепенно она приблизилась.

В ней сидела одна девушка и не гребла. Течение медленно несло ее к городу. А девушка читала книгу. Когда лодки поравнялись, Верещагин смог увидеть какую.

Если б то была «Война и мир» Льва Толстого или другая подобная беллетристика, Верещагин проплыл бы мимо, не позволив себе заговорить с девушкой, хотя она ему понравилась. То есть не столько она сама, ее-то он почти не видел, ввиду сильной наклоненности ее лица к книге, сколько тот факт, что она посреди реки не кокетничает с парнями, а занята углубленным чтением. Это позволило ему предположить в девушке возвышенную душу, а есть мужчины, которых хлебом не корми, и пусть ноги будут кривые, дай только предположить возвышенную душу.

Верещагин к ним отчасти относился. Лишь отчасти, потому что после девушки Бэллы он больше относился к тем мужчинам, которые не строят насчет женщин никаких иллюзий.

Но чем меньше иллюзий строишь, тем сильнее строительный азарт.

Одним словом, Верещагин испытал к девушке огромный интерес, но не заговорил бы, если б увидел «Войну и мир», так как уже вышел из того возраста, когда интерес к девушкам прилично демонстрировать открыто. Мужчины, которым за сорок, должны проплывать на своих лодках мимо девушек без заинтересованности в лице.

Они должны так делать потому, что представляют собой в сравнении с молодыми согражданами своего пола огромное генетическое сокровище, а сокровище, как известно, само в руки не идет. Сокровище ждет, когда его кто-нибудь завоюет.

Вот Верещагин и проплыл бы мимо девушки с лицом бесстрастным, как витрина, на которой разложены генетические драгоценности баснословной цены: кому, мол, по средствам, тот, мол, может прицениться.

Но в руках у девушки был не Лев Толстой, а совсем другая раскрытая книга. И поэтому Верещагин, проплывая мимо, вдруг взял и сказал: «То-то, то-то и то-то».

Девушка сразу встрепенулась.

Верещагин сказал: «То-то, то-то и то-то», потому что увидел на раскрытой странице график со знакомой ему кривой линией, которая называется петлей гистерезиса. Петля гистерезиса – это такая кривая линия, которая показывает, как изменяется остаточное намагничивание, когда силовое поле уже снято. Эту петлю гистерезиса знает каждый первокурсник любого технического вуза, а Верещагин так вообще мог бы рассказывать о ней полдня, потому что двадцать с лишним лет назад писал связанную с ней курсовую работу и проводил уникальнейший эксперимент, за который профессор Красильников подарил ему золотые часы.

Значит, так: сидит в лодке мужчина, руки на веслах, на запястье золотые часы, которые так сверкают в летний солнечный день, что кого угодно заставят зажмуриться. И в дополнение ко всему этот мужчина неожиданно произносит уверенным голосом: То-то, то-то и то-то.

Девушка встрепенулась.

Она не успела рассмотреть генетические богатства, выставленные на витрине верещагинского лица; может, она и не разобралась бы в них за короткое время проплывания мимо, но произнесенная Верещагиным формула подействовала на нее мгновенно. Девушке сразу стало ясно, что этот проплывающий в лодке мужчина принадлежит к очень уважаемому ею клану людей науки, а тот факт, что Верещагин произнес формулу с легкостью, едва лишь глянув на открытую страницу, свидетельствовало и том, что он в этом клане занимает не последнее место, а, может, даже одно из первых. Уверенная легкость верещагинского высказывания произвела на девушку большое впечатление еще и потому, что сама она только сегодня с большим трудом постигла данную научную истину.

Одним словом, она сказала: «Ой, вы знаете петлю гистерезиса?», на что Верещагин скромно ответил: «Немного», после чего, пристроив свою лодку к лодке девушки, часа полтора рассказывал ей об остаточном намагничивании и о многом другом, что необходимо было знать ей для предстоящего экзамена в институте, котором она училась заочно. Когда они подплыли к лодочной станции, девушка сказала: «Вы мне столько объяснили, сколько я сама и за два дня не выучила бы. Значит, сегодня вечером я могу отдохнуть и пойти в кино». Опять-таки: не Верещагин предложил это кино, а сама. Верещагину не оставалось ничего другого как согласиться.

«Лучше давайте в театр»,– сказал он. Как раз какую-то новую пьесу давали. По всему городу афиши развешаны были: премьера, мол.

104

Это была очень интересная трагическая пьеса, даже немного комедия об одном человеке, у которого никак не могла наладиться нормальная семейная жизнь. Первая жена не обращала на него никакого внимания, кормила всякой позавчерашней бурдой, ей лишь бы с соседками поболтать, и он нажил с нею желудочную болезнь, не столько из-за плохого питания, сколько из-за постоянных ссор. А вторая жена попалась еще хуже, она хоть и кормила довольно прилично, но зато все время изменяла ему – сначала потихоньку, а потом, бесстыдница, в открытую. Он опять развелся и был в страшном отчаянье, но тут ему встретился один старичок – настройщик роялей, с которым он подружился, раскрыл ему душу и попросил совета. Старичок был мудрый и объяснил причину семейных неудач очень убедительно. Все наши беды, сказал он, оттого, что мы женимся не на лучших, а на ближайших. И спросил героя пьесы, где он познакомился с первой женой. Тот ответил: в соседнем подъезде жила. А со второй? В смежном отделе работала. «И ты еще хотел счастья? – вскричал старичок.– О, кротовья слепота нашей любви! Дальше своего носа не видим и берем близлежащее! Даже солнце мы любим не потому, что оно лучшее, а потому, что ближайшее светило!»

Так он объяснял семейные неудачи героя, и тот ушел от старичка полный решимости начать новую жизнь. Вернулся он через месяц – глаза сверкают, рот в улыбке. «Ну, спасибо! – говорит старичку.– Теперь у меня третья жена – чудо! Полная гармония душ и тел!» Оказывается, он специально взял отпуск и целый месяц путешествовал по Сибири, где и познакомился с этой женщиной, с которой у него теперь гармония. «Ты был прав, старик, сказал он настройщику.– Все наши беды от любви к близлежащему. Я нашел далекую и теперь – счастлив. И ушел.

А через полгода вызывают настройщика по одном адресу настроить инструмент. Он приходит и видит своего знакомого. «Это вы здесь, оказывается, живете?» – «Да, я»,– отвечает знакомый, а сам весь в синяках. «Как жизнь?» «Ужасно! – отвечает.– Еще хуже, чем раньше. Те хоть не били. А эта – кормит бурдой, изменяет, да еще и лупит меня. А когда я плачу, она громко играет на пианино, чтоб соседи не слышали моих рыданий. Вконец расстроила инструмент».– «Постойте,– говорит настройщик.– А где вы с ней познакомились?» – «Да я же рассказывал,– говорит несчастный.– Далеко в Сибири».– «Сибирь большая, где именно?» – «В одном таежном поселке,– отвечает несчастный.– Дальше некуда. Зашел там в столовую пообедать, а она села за мой столик».– «Несчастный! – вскричал настройщик.– Ты опять полюбил ближайшую! Первая хоть в другом подъезде жила, вторая в другом отделе работала, а эта – за одним с тобой столиком сидела! Ближе некуда! О, кротовья слепота нашей любви!»

Тут этот несчастный как ударит кулаком по клавишам пианино – это кульминационный момент пьесы, публика в зале вся вздрогнула от неожиданности,– как ударит, да как закричит: «Мать твою так, проклятый старый хрыч, как же я могу полюбить далекую, если ее не увижу? А стоит увидеть, как ты сразу объявляешь, что она уже близкая! Я же сначала встретить должен, чтоб мое сердце зажглось любовью! А ты хочешь, чтоб я шел по одной улице, а поскользнулся на арбузной корке, которая лежит на другой?»

В этом месте публика начинает хихикать, хотя пьеса, в целом, трагическая. «Как мне полюбить далекую?» – кричит герой и рыдает. А настройщик тем временем настраивает инструмент. «Бум-бум! Бум-бум!»– звучит пианино. «А-а-а-а! Ы-ы-ы-ы!» – сотрясается в рыданиях герой. Звуки то заглушают друг друга, то сливаются в единый аккорд, полный тоски и отчаянья. Так заканчивается спектакль.

105

Квартиру Верещагин получает очень быстро – старый друг Пеликан постарался; в связи с новосельем появляется множество разных хозяйственных забот, к тому ж новая работа требует глаза и усердия,– нет у Верещагина времени размышлять над юношескими идеями.

Бежит он, например, на станцию – открыточка пришла, багаж из Порелова прибыл,– думает пожертвовать этому делу час-полтора, а выходит – целый день пропал. И вечер впридачу тоже.

Как неорганизован мир вокруг! Бегает Верещагин по сырому бескрайнему багажному подвалу, души живой найти не может. «Кто здесь есть?» – кричит, на ящики, тюки, контейнеры натыкается, все силы потерял в этом темном подземном городе, пока наконец не посчастливилось; вышел случайно на светлую площадку, где два испачканных человека сидят за журнальным полированным столиком, курят и играют в азартную игру.

Обрадованный Верещагин бросается к ним, объясняет: багаж получить нужно, но эти люди в азарте и посторонние шумы воспринимают плохо. Верещагин им в уши про багаж, а они в это время такой разговор ведут: «Крестовая семерка еще вначале вышла».– «Это пиковая вышла, а крестовая еще нет».– «Если б не вышла, я б к тебе с шестерки не заходил». – «А если я тебе скажу, что не вышла?» – «Что ты мне говоришь – вышла!» – вот такой, по непонятности почти что научный разговор ведут. Верещагин квитанцией машет, сто тысяч раз повторяет, что ему прибывший багаж желательно получить, но события за столиком развиваются по своим законам: на крестовую шестерку шлепается крестовая семерка, которая якобы вышла,– игрок, ее выбросивший, торжествует победу: радостно затягивается сигареткой и хохочет так, что дым из его глотки вылетает комьями, плотными, как булыжники.

Тут и Верещагин впадает в азарт, но другого рода: зарычав, как некогда перекусывая нитку возле медвежьего глаза – этот эпизод описан в двадцать четвертой главе,– он трясет счастливчика с семеркой за плечи с такой силой, что тот, наконец, замечает посетителя, переспрашивает: «Багажик?», говорит: «Мы ссориться не будем, дело у нас общее, ведь верно?» – и не только в одно мгновенье находит верещагинский багаж, но и вдобавок приводит милицейского сержанта, пожилого человека, о котором Верещагин сначала думает: сейчас отведет меня в милицию, потому что я тряс за плечи работника подвала, но, оказывается, совсем в другом дело – это, оказывается, сервис, безупречное обслуживание: пожилой сержант дежурит на вокзале, у него маленький грузовичок, чтоб отвозить сильно пьяных в вытрезвитель, а так как в дневное время пьяных не хватает, то, чтоб не простаивать, он за небольшую плату помогает трезвому населению в перевозке багажа, скромно подрабатывает. «У нас все можно,– говорит хозяин трефовой семерки, которого Верещагин тряс за плечи.– Если по-хорошему, мы все умеем»,– и проявляет столько заботы и инициативы, что у него едва находится свободная секунда, чтоб припасть к верещагинскому уху и прошептать: «Отблагодарить надо бы… На бутылочку красненького». Верещагин без колебаний дает ему три рубля.

Но тут возник другой – тот, что зашел с шестерки, держит в руках карты, вид у него обездоленный. Он тычет свои карты Верещагину в лицо и говорит: «Хочешь, покажу фокус? А ты мне за это на бутылочку красненького… Да она всего рубль две!» – кричит он, так как фокус отвергнут, и получает рубль. Получив этот рубль, он смотрит на Верещагина как на последнего дурака. Милицейский сержант говорит: «Идемте». «Две копейки занесешь в другой раз!» – кричит вслед бывший обездоленный. «Народ этот отчаянный. С ним осторожнее надо быть»,– говорит сержант.

И вот наконец они уже не в подвале, они едут в машине улицам города. Сержант рассказывает о своей работе. Он говорит, что в первое время хватал всех без разбору, такой был неопытный: качается человек, значит, в машину и в вытрезвитель. А теперь научился различать – пьяница перед ним или случайно напившийся. Случайно напившемуся он говорит: иди домой, к жене, чтоб я тебя не видел… Но, к сожалению, отдельные личности такое гуманное обхождение не понимают. Они радуются, увидев милиционера: «О, милиционер! Вези меня в вытрезвитель!» И очень обижаются, когда их гонят домой. «Ты для чего, говорят, тут поставлен?» Они внимания хотят. Они специально куражатся, чтоб ими заинтересовались. Потому что на трезвых на них никто не смотрит. Такой человек в трезвом виде тоскует: кто, мол, я есть? Один из миллиардов. А пьяному ему почет: в машину сажают, в вытрезвителе вокруг него врачи хлопочут, с высшим образованием люди. «Один прямо так и заявил,– рассказывает сержант,– я его отвез, а он врачам: белый халат, говорит, и я могу напялить, ты мне сначала диплом покажи, а уже потом вокруг меня холуем бегай… Каждый человек главным быть хочет, от этого все беды на земле…»

Вот такой рассудительный сержант попался Верещагину. Настоящий философ. А философ он философ и есть – ящик на пятый этаж тащить отказался: сердце, дескать, не очень здоровое, да и некогда, пьяные на вокзале внимания ждут… Три рубля все же взял. Правда, со смущением. Извинился. Уехал.

И остался Верещагин с огромным ящиком перед домом один. Новая трудность возникла.

У автора приятель есть, тоже в некотором роде философ, так он насчет трудностей высказывается очень интересно. Трудности, говорит он, не сами по себе страшны, любую из них, говорит, преодолеть – пара пустяков. Но до чего ж, говорит, они плодовиты, суки! Только, говорит, преодолеешь одну до конца, как видишь: из ее раздавленного брюха новая вылазит. Новую – к ногтю: а она уже очередного гаденыша на свет произвела. А то и двух. И так до скончания века любая трудность со своим длинным потомством – неистребима. Иногда кажется: маленькая, ерундовенькая,– но знай: раз появилась, до последнего твоего часа будет с тобой жить. Поэтому мой приятель давно уже перестал бороться с трудностями. Он ими оброс как раковинами борт судна – это такие стихи есть. И вот плывет к порту назначения отяжелевший, неуклюжий, ниже ватерлинии в жизненный океан погруженный. Хороший человек.

Верещагин же подобной философии не сочувствовал: оказавшись один на один с ящиком, он сразу стал думать, как эту новую трудность преодолеть. И вот как решил: сбегать в ближайший какой-нибудь магазин, там обязательно найдутся рабочие-грузчики, авось за трешку согласятся помочь. Но оставить ящик без присмотра Верещагин боится: вдруг кто-нибудь сопрет. Конечно, ящик тяжелый и громоздкий, но любую самую тяжелую и громоздкую вещь легко спереть, если она без присмотра. Поэтому, прежде чем пойти в магазин, Верещагин звонит в чужую дверь на первом этаже, надеясь, что выйдет старушка, которую он и попросит посторожить ящик. Но выходит не старушка, а мужчина средних лет и сразу же поражает Верещагина сильнейшим приятным запахом, который исходит от него в таком изобилии, как от цветочной клумбы. Он еще только приоткрыл дверь, а лестничная площадка уже сразу заблагоухала, как райский сад Эдем. Верещагин не понимает, что это таким способом рождается новая трудность, он просто удивлен и растерянно принюхивается. «Друг,– говорит мужчина,– не могу, понимаешь? С удовольствием, но не могу, веришь ты мне?» В ответ на эти слова Верещагин поворачивается уходить, но мужчина кричит: «Куда ты? Это я не могу, зато Марианна может. Марианна! – кричит он в глубь квартиры.– Марианна!» – и оттуда появляется женщина, которой ничего не надо объяснять, она все слышала и идет прямехонько на улицу. Верещагин следом. «Что вы! Не надо!» – говорит он, Потому что женщина обхватывает ящик руками. «Вы только посторожите, я грузчиков сейчас приведу»,– объясняет ей Верещагин, но женщина говорит: «Посторонитесь»,– ящик уже у нее в охапке, она несет его – к дому, в подъезд, вверх, шагает через ступеньки, Верещагин едва поспевает. «Вы с ума сошли!» – растерянно бормочет, но вот уже пятый этаж. Верещагин отпирает дверь, женщина вносит ящик в прихожую, ставит, Верещагин говорит ей: «Спасибо» – с одышкой, «Не за что»,– ровным голосом отвечает женщина и уходит.

«Вокруг меня начинают происходить странные вещи»,– думает Верещагин. Он полагает, что это хороший знак.

106

Ящик уже в квартире, но неприятности, начавшиеся в подвале багажного отделения, где трефовой семеркой была побита карта рангом ниже, не прекратили род свой, они сопровождали Верещагина полжизни, однако автор не будет описывать их генеалогию, это увело б его в сторону от главной темы.

Вечером Верещагин отправляется к соседу с визитом вежливости, а также желая поближе рассмотреть могучую женщину, заменившую целый коллектив грузчиков, Возможно, его влек еще и запах райского сада Эдем. Впоследствии Верещагин неоднократно посещал соседа, но как складывались их дальнейшие отношения, автор описывать не станет, да и вообще, пожалуй, больше о соседе не упомянет. Но его рассказ о прожитой им жизни в книгу на всякий случай вставит. Может, этот рассказ окажется и не нужным, а может, где-то в дальнейшем пригодится. Мало ли что. Может, автор захочет пофилософствовать и некоторые факты из жизни соседа использует. А нет – так и бог с ним, пусть этот длинный рассказ существует сам по себе. Места в книге достаточно. Автор вообще придерживается того мнения, что лучше пусть будет что-то лишнее, чем чего-то не хватит. Любое серьезное явление, например жизнь, может существовать лишь там, где есть избыток. Если всего будет ровно столько, сколько надо, то обязательно чего-то не хватит.

107

Благоухающий сосед сказал: «Заходи, друг. Это прихожая, дальше – комната. Идем, друг, на кухню, там телевизора нет, вот что хорошо. У меня, понимаешь, беда – как телевизор включается, так жена выключается… Марианна! Марианна! Гость пришел!.. Видишь, не слышит. Ты зачем принес, это некрасиво. Пришел ко мне – значит, я угощаю, если я к тебе – тогда ты. С собой приносить – это и хозяина унижать и себя… Садись! Вот тебе огурцы, вот тебе хлеб, вот тебе яблоки. А вот – выпивка. Давай сделаем так. Сначала я тебе расскажу о своей жизни, потом ты мне…» – «Как же, успеете,– сказала вошедшая вдруг Марианна, она поставила на стол тарелку с ломтиками ветчины.– Он свою жизнь на весь вечер растянет». И ушла. «Вот язва,– сказал сосед.– Как от телевизора отключится, обязательно какую-нибудь гадость скажет. Разве можно по-человечески разговаривать, если мы друг о друге ничего не знаем? Мы же не алкаши, верно?.. Я с главного начну,– сказал он.– С носа. Мне его в сорок четвертом разрывная пуля прострелила. Видишь, два шрама? Вот это пуля вошла, а вот это – вышла. Ее, понимаешь, скорость подвела: влетела в нос, вылетела из скулы и разорвалась уже на свежем воздухе. Во мне не успела. Семь месяцев пролежал в госпитале. Вернулся в часть, шел март сорок пятого года, одно сплошное наступление… Вроде бы все кончилось хорошо, да? И я так думал. До девятого мая. «Ребята! – бежит один.– Немцы капитуляцию подписали!» Все как заорут: «Ура-а-а!», и я вместе со всеми. И вдруг – как хлынет! Кровь! Носом! Скажу тебе честно, больше я «ура» никогда в жизни не кричал. Отвезли меня снова в госпиталь, снова провалялся месяц. С тех пор я еще раз десять в больницах лежал. Как напрягусь – из носу кровь, не остановишь. Важные сосуды задеты, чуть поднатужусь – лопаются. Один раз прямо с унитаза взяли. Но главное, не только от физического напряжения, а и от умственного, вот в чем главная беда! Я в парнях знаешь, какой способный был? Но врачи наотрез: о высшем образовании и не помышляй. Остался я, друг, неучем. Заметил, как от меня пахнет? Наверное, думаешь, на одеколонной фабрике работаю. Стыдно признаться, но скажу где. Все равно узнаешь от соседей, так пусть, когда они тебе скажут, мол, этот-то, нижний, ассенизатором работает, так чтоб ты им ответил: «А я и без вас знаю» – и оставил их в дураках. Люди всегда себя дураками чувствуют, когда их новость оказывается всем известной… Если захотелось убежать – беги, не стесняйся. А если остаешься, давай выпьем по первой – за знакомство… Я одеколоном каждый день мажусь, потому что наши запахи страшное дело как въедаются в кожу, теркой не ототрешь. У меня сегодня выходной, но я все равно помазался, привычка уже, как утренняя гимнастика. Стою перед зеркалом и мажусь – там, сям, получается вроде гимнастические упражнения. Сначала «Тройным», потом на «Шипр» перешел – сын вырос, стал жить самостоятельно и с деньгами стало получше. Благосостояние растет, оно на всем сказывается. Посмотри на девчонок, которым по шестнадцать,– сами еще ничего не зарабатывают, а разодеты в короткие юбки, как королевы. Почему же я, трудовой человек, не могу позволить себе «Шипр»? Ты бы на моем месте чем мазался? Может, у меня это главное удовольствие в жизни: войти в троллейбус, и чтоб люди ко мне с уважением принюхались… Но сейчас я тебе один анекдот скажу: я уже и не «Шипром» мажусь. Узнаешь чем – умрешь. Французскими духами «Шанель»! Сорок рублей крохотненькая бутылочка. Но запах, скажу тебе, стойкий, как у дерьма. Тоже щеткой не ототрешь. Был у меня, понимаешь, день рождения, и жена вдруг на стол – бух! – эту бутылочку… Она только с виду мрачная, а на самом деле добрейшая женщина и во мне души не чает. Для тебя ж, говорит, хороший запах – главное удовольствие, так неужели ж мы не можем позволить себе приятные радости? Это самое длинное в ее жизни высказывание, обычно она подряд больше двух слов не говорит… Так что я мажусь в данный момент французской «Шанелью». Как английский аристократ… А теперь расскажу о сыне. Знаешь, кто у меня сын?.. Нет, о сыне позже, а сейчас вот о чем: ты, кажется, думаешь, что я алкоголик? Думаешь?.. И правильно делаешь, если не думаешь. Я пью часто, но в меру. Под заборами не валялся, прогулов не допускал, посуду никогда не бил. Выпиваю, потому что посоветовал врач. Один замечательный доктор был, душа-человек. Такую, говорит, дам тебе рекомендацию: прикладывайся, но понемногу. Алкоголь, говорит, снимает напряжение, у тебя кровь из носу реже будет течь… Я из-за чего стал ассенизатором? Стыдная, конечно, работа, зато физически не требует напрягаться и нервности никакой: клиенты не спорят, норовят отойти подальше… Но жениться-то надо! Проблема. Молодой еще был! Я тебе расскажу, как женился, а о сыне уже потом. Познакомился с женой на спектакле, она в столовой тогда работала, у них в театр культпоход был. Назначили свидание, стали встречаться, я ей про войну, как в атаки ходил, а о носе – ни слова. И о профессии – молчок. Наконец, сама спросила: «Кем ты работаешь?» А я: «Шофером. Кем еще?» И веришь, покраснел. Потому что у меня, кроме носа, еще одна странность: вру – не краснею, но если скажу полправды – заливаюсь краской и на душе плевки. Ведь действительно шофер – правда значит, – а вместе с тем и наврал: потому что ассенизатор. Позже, конечно, признался – она и не поморщилась, вышла за меня замуж. Потому что уже была беременной – тем самым сыном, о котором сейчас расскажу. Другого у меня нет. Пишут, в простых, мол, семьях всегда помногу детей, а у нас вот один. Зато не простой. Мальчишка, двадцать восемь лет, а уже кто? Доктор наук! Каких – не скажу. Уже три года как доктор, я и гордиться перестал. Да и не в том дело, что доктор. А в том, что он горит. У него в голове все время мысли. Бурлят, бурлят!.. Я б тоже мог, но у меня от такого напряжения вся кровь мигом выскочит через нос. А он выдерживает. Каждое утро, как проснусь, первым делом думаю: эх, какой у меня сын! И сразу хочется жить дальше. Хотя он, конечно, уже не нуждается в моей помощи, зарабатывает больше, чем мы с женой вместе,– иногда, дурачок, возьмет и пришлет деньги. Я ему пишу: не смей, дурак, мы ни в чем не нуждаемся. Но все-таки приятно… Это я тебе говорю, что приятно, в письме я этого не пишу – одну ругань. Но он не обижается, любит меня. В отпуск приезжал. «Я,– говорит,– как в парикмахерскую зайду, выходить не хочется». Мы целый вечер смеялись над этими его словами. И потом, когда уехал, еще много раз с женой – как вспомним, так и смеемся. Вернее, это я смеюсь, жена улыбнется – и то много. Не умеет она смеяться. Ни разговаривать, ни смеяться – тоска, а не жена… Ты понял, насчет чего он? Что от меня одеколоном пахнет. Для него «Тройной» одеколон – самый дорогой запах на свете, потому что он под него рос, вся его детская беззащитность была окружена этим запахом: пахнет, значит папа рядом, бояться нечего… Иногда я думаю: ну, а не было б у меня такого сына, что б делал? Спился б, наверное. Сейчас я ведь живу как? Пальцем хочу пошевелить, но не шевелю, пока не прикину: а честно ли поступаю? Красиво ли? Ты, наверное, не понимаешь, как это важно не испоганить такому сыну родословную. Он уже сделал несколько открытий, уже книгу написал, а пройдет лет двадцать, о нем самом напишут книгу – в серии «Жизнь замечательных людей». А там – обязательно об отце, никуда не денешься! Не веришь, что обязательно? Я тебе сейчас покажу… У меня, смотри, книги этой серии прямо на кухне, я только их и читаю… Вот, например. О ком, видишь? Об Альберте Эйнштейне. Слышал такого? Поверь мне, великий человек. Заглянем внутрь. Смотри. Чей портрет? Отца! Читай… Здесь, здесь! О ком? Целая страница об отце. Никуда не денешься, так уж принято. Подробно пишут: что за человек отец, порядочный или проходимец. Потому что народ интересуется, кто гения выродил. Вот о Паганини пишут, есть у меня эта книга, великий виртуоз был, может, слышал? Отец его люто порол, так в книге и написано, черным по белому! Какой позор наложил на виртуоза папаша – сволочь! Обо мне такого не напишут. Отец – водитель грузового автомобиля, никогда не брал левых денег – так обо мне напишут. Раз уж он такой, что вся его жизнь должна быть как на ладони, значит, я могу себе позволять исключительно только благородные поступки… Об одном Бога молю, чтоб этот писатель не написал: отец, мол, у него – ассенизатор. Водитель автомобиля, никогда не брал левых, подвозил старушек и больных – все! Коротко и ясно! Пусть лучше напишет, какую я для науки крылатую фразу придумал. Это сын, когда приезжал в отпуск, поделился: дела мои, папа, неважные, я, папа, в научный тупик зашел. Я в ответ усмехнулся. Потому что так понимаю: тупик – это очень хорошее дело. Пока у ученого все гладко и с разгоном – это карьера, а как зашел в тупик – здесь жди открытия. Это для ученого большая честь и удача – забрести в тупик. Дурак в тупик не зайдет, он и понятия не имеет, где эти тупики… Чем занимается сын – не скажу, хотя знаю многое. Раньше и сам не знал, спрашиваю его: чем, сынок, занимаешься? Я, мол, не спец, но если в общих чертах, то кое-что пойму. А он: нельзя. Знаешь, как это меня обидело? Я на него так заорал, что до сих пор удивляюсь, почему кровь носом не пошла. «От отца,– ору,– скрываешь? Значит, думаешь: может, отец – шпион. А не шпион, так болтун? Одним словом, допускаешь, что отец – подлец?» Вот так орал. Он: ладно, папа, давай расскажу. А я – уже в себя пришел – говорю ему спокойным голосом: не надо, сынок, зачем мне знать, молчи, не обижусь. А у самого сердце аж трясется: расскажет или нет? Вдруг поверит, что я и в самом деле не обижусь. То есть я хотел, чтоб он поверил, но все равно рассказал. Не насильно – иначе, мол, у отца кровь носом пойдет, а по сыновнему долгу, который, как я понимаю, выше государственного… Я ему потом: дурак, неужели не понимаешь, что я ни под какой пыткой не выдам? Ты себе вред можешь причинить, но чтоб я тебе… Скажи, говорю, было такое, чтоб я тебе вред причинил? Он: не было. А я: нет, скажи – было? Он опять: не было. Я: было? Он: не было. Мы так раз сто, хохотали уже, а: было? не было. Вроде как игра получилась – в «было – не было»… Теперь насчет моей крылатой фразы Я ему сказал: если, говорю, ты сегодня в тупике, значит, говорю, завтра мне искать нашу фамилию в списках лауреатов Государственной премии. Он как расхохочется: ну, папа, говорит, ты как скажешь, так обязательно образно. Я, говорит, у себя в лаборатории теперь такую крылатую фразу пущу: «Кто сегодня в тупике, тот завтра – лауреат»… Пусть они лучше об этом напишут в серии «Жизнь замечательных людей», а не о том, что я ассенизатор… Интересно, жена нас подслушивает или нет? Схожу-ка гляну… Вроде бы продолжает смотреть телевизор. Но точно сказать не могу. Она, может, и подслушивала, а когда услышала, что я иду проверять, быстренько села за телевизор. Коварная женщина. У меня других женщин не было, потому что нельзя напрягаться, так что не знаю: все они коварные или из всех на свете одна, но мне попалась. Я ее коварством поражен с самого знакомства. Странная история получилась. Я тебе рассказывал, что сын у нас еще до женитьбы начал быть. Ну, сам знаешь, как это делается. Целуешь женщину, обнимаешь, она, конечно, сопротивляется и орет благим матом – если тебя не любит, а если любит, то сопротивляется молчком. Я молодой был, во мне страсть закипела и – стыдно рассказывать, но дело прошлое,– силой ее взял. Скрутил и взял. Если б ты видел, как она после этого плакала! Я ей: не плачь, чего ты, я же на тебе женюсь, дурочка… И тому подобное… Поженились. Пришел день ее вещи ко мне перетаскивать. А у нее сундук материнский, железом окованный, теперь таких нет. Я говорю: сбегаю найму телегу. Машину в то время раздобыть было трудно, а на своей ассенизаторской не повезешь – кузова в ней нет. Поэтому я телегу… А она: не надо, нечего разбрасываться деньгами. И – раз! – сундук себе на спину. А в нем килограммов сто, со всем добром. Да еще беременная была, живот выпирал… Тебе ящик на пятый этаж она как? Не видел, но представляю. А в то время была моложе и с этим сундуком через весь город чуть ли не вприпрыжку. Я сзади, как дворняжка, бежал. И тут меня вдруг осенило. Принесли сундук, она сразу из него тряпки вытаскивать зачем-то, а я: подожди, говорю. Сядь! Расскажи лучше, как это я мог тебя силой взять, если в тебе такое могущество? А она – что ты думаешь? Смеется. Ну, ладно – поддалась, это я могу понять, потому что любила. Но плакала зачем? Ведь рыдала – страшное дело, сотрясалась вся. Зачем? Вот в чем каверзный вопрос! Смеется… Вернее, улыбается,– смеяться она и тогда не умела… Зачем? Я из-за этих размышлений долго тогда переживал. Вспомню, как руки ей выкручивал, как она рвалась вроде бы изо всех сил, как потом утешал ее, беззащитную… Тьфу! Надо же! Своей мужской силой гордился, дурак, такое приятное чувство было: мол, сам скрутил, а от всего мира защищу… А она, оказывается, одним мизинцем могла меня сковырнуть… До сих пор – как вспомню, сразу злость во мне поднимается: ах ты, лицемерка! Поддалась, а рыдала. И как искренне, от всей души! Насильником меня представила! Я ей потом говорил: из тебя, лицемерка, могла бы получиться народная артистка. Смеется и молчит. Улыбается. Молчать она мастер. Думаешь, не слышит, о чем я рассказываю? Прекрасно все слышит. Думаешь, мне потом устроит скандал? Нет, ни слова не скажет. Женщины вообще темные существа. Мы им нужны на пять минут, чтоб ребенка зачать. А потом они все делают сами и в нас не нуждаются. Сами себя рождают. И молчат. Я с вороной и то больше разговариваю, чем с женой… Не понимаешь, о чем я? Ворона у нас живет – зимой обморозилась, я ее подобрал… В «Жизни замечательных людей» пусть так и напишут: отец его был добрым человеком, однажды согрел замерзающую ворону и накормил. И все. Больше ничего писать не надо. Потому что дальше один позор: жена, понимаешь, хочет завести ворону. Соседи жалуются, говорят: она будит нас своим лаем… Не понял? Лает у меня ворона. Чудачка такая. У соседей на втором этаже собака, а ворона у нас вольная – форточка открыта, летает куда хочет, заглядывает во все окна. А там собака. И, конечно, на нашу ворону: гав-гав! Раз – гав-гав, два – гав-гав, а на третий ворона ей сама: гав-гав! Теперь в пять утра садится к ним на подоконник и лает. Собаку зовет, по другу нашла. Соседи в претензии: или, говорят, не выпускайте вашу ворону, или мы напишем жалобу в домоуправление. Что делать? Не жить же все лето с закрытой форточкой? Жена и решила: занесу ее подальше, чтоб обратной дороги не нашла. Жалко, конечно, а где другой выход? Может, ты подскажешь?.. Давай еще по рюмашечке. Мы ведь с тобой нельзя сказать, чтоб много выпили, верно? Не пьяные, а слегка веселые, да? Очень люблю выпить так, чтоб не быть пьяным, но чтоб подействовало. На тебя действует?»