Текст книги "Семь цветов радуги (СИ)"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Павел Григорьевич затрясся в хохоте, чуть пуговицы не отлетели от жилетки.

– Вот это я понимаю, – хлопнул он себя по блестящей макушке: просвещаете, значит, темный городской народ. А то, глядишь, приедет к вам какой-нибудь неискушенный в этом деле инженер и, чего доброго, станет осетрину мускатом заливать. Молодцы, ей-богу, молодцы! – Он тонко взвизгнул, словно его неожиданно пощекотали. – Правильное воспитание.

Инженер схватил свою панамку, нахлобучил ее, затем снова сорвал с головы и, уже успокоившись, вытер красные глаза.

– К слову сказать, – продолжал он, глядя на смущенного повара: – почему раньше наш народ больше водку пил, чем вино? У нас делаются лучшие вина в мире, а мы попросту не особенно обращаем на них внимания. Все это мелочь, но и в этом мы должны бороться за культуру. Приветствую вас, Тихон Данилович!

– Прошу отведать! – Растроганный повар поставил на стол бутылку вина без этикетки.

Стеша понимающе улыбнулась, и что-то прошептала на ухо Бабкину. Тот сделал круглые глаза и взглянул на Димку.

Дрожащей рукой разливая вино по бокалам, Тихон Данилович с проникновенным волнением говорил:

– Легкое десертное. Могу признаться, что это вино пользуется особенной любовью наших колхозников.

– Приятное, очень приятное, – смаковал розовое игристое вино инженер. Иголочками так и колет в нос. Я так думаю – крымское, – протянул он. – Не ошибся?

– Ошиблись, очень даже ошиблись. Местное винцо, девичьеполянских зимостойких виноградников. Вот уже четыре года, как осваиваем особый сорт мичуринского винограда. А винцо из первой опытной партии для, как: говорится, внутриколхозного потребления.

…Закончился обед. Вскоре прекратились испытания тракторов, так как Павел Григорьевич приказал испробовать их на другом участке.

Вместе со Стешей Тимофей брел по дороге к Девичьей поляне. Он вел за руль мотоцикл. Не хотелось ехать – слишком коротка дорога до колхоза.

Вадим тоже следовал за ними. Однако ему было страшно неудобно идти вместе с Бабкиным и Стешей. Он чувствовал, что мешает им, а потому и разговор не клеится. Багрецов решил отстать.

Тимофей все еще не мог избавиться от ощущения неловкости, вспоминая, как он поцеловал Стеше руку. Шляпа тогда слетела и покатилась. Бабкину пришлось ее ловить. Может, в этом было спасение? Никто в ту минуту не заметил его растерянного, покрасневшего лица. Только когда он снова надел шляпу, наблюдательная Стеша многое могла прочесть на лице Тимофея.

Удивительнее всего, что за три года их знакомства и большой дружбы они ни разу не признались друг другу в своем чувстве. Сколько писем написал Тимофей девушке! Сколько ответов получил от нее! В письмах было все: и местные новости, и радость от обоюдных успехов, и поздравления с праздниками или днем рождения. В них часто встречались осторожные теплые фразы: «Скучаю без вас, Тимофей Васильевич, – писала Стеша. – Сейчас идет дождь, и мне грустно. Когда ждать вас?» И Тимофей отвечал: «Я очень хочу вас видеть, Стеша. У нас начинается экзаменационная сессия…»

Никто из них не решался первым раскрыть свое чувство: Тимофей из-за скромности, а Стеша больше из гордости. Как может она, девушка, первой сказать ему об этом! Ждали они друг друга вот уже три года, и, пожалуй, никто из друзей как следует этого и не оценил. Впрочем, уж очень молоды были и Стеша и Тимофей, не созрело их робкое чувство.

Однако Вадим совсем другой. Сейчас он думал о поведении Бабкина и с тайным смущением вспоминал прошлое.

Впервые встретив Ольгу, он на другой же день написал посвященные ей стихи: «Ну и что ж, что мне восемнадцать. Встреча с вами сказала мне вновь…» Дальше шли примерно такие же подходящие к данному случаю слова, их уже не помнил Вадим. Конечно, заканчивалось это четверостишие в рифму словом «любовь».

На подобные излияния Тимофей не способен. Он считал, что такими словами, даже если их требует рифма, бросаться нельзя.

Солнце давно перекатилось через зенит и сейчас словно торопилось закончить свой трудовой день. Сквозь легкие облачка оно равнодушно посылало свои нежаркие лучи на песчаную дорогу, по которой спускались Бабкин и Стеша. Как тень, брел за товарищем молчаливый Вадим. Тимофей отдал другу его шляпу и сейчас шел с непокрытой головой, держа за спиной прожженную фуражку. Солнце уже успело выкрасить его лоб и нос будто малиновым вареньем. Малиновый цвет просвечивал даже сквозь щетку стриженых волос.

«Прежде чем сказать о своем настоящем отношении к девушке, надо выяснить ряд совершенно необходимых обстоятельств, – строго и трезво анализировал Бабкин создавшееся положение. – Все может случиться. Возникнет ряд непредвиденных ситуаций, – размышлял он, искоса поглядывая на Стешу и стараясь сохранять на лице маску ледяного равнодушия. – А вдруг она совсем иначе относится ко мне, чем я к ней?» – мелькнула осторожная мысль.

Мотоцикл сползал с горы, словно толкал Тимофея: «Ну говори же, говори…»

Начал Бабкин издалека, нерешительно, будто пробуя, не проломится ли под ним тонкий ледок. Сейчас ему казалось, что действительно он приближается к девушке по хрупкой стеклянной корке. Того гляди, провалишься.

– Был я, по вашему заданию, в институте каучуконосов, – нарочито равнодушно сказал Тимофей, краем глаза наблюдая за Стешей. – Видел новый сорт тау-сагыза. Потом я все подробно расскажу. Кстати, – небрежно заметил он, имя Антошечкиной в институте хорошо известно. Удивительно интересная там работа. Огромные залы. Везде электронные микроскопы… Сами понимаете, на всю страну институт работает.

Стеша смотрела себе под ноги и, размахивая цветной шапочкой, чему-то загадочно улыбалась. След от ее тонких каблучков вился по узкой тропинке.

Багрецов угрюмо считал эти следы и мысленно повторял: «Сто тридцать, сто тридцать один». Ему было отчаянно скучно, к тому же он завидовал Бабкину. Никогда он не мог себе представить, что из маленькой босоногой девчонки, которую он встретил ранним утром на колхозном дворе три года тому назад, вырастет такая девушка. Герой! Повезло Тимке, ничего не скажешь! Письма ему пишет… Ждет… Смотрит ласково…

Но у Тимофея что-то не ладится. Молчит. Будто белым флагом, размахивает он за спиной фуражкой. В романтическом воображении Димки это означало, что друг сигнализирует ему о капитуляции.

Нет, не прельстишь знатного полсвода столичными институтами. Она бывала там, разговаривала с профессорами, смотрела в электронные микроскопы и даже получала задания от института. На своих опытных участках проверяла способы гнездового посева кок-сагыза с применением нового вида удобрения.

– Кстати, – продолжал Тимофей. – Профессор Горбунов не возражал бы против такой лаборантки, как вы.

«Опять это ненужное «кстати», – поморщилась девушка, – и чего он важничает?»

– Знаю, – скромно ответила она, опустив рыженькие реснички. – Меня приглашали туда на работу.

– Ну и что же? – не выдержал Тимофей, резко рванув назад руль мотоцикла. Он всем корпусом повернулся к Стеше и застыл в ожидании.

– Через два года заканчиваю заочный институт, а там видно будет, спокойно, не выдавая своей радости, ответила Стеша. Она заметила волнение Тимофея.

– Поступите в аспирантуру… – Бабкин стал мечтателем, как его друг. Сам того не ожидая, он рисовал перед Стешей фантастические перспективы. – Потом у вас будет своя лаборатория… Представляете себе: десять человек в белых халатах?.. И все ждут, что вы им скажете.

– Смешной вы, Тимофей Васильевич, – Стеша всегда называла его по имени-отчеству. Сейчас она говорила с ним снисходительно, пряча грустную улыбку.

«Бывают ошибки и у мужчин, – думала девушка, чувствуя свое превосходство. – Умный он парень, а ничегошеньки не понимает».

– Вы говорите, десять человек в лаборатории! – Стеша прищурила и без того узкие глаза. – Да у меня людей сейчас больше, и не только на кок-сагызе. А вот все эти поля! – Она указала на желтые квадраты каучуконосных одуванчиков, розовые – гречихи, лиловые – медоносной травы фацелии, зеленые – конопли, кукурузы, люцерны. Десятки трав, злаков, технических культур. – Да разве эти поля, – говорила Стеша, – не лаборатория? Только так я к ним и отношусь… Простор я люблю, Тимофей Васильевич, – вздохнула она. – Никифор Карпович, Ольга и вся наша бригада научили меня видеть в своем труде такую широту, такое приволье, аж голова кружится…

Стеша помолчала, подтянула выше рыженькие косички и, задумчиво глядя на пересекающиеся линии полезащитных полос, каналов, заговорила снова:

– Девчонкой я хотела быть летчицей, парашютисткой. Ездила в город с вышки прыгать. Боязно, закроешь глаза и бросаешься вниз. Сердце будто навсегда останавливается. – Она прижала руки к груди и зажмурилась. – А потом смотришь вверх и не веришь, что это ты спрыгнула… – Блестящими глазами она посмотрела на Тимофея. – И вот приняли меня в комсомольскую бригаду, научили видеть каждую вещь по-новому. Полюбила я свой колхозный труд.

– Показалось мне тогда, что в каждой затее, в каждом опыте я вместе со всеми прыгаю, но уже не с вышки, а с самолета. Очень боязно: вдруг ничего не получится? Разобьешься и не встанешь. Но уже не с закрытыми глазами я делаю этот прыжок, не знаю, хорошо ли так сказать… – она робко улыбнулась, прыжок в будущее. Потому что не только по мелочам, по приступкам мы должны идти к завтрашнему дню, о чем я давеча говорила. Правда, я стараюсь не рисковать, вижу все впереди, продумываю каждую мелочь. Я боюсь ошибиться, подвести своих ребят, своих колхозников. Я точно рассчитываю каждый опыт. Но все-таки останавливается сердце, как и на вышке…

– В любом институте, когда творишь, выдумываешь новое, так же чувствуешь, – возразил Тимофей. – Можешь представить себе такой же стремительный прыжок, как вы правильно сказали, в будущее.

– Вот вы говорите, Тимофей Васильевич, об институте, – Стеша нервно взмахнула рукой. – Значит, ехать в город… А зачем? Я не вижу сейчас разницы между любым городом и нашим агрогородом, который строится. Что мне искать даже в областном центре, когда этой осенью у нас в Девичьей поляне организуется опытная станция института каучуконосов? Лучшего мне на надо. К нам приедут ученые. Я думаю, что не только селекционеров, мичуринцев и вообще работников сельского хозяйства могут привлекать колхозные поля. Ой, как нам не хватает инженеров!

– Механизаторов, – подсказал Тимофей, смотря на мелькающее перед глазами колесо мотоцикла. Он с горечью думал, что его профессия не нужна в Девичьей поляне. Не открывать же здесь исследовательский институт по разработке разных автоматических приборов для метеорологии!

Стеша понимала, что происходит сейчас в душе Бабкина. Это ее радовало. Значит, действительно Тимофей Васильевич к ней по серьезному относится, если вдруг загрустил.

Однако жалостливое Стешино сердце не выдержало. Настроение Тимофея передалось ей. Так, в общем молчании, они дошли до Девичьей поляны.

…Еще издали Вадим увидел «нарисованную мечту» Копытина. Все было почти таким же, как на театральном занавесе летней сцены.

Черепичные крыши с узорами блестели на солнце, часть черепицы была покрыта глазурью. Дома радостные, с расписными крылечками. Широкие сплошные окна тянулись чуть ли не по всему фасаду. Террасы были обвиты плющом и, кажется, актинидией – странным растением, которое впервые встретил Вадим на домике Ольги.

«Ясный город», – подумал Багрецов.

Ясное небо бескрайним прозрачным куполом светилось над Девичьей поляной.

Вадим взял Бабкина под руку. Ему хотелось вместе пройти по улицам, но Тимофей вдруг сослался на головную боль и торопливо направился к дому для приезжающих. В колхозе еще два года тому назад построили эту гостиницу.

Антошечкина проводила Бабкина понимающим взглядом и молча села на мотоцикл. Она нервничала и долго не могла включить зажигание. Наконец мотор затрещал, и мотоцикл помчал Стешу по асфальту Комсомольской улицы.

Остался Багрецов в одиночестве на площади имени Ленина. Здесь строилось вовсе здание – Дом сельскохозяйственной культуры.

Неподалеку высились стройные колонны клуба. Они поддерживали балкон с узорчатой балюстрадой. Балкон опоясывал все здание. Наверное, сюда выходили люди из зрительного зала во время антрактов.

Поднявшись по мраморной лестнице. Багрецов остановился на верхней площадке перед дубовыми дверями с бронзовыми украшениями.

Отсюда он посмотрел вдоль улицы – и от неожиданности протер глаза.

Только что рядом с клубом стоял небольшой деревянный домик. Возле него несколько минут тому назад суетились строители. И вдруг сейчас ни людей, ни этого бревенчатого здания не оказалось на месте. Похоже на то, что оно растаяло, испарилось…

Нет, конечно, этому не мог поверить Вадим. Теперь он уже не восемнадцатилетний юнец, чтобы, как три года тому назад, замирать перед чудесами. Сейчас он скептически оттопыривает нижнюю губу при встрече с необыкновенным.

«Да и чудес не может быть, – равнодушно подумал Вадим. – Сгоревший Тимкин картуз не в счет. Все это вполне «по-научному», как часто говорил Сережка Тетеркин».

Однако Багрецов не удержался. Перескакивая через несколько ступенек, он сбежал вниз по лестнице и, стараясь подавить свое вечное любопытство, медленно прошел за угол.

Не было никакого сомнения – домика не стало! На его месте теперь чернела развороченная земля да валялся битый кирпич.

Вскоре убедился Вадим, что домик не растаял и не испарился. Он просто переезжал в глубь двора, освобождая место на главной улице для нового строительства.

Мощные тракторы тащили дом на катках. Среди людей, которые управляли этой передвижкой. Багрецов увидел Бориса Копытина.

Он стоял на высокой лестнице-стремянке и, размахивая железным рупором, что-то кричал.

«Главный архитектор» колхоза «Путь к коммунизму» заметил своего старого знакомого. Проверив еще раз, что дом прочно встал на приготовленный для него фундамент, Копытин спустился вниз и направился к Багрецову, протягивая ему руки.

Гость заметил, что Копытину все-таки пришлось завести очки. Он пополнел, стал солиднее. Теперь уже не тощий юноша в майке, с торчащими остроугольными плечами стоял перед Вадимом, а статный молодой человек в рабочем парусиновом костюме. Из нагрудного кармана торчала логарифмическая линейка.

– Видали? – Копытин линейкой указал на переехавший дом. Глаза его восторженно сверкали из-за очков. – Начало полной реконструкции Девичьей поляны, или, вернее, нашего города. Комсомольская улица должна быть абсолютно прямой и, конечно, широкой. Вот этот домик, – он указал на «объект эксперимента», – построен сразу после войны. Дом добротный, но деревянный и абсолютно без всяких удобств. Это просто хата первого послевоенного строительства. В те годы надо было прежде всего разместить людей из сожженных жилищ. Теперь мы такие домики используем как подсобные помещения для всяких складов, сараев…

Вадим заметил, что Копытин, как всегда, часто употреблял слово «абсолютно». Оно как бы подчеркивало математическую точность всего сказанного.

– Наверное, сейчас вы нарисовали новый занавес? – спросил с улыбкой Вадим, вспоминая «клуб на бревнах». – Уже совершенно фантастический!

Копытин смущенно махнул рукой.

– Нет, вы не подумайте, что я как-то подсмеиваюсь над вашей работой, поспешно поправился Багрецов, боясь обидеть художника. – Мне в то время это очень понравилось. Занавес, как лозунг! Как иллюстрация! Смотрите все! Именно такой должна быть Девичья поляна! И зрители, конечно, видели, к чему должен привести настоящий, упорный труд. Гляжу я на ваш город, – мечтательно продолжал Вадим, ероша шевелюру, – и думаю, что сейчас вы уже всего достигли, даже большего, чем это было изображено на занавесе, Уже труднее нарисовать новый. Как говорится, фантазии не хватит. Все сделано!

– Нет, это вы серьезно? – Копытин, не поднимая глаз, рассматривал счетную линейку. – Мы не фантазируем. У нас абсолютно точная программа действий. Так же, как и у вас в городе. Основной проект нашего завтра я могу нарисовать абсолютно с закрытыми глазами. И далеко еще не все сделано. Если бы мне поручили написать сейчас новый занавес для нашего клуба, то это была бы уже не улица в Девичьей поляне.

– А что же?

– Знаете, Вадим Сергеевич, – уклончиво заметил Копытин, – мы уже давно вышли за околицу нашей деревни.

Багрецов задумался. Неожиданно закрапал дождь. Теплые капли падали с высоты.

Подняв голову вверх, Вадим увидел маленькое, почти незаметное облачко.

А кругом небо было глубоким и прозрачным, словно синий хрусталь. Светило солнце.

«В «ясном городе» даже дождь идет при ясном небе!» – подумал Багрецов.

Копытин снял очки и, улыбаясь, смотрел на удивленного гостя.

ГЛАВА 7

ДРУЗЬЯ РАССКАЗЫВАЮТ

Пройдут

года

сегодняшних тягот,

летом коммуны

согреет лета,

и счастье

сластью

огромных ягод

дозреет

на красных

октябрьских цветах.

В. Маяковский

Напрасно Вадим пытался узнать у колхозного архитектора, откуда ни с того ни с сего появился дождь. Нельзя же всерьез принимать странное, неожиданно прилетевшее облачко. Копытин либо отмалчивался, либо отвечал, что Вадиму Сергеевичу, как наблюдательному и ученому человеку, известны случаи, когда при солнце бывает дождь, который в просторечье называется грибным.

Багрецов обиженно взглянул на песчаную дорожку бульвара. Молодые деревца с узорчатыми листьями тянулись вдоль нее. На песке темнели следы от частых капель. Среди свежих ворсистых листочков кустарника блестели крупные прозрачные горошины. Гость присмотрелся к ним внимательней. Под мокрыми листьями повисли красные капли смородины. Еще дальше зеленели продолговатые ягоды крыжовника. Только теперь Вадим заметил, что все кусты, высиженные по бульвару правильными рядами, усыпаны спелыми ягодами. Деревья здесь тоже были почти все плодовые.

«Пройдет совсем немного лет, и на них зарумянятся яблоки, – подумал Вадим. – Нальются ароматным соком тяжелые желтые груши, закачаются на тонких ветках сизые сливы, и тысячами темных блестящих глаз будут выглядывать из листвы сочные вишни».

Мечтатель Багрецов видел все это, как наяву. Ему не нужно было напрягать свое воображение. Он уже сейчас видел, как капли теплого дождя скатываются по упругой коже душистой антоновки.

– Вы не подумайте, что я от вас что-то скрываю, – обратился к гостю Копытин, беря его за руку. – Сейчас приедет Никифор Карпович. Он все абсолютно объяснит. Вы меня поймете, – виновато моргая близорукими глазами, говорил Копытин. – Мне не хотелось бы раньше времени рассказывать о том, что пока еще не совсем абсолютно получается.

Вадим, вероятно, не слышал Бориса, он все еще был под впечатлением будущего сада. Сады на улицах. Падают с мягким стуком на землю огромные красные яблоки апорт. Кланяются прохожему тяжелые ветви, полные невиданных мичуринских плодов… «Возьми, отведай, дорогой хозяин», – будто слышится в шелесте листвы. Каждый прохожий, кто бы он ни был, их хозяин. Вот оно, настоящее изобилие… В Девичьей поляне и во всем районе уже не будут продавать фрукты. Зачем?

«Нет, не только в районе, а всюду, – думал Вадим, смотря на тонконогие деревца. – Прав Копытин, когда он сказал, что они уже вышли за деревенскую околицу. Везде будут цвести сады на улицах. Маяковский тоже был мечтатель», вспомнил вдруг Вадим стихи поэта:

…выбрать день

самый синий,

и чтоб на улицах

улыбающиеся милиционеры

всем

в этот день

раздавали апельсины.

– Апельсины, – тихо про себя повторил Вадим.

– Что? Апельсины? – переспросил Копытин. – Здесь Шульгина для пробы высадила особенно зимостойкие. – Борис подвел товарища к небольшим темным кустикам. – Не знаю, что из этого получится. Открытый грунт – не оранжерея.

Очки архитектору явно мешали. Он снял их и сейчас размахивал ими, взяв за дужки.

– С нашей новой архитектурой, предназначенной для средней полосы, как-то не очень вяжется южная растительность. Вот смотрите, – он указал очками на длинный ряд почти готовых домов. – Настоящий современный русский стиль. Видите, даже печные трубы, двойные рамы. Они, конечно, рассчитаны на суровую зиму – и вдруг рядом… апельсинчики. – Борис презрительно дернул губой. Абсолютно не идет и безусловно портит общий ансамбль… Мне, конечно, как вроде… главному архитектору колхоза… – Копытин прищурился и скромно опустил глаза, – приходится за этим следить, но ведь Ольга абсолютно упрямый человек. Вы бы ее хоть уговорили.

– Теперь уже поздно, – с тайной улыбкой возразил Вадим, смотря на плотные темно-зеленые листья апельсиновых деревьев. – Нельзя же такую прелесть выдергивать. Он снова вспомнил… «улыбающихся милиционеров».

– Да я с апельсинами почти помирился. Думаю, потому, что не верю в них. Копытин махнул рукой и скупо улыбнулся. – Я боюсь другого. Вдруг Ольга выведет какую-нибудь абсолютно зимостойкую пальму и обсадит ими наши северные домики.

– Все возможно! – рассмеялся Вадим и указал на небольшое здание, где маляры отделывали фасад. – А это что? Ясли?

Главный архитектор даже поморщился. Он надел очки и удивленно взглянул на Багрецова. «Ну можно ли быть таким неграмотным, а еще москвич!» – словно говорили его глаза.

– Обыкновенный колхозный дом для небольшой семьи, – сказал Копытин. Зайдемте?

Борис правел гостя сквозь небольшую террасу, где два паренька из местных строителей вставляли цветные стекла в верхнюю часть окон.

Архитектор показал Багрецову внутренность небольшой трехкомнатной квартиры. Полы еще были измазаны мелом, пахло краской, но уже чувствовалось, что дня через три здесь появятся новоселы.

– Телефон где ставить, товарищ Копытин? – спросил мальчуган лет пятнадцати. Через плечо у него висела, как спасательный круг, бухта провода.

– У хозяина надо спрашивать, – укоризненно заметил архитектор, приглаживая и без того гладкие русые волосы. – Откуда я знаю, где ему будет удобнее?

Паренек поправил сползающую бухту и хмуро заметил:

– Спрашивал. Да он не признает нас.

– Абсолютно из памяти выскочило! – со смехом воскликнул Копытин и повернулся к гостю. – В этом доме самый старший хозяин Тюрин Петр Иванович. Он всем тут командует.

– Это кто же?

– Петушка помните? Радиста нашего самого главного?

– Ну как же! – оживился Вадим. Он вспомнил вихрастого радиоэнтузиаста в больших сапогах. – Петушок еще с нами подземную реку искал.

– Вот-вот. Он самый. Так что же, – Борис обратился к монтеру, – проволоку вашу не признает?

– Ну да, – обиженно отозвался мальчуган и почесал в затылке. – Говорит: «Я по радио со всеми полями разговариваю. У нас даже тракторы по радио управляются, а эта ваша паутина – отсталость одна».

– Напрасно, – посочувствовал монтеру Багрецов. – Петушок должен понимать, что такое проволока. Ведь он все-таки начальник проволочного узла.

– Был, – отозвался Копытин. – Теперь он начальник абсолютно всех колхозных радиоустановок, и ваших в том числе. Парень не унимается. Каждый день новые затеи… С проволочниками он, как говорится, пребывает в состоянии постоянной войны.

Телефонист перекинул бухту на другое плечо и пошел защищать оставшиеся, еще не занятые радистом позиции.

– Вадим Сергеевич!

Багрецов обернулся. Юноша в широкополой шляпе быстро шел по коридору.

– Я вас по всему колхозу ищу! – обрадованно воскликнул он.

Яркий солнечный свет падал сквозь двери. Виден был только силуэт вошедшего человека, поэтому Багрецов не мог сразу узнать в этом высоком широкоплечем юноше Сергея Тетеркина.

Да и трудно узнать. Голос стал совсем другим, похожим на глуховатый басок Тимофея Бабкина, да и движения иные, размеренные и даже солидные. Но что больше всего поразило Вадима – Пастушок отпустил себе усы. Правда, они казались редкими, неопределенно рыжеватого цвета, но все-таки это были усы взрослого мужчины.

Сняв шляпу, не торопясь, шел заведующий молочной фермой навстречу московскому гостю.

– Тимофея Васильевича я уже видел, – сказал он, крепко пожимая руку Багрецову. – А вот вас еле нашел.

Сергей торопливо пересказал Вадиму самые свежие новости, упомянул о своих непрекращающихся спорах со старшей коровницей Фросей, которая по своей «научной отсталости» не очень-то жалует его новые затеи. Рассказал он и о своем смышленом помощнике. Никитка еще в прошлом году нашел глину для черепицы, а сейчас занял место Сергея, стал старшим пастухом.

– Но не понимает он всей научной сущности пастушьего дела, – жаловался Сергей, пощипывая усы. (Видно, он хотел в этом подражать Никифору Карповичу.) – Не понимает, что, кроме геологии, надо все науки, по возможности, одолеть. Корма даже как следует не знает. В какой траве сколько белка содержится, сколько углеводов. Какой же он пастух после этого? – с искренним огорчением заключил Сергей, наморщив упрямый лоб. – Внимание к скотине среднее. Как проводит он скот на пастбище? – Сергей избегал употреблять выражение «гнать скот», так как оно ни в коей мере не соответствовало действительности. Проводит его, – продолжал он, видя, что Багрецов сочувственно кивает головой, – а сам, вместо того чтобы смотреть за коровами, всякую минералогию разводит. Вытащит из кармана разные камни да и любуется ими. Или того хуже: в яме копается, говорит, что горючие сланцы ищет… Ничего с ним не сделаешь, Сергей развел руками: – придется отпустить в город учиться на геолога.

– Ты лучше о себе расскажи, как овец облучал, – со смешком заметил Копытин.

– Ничего особенного, – равнодушно сказал Тетеркин, но не выдержал пристального взгляда Вадима и смутился. – Пробовали разное.

Он растерянно посмотрел на носки своих сапог.

– Застеснялся, как красная девица. Ишь, глазки опустил, – подтрунивал архитектор. – Здесь же абсолютно свои люди. Ай совестно признаться?

– Чего мне совеститься! – Сергей рассердился.

«Помолчал бы лучше этот очкастый строитель, когда гости приезжают», подумал он, а вслух сказал:

– Я известку с медом и творогом не мешал.

Пришлось и строителю сконфузиться. Он в свое время пробовал долговечные известковые растворы для кирпичной кладки. Какие-то рецепты выкопал у стариков; говорят, что в старину замешивали известь на меду, а также на твороге, поэтому здания века стояли. Проверить трудно, надо прожить эти несколько веков. Вот почему товарищи подсмеивались над Борисом. Он чуть ли не на языке пробовал известковый раствор. Но это было давно, когда ни «главный архитектор», ни другие члены ОКБ ничего не понимали в строительстве. Потом все эти вещи им разъяснили приезжие специалисты из города.

Копытин, наконец, нашелся и, обращаясь к Багрецову, примирительно заметил:

– Мы немало делали ошибок. Искали лучшего, иной раз даже оригинальничали, потому что знаний не было. Но думаю, что все это пошло на пользу. Правда, мы иной раз чувствовали себя учеными; нам казалось, что все можем сделать. Сергей, например, подкручивал свои еще не существующие усы и удивлялся, почему это академики до сих пор не изобретут какой-нибудь сногсшибательный способ, чтобы за лето с одной овцы полтонны шерсти снять. Эту задачу однажды он и захотел решить.

Борис повернул свои очки к Сергею. Вадиму показалось, что за выпуклыми стеклами светятся лампочки. Будто сразу два карманных фонарика освещали сейчас сконфуженное лицо Сергея.

– А чего ж не попробовать! – убежденно сказал Тетеркин. – Я читал в каком-то старом журнале, что у других получалось. – Сергей смотрел на товарищей из-под бровей. – Проверить-то можно или нет? – укоризненно обратился он к Борису. – Без всяких затрат, потому что московские ребята привезли нам генератор для очистки семян от зерновых вредителей.

– Интересно. Универсальный генератор? Так это с ним ты фокусы вытворял? – не скрывая любопытства, спросил Вадим, вспомнив свои неудачи с «облученной простоквашей».

– Понятно, – со вздохом ответил девичьеполянский экспериментатор. Он поднял глаза к потолку и рассматривал еще не просохшие пятна.

– Дело абсолютно прошлое, Сережка! – Копытин по-дружески хлопнул товарища по спине. – Можно, я расскажу?

Сергей равнодушно пожал плечами и снова уставился на потолок: «Что ж, рассказывай, если тебе это хочется».

– Так вот слушайте, Вадим Сергеевич, – начал Копытин. – Абсолютно поучительный опыт. Не знаю, откуда наш изобретатель вычитал о действии ультракоротких волн на некоторых, как он обычно говорит, «млекопитающих». Кто-то писал, что после облучения этими волнами шерсть у баранов чуть ли не по земле начинает волочиться. Идет этакий муфлон и подметает дорожки вместо дворника… В общем, умилительная картина. Как тут ею не прельстишься! Выпросил наш изобретатель двух баранов на соседней ферме. Кто ж осмелится отказать Сергею? Он у нас немало хорошего придумал. Соорудил «профессор» Тетеркин специальное приспособление для того, чтобы этих баранов по очереди загонять в магнитное поле, и опыты начались…

Копытин с улыбкой взглянул на Сергея, который все еще изучал непросохший потолок.

– А выглядело это так, – продолжал он. – Представьте себе большую бочку, лежащую на бревнах. Вокруг бочки медная лента, или, говоря языком радистов, самоиндукция генератора. Так мне пояснил изобретатель. В подобных делах я не специалист! Потом ты, Сергей, кажется, конденсаторные пластины вместо этой самоиндукции поставил. Правильно?

Тетеркин безнадежно махнул рукой.

– По-всякому пробовал.

– Верные помощники неугомонного изобретателя, Никитка и Петушок, тащат барана в бочку, – таинственным голосом продолжал рассказывать Копытин, потирая руки от удовольствия.

Ему, видимо, доставляло удовольствие вспоминать об этих опытах. Сколько иной раз бывает смешного даже в самой серьезной науке, когда к ней подходят не с того конца увлекающиеся экспериментаторы вроде Сергея!

– Баран ревет, абсолютно упирается, головой мотает, – продолжал рассказчик, и за стеклами его очков словно вспыхивали веселые огоньки. – Но что поделаешь, если упрямство изобретателя не знает границ? Включается генератор, и сидит бедное животное в бочке, выращивая прямо на глазах роскошную чудо-шерсть. Борис весь затрясся от еле сдерживаемого смеха.

– Может быть, мощности не хватало? – участливо спросил Багрецов Сергея. Он встретил в нем товарища по несчастью.

«И ничего тут нет смешного, – подумал Вадим, взглянув на веселого архитектора. – Обидно, когда ничего не получается. Это тебе не сладкая известка, а высшая форма «технико-биологического эксперимента».

– Вероятно, частота не подходила? – снова обратился он к Сергею.

– Не знаю, – равнодушно отозвался изобретатель, приглаживая колючие усы. Без всяких генераторов наша Агафья Николаевна на овцеферме получает в год с каждого барана по двадцать килограммов шерсти. Уход правильный, и порода хорошая – ставропольские мериносы. Один такой баран без всякого облучения дает за год шерсти на шесть вот таких костюмов.

Тетеркин выставил вперед рукав своей темно-синей гимнастерки, а другой рукой пощупал тонкое сукно широких брюк, заправленных в сапоги.