Текст книги "Загробный(СИ)"

Я закончил писать про детство, и компьютер еще не сломался. Недавно я попробовал двери других квартир в подъезде – все закрыты и за ними тишина. Я заглядывал в окна на первом этаже. Обычная обстановка жилых кв а ртир. В одной все время горит свет.

Вокруг городка, где я живу, видны горы и лес. Я боюсь туда ходить. Недавно я прходил мимо дерева на улице и на меня упал клещ величиной с кулак. Он не успел всосаться в меня, я его смахнул.

Я думаю: кто-то же поставляет в дом и в склад-магазин воду, электроэнергию? Или это делают автоматы?

А если они сломаются?

Асфальт на улицах тут цветной, а тротуары сложены из плиток, и тоже цветные. В России, где я наверное жил, тротуарные плитки клали иностранные рабочие: итальянцы и турки. Это было после катастрофы, погубивший СССР. Псевдодемократия – всегда катастрофа для слаборазвитых государств.

Россия была забавной страной, там существовала безработица, и в то же время, существовал колоссальный приток иностранных рабочих. В крупных городах целые районы были иностранные: китайский район, корейский, турецкий... Не все иностранцы работали, некоторые нанимали русских. Это были купцы из Азербайджана, Грузии, Армении... Они покупали дешевых русских рабочих и нищих ярусских девушек. Я их не любил.

Интересно, а кто я был по национальности?

Наверное, еврей. Представитель самой невезучей нации.

Еще я знаю такие страны, как Греция, Украина и Германия. Мне кажется, что я бывал в Германии, в Мюнхене, хотя отличить то, что мне кажется, от того, что было на самом деле, я давно уже не могу. Например, мне кажется, что Айвазовский был армянином и моим прадедушкой. Как же тогда я получился евреем?

Недавно среди ночи я проснулся от голосов. Говорили на улице. Я открыл окно и сразу закрыл его, так как на свет настольной лампы в комнату влетел мохнатый мотылек. Я опрыскал мотылька аэрозолем и, пока он подыхал, одел штаны и выскочил из подъезда.

Разговоры продолжались, хотя на улице никого не было. Была полная луна, видно было хорошо – полное запустение, ни одной живой души, одни лишь насекомые.

Но разговоры продолжались, и происходили они не в доме, а на улице, где-то рядом со мной.

Я понял, что у меня от одиночества начались слуховые галлюцинации, но все-таки прислушался. Говорили на каком-то непонятном языке, в котором много гортанных звуков и шипящих. Я различил слова, похожие на «мутар», «лэвшен» и «шерутим». Неожиданно прозвучали совершенно русские ругательства: «елда» и «сука». Причем, «сука», как-то странно, с удвоенным "к" – «сукка». "Ну и елда с вами, суки! – прошептал я сквозь зубы. Ясно, что это была галлюцинация.

Я вернулся в дом и стал под холодный душ. Это только так говорится – холодный, на самом деле холодная вода тут бывает только в холодильнике. Вот, ночь, а на улице духота, как в финской сауне.

Я почти что стал деревом.

Дерево я древнее, узловатое.

В кроне почти нет листвы, корни переплетены и сок по ним течет с натугой, отчего я чувствую онемение внизу ствола. Впрочем, чувств становится все меньше и меньше – одервеление избавляет от остроты чувств.

Хожу я мало, очень обременительно переставлять деревянные корни и стараться не поломать сухие ветви.

Ем тоже мало, но пью много.

Тут нет похожих на меня. Такой тут климат. Много кактусов и фикусов, вымахавших до слоновьих размеров. Есть пальмы. Все эти деревья экономные, привыкшие к засухе. Я к засухе не привык. Поэтому иссыхаю, покрываюсь грубой, бесчувственной корой.

0

Возможно, отрочество начинается тогда, когда тебя, кроме прочих проблем, волнует и то, что находится ниже пояса. И когда утром на простыне влажные пятна, которые стараешься скрыть от мамы.

Мое детство было достаточно светлым, так как "эпоха перемен" еще не началась. Кроме того, оно прошло в Сибири, где люди в те годы были чище, чем, например, в Москве.

Слово жид я услышал именно в Москве, и сперва не понял, к кому оно обращено и почему его надо рассматривать, как оскорбление. В нашем дворе было много пацанов, но мы никогда не оценивали друг-друга по национальным признакам. Я, честно говоря, до сих пор не знаю точно, кто был какой национальности. Хотя уверен, что смешение там было своеобразное, так как вокруг жили и буряты, и татары, и хохлы.

Почти все врачи в моем доме были евреями, сосланными в Сибирь, а дворник – это помню – мордвин. Слесарь тоже жил в этом доме, мы звали его дядя Мотя, так как его фамилия была Мотте. Я дружил с Янкой Крутером, латышем. Отличница в моем классе имела фамилию Тицкая, а ее подружка – Усольцева (Усолье – это городок в Иркутской области, где добывали соль). Участковый, добродушный и кривоногий, был чистокровный бурят Домнджиев. Начальник райотдела милиции, тонкий в талии, усатый, Гогидзе Надар Мухтанович. Завуч в школе Сюлина Ангелина, по национальности эрзя, а директор – Мухтанбеков. Учительница английского, за которой я в старшем классе пытался ухаживать, Валентина Вейке, из Эстонии. Вернувшийся с фронта без ноги физик, выпивоха и курильщик – Михаил Куприянович Бульба.

Да, если продолжу вспоминать, то получится телефонный справочник. Кстати, и телефон наш того времени помню, их в городе немного было у частных лиц. 41-41 – всего четыре цифры и никакого тебе автоматического набора. Поднимешь трубку, бывало, еще слова не сказал, а телефонистка говорит:

– Подожди, Вовочка, сейчас соединю. Тебе папу, клинику?

Хорошее было время!

У нас во дворе были качели, которые могли не только качаться, но проворачиваться вокруг перекладины, на которой висели. Высшим шиком считалось раскачаться так, чтоб начать вертеться. Это только на первый взгляд опасно, когда раскрутишься, центробежная сила хорошо прижимает и упасть не упадешь. Опасность тогда, когда замедляешься. Качель останавливается вертикально и, чуток постояв, идет в обратный мах, а ты висишь вниз головой и держишься изо всех сил.

Мы вертелись и считали, кто сколько провернется. Рекорд был у Новожилова из офицерского дома.

Валька Луценко родился командиром. В футболе – центральным нападающим, щупать девчонок – первый зачинщик, драться с Заводскими в первых рядах. Он и в кино ходил без билета, пока мы, его команда, устраивали толкотню около билетерши.

У него, как у всякого командира, был свой оруженосец – Толям Новожилов, здоровенный пацан, выжимающий двухпудовку целых пять раз. Но в драке Толям, несмотря на свою силу и рост, уступал Вальке, он был медлительный.

Накрутившись до одури, мы сели в беседке и стали думать во что поиграть. Можно было поиграть в прятки, но это игра серьезная, требующая долгого времени, так как голящий мог до обеда искать по многочисленным сараям и подвалам, а за это время кто-то всегда успевал выскочить и застучать – вбить голящую палку в землю. (Не отсюда ли появилось выражение "застукать"?) Проигравшему, тому – кого застукают, полагалось вытаскивать ее зубами. До обеда оставалось часа два, так что прятки отпадали.

Играть в футбол сегодня было слишком жарко. Это только считается, будто в Сибири холодно, пожил бы тот, кто так считает, тут летом.

На речку следовало идти с утра. В городе (все, что за пределами нашего двора, считалось городом) в будни делать нечего.

Решили просто потрепаться.

Валька, конечно, извлек из загашника папироску "Звезда", самую ядреную из папирос, которые звали "гвоздиками" за крепость и тонкость. Спички нашлись у Новожилова. Папироска пошла по кругу. Трегубов, сын инженера, курил не в затяжку, Санька, самый мелкий, умел выпускать дым из носа, а младшему брату Андрею Валька курить не разрешал.

Я не курил, что дало Вальке право лишний раз меня шпильнуть:

– Докторский сынок, слабак.

Его власть и так никто не оспаривал, но Валька, как рачительный начальник не упускал возможности подчеркивать руководящие полномочия.

Уменя с утра было плохое настроение и я решил огрызнуться:

– Сам слабак, от табака сдохнешь скоро.

Валька так удивился, что поперхнулся слюной.

– Ты чё, – вскочил он пружинкой, – шибко умный, что ли!

– Не глупей тебя, – вяло сказал я. Я и сам не знал, что на меня нашло, и уже предчуствовал трепку – Валька был не в пример проворней меня в драке.

– Э-э-э, ты кто? – Валька смотрел мне за спину.

Я обернулся.

В беседку направлялось совершенно невобразимое существо, больше похожее на медведя, чем на человека. Почти двухметрового роста, в рванном комбинизоне, босиком. Из-под спутанных волос, падавших до плеч и до груди, поблескивали маленькие, какие-то желтовато-красные глазки.

– Не бойтесь, пацаны, – сказало существо тоненьким голоском.

Этот голосок, напоминающий кукольный, нас слегка успокоил. Мы подумали, что это какой-то, еще неизвестный нам, псих. Психов в нашем районе жило два и оба были безобидными. Первый – Вовка Хрущев, был маленький и все время пьяный. Днем он просил милостыню на паперти в центральной церкви, а вечерами бродил где попало и всем читал наизусть отрывки библии. Он почему-то считал себя половым гигантом, и все угрожал, будто изнасилует кого-нибудь из мальчишек. С похмелья он, наоборот, просил изнасиловать его, спускал холщевые штаны и демонстрировал прыщавую, тощую задницу. Но в целом, Хрущев был вполне безобидным психом, так как дальше разговоров никогда не заходил.

Второй, чистенький, весь какой-то выглаженный, старичек с аккуратно расчесанной бородкой, воображал себя регулировщиком. Он целыми днями стоял на перекрестках и указывал машинам, куда ехать. У него был самодельный жезл, покрашенный, как у милиционеров, вот только речь его никто не понимал, так как его слова состояли всего из нескольких, одинаковых звуков. Так обычно пытаются "говорить" глухонемые.

Здоровяк прошел в беседку и сел на пол, выставив черные, широкие ступни с крепкими, желтыми ногтями. Сидя на полу, он был вровень с нами, хотя мы сидели на скамейке.

Валька вспомнил, что он командир, и строго спросил:

– Чего надо-то?

– У меня деньги есть, – пропищал мужик.

Он засунул здоровую, как лопата, руку в карман, извернулся, нашарил там, вытащил тридцатирублевку, протянул Вальке. – Пацан, сходи, купи мне коньяк с двумя костями, а на сдачу – себе, что хочешь.

Коньяком называлась гомыра, денатурированный спирт, который продавался в керосиновых лавках и стоил 18 рублей. На бутылках с гомырой изображали череп с костями, как на электробудках. Его покупали те, у кого были не кирогазы, а примусы, а некоторые мужики предпочитали денатурат сучку – водке за 23 рубля 50 копеек. У меня дома для доктора Дубовика покупали водку столичную, за тридцать рублей семьдесят копеек, это считалось дорого.

Валька мгновенно схватил денежку, мигнул Новожилову и слинял. Он, признаться, был скуповат, но в данной ситуации никто не сомневался, что Валька ни копейки не зажилит: общак – дело святое.

– А ты, – блеснул мужик на меня своими странными глазами из-за завесы волос, – сынок, закусь бы организовал. Сможешь?

Я весьма сомневался в своих возможностях на этот счет. Кухня была абсолютной маминой вотчиной и посторонние там не приветствовались. Но и отказаться было нельзя. Поэтому я поступил прмолинейно – сбегал домой, выпросил у мамы пару бутербродов с собой ("Не буду же я один есть, а пацаны смотреть!" "Сядь за стол и поешь, как человек!" "Ну, мы там играем, я пропущу!" "Сколько раз я тебе говорила, что на ходу естьь нельзя" Ну, мам, меня же ждут!" "Чтоб в последний раз, и не ешь на ходу!"), мигом прибежал обратно и выложил их перед мужиком.

Тут и Валька вернулся. Кроме гомыры, он принес кулек ирисок, кулек кедровых орех, две бутылки сладкого напитка "Крем-сода", четыре папиросины "Север" и здоровый кусок серы – сибирской жвачки из смолы сосновых деревьев.

– Все потратил, – сказал он, отдышавшись, – ты сам сказал. (Валька на улице ко всем взрослым обращался на "ты").

– Все путем, – пропищал мужик, – как договаривались. Стакан найдется?

В беседке выпивали часто, так что со стаканом проблем не было. Три граненных, увесистых стакана лежали на стропилах, под крышей. Вскоре стол был накрыт и был этот стол вполне приличным, а мои бутерброды – один с сыром, два с колбасой, выполняли роль деликатесов.

Мужик извлек откуда-то здоровенный кинжал с пластмассовой наборной рукояткой, разрезал каждый бутерброд на пять частей, набухал гамыру в один стакан до половины, а в два других – чуток, на доннышке, протянул стакан Вальке, а второй, чуть задумавшись, – мне.

– Вздрогнем, пацаны, вон закусь какая классная.

У меня внизу живота сразу похолодело. Я и водку-то еще ни разу не пробовал, а тут – гомыра, чистый спирт, подкрашеный какой-то гадостью!

Валька ехидно посмотрел на меня, чокнулся с мужиком, вывернул губы, чтоб не обжечь, одним глотком выпил денатурат и сразу, не выдыхая, запил "Крем-содой". Лицо его порозовело.

Выхода у меня не было. Я точно так же вывернул губы, выплеснул в рот розовую жидкость, с трудом проглотил, судорожно схватил бутылку с напитком и, едва не поперхнувшись, запил. Валька помрачнел, он надеялся, что я побоюсь. Другие пацаны смотрели на нас с опасливой завистью.

– Молодцы пацаны, – прокомментировал мужик, с интересом за нами наблюдавший своими странными глазками, – теперь я.

Он легко, как воду, выпил спирт, взял кусочек бутерброда с колбасой и не спеша начал его жевать.

Спирт пожег у меня в кишках и улегся. Стало легко и приятно. И очень здорово, что сидим такой дружной, мужской кампанией. Я дружелюбно посмотрел на Вальку, он ответил мне таким же взглядом. Ему тоже было хорошо.

– А вы кто? – спросил, молчавший пока, Трегубов. Он был интеллигентным мальчиком, не умел драться, стеснялся девчонок, боялся темноты, но мы его принимали в кодлу, так как он здоров умел прикалывать, рассказывать всякие истории. Он много читал, мог по-памяти рассказать всего "Графа Монтекристо" или "Айвенго". Поэтому ему прощали даже очки.

Мужик вытащил из бездонных карманов кисет, свернул здоровенную козью ножку, прикурил и сказал из-за дымовой завесы:

– В бегах я, мне бы закурковаться на день – другой. Поможете?

Теперь все стало на свои места. Беглые зэки в послевоенные годы были для нас явлением таким же привычным, как городские воробьи. Помогать им в Сибири не считалось зазорным, напротив, в маленьких деревнях ночью хозяйки выставляли на крыльцо нехитрую снедь – картоху в мундирах, молоко в кринке, хлеб, соль, сало...

После недолгого обсуждения мы решили спрятать мужика на чердаке. Зимой было бы лучше таиться в теплом подвале, но туда чаще ходят, а чердак летом – отличное место, куда никто, кроме нас, пацанов, и не заглядывает.

Вторую просьбу беглого выполнить было трудней. Он хотел искупаться и переодеться в что-нибудь приличное. Увидев нашу озабоченность, он откинул широкой ладонью волосы с лица – стало видно, что глаза у него никакие не страшные, а просто воспаленные, больные, – и сказал:

– Чё нахохлились, я же не просто так. Вот, смотрите.

Он опять засунул руку в карман, долго там копался и втащил маленький кожаный мешочек. Распустив завязку, он опрокинул мешочек над столом. В полной тишине Трегубов сказал, восторженным шепотом:

– Золото!

Небольшая кучка золотых крупинок притягивала. Конечно, в нашем, золотоносном крае, это не было редкостью, многие таежники носили с собой золотой песок вместо ненадежных рублей. И старатели не были в нашем городе редкостью, особенно, когда устраивали с фарта гулянку по старинному обычаю: с цыганами, ездой по городу, всенародным угощением. Но прямо так, в нашей беседке, на столе, на котором мы играли в шашки или карты...

– Чё, ндравиться, – пропищал мужик. – Тут рублей на триста, немного. Найдете, куда скинуть? В Х у вас не примут, спросят – откуда.

В коммерческом магазине Х от золотопромышленной конторы "Сибзолото" я был с папой. Это бы прекрасный магазин, в котором было все то, чего не было в магазинах государственных: нежнейшая ветчина "в нарезку", колбасы докторская, любителская, языковая, полукопченая и сервелат, севрюга соленая и слабокопченая, розовая семга, безкостная осетрина, икра черная и красная, шоколадные конфеты "Мишка косолапый", карамельки "Раковая шейка", шпроты и сардины... Кроме продуктов, там были и вещи. ГДРовские туфли, чешский костюм, югославские рубашки из чистого шелка можно было купить только там. Еще там были заграничные игрушки и книги. Папа там выкупал подписные издания Пушкина, Лескова и Горького. В этом магазине отоваривали на иностранные деньги или специальные талоны – боны. Старатели там делали покупки прямо за золото, которое взвешивали на специальных, аптекарских, весах. Грамм золотого песка переводился по какому-то курсу в рубли и старатели выходили из сов... с разнообразными покупками, большая часть которых потом пропивалась или терялась.

– К кому из деловых лучше пойти? – посмотрел на меня Валька.

Как это не парадоксально, но именно я, мальчик из интеллигентной семьи, имел наибольшие знакомства с уголовниками. Дело в том, что со мной в одном классе учился Витька Харьков – Хорек, а его брат Митяй из девятого класса был в воровской кодле. Их отец вообще занимал в уголовном мире какую-то должность, так как просидел по зонам полжизни, успевая в небольше периоды свободы, не только воровать, но и стругать детей. У Витьки было три сестры и два брата. Витька бывал у меня дома, где вел себя очень осторожно, стараясь не материться и не проситься в уборную. Его брат однажды защитил меня от хулиганов с Шанхая.

– Шкилю бы найти... – назвал я погоняло Шкилевича, одного из молодых, но авторитетных скокарей, дружка Митяя.

После недолгого совета решили, что пацаны пойдут устраивать беглого на чердаке, а я разыщу Шкилю. Мне и самому хотелось сходить на чердак, где в детстве я когда-то надеялся встретить Карлсона, но делать было нечего – я прошел дворами к трамвайной линии, дождался вагона, вспрыгнул на колбасу и через две остановки был у Витькиного дома.

Харьковы жили на втором этаже деревянного барака. Еще в подъезде меня оглушил детский рев из их квартиры. Витька выглянул на стук, в квартиру не впустил, выскользнул в подъезд.

– Ты чего, – сказал он, – к нам не надо, там пахан Дусю лупит.

Его сестренке Дусе было девять лет, это была кареглазая, хорошенькая девочка. В подъезде слышалось хлопанье ремня по коже. Я представил себе, как Витькин папа бьет девочку и мне стало тошно. Одно дело шлепнуть там сгоряча, по шее дать, как и мне перепадало от мамы, другое – положить ребенка на диван, снять с него штаны и бить!

– Ну, чего надо? – опять спросил Витька. Он был явно смущен, что я стал свидетелем их семейных разборок, стеснялся за отца.

– Жалко Дусю, – сказал я, – пойдем-ка на улку, я тебе покурить принес.

На улице я дал Витьке "северину", предусмотрительно прихваченную со стола, и рассказал о писклявом зэке.

Витька подумал. Он думал и с удовольствием курил, не обращая внимания на прохожих. Отец разрешил ему курить еще в третьем классе, все равно же Витька таскал у него папиросы, так лучше разрешить, чем тайком будет. И выдавал деньги на самые дешевые, "Звездочку". "Северина" для Витьки была, как "Мишка косолапый" после ирисок для меня.

– Ладно, – сказал он, плюнув себе в ладонь и вминая туда окурок, – пойдем до Шкиле, он решит.

Дальше все было просто. Шкилевич, долго не думая, организовал машину, дружков, косматого зэка забрали с чердака и увезли в Шанхай, где малин было больше, чем обычных квартир.

На прощание он пожал своей огромной ладонью руку Вальке и мне.

1

Наш двор объединял сразу три пятиэтажных дома: Дом специалистов, где жили врачи, сосланные из Ростова-на-Дону и Краснодарского края, Офицерский, где жили военные высокого звания и просто дом, где жили ученые и творческие работники. Иркутяне звали наш район Дворянским гнездом, но злобы в этом прозвище не было, как не было ничего китайского в Шанхае, сборище одноэтажных домов и бараков.

Стояли наши дома в густом окружении домов деревянных, двухэтажных, добротных, многоквартирных. Там жили люди разные, от воров до учителей, их вселили туда после революции, когда владельцев этих домов выслали еще дальше на Север, а купеческие и дворянские квартиры разгородили, превратив в коммуналки.

Оборудованный спортплощадкой и сквериком был только наш двор, у нас, даже, была беседка, обсаженная кедрами. И, естественно, ребята из коммуналок приходили играть к нам.

Никаких социальных расхождений в те времена среди ребятишек не было, да и быть не могло; после войны мы все одевались одинаково – ситцевые шаровары, футболка на шнуровке вместо пуговиц, синие китайские тапочки или кеты "Два мяча", тоже китайские. Праздничной одеждой служили темные суконные или полушерстяные брюки, белые теннисные туфли, которые начищали зубным порошком и белая китайская рубашка, обязательно заправленная в брюки. Отличия были только в поясах: у кого-то ремни были офицерские, настоящей кожи, а у кого-то с пряжками в виде звезды или якоря из кожзаменителя. Офицерские выглядели нарядней, особенно если имелся ремешок от портупеи, но солдатские были удобней в драке, так как под пряжку еще наваривался свинец.

Дрались часто. Между собой – до первой крови или "до пощады" – кто первый скажет: сдаюсь. Группами: центр на заводских, заводские на шанхайских, заречные на центровых. Мы считались живущими в центре, так что имели право притеснять ребят с окраин города. Хотя, с заречными старались не ссориться, именно за рекой были чудесные озера, где купаться приятней, чем в вечно ледяной Ангаре.

– Мне нельзя, – сказал я Женьке-Барбосу из параллельного 7 "б", – у нас в секции запрещено драться просто так.

– Тоже мне, боксер – обглоданный мосел, – сказал Барбос, и, согнув руку в локте, шлепнул по ней другой рукой, – трусидло!

Может я и был трусоват, но для того, чтоб "стукаться" на переменке с тем, с кем поссорился, особой смелости не требовалось. Это было также обычно, как мериться руками на силу или пускать струю – кто дальше брызнет. А драться по пустками нам запрещал тренер, говоря, что настоящий боксер не должен пользоваться своим преимуществом без должных оснований.

На нас смотрели девчонки, среди которых была и Лиза Застенская, поэтому я сказал:

– Ладно, пошли, посмотрим, кто из нас трусильдо!

Мы пошли за школу, где в березовой рощице решали все свои секретные проблемы, стали друг против друга и Женька спросил:

– До крови или до пощады?

– Мне все равно, – сказал я, давай быстрей, перемена кончается.

– Тогда до пощады, – выбрал Женька наиболее жестокий вариант стукалки, – лови...

Барбос был выше меня, руки у него были длиней, но все его премы были нехитрые: мотнуть левым кулаком, а ударить правым, так что я легко уклонился, хотел врезать ему крюком в открытую челюсть, передумал.

Женька с трудом удержал равновесие, отскочил, посмотрел на меня недоуменно и замахал обеими руками, как мельница, страясь использовать их длину и свой рост.

Я с трудом ушел от этой атаки и несильно двинул его под ложечку.

Барбос постоял, сглатывая воздух, выпучил глаза и вновь пошел на меня, прикрыв лицо сгибом левой руки, а правой тыкая, как поршнем.

Я отвел удар и отскочил.

– Ты чё не дерешься, – возмутился Женька.

Я промолчал, сохраняя боксерскую стойку.

– Он дерется, – сказали со стороны болельщиков, – он тебя уже сто раз мог уложить, если б захотел.

– Тоже мне, боксеришка, – обиделся Барбос и быстро ударил меня в голову.

Я чуть пригнулся, пропуская кулак над головой и опять легонечко ткнул его в поддых.

После полугода занятий в секции движения Барбоса казались мне замедленными и неуклюжими. Я знал, что минут через пять он выдохнется, но ни разу не сможет меня достать. Наш тренер, Мигеров, был семикратным чемпионом РСФСР в наилегчайшем весе. Как все "мухачи", на тренировках он особенное внимание уделял развитию реакции, скорости и резкости. Силенок у меня было маловато для четырнадцатилетнего пацана, многие сверстники, помогающие родителям по дому, а то и сами подрабатывшие на стройках, были гораздо сильней. Но реакция у меня была отменная.

Женьк отдышался и сказал:

– Нет, так я не буду. Ты нечестно дерешься.

– Чего нечестно, – загомонили болельщики, – он тебя жалеет, он уже сто тысяч раз мог тебя уложить.

Что может быть унизительней жалости! Женька бросился на меня, как раненный бык. Пришлось в полсилы ударить его в челюсть.

Он сразу потерял ориентровку, поплыл, и я остановился, опустил руки.

Зазвенел звонок, хорошее основание для прекращения поединка. Я хлопнул Женьку по плечу:

– Пойдем, что ли, ты хорошо дрался, только медленно. Приходи к нам в секцию,я попрошу тренера, может примет.

Барбос недоверчиво посмотрел на меня и заулыбался от уха до уха:

– Правда? Вот здорово бы было! А то, меня все в волейбол тянут, говорят, что руки длинные, и – рост.

Следующим уроком была математика, которую я не любил.

А после уроков меня встретили какие-то темные личности и здорово отлупли. Шпана из полуподвалов дерется жестко, жестоко. А бокс – это спорт, тем более, любительский, «интелигентный» бокс того времени.

Они не упоминали Барбоса, но подразумевали. Потому что приговаривали: "Это тебе не на ринге финтить. Что ж ты падаешь-то, сявка."

Тем ни менее, прямых доказательств не было. А доказательная часть в разборках была важна: не пойман – не вор, у меня просто не было юридического основания обратиться к знакомым уголовникам за помощью. И Женьку отлупить у меня не было основания, одноклассники меня не поняли бы.