Текст книги "Твой день и час"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

3

В дверь просунулось круглое женское лицо:

– Товарищ следователь, Михаил Егорович, можно к вам?

Коскова, сожительница истязателя Балина. А это еще что за бабенка маячит сзади?

– С праздником вас, Михаил Егорович! С днем Советской Армии! Вот, примите… – протиснувшаяся в кабинет Коскова вынула из сумки и протянула бутылку шампанского.

– Э, э, брось! – остановил ее Михаил. – Это что за новости! С вином еще тут заходили! Убирай.

– Нет уж, ты девушек не обижай, – Фаткуллин алчно глянул на бутылку. – Оставьте, оставьте. Они же от всей души, ты что! Поздравить хотят. Верно, девушки? Грех, грех не принять.

Бутылка исчезла в его столе.

Михаил тяжко сопел, глядя в окно.

– А это я вам Людку Савочкину привела, подружечку свою.

Вон кто, оказывается. Наконец-то…

– Ну, пускай заходит, я ее допрошу.

– А чего ее допрашивать? Мы ведь с ней это… пришли вас просить, чтобы вы Толькино дело прикрыли.

Вот оно, шампанское-то…

– Перестань, Коскова. Здесь никто ничего не прикрывает. Это ведь не дело частного обвинения. Что ты! Будем вести его до конца. И направлять в суд.

– В суд… а зачем тогда Тольку-то отпускали? – слезливо крикнула она.

Да просто пожалел твоего мужика, можешь ты такое понять, кокора?! Он в тридцать лет и жизни-то не видел: только вино да муть… И ты в том, голубка, тоже крепко виновата.

Получив от Бормотова дело, Михаил вынес постановление об аресте. Но когда увидал Балина в КПЗ – почерневшего, с запекшимися губами – заломило вдруг виски, и он спросил:

– Ты на шестой автобазе не работал?

– Работал, как же. В третьей колонне.

– А я в первой. Кто там теперь директором-то?

– Свиньин.

– Ну, тот же самый. Давно уж он… А главный?

– Марин.

– Так он же у нас был начальником колонны! Повысился, значит… Он неплохой мужик, мы с ним ладили. Подскажет обязательно, как путевку оформить, то-се… У меня там Иван Лукьянов сменщиком работал – как напьется, так и бродит по гаражу, предлагает членами мериться. Теперь уж он помер. Так-то, Балин… А чего в ПМК ушел?

– К дому поближе… И порядки попроще.

– Шарага та еще, знаю… Неудивительно, что ты совсем спиваться стал. Мальчишку-то своего любишь хоть?

– Еще бы! – тоскливо выдохнул Балин.

– Врачу бы хорошему его показать. Может, в организме чего-нибудь не хватает. Ладно, ступай домой, ну вас всех к черту…

– Вы что… серьезно? В натуре?

– Иди, иди… – Носов разорвал постановление. – С вами, женобоями, связываться еще… У нас своей публики хватает. Ты же ведь мужик, Анатолий! В том, что произошло, и ты сам, и жена твоя виноваты. Неужели хоть ради пацана не можете договориться! Да ты вроде как недоволен, что я тебя отпускаю?

– Не надо так говорить. Ничего хорошего в тюрьме нет. Но в неволе я хоть какой-то порядок имею. И мне спокойнее. А дома у меня и его нет. Каждый день не знаю, что меня там ожидает. Нет порядка.

– Так наведи, черт побери! Вот бумага о твоем освобождении. Что это значит? Это значит, что суд тебе все равно будет, – но к тем, кто ходит на подписке, он относится более снисходительно. Пусть это послужит тебе уроком.

– Так что мне… собираться теперь можно? – балинский голос звучал недоверчиво.

– Ну я же сказал.

– Спасибо… Вот хорошо, когда свой-то мужик… А я уж думал, все – дальше только тюрьма да зона. Но чего боюсь – злоба у меня большая, гражданин следователь. Может, все-таки лучше остаться бы, а?..

– Я сказал – все! – Михаил ударил ладонью по столу.

Потом нет-нет да и подсасывало под ложечкой: правильно ли сделал? Ведь угроза-то убийством там была, и ножик фигурировал… Но с другой стороны – двое молодых, увидали себя на краю обрыва – неужели не хватит ума опомниться? Облегчить жизнь хоть тому же мальчишке – каково-то ему будет знать, что отец у него сидит, и посадил его не кто иной, как мать… И ничего нет хорошего, если попадет Балин в колонию, в компанию настоящих преступников – пройдя ту школу, человек уже не боится попасть туда в следующий раз…

4

– Ну, как вы теперь живете? Не обижает он тебя?

– Нормально живем… Не обижает… Но вы его все-таки отпустите, закройте дело-то: вместе ведь, под одной крышей – а каково ему знать, что я на суде против него показания стану давать!

Легко ей говорить: закройте! Возбудил дело – как его закроешь? Тебе так закроют…

– Ладно, станем думать. Но спутницу твою я все-таки допрошу. Как ее… Савочкина, что ли? Проходи, милая.

Подружка была вальяжная, крашеная блондинка в дубленке, дорогой шапке. Ну конечно – торговый работник… Она лениво оперлась на косяк, чуть выпятив бедро – даже под одеждой угадывалось, сколь богата она телом. Носов засопел – Савочкина улыбнулась и села, не ожидая приглашения.

– Ну что… данные ваши давайте запишем.

– Давайте запишем. Дальше что будет?

– Дальше… дальше дадите показания по существу дела.

– С чего вы взяли, что я вам что-то показывать буду?

– Почему бы нет? Обязательно будете.

– Ну, если вы меня хорошо попросите, я вам, может быть, и действительно чего-нибудь покажу. Но совсем не то, о чем вы сейчас думаете.

– Перестаньте! – задохнулся Носов. – Вы… чего это тут?!

Савочкина засмеялась, подбоченилась и вынула сигарету.

– Аня! – крикнула она в коридор, приоткрыв дверь. – Иди сюда! И растолкуй еще раз товарищу, что от него требуется.

– Закройте, закройте дело… – заныла опять Коскова. – Ой, пожалуйста, Михаил Егорыч. Уж мы так переживаем! Всю ночь вот с Людой просидели… разговаривали…

За такими разговорами они всю ночь, видно, поклонялись Бахусу – утратившие четкость черт физиономии, припухшие глаза, запах перегара.

– Все, все в ваших руках… – смеялась Савочкина, грозила пальчиком.

– Надо было раньше думать, – угрюмо сказал Михаил. – Ладно, давайте кончать это дело. Я должен Савочкину допросить.

– Вам же ясно сказано, – отозвалась та вдруг сварливо и раздраженно: – Ничего не знаю. И ничего не услышите.

– Зна-аешь… ска-ажешь… – Носов почувствовал, как начинают дрожать пальцы: накатывал припадок бешенства. – Сейчас ты дашь мне подписку, что предупреждена об уголовной ответственности за заведомо ложные показания и за отказ от дачи показаний…

– Не дам я никаких подписок, и не думайте!

– Не дашь – еще лучше… Я позову тогда двух понятых и в их присутствии зафиксирую, что ты отказываешься давать показания. Отправлю тот протокол в прокуратуру, возбудив дело – и пускай разбираются, это их подследственность. Покатишь, милая, по Владимирке…

Наступило молчание. Только слышны были шаги и голоса в коридоре. Наконец Коскова коротко и горестно выдохнула:

– Это… кажись, все… А мы-то с тобой, Людка, сидели, кумекали…

– Ничего. Еще покумекаем. Мы им Тольку просто так не отдадим.

– Да! – убежденно сказала Коскова. – Он ведь не виноват. Это я виновата. Во всем.

– В чем именно?

– Ну, во всем вообще. Я ведь гуляла от него, совсем совесть потеряла в последнее время…

– Замолчи-и… – протянула Людка.

– Сама замолчи! Правильно он меня бил.

– Вы ее не слушайте, товарищ следователь. Она сейчас так говорит, выйдет – по-другому скажет. У нее ведь сто пятниц на неделе.

Еле уже сдерживая себя, Носов пробормотал:

– Ступайте отсюда обе, прощелыги… Чтобы я вас… я вас…

Потерпевшая, всхлипнув, толкнулась в дверь и выскочила в коридор. А Людка встала и усмехнулась, сыто и красиво:

– Работа у вас, Михаил Егорыч… Вы кто по званию будете? Такой симпатичный и такой нервный… Хотите, полечу? Я средство знаю. Нет, ей-богу! Давайте договоримся: или я сюда подъеду, или вы мне на работу позвоните. Спокойный сразу станете, ласковый, ровно телок. Я это умею. Ну-у?..

Она сделала шаг к столу, и приближение этого сильного, обольстительного, уверенного в себе животного подействовало на следователя гипнотически: он глядел на нее, не отрываясь, и желание пробуждалось в нем. Савочкина протянула ладонь к его голове – он резко отклонился. Продавщица, звонко хохотнув и качая бедрами, покинула кабинет.

Когда туда зашел отсутствовавший какое-то время Фаткуллин – то сказал, вглядевшись:

– Ты чего закоченел-то, Миш? Сидишь, белый весь. Замучили бабы, а? Х-хе-е…

Вот ведь Людка, с-сучка… Со слов Балина он представлял ее совсем не такой. Тот ненавидел ее всей душой, звал не иначе как коммунистка. Она и вправду недавно вступила в партию.

– Пришла к нам с партсобрания, – рассказывал Балин, – приперла литр водки и давай с моей на радостях понужать. Нажрались, встали на полу на четвереньки и ну бодаться. И мекают. Словно козы…

Он вспомнил соблазнительный изгиб бедра, помотал головой. Что за чепуха лезет в башку!

– Скоро адмиральский час, – заметил Фаридыч. – Опохмеляться пора придет. Ты как, готов?

– Черт знает… засекут же.

– А мы в кафе, к Надюшке, пойдем. Она, кстати, знает, ждет. И не надо дрейфить. Сегодня ведь праздник, наш день. Ты дела-то кончил? А то давай вонзим по махонькой! – он кивнул на сейф, куда поставил Фудзиямову бутылку.

– Нет, погодь маленько…

Надо все-таки потолковать с Бормотовым о балинском деле. Это ведь не шутка – отказываются от показаний и потерпевшая, и главный свидетель. И что ты ни говори им сейчас, как ни угрожай – в суде-то дело может прогореть. Вот будет скандал! Может, прекратить его, пока не поздно?

5

В майорском кабинете ерзал на стуле красный, взъерошенный Борька, а Бормотов стоял перед ним и втолковывал:

– Тут и дел-то всего – чепуха, самая малость. Ты только составь и отпечатай текст, как бы от комиссии райисполкома – что она ходатайствует о признании квартиры Мошонкиной притоном. Рапорты участкового тебе будут, с соответствующими датами и резолюциями. Будут жалобы соседей, этим тоже занимаются… Потом сочинишь решение: мол, исполком районного Совета депутатов трудящихся, рассмотрев ходатайство… и так далее. У тебя высшее образование, чему тебя учить? И сходишь в исполком, они поставят печати, договоренность есть.

– Какое время будет на исполкомовской бумаге?

– Какое сам захочешь. Но не позже, учти, даты возбуждения дела. Лучше подстраховаться, пусть будет пораньше: мол, у нее было время одуматься. Внизу надо приписать: «С решением ознакомлена» – и расписаться за Мошонкину. У тебя в деле образцов ее подписи навалом, потренируешься и сделаешь.

– А если она на суде упрется: не моя подпись, и все!?

– Да кто ей поверит! – Бормотов презрительно фыркнул. – А по второму пункту сделай так: передопроси ее и свидетелей, ее собутыльников. Не платили ли? Не делали ли подарков? Ну, и… сам понимаешь.

– Всякий допрос есть следственное действие. В таком случае надо дело возобновлять, продлять срок по нему…

– Ни в коем случае! Что ты! Кто нам продлит срок по делу с оправдательным приговором! И – разве я сказал: «допросить»? Извиняюсь! Надо просто переписать старые протоколы в соответствии с новыми требованиями, заменить одни листы другими – только и дел! Заделать подписи… Давали, мол, деньги, тащили подарки, жратву, вино…

– Денег и подарков ей никто не таскал, это все туфта. Не такой к ней ходил народ. А вино, жратва… это не тянет на корыстный мотив.

– Еще как тянет! Ты делаешь мне услугу – к примеру, сдаешь комнату на ночь, – я ставлю тебе бутылку. Кормлю. Разве это не плата? Ты не волнуйся, на этот счет переговорено с кем надо. Твое дело все правильно оформить, перепредъявить обвинение и написать новое обвинительное заключение. Времени нам хватит.

– Нет, не стану я этого делать, – замотал головой Борька. – Не по совести, и не по закону. Переписывать протоколы, подделывать подписи, собирать задним числом документы… это же фальсификация, самая натуральная!

– Подумаешь, фальсификация! – осклабился начальник отделения. – Все это, друг мой, высокие слова. Люди делают так испокон веков. И ничего – мир не перевернулся. Так что перестань выступать, иди и делай, что велят.

– Подведем черту! – Фудзияма встал, поднял палец. – Вы принуждаете меня к фальсификации материалов уголовного дела с целью добиться осуждения невиновного человека и завладения его жилплощадью. Этому есть свидетель. Миша, ты ведь подтвердишь разговор? – обратился он к Носову.

«Вот так влип!» – похолодел тот.

– Нет, ну ты подтвердишь, подтвердишь? – Борька уцепился за его рукав, потянул к себе.

– А ну пош-шел вон отсюда! – загремел вдруг майор.

Вайсбурд сделал строевую стойку, весело усмехнулся, и – «Есть, товарищ майор!» – покинул кабинет.

– Чего у тебя? – устало спросил Бормотов.

Михаил рассказал ему о визите Косковой с ее подружкой.

– Так… и что теперь?

– Ну, отказываются же… как бы дело не полетело начисто, Петр Сергеич? Может, прекратить его, покуда не поздно?

– Дай-ка его сюда… – начальник перелистал папку, нашел листок с указаниями, – он писал в них то, что считал наиболее важным. Ткнул в строку: – Читай, что здесь написано.

«Мерой пресечения в отношении Балина избрать – содержание под стражей».

– Что тебе было велено? А ты что сделал? Ты почему его отпустил? Вот теперь и аукается. Крепкое было ведь дело, крепкое! Нет, взял, разрушил все… Вместе живут – как они не договорятся, конечно! Нет, друг мой, ты у меня так просто не отделаешься: пусть идет в суд, и никаких больше хренов! Обнаглели, в самом-то деле! Тот на дежурстве нажрался, тот не слушается, преступников отпускает, этот хамит в глаза… Как хочешь, а готовь дело в суд. Прекращать его я не дам.

– Ну я же не могу арестовать сейчас Балина, если сам отпустил его на подписку.

– Это твои заботы. Я же сказал – поступай, как знаешь, но чтобы все ушло в суд.

– А если его оправдают?

– Пускай оправдают! – взорвался снова Бормотов. – Может, вы тогда хоть опомнитесь немного, уважать меня станете, халатничать прекратите!

Носов ушел с тяжелою душой: в недобрую минуту попал он к майору!

В кабинете царили оживление и ликование: Фудзияма рассказывал Фаткуллину и живо прилетевшему на жареное Хозяшеву о том, какую их начальник затеял аферу и как он его на этом лихо подсек.

– На-раз! – кричал он. – На-раз уделал! Вон, Мишка видел. Миша, скажи, а? Здорово я его? Скажи, а?

– Да уделал, уделал, успокойся… Только мне вот непонятно, с чего ты так яро за это дело уцепился? Ведь Зинка с ее квартирой – целый преступный очаг, одних судимых у нее сколько бывает! Давно пора прикрыть этот вертеп…

– Не в этом, не в этом дело, – важно сказал Фаткуллин. – Главное – закон, разве ты не понимаешь? Его нарушать нельзя, нельзя.

– Да, да! – охотно поддержал его капитан. – Нельзя, нельзя! И Рыжего нашего давно пора… мешалкой по одному месту. Хватит ему здесь царствовать.

– Закон! – буркнул Носов. – Сами-то, можно подумать, мало его нарушаете…

Фаридыч внимательно поглядел на него и сказал:

– Ты кончай, Михаил, ерундой не занимайся… Тут, кстати, пока тебя не было, тебя поздравлять приходили. Коньяк оставили.

– Ты взял, конечно?

– А конечно! Человек от чистой души! И нам пригодится, верно?

– Бог с тобой… – вздохнул Михаил. – Кто хоть был-то?

– Да этот парень… таксисты которого ограбили.

Ясно. Потерпевший по делу Давлетшина. Парень поддал с получки, взял такси и поехал домой, в пригородный поселок. Его развезло в машине; когда шофер Мусихин спросил адрес, он очнулся: «Вези, шеф, плачу по любому счету», – и вытащил пачку купюр, всего двести двадцать шесть рублей – он работал на КРАЗе-самосвале. Тут же машина остановилась, сидящий рядом с шофером тип вытащил пассажира, ударом кулака свалил на дорогу и выхватил деньги. Но потерпевший успел запомнить номер. Грабителем оказался Давлетшин, он раньше был сменщиком Мусихина, теперь учился заочно в торговом техникуме и товароведствовал в универмаге. Преступление считалось очевидным, доказанным, и Носов арестовал его. Положим, благодарность со стороны потерпевшего и может быть, Михаил действительно много поработал по этому делу – но зачем таскать бутылки по праздникам? Он-то бы отбился, пожалуй – вот Фаридыч зачем их принимает?

Честная компания вовсю уже глотала водку; налили и Носову. Он выпил. Пропади все пропадом! Будем веселиться, пока молоды. Не каждый день бывают праздники.

6

Зазвякал телефон, Носов взял трубку.

– Алло, да?..

– Мне бы следователя Михаила Егоровича Носова, – сказал вкрадчивый голос.

– Я слушаю вас.

– О, какая у вас строгая дикция. Сразу видно, что человек при серьезной должности, выполняет важные государственные функции, связанные с судьбами людей.

Михаил терпеть не мог таких пустопорожних разговоров, – вдобавок бутылка манила, и товарищи делали нетерпеливые жесты. И он крикнул раздраженно:

– Что вы хотели?!

– С вами разговаривает секретарь парткома университета, доцент Кириллин… Не помните такого?

Еще бы не помнить… За пять лет учебы можно было усвоить четко: если где-нибудь очередная чистка или проработка – этот тип обязательно там трется, а чаще – ходит в организаторах. Работал он на филфаке, на кафедре русского языка. Но на ответственные посты в выборные органы его в те годы как-то избегали выбирать – боялись, видать, его прыткости, ретивости, вспоминали только в решающие моменты, когда возникала нужда в новой комиссии по проработке оппортунирующих, ревизующих или уклоняющихся. С ним шутки были плохи! Когда Носов учился на третьем курсе, Кириллин с единомышленниками обрушился на кафедру русской литературы родного факультета, шум был ужасный, все потонуло в ворохе разоблачений, обвинений и оправданий, заведующую кафедрой чуть не выгнали, дали строгача с занесением, сняли с должности за выявленную антисоветчину. Главных пунктов у комиссии было два: первый – низкий, не дотягивающий до общеустановленного процент цитирования в курсовых, дипломных работах, научных статьях, классиков марксизма-ленинизма, выдающихся партийных деятелей и руководителей, а также основополагающих директивных постановлений; второй – организация спецсеминара по изучению творчества писателя-эмигранта, не стоящего на четких идейных коммунистических позициях, идеологически чуждого классовой советской литературе, некоего Ивана Бунина. Когда это донеслось до студента-юриста Миши Носова, он не хотел сначала даже верить – однако все было опубликовано в университетской газете, вышло решение парткома – пришлось убедиться, что все на самом деле, все правда, гольная правда, ничего, кроме правды. Он долго еще удивлялся: это что же, ребята, такое творится?! Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе: средневековье дремучее, сорок восьмой год или семидесятый? У Бунина вышло уже два собрания сочинений, последнее – совсем недавно! Но не Кириллина же было убеждать, что это великий писатель, гордость русского народа. Скажешь ему такое – и тут же сам попадешь в антисоветчики.

– Да-да, помню, разумеется… – Носов поднял руку, унимая расходившихся сослуживцев. – Чему обязан звонком? Вроде у меня нет сейчас никаких дел по университету. Если по студентке-воровке с геологического – так я его давно сдал, ее уж осудили, дали три года химии. А что еще – не знаю, право…

– Ну запамятовали, запамятовали, бывает… У вас ведь лежит материал по нашей Татьяне Федоровне.

– Какой Татьяне Федоровне? Клюевой, что ли?

– Именно.

Тьфу ты!.. Вона чего. Две пухлых папки с описаниями помыслов и деяний сумасшедшей кандидатки наук, славного бойца идеологического фронта действительно вот уже неделю как перекочевали к нему из сейфа Бормотова. Начальник сбивчиво объяснял, виновато моргая: «Ты, Михаил, все-таки ближе нас всех к этой публике, недавно кончал, да еще дневное, многих знаешь, тебя там, как выяснилось, тоже помнят – действуй, давай!.». Носов пытался выведать – кто это его там помнит, знает, что за намеки – и майор раскололся: звонили из райкома, секретарь по идеологии и пропаганде, очень интересовалась ходом проверки и рекомендовала отдать материал на рассмотрение товарищу помоложе, желательно окончившему дневное отделение университета – ему, мол, проведшему пять лет в стенах данного вуза, легче будет вникнуть в ситуацию, найти нужный язык с людьми… «В общем, я понял, что она имеет в виду конкретно тебя». – «Зачем?» – «Спроси чего-нибудь полегче. Короче, бери и не рыпайся».

Пришлось взять. И вот – звонок. Да главное – от кого, вот чудеса!..

– Да-да, конечно… Но это ведь просто недоразумение, что я ею занимаюсь.

– Почему же, позвольте спросить?

– Потому что я следователь, понимаете? Лицо, занимающееся расследованием преступлений. А в материалах по Клюевой я не нахожу ни одного признака уголовно наказуемого деяния.

– Вы извините… это ваша терминология… я в ней совсем не разбираюсь, я ведь специалист в другой области… но, поскольку это в вашей компетенции…

– Поскольку это уж оказалось в моей компетенции, скажу вам так: я намерен в ближайшее же время вынести постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Не прибегая к особенным проверкам. Что там проверять, скажите на милость? Копию его я выдам на руки самой Клюевой. Пусть делает с ней, что хочет. Если и вы тоже хотите ее получить – сделайте официальный запрос, мы вышлем.

– То есть вы хотите сказать – дело будет закрыто? Насовсем?

– А что вы хотите – мы настаивали на проведении психиатрической экспертизы, – нам отказали по неведомым причинам. Несмотря на то, что признаки психического расстройства налицо. Значит, буду ссылаться на вздорность и абсурд всех ее заявлений.

– Нам бы хотелось вместе с вами подработать формулировочки вашего документа…

– Че-го? – удивился Носов. – Нет уж, в эти дела вы, пожалуйста, не вмешивайтесь. Все бумаги, выходящие за моей подписью, буду формулировать только я сам, и никто больше.

– Какой вы… Не хотите оказать уважение родному вузу, пойти навстречу учителям…

– Ну, лично вы никогда, ничему меня не учили…

– Жаль, жаль, Михаил Егорович, что мы не находим общего языка. А ведь был специальный разговор, советовались, спрашивали о вас. Вот и Алла Венедиктовна Кокарева, и декан ваш, Мухин Федор Васильевич – все прекрасного мнения… Мы даже пошли на то, что обратились в райком КПСС и поделились мнением, что материал по Татьяне Федоровне нужно передать именно вам.

– Спасибо, удружили… – проворчал Михаил.

– Не стоит подходить к подобным вещам столь скептически. Может быть, мы как раз хотим сделать вам доброе дело.

– Ну, интересно… Какое же?

– Подождите немного. Я думаю, в скором времени случится нечто такое, что заставит вас переменить позицию. Будьте здоровы. Да! И с праздником, с праздником вас, Михаил Егорович. Желаю счастья, счастья, хорошо встретить, провести!

– Вас также. Всех благ.

Появился, возник в трубке, накрутил, напустил мути – и что к чему? Странный народ. Может быть, этому и положено быть таким: он ведь не только представитель вузовской публики, но еще и главный среди нее парткомовец!