Текст книги "Твой день и час"
Автор книги: Владимир Соколовский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
На углу дома наискосок маячила чья-то фигура. Михаил вгляделся – ему махнули рукой. Борька Фудзияма!
Вид он имел неказистый: сгорбился, щетина на щеках и подбородке, мятый костюмишко. Но очень обрадовался Носову: засмеялся, обнял за плечи.
– Привет, Борька! Что, тянет в отдел?
– Тянет, знаешь… – Вайсбурд вымученно улыбнулся. – Видно, быть мне вскорости твоим, Мишка, клиентом…
– Что ж… Одно могу обещать: быстроту и объективность. Зря ты это, Борька. У меня и так настроение отвратное, и ты еще тут…
– Что это у тебя рука-то в бинтах? Бандитская пуля, что ли?
– О, не говори… Сам знаешь – служба и опасна, и трудна!
– Может, пойдем, дернем где-нибудь? Попрощаемся как следует. А то тогда – что-то не то было.
– Там у меня один хмырь сидит…
– Оставь, хрен с ним! Посидит – домой уйдет. После снова притащится, надоест еще. А то ты уйдешь – и все опять смажется. Знаешь, вот я тебе прочту:
Я сердце новое себе искал
И вот сегодня
Один бродил
По улицам глухим…
Я и названья их не знаю.
Пошли, Мишка! – Голос Вайсбурда зазвенел, пробиваясь из-за грохота несущегося мимо трамвая.
Они долго сидели в привокзальном ресторанчике, пили портвейн на Борькины деньги: он получил сегодня расчет.
О своей теперешней жизни он избегал разговора: стоило что-нибудь спросить – сразу замыкался.
– Как пустеет кругом! – сказал Носов. – И Славка Мухлынин, дружок мой, тоже уезжает, перевод получил. Может, пригласим его – он как раз дела еще сдает?
– Какой вопрос! – обрадовался Фудзияма. – Звони ему скорее.
И Славка примчался – шумный, возбужденный.
На рассказ о звонке однокурсника Вади Мухлынин реагировал бурно: «Сейчас же идем бить морду! Я знаю, где он живет!» С трудом его отговорили. Вообще со Славкиным появлением пьянка пошла гуще, стремительнее: когда они в восьмом часу вывалились из ресторана, то качались уже, держались друг за друга. «Не бздеть, корешки! Мы оф-фицеры…» – хрипел Мухлынин. К нему привязался патруль – он начал что-то доказывать начальнику, размахивая удостоверением. Вояки отстали, и друзья порулили на троллейбус.
О где ты, сливовый цвет?
Гляжу на цветы сурепки —
И слезы бегут, бегут… – громко декламировал Борька. Слезы и правда лились по его бледному заросшему лицу. Люди оглядывались, ругались или смеялись. Троллейбус мчался, подскакивая на выбоинах. Куда они ехали? «Вы мои друзья, – сказал Вайсбурд, высаживая их на одной из остановок. – Сейчас я сведу вас к ат-тличным бабам!» Они остановились возле большого, каменного, темного цвета общежития. «Ждите меня здесь!» – и Борька исчез. Носов с Мухлыниным дыбали у входа, пугая жительниц. Славка пытался кое с кем заговорить, но без всякого успеха. Потом он спустился с крыльца, зашел за угол – и тоже исчез. Михаил обошел здание – друга нигде не было. Попрощались, называется… В одиннадцатом часу он сам поплелся на трамвай. И, сидя в тряском вагоне, решил вдруг: надо ехать в отдел! И не надо будет отругиваться от Лильки, вставать, тащиться утром на сулжбу… сколько решается проблем! А в кабинете так прекрасно спится на старой шинели, на лопотине из вещдоков.
ШЕСТОЕ, ВТОРНИКПроснулся от стука в дверь. Вскочил, прислушался: в коридоре раздавался говор, ходили люди. Глянул на часы – четверть десятого. Батюшки! Слава Богу, не пришел Фаткуллин, не застал его в таком виде. Убрал тряпье, на котором спал, приблизился к двери: вроде тихо, никто не шебуршится поблизости. Быстро открыл замок и понесся к умывальнику. Возвращаясь, заглянул в кабинет Демченко, поздоровался: чтобы знала, что он на работе. Сходил в павильончик, выпил там горячего кофе, сжевал бутерброд. Да, Михаил Егорыч… славно вы гульнули вчера, ничего не скажешь… Отнес на машинку постановление на арест Витьки Оглезнева. Это – на сегодня, во что бы то ни стало, срок задержания кончается. И вообще пора браться за дела, хватит бакланить.
Позвонил Фаткуллин, предупредил, что снова не придет: дела. Ну, это тот еще будет старший следователь… Он отправился к машинистке Томке за постановлением и столкнулся в коридоре с председателем суда Зыряновым.
– Привет, дядя Миша. Я к тебе, слушай…
– Здравствуйте, Анатолий Геннадьевич. Вы заходите, там не закрыто, я сейчас вернусь…
Когда пришел обратно, судья сидел на фаткуллинском стуле; внимательно оглядев следователя, он сказал:
– Что-то видик у тебя, дядя Миша, неважный. Разгром, гляжу, душевный и физический. Случилось что-нибудь?
Носов смутился. Вчера он выбросил в урну разбитый стакан и вытер кровь со стекла – но само стекло выбрасывать не стал, ибо надо было убирать и бумаги из-под него: календарь, список находящихся в производстве дел, прочую хурду-мурду. Сказать старшине, он заменит…
– Да так, разная чепуха… Бывает, знаете…
– Ты, наверно, слишком все близко к сердцу принимаешь. Со мной раньше тоже такое было. Сейчас прошло. Изжилось как-то. Что ты, разве можно – при такой работе? Кошмары замучат. Люди, люди каждый день проходят – не на курорты ведь мы их отправляем… Тебя вот что в юриспруденцию привело?
– Как сказать… Почти что и ничего. Я раньше шоферил в автоколонне, на самосвале, а потом решил: что ж, думаю, вечно тут в грязи пурхаться? Учиться надо. А где – все равно, в общем, тогда было. Я и не думал никогда в жизни, что следственной работой стану заниматься. А вот, пришлось…
– Ну и что за беда… Надо сказать, у тебя это совсем неплохо получается – по крайней мере, у суда к тебе по качеству дел особенных претензий нет. А что касается остального – привыкнешь! Я ведь тоже семь лет шоферил. Год до армии, в армии три, да после армии еще три… Учился заочно. Два года следователем прокуратуры в районе, потом судья… А теперь в такой переплет угодил – то ли судьей меня называть, то ли преступным элементом, во ситуация! А, дядя Миша?
– Ну, какой вы преступник… Знаете ведь, что я ваше дело к прекращению готовлю.
– Так сердце-то болит, сам понимаешь. Дискомфорт. Ты постановление написал уже? Дал бы глянуть.
– Не брался еще. Срок-то ведь послезавтра истекает. Это мне недолго, полчаса работы. Давайте так: я все подготовлю, отдам дело Анне Степановне, а вы зайдете к ней и ознакомитесь. Она вам и копию постановления выдаст. Договорились?
Зырянов широко улыбнулся, развел руками:
– Ну что-о ты, дядя Миша! Развел, понимаешь, официальщину. Я к нему по дружбе пришел, а он…
– Ладно, – кисло сказал Носов. – Я позвоню вам, когда оно будет готово. Зайдете, почитаем вместе…
– Вот это разговор! – судья поднялся. – Буду ждать… А ты веселей держись давай, не тоскуй лишку…
После Зырянова в кабинете запахло одеколоном, дымом хороших сигарет. Неожиданно среди этих ароматов появился опер Вовик Синицын и спросил:
– У тебя судья только что был? – Вовик плотно, как мог, закрыл дверь, сел на нагретый Анатолием Геннадьевичем стул. – У тебя ведь на него дело, да? Дай глянуть.
– Зачем? Я же в твои бумаги не суюсь.
– Дай, говорят! – повысил голос Вовик. Носов хотел выгнать его, чтобы не разводил свои порядки, но не хотелось связываться, нарываться с утра на руготню; достал из сейфа папку, бросил перед инспектором.
– Ты посиди пока и не вызывай никого: есть разговор.
Разговор так разговор… Пока Вовик читал бумаги, следователь занимался текущими делами. Сколько их накопилось! Запросы, справки, постановления, спецпроверки…
– Будешь прекращать? – спросил Вовик, откладывая дело.
– Да… тут нет оснований для привлечения. Потерпевший был пьян, нарушил правила движения, у Зырянова не было возможности предотвратить наезд. Экспертизы проведены… все чисто.
– Чисто-то чисто… А потерпевший на тебя какое произвел впечатление?
– Ну, какое… Мужик как мужик, работяга…
– Показаний в ходе следствия он не менял?
– Видишь… я допросил-то его только один раз, через неделю после наезда. Когда его сшибло, он пьяный был, плюс травма еще… А потом я сам закрутился. Но картина-то ведь была четкая с самого начала.
– Ты не допускаешь мысли, что судья мог потолковать с ним раньше тебя?
– Зачем?
– Ну как зачем! Договориться о показаниях, то-се… Для него ведь слишком многое было поставлено на карту. Нет, Мишка, тут не так просто все выходит… – и, помявшись, добавил: – Слушай, что скажу…
Оказывается, вчера явился агент, состоящий с Вовиком на связи. Его второго мая задержали за мелкое хулиганство, сутки держали в «байдарке»; третьего приехал судья разбираться с ним и ему подобными. Зырянов принимал их по одному, в своем кабинете. Ознакомившись с протоколом, он сказал агенту: «Тридцать рублей. Что, хватит с тебя?» Тот, обрадованный, закивал. «Принесешь эти деньги завтра утром и отдашь мне лично. Понял?»
– И принес? И тот взял?
– Я сам сначала не поверил… Пош-шел шуровать – протоколы поднял, книгу задержанных, по адресам кинулся. И – представляешь – нашел еще двоих! Вот, решил напослед евонное дело глянуть…
– Ф-фу! – Михаил откинулся на стуле, замотал головой. – Может, они брешут все-таки, твои свистуны?
– Если бы так… Ну, что теперь прикажешь делать?
– К Моне, Коротаеву не ходил еще?
– Нет. Тебе первому сказал. Но гляди: пикнешь – худо будет. Лично ряшку начищу.
– Если грозиться пришел – я тебя сюда не звал, учти. За своей ряшкой лучше пригляди.
– Ладно, не шуми. Я что пришел-то: ты из отдела лучше всех его должен знать, все-таки дело по нему вел…
– Да какое оно к твоим фактам имеет отношение! Абсолютно никакой связи.
– Кто знает… Ты вот запросы писал, людей допрашивал, с ним общался… он больше нигде не засветился?
Носов вспомнил порванный судьей рапорт о задержании его инспектором дорнадзора. Сказать о нем Вовику? А на хрена? Еще умудрятся и его запутать: зачем дал ознакомиться, почему после не доложил?.. Пускай крутятся сами. Ох, как жалко Машку Кирееву – вот влипла баба…
– Нет, Вовик, ничего я тебе не подкину. Человек как человек, никакого особого негатива не углядел я в нем…
– Не очень ты, значит, любопытный. А я вот пробросился чуток, собрал маленькое досье – он беспокойный, оказывается. Нашел в Центральном райотделе отказной материал по драке. Он там, правда, потерпевшим фигурирует, но фон неважный: поддатый был, с дамой весьма характерной…
– Что за дама?
– Да шалашовка ресторанная. А между прочим, женат, дети в третьем и шестом!
– Может, Вовик, придержать все-таки этот материал? Свой ведь кадр, что ни говори, жалко его… мало ли кого бес не водит, не путает?
Синицын прищурился: лицо стало злым, настороженным.
– Не-ет, я ничего скрывать не собираюсь. А если все это помимо моих каналов всплывет? Всплывет-всплывет, не волнуйся. Тогда что? Мне самому сухари сушить? И ты за него не заступайся… не лезь вообще в это дело. Зачем тебе?..
Да-а, знал бы Зырянов, какой вокруг него заваривается шухер… И пустое это дело – уговаривать Вовика, чтобы запрятал дальше или выбросил вообще свалившийся к нему материал. Что ты! Он взял след – и работает теперь только на него. Такая крупная добыча! Если правильно себя вести – на этом деле можно заработать крупный служебный капитал. Раскрутка, начавшаяся с самых низов, с оперативных данных, и закончившаяся судом человека значительной должности, с крупным сроком – подобные вещи редки в уголовке и ценятся прилично. Так что для опера сейчас главное – не упустить своего шанса. Очко у него, конечно, играет, и это понятно: начальство не любит верхоглядства, к нему надо прорываться с материалом более или менее капитальным. Еще важно, чтобы по бумагам было видно: всю первоначальную работу провернул именно он, конкретный инспектор Синицын, а не начальник отделения, не Федя-комбайнер и не Алексей Гаврилыч Монин. Потому что все это моментально полетит на самые верха, и в разработку председателя суда включатся многие люди, от мала до велика. Он до поры до времени не будет знать ничего: так же будет вести заседания, определять сроки, выносить приговоры, вести прием, заниматься канцелярией, крутить любовь с Машей Киреевой, – пока однажды, в момент дачи взятки, не ворвутся некие люди; он окаменеет от ужаса и ненависти, и придет мысль, которую не хотело раньше впускать сознание: все, все, все… Кончилась одна жизнь, началась другая. Годы, с мятным холодком в подреберье, ходил на веревочке над пропастью – и вот, настала пора падать: в такие миги у человека костенеет рот в хриплом протяжном крике…
Да Бог с ним, с судьей! Получит, что заслужил. Он и сейчас что-то чует, нервничает: зачем было лететь с утра в отдел, выпрашивать постановление? Ах, Машенька ты, Маша, тетя Маша! Такая счастливая она ходит в последнее время. Сунуться к ней, что ли, намекнуть? Нет, лучше не надо. Пускай пока живет, как живется.
Звонок по внутреннему. Сашка Поплавский. Вот оперы, навалились с утра…
– Привет! Как живешь? Что-то голос кислый у тебя… Не забежишь ко мне? Есть одна информация, понимаешь… Давай, жду.
И когда Носов явился – выдал, тоже словно обухом стукнул:
– Что-то твой Балин, слушай, барахлит… Боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь.
– Что такое?
– Доносятся, понимаешь, слухи с поселка, что он там бродит по шалманам и грозится: я, мол, свою Аньку все равно замочу. Финарь раздобыл, с наборной рукояткой, обоюдоострый, показывает его. Наделает, чую, делов…
– Так задержите! Я сколько рапортов писал, и никто не чешется вовсе.
– Ну не можем мы его взять! Я уж своих людей там ориентировал. Он как блуждающая мина: никак не угадаешь, где в следующий раз появится. Коренной же тамошний житель, у него уйма связей, о которых мы и не знаем. У отдела всех сил-то в поселке – наш инспектор да участковый, а они ведь не могут же одним Балиным заниматься. Что ты, такая криминогенная зона! Пьянь, грабежи, проституция, поножовщина. Одних судимых столько… Так что вот, Мишенька. Имей в виду.
– Ну и что мне теперь – самому на него засады устраивать? Он же в розыске у вас, вы и ищите.
– Кому прикажешь? Эмке Сибирцевой? Постыдись, она же женщина, притом с неупорядоченной личной жизнью. Прекрасно знаешь – ни на что, кроме как бумажки перебирать, она не способна. Сам действуй! Я вот сейчас справочку напишу: мол, проведена беседа со следователем, то, се… Чтобы, в случае чего, не одному отвечать. Что тут еще можно сделать!
– Неужели подколет? Болтает, наверно – они ведь горазды…
– Успокаиваешь себя. Тоже дело! А по мне – лучше бы уж подколол! Чтобы спохватились да таких, как ты, за задницу как следует взяли. Какого хрена ты отпустил его, не арестовал? Не знал разве, что женобои и истязатели народ опасный, коварный?
– Знаешь, он мне вполне нормальным мужиком тогда показался. Соображает здраво, шофер, как и я был…
– Шофер… Вот и выходит, что тебя еще жареный петух не клевал. Как клюнет – тогда взвоешь… Попадись этот Балин твоим друзьям – Хозяшеву или Фаткуллину – давно бы на нарах кукарекал, баланду хлебал.
– Но это ведь тоже не выход, согласись: в тюрьму да в тюрьму! Некоторые оттуда совсем нелюди выходят.
– Тебе-то какое до того дело? Защитник нашелся, тоже… Вот и припухнешь теперь. И я вместе с тобой.
С тяжелым сердцем, волоча ноги, Носов поплелся к себе. Два человека встали с расставленных у дверей стульев: Клопихин и пожилой мужчина с темным, грубым, в складках, лицом. Кто это? А, Господи, старый урка Ваня Клюшников. Бывший вор в законе. Кличка Гапон. Вызван повесткой по делу о поджоге. Надо идти с ним в тюрьму, проводить очную ставку с его давним корешком Степой Уросом, Чичковым.
– Сейчас, погоди, – сказал ему Михаил. – Сейчас пойдем. Паспорт взял? Ну, жди. Я моментом.
– Со мной-то как? – тоскливо спросил инженер.
Вопрос… Если начать сейчас с ним возиться – это не меньше, чем на час. А времени уже двенадцатый. Урос еще просил привезти из мастерской заказанный им до ареста протез – он потерял руку на поселении в Тюменской области: шел пьяный, упал и уснул на морозе. Сколько займет времени сама очная ставка! К пяти надо в КПЗ, арест Оглезнева. Никак, никак не успеть.
– Вот что, Клопихин: вы теперь идите на работу. И работайте, как обычно, пока я сам вас не вызову. Не вздумайте никуда уезжать! Тихо сидите, а то натворили дел…
– Да я-то что! Я пожалуйста! – потерпевший прижал к груди ладони. – Только вот если начальство…
– Если у начальства возникнут какие-либо связанные с вашей личностью вопросы – пускай звонит мне. Запишите телефон… Как уж вы там сами станете объясняться – ваше дело…
– Но вы мне хоть какую-то справку выдайте, а то я ведь для них давно в командировке числюсь!
Носов написал: «Такой-то был задержан с такого-то по такое-то в связи с расследованием совершенного в отношении него преступления», протянул листок:
– Зайдите в канцелярию, поставьте печать. Будьте здоровы.
С этим разделался. Будем считать, что материалов для ареста Оглезнева хватает. В конце концов, преступление очевидное, свидетели хоть худенько, но допрошены. По таким делам Ваня не больно глядит в бумаги: рявкнет, шмякнет печать – готово! Постановление о принятии дела к производству… на арест… нормальный ход! За два месяца следствия все помаленьку утрясется. Если хватит сегодня времени, можно предъявить Оглезневу обвинение. Захватить бланк…
– Идем, Клюшников.
В КПЗ он занял свободный кабинет, вызвал Оглезнева. Тот вошел – руки за спиной; встал у порога.
– Здравствуй, Оглезнев. Я твой следователь. Вот, читай, в чем ты обвиняешься.
Витька долго вчитывался в постановление, морща лоб.
– Сто сорок пятая, часть первая… Это какой мне будет срок, гражданин следователь?
– На первый раз, думаю, детский, год-полтора. Если не станешь темнить, отпираться и так далее.
– Что мне темнить…
– Вот, правильно. Преступление очевидное, народ видел… Признаешь полностью?
– Конечно.
– Так и пишем. Еще раз молодец. Ну, рассказывай теперь.
– Что рассказывать… Вы Маришку видели?
– Да, приходила… Что, о ребенке вспомнил?
Оглезнев глухо замычал.
– Задним-то умом все вы крепки. А баба кукуй теперь одна с четырьмя ребятами. У, т-так и врезал бы тебе!..
Витька и по внешности своей был довольно ничтожен: блеклый, жеваный какой-то, неприметный, со старческим, несмотря на молодость, землистым лицом. Такие-то и составляют серяк, основную массу мест заключения. Бегают в шестерках у паханов, находясь в жесткой от них гомосексуальной зависимости. Видать по всему – дальний тебе, Витя, сужден путь, это только первые цветочки… Ведь и преступление-то ты совершил почти трезвый, значит, с ясным, осознанным намерением. Выходит, что склонность есть, а после того, как человек пройдет лагерную школу, она может запросто обратиться в убеждение. Эх, Маришка, Маришка, не повезло тебе, похоже, и с третьим… Носов вспомнил, как она возникла в кабинете: «Может, договоримся?» Люди вы, звери-курицы…
Кончив допрос, Михаил глянул на часы: без четверти пять. Сейчас прибудет Ваня. Забрал бумаги, оставил грабителя в кабинете, и вышел в коридор. Там у забранного решеткой окна томилась Любка Спасская, следователь районной прокуратуры. Увидав Носова, обрадовалась, протянула мягкую ладошку:
– Здравствуй, Мишик! Как ты живешь, милый?
Любка была не замужем, и жизнь вела молодую, вольготную: могла, к примеру, свалить вообще с дежурства, обронив на прощанье: «Если буду нужна – ищите по такому-то телефону».
Сейчас она, по слухам, обрела себе покровителя в лице довольно еще моложавого, дюжего подполковника, зама начальника уголовного розыска области.
– Где тебя не видать, Люба? У тебя арест?
– Аж два. Замучили, ироды, мочи моей нет… Один малолетка, другой взросляк.
Лязгнул отодвигаемый засов, захрипел голос Вани Таскаева: прокурор ввалился, сунул руку Михаилу.
– Давайте своих клиентов. Скорее, к врачу тороплюсь! Ну, кто первый? Ладно, пойду к даме. Прошу, Любовь Сергеевна!
Они скрылись в кабинете.
Сначала из-за двери доносились полувнятные Ванины реплики, вопросы – он, видно, листал дело, – слышался звонкий Любкин голос, и что-то – бу-бу-бу… – бормотал задержанный. Затем прокурорская речь обрела связность, хрип поднялся октавой выше, еще выше, на самой верхней ноте оборвался, и – б-бам! – ударила по столу печать. В наступившей тишине заскрипел стул под грузным телом, дверь распахнулась, и Таскаев рявкнул яростно и гнусаво, потрясая толстым пальцем:
– Увести его! Немедленно! Этот человек арестован!
Ваня открывал уже кабинет, где находился Оглезнев. Зашел, шмякнулся на стул.
– Дайте дело, товарищ следователь.
Носов подал папку. Прокурор раскрыл, полистал бумаги.
– Так сколько тебе, любезный друг, годочков?
– Дв-вадцать один…
Заглянул дежурный сержант:
– Там следователя Носова просят к телефону…
– Иван Степаныч, вы разрешите?
– Ступай! – добродушно махнул короткой мощной рукой Таскаев. – Мы уж тут… как-нибудь, Бог даст…
В трубке колотился взволнованный голос Демченко:
– Мишенька, Миша! Ты куда собираешься после ареста?
– Так домой, Анна Степановна. Времени-то уже без десяти шесть.
– Нет, ты давай-ка заезжай сюда. Есть к тебе дело.
– Мне наплевать на все ваши дела! – взорвался Носов. – Вы знаете, во сколько я позавчера домой приперся? Вы что… вообще?..
– Не горячись, Миша. Материал по полушубкам у тебя? У тебя. Так вот, их нашли. И вора задержали. Тут другое дело, понимаешь? Личное! Ты понял меня? Понял?
– Да вы что, Анна Степановна… какое еще личное? Чего там такое?
– Я договорилась насчет твоей характеристики, Миша! Моня сегодня в отгуле, отдельская печать у Коротаева, я с ним потолковала: мы даем характеристику, а он ее штампует! Моня на тебя злой, от него не дождешься, он тебя разгильдяем считает, недисциплинированным, сердится, что ты форму совсем не носишь! Ну, и еще кой-какие грехи… я после скажу. Беги давай сюда, лови момент, а то заплачешь потом. Ага?
– Добро, если так… Пока!
Молодец Аня! При Бормотове такой финт ни за что не прошел бы – да не возникло бы и мысли о чем-нибудь подобном. Особенно в последнее время, когда отношения их обострились.
Носов положил трубку, гнусавый рев, доносящийся из кабинета, где находились прокурор и Оглезнев, достиг верхнего предела. Следователь сжался в ожидании знаменитого: б-бац!.. Вот и оно. Когда вошел – Витька сидел, сжавшись, на стуле, а Ваня пихал в дело заштампованное постановление и говорил уже спавшим голосом:
– Таким образом, ты арестован и будешь сидеть в тюрьме. Там, и только там твое место, мой милый. Увести!
