Текст книги "Вечное дерево"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Ну да. Ты же большой работник... Чего сидеть?
Самофал остановился, делая вид, что занят собакой.
– Желаю,-тепло сказал он Степану Степановичу и поглядел на него как будто с завистью.
– А то давай,-проговорил Степан Степанович, радуясь, что ему завидуют.
Народу было еще немного. Степан Степанович пришел в числе первых. Вахтер долго и тщательно, то поглядывая на фотографию, то на самого Степана Степановича, изучал его пропуск.
– Новай? – спросил вахтер.
– Допризывничек,-пошутил Степан Степанович.
– Не задерживай, – буркнул вахтер, всем своим видом показывая, что шутить неуместно.
Кузьма Ильич постучал толстым ногтем по столу, подумал, погладил черные, как будто небритые щеки.
– Куда же вас? Пожалуй, к Цыбулько. Насчет разряда – подумаем.
– Да пока не надо, – сказал Степан Степанович.
– То есть как? Какой же вы слесарь без разряда?
В армии звания, а у нас разряды.
– Я к тому, что не гонюсь за этим.
– Тоже неверно. Кто будет квалификацию повышать?
Кузьма Ильич неожиданно оборвал разговор, быстро поднялся. В кабинет вошли Песляк, кадровик-служака и еще какие-то незнакомые Степану Степановичу люди.
– Кстати,-произнес Песляк, здороваясь со всеми за руку.
Начальник цеха был удивлен и смущен этим визитом. Степан Степанович заметил это, и ему сделалось неловко и стыдно, точно он виноват в этом, словно нарочно позвал начальство в конторку; захотелось уйти в цех, к станку, но уйти нельзя было, тем более что взгляды всех пришедших были почему-то устремлены именно на него.
– Аккуратность похвальна, – сказал аккуратный человек в белой сорочке с золочеными запонками, оглядывая Степана Степановича внимательно.
– Это хорошо, товарищ Стрелков, это хорошо, – одобрил Песляк, кивая тяжелой головой, и придавил собой жалобно заскрипевший стул.
Степану Степановичу неприятны были эти одобрения, эти разглядывания, однако он молчал и ничем не выдал своего состояния. Еще ничего не случилось, ничего плохого не произошло, но он предчувствовал-должно случиться: в груди появился противный холодок, как к непогоде, когда вдруг при солнце начинает ныть старая рана.
– Вы вот что, – Песляк обратился к начальнику цеха,-вы ему обязательно разряд назначьте, и это.., должный авторитет создайте.
– Может, не спешить с разрядом?-спросил Кузьма Ильич.
Лицо Песляка мгновенно побагровело.
– Вы делайте что говорят. Вам советуют со смыслом, а не просто так... Ведь на завод человек вернулся.
После стольких лет потянуло... Любовь к рабочей профессии сохранил...
– Дайте третий разряд. Это не будет нарушением,-сказал аккуратный человек с золочеными запонками.-Мы все предварительно обсудили.
Степан Степанович догадался: это начальник отдела кадров.
Кузьма Ильич пожал плечами.
– Ну, – произнес Песляк, медленно поднимаясь и подходя к Степану Степановичу.-Ни пуха, как говорится.
Он обнял Степана Степановича за плечи и двинулся к выходу. Остальные последовали за ним.
Степан Степанович шел,– опустив голову, желая только одного: лишь бы не видели, лишь бы не заметили, что его к станку ведут, как маменькиного сынка.
Но его видели. Из-за станков выглядывали любопытные глаза, удивленные лица. Во всяком случае ему так показалось, что они только любопытствуют и удивляются, глядя на происходящее. Особенно запомнился Степану Степановичу толстогубый рабочий с кустистыми бровями, который, заметив его, передернул губами и щеками, будто муху спугнул, и что-то сказал соседу такое, что тот расхохотался, запрокидывая голову.
– Минуточку, – попросил Степана Степановича юркий человек в берете. Встаньте сюда, пожалуйста.
Степан Степанович как-то вдруг успокоился, чувство юмора, приходящее к нему в сложные минуты жизни, взяло верх над смущением и раздражением.
– А без галстука ничего?-спросил Степан Степанович фотографа.
– Ничего, ничего...
– Ас начальством согласовали?
Фотограф махнул рукой: не тяни время.
Степан Степанович неохотно встал к чьему-то станку, стиснул зубы, ни на кого не глядя. Вспыхнул слепящий огонь "блица". Он зажмурился.
– Цыбулько где? – послышалось за его спиной.
– Цыбулько сюда!
– Цыбулько к начальству!-отдалось, как эхо, в дальнем углу. Там, вероятно, поинтересовались, в чем дело. И насмешливый голос ответил:
– Полковника привели при полной форме. Иди парад принимай.
Из-за станков вынырнула девушка с тюрбаном на голове, та самая королева, которую он видел здесь в день поступления.
"Неужели меня к ней в ученики?"
– Принимай, Ганна. Командуй,-добродушно, посвойски произнес Песляк, подводя Степана Степановича к девушке.
– Ага. Ладно,-сказала Ганна, смущаясь.-Здравствуйте, – и неуверенно протянула ему красивую, маленькую, твердую руку.
Лишь мгновение они смотрели друг другу в глаза, но за это мгновение Степан Степанович понял, что девушка принимает его так, как надо, попросту.
– Разрешите приступить?
– Идемте, – мягко сказала Ганна,
И он пошел за нею, не оборачиваясь, все убыстряя шаг. Вслед ему что-то говорили, советовали, напутствовали Песляк, кадровик, начальник отдела кадров,– но эти слова перемешивало, заглушало, забивало усиливающееся гудение станков.
* * *
– Вот здесь, – сказала Ганна, подводя его к станку.
Видя замешательство Степана Степановича, она сама пустила станок. И уже по этим первым движениям ее, твердым, ловким и четким, он сердцем, рабочим чутьем своим понял, что перед ним, несмотря на молодость, мастер своего дела. И, поняв это, вдруг заробел, почувствовал страх и стыд перед Ганиой. Он был неуверен в себе, в своих руках, в том, что сможет работать так, как все те, что трудятся вокруг него. И она, эта молоденькая девушка, будет смотреть на него с укоризной, как дети смотрят на взрослого, обманувшего их доверие.
– Смелее,-сказала Ганна.
Степан Степанович нажал на рукоятку. Раздался треск. Сломалось сверло.
– Ну вот, – с укоризной произнес он, ожидая от нее слов неодобрения.
Но Ганна ни в чем не упрекнула его, сама сменила сверло,повторила:
– Смело, но не грубо.
И оттого, что она не поругала, не выговорила, не упрекнула, Степану Степановичу стало еще хуже. Ощущение обидной неловкости, стыда и страха не проходило.
Противные чувства, никогда раньше не испытываемые им, овладели Степаном Степановичем, и он весь внутренне напрягался, тратя все силы, все внимание не на то, чтобы лучше сверлить, а на то, чтобы не показать Ганнё своего состояния.
Через несколько минут вновь послышался треск. Полетело второе сверло.
– Не напрягайтесь так,-сказала Ганна.-Не надо так сильно стараться. Вы легче. Вот так.
Она встала к станку, велела ему положить свою руку поверх ее маленькой руки.
– Вот, чувствуете? Вот такую надо подачу давать.
Подошел паренек со вздернутым носом.
– Подачу не чувствует, – объяснила ему Ганна.
– Бывает,-добродушно отозвался паренек и улыб"
нулся приветливо. – У меня, помнишь?
И они оба принялись рассказывать Степану Степановичу, как и у них в первые дни летели сверла.
"Славные вы ребята,-думал Степан Степанович.– Только вас бы на мое место после двадцати пяти лет службы... Не в сверлах, дорогие, дело. Привычки ломать приходится. Вот, например, подчиняться Ганне, а она мне в дочки годится..."
К концу дня пришли из парткома.
– Товарищ Песляк просил узнать, как идут дела у полковника?
– Скажите, что нормально, – ответила Ганна.
Пришел начальник цеха.
– Нормально, Кузьма Ильич.
Сунулся толстогубый с кустистыми бровями.
– Делайте свое дело, товарищ Клепко. У нас нормально.
Когда Клепко исчез, она пояснила Степану Степановичу:
– Тоже офицер. Майор запаса... Рабочий не плохой, но характер...
"А ты, дочка, командир настоящий, – оценил про себя Степан Степанович, – за подчиненного заступаешься.
Это правильно".
После работы Ганна посоветовала:
– А вы попробуйте повязать, чтобы пальцы развить, чтобы они лучше чувствовали. Умеете?
– В молодости умел.
Степан Степанович сразу же после работы, одолжив у Копны спицы, поспешил домой.
Он сидел у окна, распуская свои старые шерстяные носки, вслушиваясь в шум машин и шаги прохожих на улице и думал:
"Дело-то действительно не в сверлах. Сверлить-то я научусь, вспомню, и руки послушаются. И учительница у меня, как видно, толковая. Научит. И парень у нее что надо... А вот как мне быстрее в эту жизнь войти? Как себя действительно на своем месте, равным среди равных почувствовать?"
То есть разумом Степан Степанович все понимал:
свое необычное положение, благодаря которому он стоял как бы на виду у всего цеха, даже у всего, можно сказать, завода (не зря Песляк интересовался его делами), свою вместе с тем беспомощность, свою роль ученика – все так и должно быть. Но сердцем, всем существом он не хотел с этим мириться, не привык быть беспомощным, последним, а привык командовать, руководить, учить, вести других за собой, в общем, что-то значить, привык не только подчиняться, но и подчинять, привык, чтобы с ним считались, уважали, ставили в пример. ,
"Не все сразу, не вдруг,-уговаривал он сам себя.– Такой перерыв был..."
Но настроение не улучшалось. Чувствовал он себя иностранцем среди своих.,. Там, на заводе, он пока что как иностранец...
– Папочка, ты зачем носочки рвешь?-спросила подошедшая к нему Иринка.
– Новые свяжу. Вот вернешься из лагеря – подарок получишь.
Наутро он не мог пошевелить пальцами. Пришлось зажигать газовую колонку и, преодолевая щемящую боль. разогревать и распаривать руки.
"Как старый паровоз, за час до выезда подогреваюсь",-думал он.
* * *
Дела шли плохо. Руки не слушались. Степан Степанович напрягался изо всех сил – не получалось. Чем больше старался, тем хуже выходило. Когда он со стороны видел станки и работу людей, то думал, что все это просто и легко, что он быстро все вспомнит и освоится.
Но стоило самому стать на рабочее место-уверенность исчезала.
Степан Степанович чувствовал себя беспомощным и беззащитным, как необстрелянный солдат в атаке. Станки были с виду все те же, что и раньше, а на самом деле новые. Сверлильный станок, к которому он встал, был многошпиндельным, скорым– Сверла к нему-из тугоплавких металлов, затачивать их надо было по-особому.
Тиски и те другие – воздушные. А что он знал? Зубило, молоток, мех да кузницу. Знал сверлильный одношпиндельный. Знал примитивную технику. Электросварки никакой не было и в помине. Бывало, монтировали цех, так заклепки на дворе над горном грели. Стропила поднимали вручную. А тут краны-челноки над головами ходят, так и кажется – за ворот подденут и унесут,
Степан Степанович старался не поднимать глаз, смотреть только перед собой, на станок, на сверло. Но нетнет да чувствовал чье-то дыхание за спиной. ,
– Ну как? – спрашивал чей-то голос.
– Осваиваю, – не оглядываясь, отвечал Степан Степанович.
– Не грязно?
– Отмоюсь.
– Не трудно?
– Привыкну.
Он никого не замечал, старался не отвлекаться, не рассеиваться, думать только о деле, только о нем, как, бывало, думал только о предстоящем бое, важнее кото"
рого не было ничего на свете.
А люди, проходя мимо, останавливались у станка, наблюдали. Одни задавали вопросы, другие хихикали, качая головой, третьи советовали, четвертые восхищались, пятые делали вид, что не замечают его.
– Да ерунда. Получится,-долетали до него обрывки фраз.
– Ты попробуй.
– ...после стольких лет.. "
– Ничего. Крепкий мужик.
Для него все они были одним лицом, одним человеком-слесарно-механическим цехом, а он был сам по себе, еще не рабочим, еще ничем. Он лишь боролся за_ право быть с ними, значит, делать все то же, что и они, работать так же, как и они, то есть ничем не выделяться, не обращать на себя внимания, слиться с ними. А для этого требовалось одно: быстрее овладеть специальностью.
"Крепкий мужик, – повторял он нро себя, – конечно, не скисну, но привычки еще крепче, а вот сверла – мягче..."
Чаще других, по многу раз в день к нему подходила бригадир Ганна Цыбулько.
Первое ощущение Степана Степановича, ощущение обидной неловкости, стыда и страха перед ней – исчезло. Глядя на ее работу, чувствуя ее руку на своей руке, слыша толковые советы, он успокоился и стал думать:
"Эта научит", как когда-то думал о командире, обстрелянном, опытном, разумно храбром, зная, что такой не оставит в беде, поведет туда, куда надо вести.
Теперь ее близость, ее присутствие успокаивали Степана Степановича, придавали ему уверенность. И стоило Ганне отойти, он терялся, напрягался и вновь ломал сверла.
– Что, опять?-спросила Ганна, появившись перед ним.
– Я мигом,-пробормотал Степан Степанович, краснея, и побежал к кладовой.
Заведующая кладовой-дородная женщина в черном широком халате, с высокой грудью и карими глазами навыкате, поначалу встречала его приветливо, расспрашивала о житье-бытье:
– И как это у тебя духу хватило? .. В слесари-то, говорю...
– Любовь! Она, знаете...
Полина Матвеевна-так звали заведующую кладовой-кокетливо смеялась, дрожа всем полным телом.
Через три дня Полина Матвеевна уже не расспрашивала его ни о чем и не удивлялась его поступку, выдавала сверла, все более выкатывая глаза, отчего они казались фарфоровыми, как у куклы.
На этот раз Полина Матвеевна отказала:
– Десятое сверло. Не дам.
– Последнее, Полина Матвеевна.
– Последняя-у попа жена. Сказала: не дам. Склад не бездонная бочка.
Ганна будто чувствовала, что без нее не обойтись, сама появилась в кладовой.
– Что такое, тетя Поля?
– Тетя Поля, тетя Поля, – проговорила Полина Матвеевна, сразу смягчившись.-Что делается-то-десятое сверло.
– Так это ж я виновата. Не могу учить.
– Полно врать-то. Ты?! У тебя ручки-то пуховые.
– А помните, как вы меня учили? "Ручки белые, всето сделают..."
Глаза у Полины Матвеевны увлажнились, точно отпотели.
– Бери, ломака,-сказала она, подавая сверло Степану Степановичу.
По дороге к станку Ганна посоветовала:
– Надо вам забыть обо всем, ну, в смысле кто вы были и как на вас посмотрят..,
"Откуда в ней это умение подойти к человеку? Откуда это понимание в ее годы?"-думал Степан Степанович, прислушиваясь к мягкому голосу Ганны, искоса поглядывая в ее сочувствующие светло-голубые глаза с беловатыми ободками вокруг зрачков.
И было ему приятно идти рядом с нею, слышать ее советы, чувствовать ее заботу. И уж он не ощущал той разницы в возрасте, что так угнетала его в первые дни.
* * *
Степан Степанович думал, что разговор с сыном не имел успеха, что Журка не понял его, что он пустой и глупый мальчишка и не способен осознать всю сложность предстоящего вступления в жизнь.
А между тем Журка все понял, понял не разумом, а сердцем. Разумом он еще не в силах был все осмыслить-так много нужно было осмысливать,-но сердцем чувствовал правду и неправду, добро и зло, хорошее и плохое, как чувствуют ожог, холод, ветер. Он знал, что отец желал ему добра. Но понял это не сразу.
Наутро, в школе, он вспомнил слова отца и всерьез задумался над ними.
Последние дни в классе только и разговоров было о планах: куда, кто, в какой институт подаст заявление.
Эти разговоры, затмившие другие интересы, велись с утра до вечера в школе и дома, на улицах и в трамваях.
Казалось, у каждого только и дела было, что говорить об этом. Организовывались группки, бывшие недруги становились товарищами, бывшие товарищи отходили, откалывались один от другого. Класс еще был классом, все тем же десятым "б", но одного прочного коллектива уже не было.
Конечно, и раньше говорили о будущем, собирались комсомольские и классные собрания, проводились беседы с учителями, устраивались походы на "день открытых Дверей", но то была игра без мяча, так просто-"разговорчики".
Многие ребята хитрили. Адик, например, говорил, что пойдет в Университет, а сам собирался в Технологический. Юша говорил: "Работать пойду". А Колька Шамин-прямо на собрании ляпнул: "Я жениться собираюсь".
В общем, все это несерьезно было, понаслышке, чтобы "галочку" поставить, учителей потешить.
Теперь же было не до шуток. Все понимали: остаются считанные дни до начала неясной, притягивающей и тревожной навигации.
Что-то будет с каждым?
КуДа-то вынесет его после скорого, последнего, мощного толчка выпускных экзаменов?
Будущее звало и пугало. Страшновато было в одиночку пускаться в неведомый и долгий путь. Все старались сгруппироваться, точнее сказать, искали единомышленников. В Военмех, например, собрались идти десять человек, чуть ли не половина класса.
Странно было то, что учителя как-то вдруг отдалились от учеников. Раньше, бывало, и советовали, и беседовали, и рекомендовали. А теперь долдонили одно:
"Сейчас главное-экзамены. Больше думайте об экзаменах".
Сам Журка не знал, куда пойти. Сначала он вообще ни о чем не думал, никуда не хотел, занимался тем, к чему привык: учебой и спортом. Он был перворазрядником по баскетболу, и это спасало его от приставания и излишнего любопытства товарищей. Но дальше в классе стало происходить такое, что он не в силах был оставаться в стороне. Его понесло, и надо было или за кого-то хвататься, к кому-то пристраиваться, или отлетать в сторону.
К нему пристраиваться не могли, потому что у него не было ясной цели и определенного стремления. У многих тоже не было цели, и они блуждали так же, как Журка. Это успокаивало: "Значит, я не один".
В своем "блуждании" он столкнулся со многими ребятами: с Адиком, Юшей, с Медведем, с Машей Степановской и, наконец, с Сашкой Пермиковым, прозванным Гномиком.
Журка спешил на тренировку, по дороге подвернулся этот Гномик... Пошли вместе.
– Что ж, спортивную карьеру избираешь? – спросил Гномик, когда они очутились на эскалаторе, на одной ступени.
Журка посмотрел на Гномика с высоты своего роста и не ответил. Что было с ним говорить, с этим плюгавеньким, маленьким, худосочным Гномиком? Он не то что спортом-физкультурой не занимался, вечно освобождения брал.
– Это-естественно,-не обратив внимания на презрительное молчание товарища, продолжал Гномик.-Ты увлекаешься спортом, а физическая культура – это будущее человечества.
– Да? – насмешливо спросил Журка.
– Конечно. Я это понимаю. Я сам хочу посвятить себя человеку.
– Ого!
– Да, я иду в Медицинский.
– Хм.
– Ты, наверное, не представляешь, как это здорово быть врачом. Это просто великолепно, ни с чем не сравнимо. Врач всем нужен-и младенцу, и старику, и даже самому здоровому человеку. Ты знаешь, что чемпионов мира контролируют врачи, я уж не говорю о космонавтах, которые обязаны медицине.,.
– Ух ты!
– А как же. Все тренировки проводятся на основании научно-медицинских выкладок, под строгим наблюдением...
Гномик говорил с такой убежденностью, с такой внутренней верой, с такой горячей заинтересованностью, что Журка перестал подсмеиваться.
– Врач в любую минуту обязан прийти на помощь, не думать о себе, а думать только о страдающем чело^еке. Он должен знать много и много уметь. Выть другом, учителем, наставником. Кто-то сказал, правда, сказал о хирурге: "Врач должен иметь глаз орла, волю льва и сердце женщины..."
И вдруг этот задрипанный Гномик, этот хлюпик, которого никто из ребят не воспринимал серьезно, Над которым все вечно смеялись, этот постоянно освобождае*, мый от физкультуры зубрила, начал расти в глазах Журки, стал как будто выше ростом, шире в плечах, сделался силачом, великаном, гигантом. Журка прямо-таки физически почувствовал это, даже ссутулился, ни слова не сказал, но поддался Гномику, повернулся к нему сердцем, как подсолнух к солнышку, поняв, что в нем есть то, чего так не хватает ему, Журке: цель, будущее, перепектива, С того вечера они часто бывали вместе: шептались по углам, стояли у окна в школьном коридоре, вдвоем шлп домой, потом чуть ли не каждый вечер Журка ходил к Сашке книжки читать, про медицину конечно.
Казалось, все шло хорошо. И вдруг все рухнуло, всь стремления и мечты. На одной из тренировок Кондрашу заехали по носу. Хлынула"кровь. Журка увидел кровь и начал оседать, ноги как тряпки сделались, а перед глазами радуга поплыла.
– Знаешь... Понимаешь... Не могу, – сказал он на следующий день своему новому другу.
– Естественно,-согласился Сашка. – Медицина не терпит слабых душ.
И опять остался Журка один как неприкаянный. Он старался не унывать. "Жизнь только начинается. Впереди много таймов..."
Но теперь, после разговора с отцом, он ясно понял, что был не прав: совсем не ерунда и не пустяк, с чего начать жизнь.
"Так можно и ни при чем остаться... Вообще на бобах. Вон сколько ребят совалось туда-сюда, то в легкую атлетику, то в гимнастику, то в футбол. И что? Фига из них вышла... Можно и в первом тайме так просадитьне отыграешься".
Он мучительно думал, стоя у окна в школьном коридоре, прислушиваясь к своему сердцу. А сердце молчало, точнее сказать, говорило: "Надо точненько подаваться", А вот куда подаваться – не подсказывало.
– Ну что, мыслитель?-услышал он голос Кольки Шамина.
– Понимаешь... Вот что.,.-Журка обернулся.– Ты куда надумал?
– А-а, – Колька беспечно махнул рукой. – Была бы шея...
– Нет, все же... Это важно... Быть может, на всю жизнь.
– Стоп! Туба!.. Дома предок талдычит, здесь ты еще будешь..^ Давай лучше "шпоры" готовить.-Он озорно подмигнул. – Споловиним?
Журка рад был оторваться от своих нелегких раздумий, ему ничего больше не оставалось, как согласиться с товарищем. И они вместе с Колькой Шаминым стали готовить шпаргалки к экзаменам.
* * *
Перед тем как выйти из парадного, Степан Степанович огляделся. Не хотелось ни с кем встречаться. Встреча с товарищами – это вопросы. А что отвечать? Рассказывать не о чем. Дело пока что не идет. К новой работе он еще не привык. Сверла все еще ломаются. А старые привычки еще сильны в нем, порой мешают работе.
За углом, как нарочно, он столкнулся с Куницыным.
– Привет рабочему классу, – пробасил тот и подал Степану Степановичу руку. – Как оно?
Степан Степанович только пожал плечами.
Так случилось, что Степан Степанович устроился именно на тот же завод, на котором уже работал Куницын. И потому старый товарищ обо всем знал, специально интересовался делами Стрелкова. На это были у Куницьша свои причины.
– Говорят-не очень,-сказал Куницын.-Правда, это неофициально.
– Конечно, не очень, – признался Степан Степанович. – Отвык. Да и... гражданка... Новый ритм. Но в общем-то все нормально, – повторил он любимое слово Ганны.
Куницын сдержал вздох. Ему самому служба не нравилась, и он проклинал себя за то, что в запальчивости поспорил и теперь вынужден нести свою долю. Он ожидал, что Стрелков пожалуется, и это хоть в какой-то степени сгладило бы его недовольство. Но Стрелков отвечал бодро и выглядел боевито. Куницыну сделалось еще муторнее. Странно получилось: он пошел на должность, у него все вроде бы нормально, а ему плохо, а вот у Стрелкова дела не идут, он еще инородное тело в цехе, а не унывает, вроде бы доволен.
– Легендарно,-после долгой паузы протянул Куницын, но не нашел, что говорить дальше. Жаловаться, во всяком случае откровенничать не хотелось.
У проходной они расстались, молча кивнув друг Другу.
В цехе еще было пусто, лишь кое-где у станков копошились рабочие, да в проходах, в отдельных углах стояли группки молодежи, и оттуда слышался громкий разговор, иногда прерываемый дружным смехом.
– Как жизнь, полковник?-спросил толстогубый Клепко. Он уже много раз пытался заговорить со Степаном Степановичем, пытался войти в контакт, как офицер с офицером.
– В порядке, – ответил Ст,епан Степанович.
– Ты меньше бегай – дуба дашь.
– Я живучий, – усмехнулся Степан Степанович.
– Смывайся с этого дела. Трудно.
– Я привычный.
– Гляди. От души советую.
– Спасибо,-сказал Степан Степанович.
Подошла Ганна. Он сразу почувствовал это, точно от нее исходил какой-то особый свет или особое тепло, что передавалось на расстоянии.
– Хорошо, Степан Степанович. Вот так, так.
И этот мягкий голос на этот раз как будто вывел его на верный путь. Степан Степанович и сам понял, что "так, так", что пошло дело. Он смотрел на сверло – оно было целым, лишь слегка дымилось, будто устало вращаться.
– Годится, – не то спросил, не то подтвердил он и остановил станок, чувствуя необходимость сделать это, потому что руки снова начали дрожать или от напряжения, или от радости.
* * *
В курилке было полно народу. Все курили, и все разговаривали. Свежему человеку нельзя было разобрать слов. Густо пахло табачным дымом. Слышались резкие удары костяшек по листу железа. В дальнем углу несколько молодых рабочих, присев на корточки, забивали "козла". Прямо перед входом, над большой бочкой с песком, предостережение: "Промасленные тряпки могут самовоспламеняться". Слева на стене виднелся противопожарный плакат: "От маленькой спички может быть большой пожар". Тут же висел красный свежевыкрашенный огнетушитель.
"Хочешь не хочешь – пожар устроишь", – шутливо подумал Степан Степанович, подходя к плакату.
Закурив, он еще раз покосился на плакат и заметил в самом низу приписку карандашом: "Кури, тяни, потягивай, а времечко идет...".
"А у меня вышло", – мелькнула мысль, и он с удовольствием затянулся.
Из дальнего угла раздалось хихиканье, похожее на похрюкиванье. Степан Степанович много раз за эти дни слышал это похрюкиванье, но никогда не видел того, кто это делает.
Он присмотрелся. Похрюкивал, смеясь, молодой паренек в синей спецовке. Лицо у парня было неприметное, такое, как сотни других лиц, лишь при смехе верхняя губа поднималась, обнажая желтые, крупные зубы. Издали казалось, что он оскаливается, как собака. Сам смеется, а лицо злое.
"Прямо-таки бульдожья морда",-добродушно подумал Степан Степанович, невольно прислушиваясь к рассказу этого паренька.
– Его с кобелем до завода провожают...
Парень вдруг повел глазами и, увидев Степана Степановича, осекся. И все повернули голову и тоже притихли.
Степан Степанович догадался; речь шла о нем.
– Ба! Новатор производства!-нагло воскликнул парень и шагнул к Степану Степановичу. – С тебя приходится.
Степан Степанович не успел ответить.
– А как же!-продолжал парень крикливо, чтобы все слышали. – У моего станка щелкнули, – и он протянул Степану Степановичу заводскую газету.
На одной из страниц Степан Степанович увидел свой портрет и прочитал заголовок: "Полковник становится слесарем".
Он почувствовал, что кровь хлынула к голове, а глаза тотчас заволокло слезами, словно он, сам того не желая, сделал стыдное и подлое дело.
– Безобразие, – сказал Степан Степанович. – Это – безобразие, повторил он громче.
–Отметить бы надо,-развязно произнес парень и оскалился. – Банкетик бы.
Степан Степанович, скомкав в руке газету, бросился вон из курилки.
Вслед ему слышались чьи-то строгие слова:,
– А чего ты скалишься?.. А он при чем? Пришел к станку, значит, не какой-нибудь... Ты попробуй...
"Все равно-безобразие",-подумал Степан Степанович.
Хотя Ганна и Кузьма Ильич отговаривали его, он все-таки пошел в партком, прямо к Песляку.
Песляк не удивился его приходу, неторопливо привстав, подал толстую руку.
Степан Степанович руки не пожал и сесть не сел.
– Нехорошо получилось,-сказал он.-Я категорически протестую.
Он протянул Песляку газету, но не отдал, а сам, повернувшись к свету,стал читать:
– "Товарищ Стрелков быстро со всем освоился и уже выполняет норму и подумывает о рационализации и изобретательстве". Ну?! Что вы на это скажете?
– Это газетчики перестарались, – согласился Песляк.
– А это? – Степан Степанович ткнул пальцем в свою фотографию и прочитал: – "На этом станке товарищ Стрелков обещает так же по-гвардейски работать, как и воевал в годы Отечественной войны". Ну! А станок-то не мой...
– Это моя ошибка. Признаю. Я дал команду сфотографировать. Еще что?
Как было говорить с человеком, который все признает и понимает? Как с ним спорить?
– Но люди смеются, – сказал Степан Степанович, оправдывая свою горячность.
Песляк махнул рукой.
– Ежели и есть такие факты, так это отсталые элементы.
– Я -прошу оставить меня в покое, – попросил Степан Степанович.
Песляк покраснел, покачал тяжелой головой.
– Эх, не чувствуете вы ситуации.
– А вы чувствуете?
– Чувствую. – Песляк помедлил.-Вас пока что никто еще серьезно не принимает. Вам поддержка нужна. И в то же время ваш приход на завод-положительное явление, об этом я и говорил газетчикам...
– Бывает, что дела расходятся со словами, – произнес Степан Степанович.
– Ну, ладно. Работайте спокойно, – сказал Песляк.
После ухода Степана Степановича он подошел к телефону, вызвал слесарно-механический.
– Кузьма Ильич, ты Стрелкова не шибко оберегай.
Пусть работает. Норму дает.
Потом он позвонил в редакцию.
– Ну и ляпнули... Вместо того чтобы мужество человека показать... Зайди-ка...
Степан Степанович в коридорчике столкнулся с Аловым.
– Ну как? – заулыбался тот.
– Да ничего. Притираюсь. Уже в герои выскочил. – И Степан Степанович в шутливых тонах рассказал обо всем, что произошло.
– Зря,-не одобрил Алов и помрачнел.-С Песляком зря. Он этого не любит.
– Да нет. Вроде все понял.
– Посмотришь.
– Переживем. Блокаду пережили.-И Степан Степанович тряхнул Алова за плечи.
* * *
Жизнь у каждого человека складывается по-своему.
Одни сворачивают в сторону от главной дороги, вторые заходят в тупик, третьи продолжают свой путь.
Нина Владимировна как будто смирилась с выходкой мужа. Она не то что согласилась с ним или одобрила его, – она просто привыкла, как привыкают к недугу больного человека. Ничего не поделаешь, раз так случилось.
В душе она верила: он одумается, сам поймет, что поступил несолидно. Она видела, как ему трудно, и надеялась, что ол не выдержит. А главное, другие заботы навалились на нее. Сначала отправляла в пионерский лагерь Иринку... Теперь ее больше всего волновал Журка, его судьба. Начались экзамены на аттестат зрелости, и нужно было все время опекать сына. Занимался он с холодком, с ленцой, приходилось подталкивать его, "как маленького. Наконец, нужно было окончательно договариваться с Текстильным институтом, с Сидором Митрофановичем, звонить от имени мужа, напоминать и просить за сына...
Журка по-прежнему не определился, все еще не знал, куда пойти после школы. Он делал вид, что ему все равно, готовил вместе с Колькой "шпоры", но на сердце у него было неспокойно, а в голове путались мысли и рождались сомнения. Он не мог ни в чем разобраться, не мог быть спокойным И уверенным, потому что не было ясности и определенности в жизни, точнее сказать, перспективы.
Для чего сдавать экзамены, если за этим дальше ничего не следует?
Зачем аттестат, если он не понадобится в жизни?
А если и понадобится когда-нибудь, то лишь как память, как доказательство окончания школы, и никто не станет подсчитывать, сколько у тебя троек и сколько пятерок.
Раз так, зачем лезть из кожи вон, зачем истощать "серое вещество", зачем бросать тренировки и прочее? Естественно было бы послать напрочь экзамены и продолжать жить, как он жил до этой поры. Тройку он всегда схватит, а большего и не нужно.
