Текст книги "Вечное дерево"
Автор книги: Владимир Дягилев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Дягилев Владимир
Вечное дерево
Владимир Дягилев
ВЕЧНОЕ ДЕРЕВО
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Степан Степанович Стрелков сидел у подернутого ледком окна и разглядывал свои руки, будто за сорок восемь лет жизни ему все некогда было рассмотреть их и только теперь выдалось свободное время.
Руки-тяжелые, с широкими запястьями, с негладкими ладонями, в мелких узловатых шрамах.
Он мог бы рассказать историю каждого шрама. Вот этот, между большим и указательным на левой, – память о задержанном нарушителе. Сбитый ноготь на среднем-"визитная карточка" рабочей молодости. Вся правая кисть шершавая, как терка,-пожизненная отметина Отечественной войны.
Много довелось испытать этим рукам, много переделать.
А теперь...
Степан Степанович вздохнул прерывисто и опустил руки на колени.
Стул скрипнул под ним, словно пожаловался.
Степан Степанович поднялся, не спеша сходил на кухню, принес молоток, гвозди и принялся прибивать ножку.
– Отец, что это такое?-услышал он голос жены и обернулся.
В дверях стояла Нина Владимировна – румяная с морозца.
Степан Степанович впервые заметил, что жена подкрашивает губы, и почему-то это открытие было неприятно ему.
–Делать тебе нечего,-сказала Нина Владимировна.
Она сказала это просто, не желая обидеть, но ее слова неожиданно задели его.
– Верно. Нечего, – подтвердил он.
Нина Владимировна не поддержала разговора, а подойдя к нему близко, так что он увидел свое отражение в ее зрачках,сказала:
– Ты вот что, отец, на Журку обрати внимание. На носу выпускные экзамены, а он знай своим баскетболом занимается. Надо в институт готовиться.
– Непременно в институт?-спросил он, не потому что не хотел, чтобы сын учился дальше, а просто просьба была непривычной. Всю жизнь жена занималась воспитанием детей, а он-военной службой. Они старались честно выполнять каждый свое дело. И то, что жена вдруг нарушила это установленное правило, удивило его.
– А что же, он неучем оставаться должен? – вспылила Нина Владимировна.
– Да, начинали мы не очень грамотными, но Советскую власть создали, и теперь у нас учатся...-возразил Степан Степанович тем твердым голосом, который появлялся у него в минуты волнения.
– Не надо политбесед,-перебила Нина Владимировна. -Лучше съезди к Сидору Митрофановичу, он, ка"
жется. Текстильным командует.
– Какое отношение к Виктору имеет Текстильный?
– Не спорь. Мы с тобой не герои пьесы.
Степан Степанович и сам не любил пререканий.
– Решим так,-сказал он.-Куда захочет-туда и пойдет. Сумеет-пусть поступает. Нянькой не буду.
Я, слава богу, без нянек вырос.
Скобочки густых бровей Нины Владимировны полезли кверху.
– Вырос! .. Теперь не то время. Сейчас диплом нужен.
– Диплом не щиток-им от жизни не прикроешься.
Нина Владимировна стала спорить и горячиться. Но Степан Степанович, не проронив больше ни слова, надел шинель с темными полосками на месте погон, каракулевую папаху и-вышел на улицу.
Очутившись во дворе, Степан Степанович тотчас ощутил на лице острый порыв ветра.
Сморгнув слезу, он заспешил за угол, на солнечную сторону дома. Здесь было тепло, слегка припекало.
С крыш падала капель.
Он сел на стоявшую возле дома узкую, припадающую на одну ножку скамейку и стал думать о только что происшедшем разговоре с женой.
Жена намекнула ему, что он неуч. И это оскорбило Степана Степановича. Уже много лет не слушал он от нее этого грубого слова. Когда-то, в первые годы их совместной жизни, когда он был еще молоденьким щеголеватым лейтенантом, Нина в минуту запальчивости назвала его неучем. Она кичилась своим воспитанием, образованием и хорошим голосом.
Потом это прошло. После войны он Ни разу не слышал от нее грубого слова.
Вернувшись с фронта подполковником, Степан Степанович получил генеральскую должность. Его ценили в соединении. Офицеры часто обращались за советом, любили бывать ^него дома. И Нина Владимировна охотно и приветливо принимала их. Ей приятно было видеть внимание и уважение, которое оказывали ее мужу, а это значит и ей. Она свыклась с этим и никогда уже больше не произносила обидного слова "неуч".
И вдруг сегодня он снова услышал это слово.
"Конечно, кто я теперь-отставник",-подумал Степан Степанович.
Послышалось громкое похрустывапие. К нему подходил твердым, крупным шагом рослый и широкий в плечах полковник в отставке Куницын.
Куницын был старым товарищем Степана Степановича еще по училищу. Они и раньше встречались, и каждый раз радовались, увидев друг друга, вспоминали однокашников, дружков своих. Для них, для их памяти все они, невзирая на возраст, положение и звание, всегда оставались такими же жизнерадостными, подтянутыми и веселыми, какими запомнились с юных лет, с училища.
Вот и сейчас, глядя на Куницыпа-теперь просто соседа по дому,-Степан Степанович вспомнил его молодым, ладным, рослым пареньком, стоящим в их роте правофланговым (сам Степан Степанович стоял девятнадцатым). Куницын единственный курсант в училище носил черные усики-стрелки. Над этими усиками любили подтрунивать товарищи, но Куницын стойко выдерживал все насмешки, усов не сбривал. В годы войны "стрелки" превратились сначала в "штычки", потом стали пышными, длинными, чуть не до ушей. А сейчас усы обвисли, поседели, но все равно придавали Куницыну бравый вид.
– Вижу, сидишь, как подсадная утка. Думаю – пойду пристроюсь, – сказал Куницын басом и, подавая Степану Степановичу мясистую руку, ни с того ни с сего захохотал, будто закашлялся.
Они пошли вдоль дома.
Под солнцем блестел ледок, словно по двору было насыпано битое стекло.
– Ну как, привыкаешь?-спросил Куницын, приняв молчаливость Степана Степановича за тоску по службе.-Я, брат, первый год места себе не находил.
– Работу искать надо,-сказал Степан Степанович.
– Ну скажи, все то же,– прогудел Куницын.-И я поначалу рвался, да не так-то это просто. Никуда мы с тобой, старые моржи, не годимся, никому мы не нужны.
Специальности у нас нет-раз. Новую приобретать поздно-два. Смотрят на нас как на вышедших в тиражтри. К почетному и обеспеченному положению мы привыкли и менять его на худшее не пожелаем-четыре.
Ну, есть и пять, и шесть, и семь...
– Есть одно,-возразил Степан Степанович,-желание работать. А если его нет, тут и пять, и шесть, и семь...
– Знаешь– что?-перебил Куницын, подхватывая Степана Степановича под руку.-Строй дачу. Малину разводи.,.
– Разрешите пристроиться?
К ним подошел капитан первого ранга в отставке Копна. Он был в черной шинели, в фуражке с вензелями на козырьке, в начищенных ботинках. Фамилия Копна не подходила к его невысокой фигуре, мелким чертам лица, негромкому простуженному голосу. Он был уволен из армии по болезни, и болезнь эта была на лице его желто-лимонного цвета. Седые виски еще более подчеркивали желтизну лица.
Полковники поздоровались и пустили Копну на левый фланг.
Степан Степанович оглядел своих товарищей и грустно улыбнулся.
– Читали?-спросил Копна.-Кеннеди-то запретил своим генералам подначивающие речи произносить. Может, на штиль потянет, а?
– Поживем-увидим,-уклончиво ответил Куницын. – Все равно мы с ними на разных флангах.
Копна подскочил на месте, спутал шаг и тотчас поправился, зашагал в ногу.
– Что же, в таком случае мирное сосуществование невозможно, по-твоему?
– Ну, возможно, – протянул Куницын и тут же заметил: – Но как на них надеяться?
– Постой, – Копна остановился на секунду. – Где же логика?
Они заспорили, горячась и перебивая друг друга.
И раньше Степан Степанович не раз слышал подобные споры, но они почему-то не раздражали его так, как сегодня. "О чем они спорят? – думал он, уступая место Копне поближе к Куницыну.-Делать нечего-вот и спорят. Когда служили – не до споров было..."
Он пр-ипомнил во всех подробностях историю своей отставки. Сначала был указ о сокращении армии. Они радовались и одобряли этот указ, понимая его мирные цели и благородные задачи. Потом, когда речь пошла о практическом выполнении этого указа, некоторые офицеры, особенно те, что постарше, заволновались. Коекому оставалось дослужить до положенной пенсии годдва. Кое-кто не хотел уходить, чувствуя себя еще вполне способным к службе. Были и такие, что просто пугались перемены, как жители глухой деревеньки пугаются переезда в шумный город. Для страха имелись основания:
у многих офицеров не было гражданской специальности.
Однако будильники службы были заведены отдельно для каждого. Отделы кадров работали исправно. Ежедневно раздавались звонки, и кому-то из офицеров приходилось подниматься, уступая место более молодому.
Многие штатные должности сокращались, и тут уж надо было уходить из армии.
– Нет, ты только послушай,-прервал его размышления Копна.
– Без меня разбирайтесь, – отмахнулся Степан Степанович и опять задумался.
Он вспомнил, как его вызвал к себе генерал – непосредственный начальник и боевой товарищ.
– Как дела, старина?-спросил генерал непривычно приветливо, и Степан Степанович сразу понял: что-то не то, никогда еще за много лет совместной службы он не обращался к нему так фамильярно.
– Что, и мне звоночек?
Генерал смутился, полез в стол и достал бумагу.
В ней официально предлагалось рассмотреть вопрос об отставке офицеров. В списке была фамилия и Стрелкова...
– Ну, легенда, – пробасил Куницын и толкнул Степана Степановича в бок.
– Да спорьте вы на здоровье,-сказал Степан Сте"
панович и продолжал вспоминать.
Генерал посоветовал комиссоваться, и Степан Степа* нович послушался его совета.
В госпитале только и разговоров было о болезнях, о статьях, о пенсии, о процентах и выслуге лет. Здоровые и крепкие офицеры-те, что еще вчера вставали по тревоге, стойко переносили все трудности воинской жизни, любили под гром оркестра шагать впереди своих полков и батальонов, могли ползать по-пластунски, прыгать с парашютом, водить танки, учить солдат,все эти боевые и закаленные командиры превратились вдруг в озабоченных, жалующихся, больных людей...
Все в Степане Степановиче протестовало против этого неестественного положения. Но приказ есть приказ, и он привык выполнять его: ходил по врачам, жаловался на болезни и ранения, сдавал анализы.
– Поздравляю, -с непонятной завистью произнес сосед по палате-лысый, рыхлый полковник, когда Степан Степанович, злой и потный от стыда, вернулся с комиссии.
– Иди ты к черту! – грубо ответил Степан Степане* вич и пошел в курилку.
– Ты чего это? – обидчиво пробасил Куницын.
– А что?
– Да к черту меня посылаешь...
Степан Степанович не успел ответить. По дорожке, прижимая двумя руками коричневый портфельчик, шла Иринка и плакала.
– Ты о чем, дочка?
Она покосилась на посторонних и ничего не ответила"
Степан Степанович достал платок, утер ей слезы.
– Замерзла?
– Нет,-сказала она, качая головой.-Двойку па физкультуре получила.
И она заплакала горше прежнего.
Степан Степанович козырнул товарищам.
– Заходите вечерком. Может, пульку сгоняем.
По вечерам, обычно в выходные дни, у Стрелковых играли в преферанс. Степан Степанович любил эту игру с давних пор, не очень увлекался ею, но, когда доводилось, играл с охотой. Преферанс отвлекал от каждодневных забот и тревог, от мыслей по службе, успокаивал.
Играли не часто, но с удовольствием.
Так было.
Теперь играли почти каждый вечер. Обязательно приходил полковник в отставке, старяй друг дома Самофал.
Еще кто-нибудь на огонек появлялся. А нет, так играли втроем: Самофал, Степан Степанович и Нина Владимировна.
Самофал являлся ровно в двадцать ноль-ноль, пожимал руку улыбающейся хозяйке, звонко прищелкивая при этом каблуками. Рассаживались, Нина Владимировна доставала карандаши, Иван Дмитриевич вынимал из кармана расчерченный лист бумаги, пододвигал к себе сапожок-пепельницу. И игра начиналась.
В этот приход Самофала Степан Степанович вдруг заметил, как за последнее время изменился Иван Дмитриевич. Трудно было определить, в чем состояла эта перемена. Он был все тот же: высокий, красивый, по-юношески стройный. Седина не старила, а молодила его энергичное лицо, как бы освещая его дополнительным светом. Даже привычка приглаживать двумя руками и без того гладкие, всегда хорошо лежащие волосы осталась.
Но вместе с тем было в нем что-то такое, чего раньше Степан Степанович не улавливал-то ли больше морщин появилось у глаз и у губ, то ли не так тщательно, как обычно, он был побрит и подстрижен, то ли не совсем чистый подворотничок был на его еще не старом кителе.
Что-то было.
Самофал "и на этот раз вынул лист бумаги, старательно разгладил его и положил перед собой.
Степан Степанович посмотрел на этот лист и опять впервые обратил внимание, как тщательно он расчерчены линии четкие, прямоугольник правильный, пулька ровная, места записи красиво разлинованы цветными карандашами.
"Сколько времени потрачено на это,-подумал Степан Степанович, сам не зная почему испытывая досаду. – Наверное, полдня чертил".
– Ты здоров ли?
– Вполне.
– Что-то часто я тебя навеселе вижу.
– Бывает.
Нина Владимировна воспользовалась разговором мужчин и вышла из комнаты.
"Если он не хочет делать это сам, – рассудила она, – то я от его имени сделаю".
Нина Владимировна прошла в коридорчик, к телефонной книжке, где был записан телефон Сидора Митрофановича – директора Текстильного института.
Едва она успела поговорить с Сидором Митрофановичем, раздался звонок. Заявились Копна, Куницын и редкий гость – полковник в отставке Шамин, секретарь партийной организации жилконторы.
Копна пришел с газетой в руках. Раздевшись, он быстренько причесал свои редкие волосы с пробором посредине, так что каждый волосок был виден. Пробор был прямой, как по линейке, и нос у Копны прямой, и губыдве бледные ленточки, чуть загнутые у краев. Он прошел к столу широко и уверенно, по-моряцки расставляя ноги, и тотчас заговорил своим жиденьким, простуженным голоском:
– Что же творится в Конго, товарищи?! Курс на расчленение.
Он произнес это таким трагическим тоном, как будто его самого собирались расчленять.
– Ты хоть поздоровайся, борец за ослабление международной напряженности, – прервал его Самофал и встал, чтобы пожать руку товарищу.
Куницын вошел стремительно, загудел, засмеялся, выдал хозяйке целую серию комплиментов.
Шамин появился тихо, поздоровался тихо, сел тихо.
Он не любит шума, он – человек дела.
Нина Владимировна занялась чаем, запорхала из комнаты на кухню, только рукавчики у халата развевались, словно подрезанные крылья.
Мужчины остались за столом одни.
– А я, собственно, пришел пригласить тебя на дачу, – пробасил Куницын и, вероятно желая объяснить, почему он приглашает только Степана Степановича, сказал: – Скучает вояка. Знаете, о чем он сегодня докладывал мне? Работать, мол, надо.
– Конечно, – подтвердил Степан Степанович. – Я уже целый месяц ищу работу. Договорился с одним однополчанином пойти на завод, да он приболел.
– Видите!-воскликнул Куницын, удивленно разведя руками, и засмеялся.
Товарищи не поддержали его.
Куницын размашисто пригладил усы и спросил басовито:
– Куда же, если не военная тайна, намечаешь?
– На завод хочу. Слесарем. Это моя довоенная специальность.
– Ну-у, – протянул Куницын и обвел глазами товарищей, – удивил,слесарем...
– А что особенного?-спросил Степан Степанович, не понимая иронии Куницына.-Я действительно работал слесарем. Ты просто не знаешь. Все время как-то тянуло на завод вернуться. И сейчас пойду на работу с радостью, если, конечно, место найдется.
– Но как-то все-таки неловко,-не одобрил Шамин. – Полковник – слесарем?
– Я лично даю свое "добро",-вставил Копна.– Ничего особенного не вижу в том, что Стрелков будет работать слесарем. Любит-работай. Я бы, например, с удовольствием. Я тоже от станка и на флот.,, Да вот здоровье...
– Хм, скажи!-хмыкнулКуницын.
– А что?!-возмутился Степан Степанович, понявший наконец, что над ним посмеиваются. – Действительно, любимое дело. Через всю жизнь пронес.
– Разговорчики,-запальчиво прогудел Куницын.
Шамин поднял руку над столом, как бы повелевая успокоиться тому и другому.
– Подумай,-сказал он.-По-серьезному отнесись.
Зачем это нужно? Кому нужен простой рабочий в чине полковника?
– Мне. Самому мне.
– Позволь карандаш,-попросил Шамин.-Давай посчитаем. Пенсия у тебя большая. Заработаешь ты на этой должности рублей семьдесят-восемьдесят, ну, даже сто. Так что это тебе даст?
– Моральное удовлетворение, – быстро ответил Степан Степанович. – Вы не берете в расчет самого главпого: любовь человека к своей работе... А я...-он помедлил, сообщил доверительно: – Бывало, на фронте, в затишье, лежу и мечтаю. Вот об этих, о мирных днях, о заводе.
– Идиллия, – не выдержал Куницын.
– Нет, почему же, – не поддержал его Ша.мин. – Это все так. Я верю. Но сейчас стоит ли? Полковник все-таки. Можешь больше пользы принести па другом деле, не у станка.
– Ты всю нашу корпорацию подводишь,-тотчас отозвался Куницын. Дескать, вот... ни на что больше не способен.
– Ерунда,-вмешался Самофал, молчавший до сих пор.-Мы о его способностях знаем. А вот это... Я первый раз слышу...
Степан Степанович насторожился: что скажет старый друг? К голосу Самофала он всегда прислушивался.
– Удивил ты меня, Степан, – произнес Самофал с чувством.-Мужеством своим удивил. Не каждый примет такое решение, не каждый найдет в себе силы пойти в рабочие на склоне лет.
– Вот это точно, – поддержал Копна..
– Найдутся люди, что не поймут и осудят, – продолжал Самофал. – Но ты на них... Они всегда, в любом деле...
– На кого ты намекаешь? – прогудел Куницын.
Самофал не ответил, поднялся, шагнул к Степану
Степановичу, пожал руку. И ушел.
Ободренный поддержкой друга, Степан Степанович
перешел в наступление.
– Ты коммунист, Платон Матвеевич?
– Ну, ты же знаешь,-пробасил Куницын.-Вместе с тобой еще в училище принимали.
– Мало ли что...
– Подтверждаю,-сказал Шамин.-В моей организации...
– Да я не о том, – произнес Степан Степанович. – Я о сути... Раз он так пренебрежительно о рабочем классе...
– Не. обобщай, – прервал Куницын. – Во-первых, ты еще не рабочий, во-вторых, ты-не рабочий класс.
– Зато ты-дачник, специалист по разведению малины.
У Куницьша от гнева задрожали усы, в глазах сверкнули сердитые огоньки. Он тотчас прищурился.
– Нехорошо. Я у тебя в гостях все-таки.
– Ну, ладно, ладно, -вмешался Шамин.
– Нет, отчего же,-продолжал Куницын.-Давайте поговорим о сути. – Он резко повернулся к Степану Степановичу.-Думаешь, ты один такой... мужественный.
– Я так не думаю,-сдержанно ответил Степан Степанович. – Но ты вот не желаешь работать.
– А ты почем знаешь?
– Да вот, не работаешь, уже полгода, по-моему.
– Хм, легенда!-хмыкнул Куницын и добавил после некоторых колебаний:-А хочешь, я раньше тебя устроюсь, и на достойное место?
Степан Степанович встал и в -знак согласия протянул руку. Куницын руки не принял, захохотал некстати и направился к выходу.
Вслед за ним поднялись Копна и Шамин.
– А чай?-спросила появившаяся в комнате Нина Владимировна.
– В другой раз,-сказал Коппа.
Шамин молча откланялся.
Как только они ушли, Нина Владимировна спросила:
– Что случилось?
– Ничего.
– Ты думаешь, я не слышала?
– Тогда чего же спрашиваешь?
– Куда это ты на работу собрался?
В соседней комнате раздались шаги. Они то отдалялись, то приближались к двери, доносилось похрустывание паркета, будто кто-то сухари жевал. Оказывается, сын был дома и все слышал.
Степан Степанович промолчал, взялся за газету.
– Не выдумывай, – наступала Нина Владимировна.-Не становись посмешищем.
– Какое может быть посмешище, если человек работает? – не выдержал Степан Степанович.
– Значит, все дураки, ты один умный? – повысила голос Нина Владимировна.
– Что это с тобой сегодня?
– Нет, это что с тобой?
Опять донеслось похрустывайие, и Степан Степанович, предупредительно кивнув на дверь комнаты сына, замолчал, Нина Владимировна словно не поняла его жеста.
– Люди подумают, что это я принуждаю тебя работать, из жадности к деньгам.
Степан Степанович не отвечал, не желая вступать в спор. Вопрос для него был вполне ясным и решенным, его сердило, что жена нарушает установившиеся в их семье отношения, встревает в его дела, противоречит ему.
– Над тобой уже смеются, -распалялась Нина Владимировна,-Я слышала, что Платон Матвеевич говорил.
Напоминание о Куницыне взволновало Степана Степановича.
– Работа!-произнес он громко, уже не обращая внимания на то, что в комнате сына вновь послышалось похрустывание паркета.-Работа-это жизнь. Без работы мы стареем, превращаемся черт знает во что...
– Не надо политбесед, – перебила Нина Владимировна.
– Нет, надо, – сказал Степан Степанович твердо. – Потому что без работы нет настоящей жизни.
– Отчего же другие не идут?! – возразила Нина Владимировна.-Что тебе нужно? Славы? Денег? Почета?
– Сознания, что не зря хлеб ешь.., Ах, да что ты понимаешь в этом!-вспылил Степан Степанович.– Разве ты по-настоящему когда-нибудь работала!
– Ах, не работала!-воскликнула Нина Владими* ровна.-Да ты сам всю жизнь мою испортил!..
И что ни говорил Степан Степанович, она упрямо твердила свое, что он "погубил ее талант, сделал из нее домашнего солдата". Они опять поссорились.
Степан Степанович лег на диван. Глядя на светлое пятно от фонаря на стене, он думал: "Вот оно как. Вот, оказывается, каков итог жизни".
Теперь он уже ничего не хотел прощать жене и оправдывать ее не хотел. Не ссора, не ее "домашний бунт"
больше всего взволновали Степана Степановича, а этот неожиданный поворот в поведении Нины Владимировны, неожиданное открытие человека...
"Значит, мы не жили, а сосуществовали..."
Степан Степанович начал анализировать свою жизнь и вспомнил, что они действительно не переживали особых трудностей вместе, бок о бок. Полжизни прожито отдельно: то он на фронте, то она у матери. В молодости Нина Владимировна куражилась над ним, но он был так влюблен, что все прощал ей. После войны жена стала относиться к нему по-иному, как и все, с почтением, понимая, что о ней, о ее доме судят по нему...
"А теперь я никто, отставник. Вот она опять и подняла голову. Значит, она и не изменилась за эти годы – какой была, такой и осталась..."
По выработанной годами привычке военного, Степан Степанович попробовал откинуть дурные мысли. Но как ни силился – они не проходили.
"Старею, видно, старею..."
Нина Владимировна тоже не спала, тоже думала.
Всю жизнь с мужем ее мучили два обстоятельства то, что она недоучилась и голос ее не расцвел, не сделал ее, как предполагала, знаменитой, и то, что она стала подчиненной своего мужа, как бы его домашним солдатом.
До свадьбы, когда он ухаживал за нею, Нина Владимировна чувствовала себя командиром: приказывала, и он выполнял любые ее капризы. Это подчинение крепкого, повидавшего жизнь военного человека льстило ее самолюбию.
Повелевая им, она одновременно ощущала его надежную руку. И это нужно было. Это нравилось.
"Что ж, обломается. Научу",-думала в те годы Нина Владимировна.
Степан был тогда такой обходительный, внимательный, старался быть воспитанным и вежливым.
Потом он сделал ей предложение. Они поженились.
Она не могла не поехать с ним к месту его службы. Родители и родственники, друзья и товарищи в один голос отговаривали ее от этой поездки, твердили, что она совершает роковую ошибку, губит себя, что это безумиеехать куда-то к черту на кулички. Но она понимала, что отступать нельзя, чувствовала себя героиней и не раскаивалась в том, что делала.
А дальше началось то, чего она не знала и не предполагала. И если бы знала-ни за что бы не согласилась на такое. Началась жизнь в дальнем пограничном гарнизоне. Совсем другой, непонятный,-необжитый мир открылся ее глазам.
Раз в неделю в бревенчатом клубе смотрели рвущиеся на каждой части старые картины, по вечерам играли в дурачка или преферанс, а молодежь пела протяжные песни, собираясь у клуба. Песни все были народные, украинские и русские, вроде "При лужке, лужке, лужке, при знакомом поле". Несколько раз в день мимо окон строем проходили солдаты.
Жены командиров сходились возль ларька "Военторга", часами судачили о платьях, покупках, чинах и назначениях, о подчиненных и начальниках своих мужей, перемывали косточки ближним.
Муж уходил из дому рано, возвращался поздно. Часто его поднимали ночью по тревоге. Нередко он куда-то уезжал на два-три дня. Нина Владимировна оставалась одна. Совсем одна. Ей казалось, что она живет среди чужих людей, в чужом мире.
Он приезжал веселый, оживленный, говорил о людях, восхищался ими, хотел, чтобы и она восхищалась. Но она не могла поддержать этого восторга, потому что не понимала причины его, не знала людей, о которых он говорил.
В короткие часы отдыха Степан тянул ее на спортивную площадку или в клуб, где работали драматический, хоровой и кружок кройки и шитья. Она злилась на его веселье и неуемность, на его довольство жизнью, в которой ей было скучно и одиноко.
Сперва он смеялся и утешал ее, затем стал сердиться.
Начались ссоры и взаимные обвинения.
Наступил день, когда ей сделалось все противным и невыносимым в гарнизоне.
Она решила бежать. Сделала это крадучись, воспользовавшись его поездкой в очередную командировку.
Степан нагнал ее на станции, усадил в кузов полуторки и молча повез в гарнизон. Дома, ставя ее чемодан к кровати, он произнес: "Дотяни до моего отпуска. Я сам отвезу тебя к родителям... если пожелаешь". И то, что он не стал уговаривать, задело ее самолюбие.
"К черту, все к черту!"-закричала она, расплакавшись, и осталась.
И вдруг все как бы накренилось в другую сторону.
Стало лучше.
Началось с того, что жена командира полка-добродушная, полнеющая, простая, но милая женщина-сама пришла к ней домой и пригласила принять участие в первомайском концерте самодеятельности. (Позже она догадалась, что это муж рассказал полковнице о ее голосе.)
Приглашение самой жены командира полка, высказанное дружески, польстило ее самолюбию. Она согласилась....
Нина Владимировна представляет этот вечер. На ней было голубое платье с черным бархатным бантом на груди и черные туфельки с розовыми ягодками-пуговками. Она была одета точно так, как одевалась в консерватории, в праздничных концертах. Так в гарнизоне никто не одевался.
Марфа Ивановна-так звали полковницу-усадила ее рядом с собой, погладила по плечу, подбодрила.
Она сидела с замирающим сердцем. Пожалуй, никогда еще в жизни она так не волновалась. Это был не просто концерт. Это был бой за ее место в гарнизоне среди этих людей, а значит-за жизнь.
Нина Владимировна и сейчас помнит свои дрожащие пальцы, сжимающие книжечку в сафьяновом переплете с текстом песен-ее репертуара, свой первый шаг на невысокую сцену, шаг навстречу черной пропасти притихшего зрительного зала, первые аккорды расстроенного пианино и свой неузнаваемый, точно чужой голос.
Лишь опыт и школа позволили ей механически пропеть то, что она исполняла до этого много раз. Она пела три вещи: "Что ты жадно глядишь на дорогу", "Не брани меня, родная" и "Хабанеру",
Успех был редкий. Ее словно подхватило, подняло на воздух ветром аплодисментов и уже не опускало на землю, вернее сказать, не наземлю, а в ту вязкую и затхлую массу одиночества и скуки, в которой она находилась до этого момента.
На следующий день Марфа Ивановна предложила ей вести кружок пения. Она взялась за это дело, увлеклась им. Хор гарнизона под ее руководством участвовал во многих концертах, ездил в Округ, получал грамоты, благодарности и призы, и всюду ее имя значилось пер* вым.
Постепенно Нина Владимировна примирилась со своей жизнью, научилась довольствоваться тем, что ее окружало, играть в преферанс, петь вместе со всеми "При лужке, лужке, лужке, при широком поле". И песня эта уже не была ей неприятна. Научилась жить жизнью мужа.
Когда Степан вернулся с войны весь в орденах и стал большим начальником, она была довольна. Ей приятно было, что на офицерских вечерах ее усаживали на лучшее место и замолкали, если она говорила, и приглашали танцевать, когда начинались танцы. Всякий раз, как только выдавался случай, ее просили петь и восхищались ее голосом. Жены обращались к ней за советом и с просьбами похлопотать за своих мужей перед ее мужем относительно отпуска или продвижения по службе.
Она старалась быть тактичной и доброй-такой, как была Марфа Ивановна, старалась ничем не оскорбить и не унизить достоинства и чести мужа, понимая, что не будь его, к ней не ходили бы за советами, не обращались бы с просьбами, не уважали бы так, как уважали при нем. Он всегда был на первом плане. Она не протестовала против этого, сознавая, что так и должно быть. Но в то же время где-то в глубине души таилась давняя обида за свое второстепенное положение в жизни. Она боролась с этим чувством, старательно скрывала его и в конце концов сумела сохранить тайну, но сама всегда чувствовала эту обиду, как старую, хотя и зарубцевавшуюся рану.
"Для чего я жила? Для чего все мои жертвы? .."
Больше всего взорвал Нину Владимировну разговор о сыне, тот безразлично-равнодушный, уверенный в своей непогрешимости тон начальника-тон, которым муж привык разговаривать с подчиненными и с нею-тоже подчиненной.
"Не буду.,. Как сам захочет.,. Диплом не щиток!"-вспоминала она слова мужа.
"Испортить жизнь сыну не позволю",-твердо решила она и покосилась в сторону мужа.
Тот уже спал, глубоко дыша и изредка постанывая во сне.
Виктор невольно слышал весь разговор матери с отцом. Ссора между ними была для него невероятна и неожиданна.
К отцу он относился уважительно, гордился им, потому что отец был боевым офицером, героем войны.
Эти чувства к отцу были воспитаны в Викторе с детства, с той минуты, как только помнит себя. Отец служил за границей, а они с матерью жили на ее родине, на Волге. От отца приходили письма без марок, со многими штемпелями, с адресом полевой почты. Мать рассказывала, что он, когда был еще совсем маленьким, на вопрос "где папа?"-тянулся к висевшей на стене фотографии, где отец был снят весь в орденах и медалях.
Виктор помнит, как он приводил мальчишек и они все вместе разглядывали эту фотографию и считали папины ордена и медали. Считали с кем-нибудь вдвоем, потому что у одного не хватало пальцев на руках...
Живого отца Виктор увидел позже, когда ходил во второй класс.
Отец приехал неожиданно, точнее сказать-прилетел.
Без телеграммы, без предупреждения-взял и появился во дворе. Виктор в это время в городки играл.
– Здравствуй, – сказал отец, протягивая руку всю шрамах, как в наклейках.-Не узнаешь? Я-твой папа.
Перед ним стоял человек среднего роста, прямой и подтянутый, аккуратный и собранный, молодой и ладный, хотя на висках блестела седина и на лбу виднелись глубокие морщины. Орденов на нем не было. Вместо них – целая лесенка орденских планок, зато серые глаза блестели весело и игриво.
