Текст книги "Вечное дерево"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

До этой минуты Журка почему-то не задумывался над тем, как дна относится к нему. Он думал только о себе, о своем отношении к ней, о своих чувствах, где-то подсознательно надеясь, что она поймет и оценит их.

А сейчас он понял: он никто, и его чувства ей ни к чему,

Журка чуть не заплакал.

– Идем отсюда, – предложил Колька.

Журка не ответил.

Кольке не терпелось уйти. Вся обстановка: и эта тишина, и этот глуховатый голос, и обилие людей почемуто напомнили ему недавнюю встречу с рабочими в красном уголке, когда обсуждали их работу, и что произошло после этого обсуждения – его глупое сидение с книжкой, деньги, которые до сих пор жгли ему руки, – и он вдруг представил, как сейчас ему скажут: "А ну-ка, Николай Шамин, поднимитесь на сцену, объясните суть дела, как вы сачковали, как запороли детали и как денежки за безделье получили?.."

Колька даже покосился по сторонам, спрятался за Журкину спину, повторил:

– Уйдем отсюда.

Журка не пошевелился.

Ганна еще что-то говорила, по-прежнему видя лишь того, уже не существующего человека. Говорили другие люди. Ей задавали вопросы. И она отвечала. Журка не мог уйти, пока она была на сцене. Пока перед ним были ее глаза.

Но вот вопросы кончились. Зал зашумел, как бы перевел дыхание для новой тишины. Ганна сошла со сцены.

И Журка пошел из зала.

У самого выхода его нагнал Колька и облегченно вздохнул. Некоторое время они шагали молча, неизвестно куда. Просто шли и шли.

– Теперь понял?-спросил Колька.

– Теперь понял,-ответил Журка и сам себе сказал:

"Теперь понял, что я для нее н и к т о".

От этой мысли ему сделалось так тоскливо и страшно, что ни о чем больше уже не думалось н ничего не чувствовалось, кроме тяжести, тоски и одиночества. Опять он, как тогда на Юге, оказался чужим среди людей, чужим в своем городе. Только теперь ему было еще труднее.

– Зайдем, – предложил Колька.

И Журка направился за ним, не спрашивая, куда и зачем.

– Только угощаю я, – сказал Колька.

Журка видел перед собой белую скатерть и пятно на ней, и неубранные крошки. Видел свои руки, потемневшие от масла и стружки. Видел все это отчетливо и очень ясно, как под микроскопом. Скатерь была не чисто белой, а сероватой, пятно-коричневое, а руки-темные.

"Скатерть, наверное, дней пять не меняли. А пятно, наверно, от пива. А руки и за месяц не отмоешь".

– Ну, старик,-сказал Колька, протягивая ему рюмку и бутерброд с колбасой.

Журка выпил и ничего не почувствовал, кроме жже^ ния внутри.

– Еще,-попросил он.

Колька налил еще и разбавил водку лимонадом.

– Ненужно,-запротестовал Журка.

Он пил рюмку за рюмкой, видя, как коричневое пятно на скатерти расплывается, и удивляясь этому.

Как-то неожиданно оба заговорили, каждый о своем, почти одновременно. Им важно было выговориться, высказать то, что камнем лежало на сердце. У них не было ни времени, ни желания слушать. Им хотелось говорить.

– Понимаешь, старик. Дело не в том... Я не отступаю. Но они меня прижали. Они показали меня самому себе. И я не могу дать сдачи, потому что вижу, какая я шмакодявка. Вижу, что это меня судят...

– Никто. Ты понимаешь?.. Я ж не знал... Я ж думал... Для нее, чтоб ты знал. – Журка вспомнил шофера Федю, Юг, море, скамейку под каштаном и вспыхнул.

– Твой предок не натрепался. Действительно...

Только они мне ни к чему... Как ворованные... А я честный человек... Понял?

– Никаких надежд... Как рябца... И не могу... Не имею права...

– Честный, понял? Понял, я говорю? Я не хочу, чтобы меня судили... А меня могут, запросто... и меня стоит судить...

– Я ж никто... Никто... Слышишь, никто?!

Они стали кричать, стараясь, чтобы именно его слова были услышаны другим. К ним подошли, попросили выйти. Они не послушались, и их вывели за руки.

Они где-то ходили, где-то сидели, пытались еще выпить и возмущались, что им отказывают и не понимают, как им важно добавить еще. Они обнимались, целовались, плакали, клялись в дружбе, ссорились, наскакивали друг на друга с кулаками и вновь целовались.

Журка приплелся домой, не зная, когда, как и с чьей помощью. Он позвонил и не напугался отца, шагнул в комнату. Хотя он и не напугался отца, ему захотелось показать свою храбрость, и он пробормотал:

– Эт-тя, – и рухнул по диагонали через всю комнату.

* * *

Журка так и спал на полу, по-птичьи неловко подверг нув голову и постанывая во сне. Степан Степанович не стал ни раздевать его, ни укладывать на кровать, только на всю мощь завел будильник и поставил его к самому Журкиному уху. Будильник зазвенел ровно в шесть пятнадцать, зазвенел длинно и протяжно, так что, наверное, на улице было слышно. Журка все равно не проснулся.

Степану Степановичу пришлось тряхнуть его за плечи.

– Вставай! Быстро!

Журка смотрел на него ошалело и ничего не понимал.

– Под душ! Ну!

Подождав, когда в ванной зашумит вода, Степан Степанович вышел из дому раньше обычного.

Предстоял тяжелый– день, ответственный бой: партком. Сообщение о нем было для Степана Степановича неожиданным.

– А в чем дело? Что случилось? – спросил он у Дунаянца, сообщившего ему о парткоме.

Тот только махнул рукой и побежал по цеху.

С трудом отработал Степан Степанович этот день и сразу же в пятнадцать ноль-ноль-в партком. В приемной, к его удивлению, сидела бригада Ганны Цыбулько-Сеня, Галка, Нюся и Нелька. Их не пускали на заседание, но они все равно сидели. И оттого, что они присутствовали хотя бы здесь, в приемной, Степану Степановичу сделалось хорошо и легко.

Он решительно открыл дверь парткома. И тут первой заметил Ганну.

И еще больше приободрился, наполняясь симпатией к ней.

Но как только начался партком, как только первым заговорил Песляк, настроение Степана Степановича стало падать. Песляк говорил о том, о чем и предполагал Степан Степанович – об обмене деталями, о "кроссах" по цехам, о "пробеге автокара",-но все передавал как-то односторонне, с нажимом на ошибки. Но в то же время Песляк говорил очень искренне, озабоченно, с болью за молодежь. На этот раз его выступление было более принципиальным и более убедительным, чем в цехе. Был момент, когда Степан Степанович совсем было подпал под его аргументы, подумал: "А ведь и верно, нехорошо получается..."

– Вот я и считаю, товарищи,-продолжал Песляк, – что это не те методы, какие мы должны одобрить, да и не тот человек, который...

"Так навыдергивать что угодно можно,-в мыслях возразил Степан Степанович. – Так можно подобрать факты, что хоть в тюрьму человека сажай". Он внутренне собрался и уже не принимал слова Песляка близко к сердцу.

Чтобы отвлечься, Степан Степанович начал разглядывать присутствующих на парткоме людей. Среди этих почти трех десятков он заметил всего лишь несколько, шесть знакомых лиц: Сережу Дегтярева, Ганну, Кузьму Ильича, Дунаянца, Пепелова и Клейко. И то, что на парткоме присутствовал Клепко и не присутствовала, не была допущена бригада Цыбулько, все это развеяло первое впечатление от выступления Песляка, что создалось было у Степана Степановича.

"Что ни говори, а он свое гнет, хотя и не прямо, и не в лоб. Даже людей подобрал, каких ему надо".

Степана Степановича удивляло, что никто не возражал Песляку (даже Кузьма Ильич, даже Дунаянц), даже вопросов не было. Никто ни в чем не усомнился.

А по рассказу Песляка все в его работе выглядело дурным, неверным, требующим осуждения и наказания.

Наконец Песляка прервали. Главный экономист завода спросил:

– Для чего же товарищ Стрелков это делал? С какой целью?

Степан Степанович с благодарностью посмотрел на главного экономиста. У того была борцовская фигура, борцовская шея. "Генерал от экономики",-для себя назвал его Степан Степанович.

–Дело не в цели,-ответил Песляк.-Товарищу Стрелкову поручили воспитание молодых рабочих. И надо было работать с ними... Я лично уверен, что индивидуально работать надо... А бригадные методы, да еще такие, какие применяет товарищ...

– Он миллионером захотел стать, – не удержался Дунаянц. – У Стрелкова как раз тысячи не хватает.

– Пусть, – остановил его Кузьма Ильич. – Пусть лепит. Послушаем.

Эти реплики очень подбодрили Степана Степановича.

"Значит, они просто выжидали. Значит, все нормально".

– Насчет индивидуальной работы,-снова возразил главный экономист, – так называемого шефства, этот вопрос у нас возникал и разбирался не раз, правда до вашего прихода на завод...

– Но вот вам конкретный случай. Факт,-прервал Песляк.-Давайте опираться на факты... Впрочем, извините. Это пока что мое мнение. Пусть выскажутся другие товарищи.

Слово взял Сережа Дегтярев. Степан Степанович успокоился.

"Этот развеет. Чистый парень".

– Вот так получается,-как-то сбивчиво и поспешно начал Сережа. – Есть в бригаде товарища Стрелкова Николай Шамин. Не из легких. Но вместо того, чтобы как-то разумно подействовать, товарищ Стрелков посадил его у станка, тот ничего не делает, а деньги получает. Я лично считаю-это плохой метод воспитания, потому что он на других действует отрицательно.

– Неправда это,-негромко прервала Ганна.

– Ганна Тимофеевна, – Песляк тяжело вышел изза стола, приблизился к Ганне, что должно было означать: "Мы вам сочувствуем. Вы уж не волнуйтесь понапрасну".

– Так действительно неправда!-вскочил Дунаянц. – Это как раз положительно подействовало и на бригаду, и на других...

– Послушаем, послушаем. – Кузьма Ильич усадил Дунаянца на место.

Песляк молча прошел к столу, молча сел на свое место.

– Товарищи, – проговорил он очень тихо, так что нужно было напрягаться, чтобы услышать его слова. – Дело принципиальное, речь идет о воспитании молодежи, о нашей смене, о методах... И тут надо подняться над личным.

– Вот именно! – крикнул Дунаянц.

Песляк встал. Он стоял над всеми такой массивный, видный, с благородной сединой на висках.

– У нас партком, товарищи... Товарищ Хорошевский, вы желаете высказаться?

Хорошевский поднялся, быстро достал из папки бумаги.

– Только что ко мне поступило два заявления от молодых рабочих,-сказал он.-Хочу подчеркнуть, непосредственно ко мне, как видно, молодые люди побоялись подавать их по инстанции. Это, конечно, небольшое нарушение, но суть не в этом. Зачитываю:

"В отдел кадров такого-то завода, товарищу такомуто от Шамина Николая Васильевича, рабочего механосборочного цеха... Ввиду того, что меня не допускают до работы, а я не могу получать деньги, не имея на это права, прошу уволить меня с завода в положенный с сегодняшнего дня срок". Подпись.

Хорошевский оглядел всех пристальным взглядом и, довольный произведенным эффектом, продолжал:

– Второе заявление. Шапка та же. "От Стрелкова Виктора Степановича, рабочего механосборочного цеха... Ввиду сложившихся обстоятельств прошу дать мне срочный расчет и уволить с завода как можно быстрее".

Подпись.-Хорошевский помедлил и дал объяснение:– Тут, как видите, формулировка несколько иная, в более сдержанных тонах, так как сын все-таки, но, несомненно, причина одна: порочные методы воспитания.

Степан Степанович был настолько потрясен услышанным, что не мог отвечать. Наступил этакий своеобразный шок, контузия, как от взрывной волны, когда снаряд разорвался совсем близко.

На других товарищей заявления также произвели нехорошее впечатление.

Песляк поспешил подтолкнуть события:

– Вот видите, от товарища Стрелкова бегут. Сын и тот подал заявление.

– Этого не может быть, – через силу выдавил Степан Степанович.

– Посмотрите сами. Узнаете почерк вашего сына?

То, о чем говорили дальше, некоторое время не доходило до Степана Степановича, доносилось отдаленно, будто из-за стены...

В этот самый момент в приемную вошли Полянцев и Сокольчиков из горкома.

– Что это вы здесь сидите? – спросил Полянцев, заметив Сеню и девушек.

– Да вот,-за всех ответил Сеня.-Там партком.

Стрелкова разбирают... А нас не пускают..

Полянцев переглянулся с Сокольчиковым, стремительно шагнул к двери.

Он приоткрыл дверь и остановился. И все услышали твердый, гневный голос Стрелкова:

– ...Если партийный руководитель видит в людях только плохое, то, я считаю, ему не место на партийной работе...

Степан Степанович увидел Полянцева и осекся.

– Ого!-сказал Полянцев, входя в кабинет вместе с Сокольчиковым-Заседание в разгаре. Просим .прощения за опоздание. Разрешите присутствовать?

– Конечно, – сказал Песляк, поспешно выходя им навстречу.

– Ничего, ничего,-остановил его Полянцев.– Кстати, только что в горкоме говорили о товарище Стрелкове. В горкоме заинтересовались методом бригадного обучения.

– Так и мы об этом же, – сообщил Песляк.

– Продолжайте, – сказал Полянцев и сел к столу, на освобожденное для него место.-Только там, в приемной, молодежь. Ее бы тоже пригласить.

– Но у нас закрытый партком,-предупредил Песляк.

– Может, все же впустить комсомольцев и с ними посоветоваться? предложил Полянцев.

Его поддержали члены парткома.

Песляк как-то неловко пошел к двери. Пиджак на его груди собрался грубыми складками.

* * *

Открытый партком проходил активно и бурно. Полянцев, выступая первым, коснулся таких струн души, которые не могли не заиграть в каждом рабочем человеке, если он искренне, а не для показу заинтересован в деле.

План, норма, расценки, хронометраж, обезжиренные и жирные детали, "рацки", что даем и что можем дать.

Предел возможности каждого и есть ли этот предел. Вот далеко не полный перечень вопросов, затронутых выступавшими.

По первому вопросу решили: одобрить и поддержать методы работы Степана Степановича Стрелкова, именно: сведение молодежи в бригаду под руководством опытного, старшего товарища. Об этом говорили и Кузьма Ильич, и Дунаянц, и Ганна, и все одобрительно, не односторонне, а объективно – и о хорошем и о плохом.

Но выходило, что хорошего больше и его-это хорошее – надо поддержать.

Им не возражали. Дело так повернулось, что те, кто был настроен вначале поддержать секретаря парткома, молчали-уж очень некстати было бы сейчас возражать или говорить о Стрелкове плохо.

Даже Хорошевский приумолк, быстро спрятал заявления в папку, понимая, что партком изменил направление и вовсе не к чему повторять сейчас слова, сказанные ранее. Он смотрел на всех с обходительной улыбочкой, делая вид, что и не говорил никаких слов.

Песляк также молчал, поняв, что опять ошибся.

Степан Степанович поначалу отдыхал от волнений, успокаивался, а потом и сам включился в обсуждение, в деловой разговор.

Было много предложений, много споров, но все сошлись на одном – на том, на чем сходились уже не раз:

можем давать больше, и это больше зависит от нас самих, от всех вместе и от каждого в отдельности. Решили для начала своими силами довести до конца начатый когда-то хронометраж, подсчитать свои возможности и резервы. Проводить решили по диагонали: бригада бригаду. Наутро приступили к выполнению решения.

И надо же было так случиться, что по диагонали к Степану Степановичу оказался Клепко.

– Так он же... Сами понимаете, – сказал Степан Степанович мастеру.

– Ничего, дорогой. Возьми кого-нибудь из молодых в помощники.

Степан Степанович взял Медведева. Он встал в сторонке, засек время и начал диктовать помощнику.

– Пиши. На обработку шины ушла минута сорок секунд. Из них минута на разжимание и зажимание кондуктора. В скобках запиши: кондуктор старый.

Степан Степанович наблюдал. Медведев записывал.

Первое время Клепко не обращал па них внимания.

Движения его были четкими, отработанными, но замедленными, придержанными, он точно боялся двигаться быстрее, сделать больше, чем делал. Вот посмотрел на свет пластинку, как на бумажный рубль, не фальшивая ли? Вот взглянул на часы. Вот взял тряпку и совсем ни к чему принялся протирать станок.

– Пиши: холостое время две минуты десять секунд... Из них...

Клепко заметил Степана Степановича, заволновался, щека стала мелко подергиваться. В первое мгновение он, как видно, рефлекторно, понимая, что его засекли, начал двигаться быстрее, но затем взял себя в руки, заработал еще медленнее.

– Пиши. Тридцатая шина-минута двадцать четыре секунды. На зажимы-пятьдесят секунд. Тридцать первая шина-минута пятьдесят пять секунд. На зажимы – минута десять секунд.

Клепко не выдержал, остановил станок.

– Не могу под приглядом, не маленький, – буркнул он не Степану Степановичу, а своему бригадиру Пепелову.

– Я выполняю поручение,-сказал Степан Степанович.-Сам знаешь-перекрестный контроль.

– На кой хрен мне твой контроль?! Я и без него будь здоров, сто двадцать процентов выдаю.

– А можешь больше. Работаешь так, словно устать боишься.

– Что?! Не буду, зови мастера!

– Окопался. Сто двадцать процентов! Вот ты и сидишь на них, как клушка на яйцах.

– Не буду! Зови мастера! -заорал Клепко.

На шум спешил Дунаянц.

– Принеси-ка новый кондуктор, – попросил Степан Степанович.

Медведев выполнил просьбу.

– В чем дело, дорогой?

– Вот наша. "рацка", – сказал Степан Степанович, подавая мастеру новый кондуктор.

Кондуктор походил на миниатюрный ксилофон, он был "заряжен" сразу десятью шинами.

– Видите, ни одного зажима, только одна защелка.

На всю процедуру уходит двадцать пять секунд.

– Прекрасно, дорогой. А что за шум?

Клепко взъярился:

– Контроль устроили! Что я, мальчишка? Что я у вас-первый год?

– Не шуми, дорогой. Береги нервную систему. Гипертонию наживешь.

– На него ж целый кагал трудится! Думаешь, не знаю! Отставные от безделья изобретают...

– Ах дорогой, это ж отлично.

Но Клепко бушевал, и что ему ни говорили – не умолкал.

Пришлось идти к начальнику цеха.

В кабинете начальника цеха Степан Степанович, к своему удивлению, увидел Полянцева.

– Хочу поглубже вникнуть, – объяснил свое присутствие Полянцев.-А вы чем взволнованы?

Степан Степанович рассказал о стычке с Клепко и повторил в заключение:

– Окопался на своих ста двадцати процентах. Попробуй сдвинь его.

– В этом есть сермяжная правда,-заметил Кузьма Ильич.

– Жлобство есть, – возмутился Дунаянц.

Кузьма Ильич уладил конфликт, и Клепко ушел. Полянцев придержал Степана Степановича.

– Ну как, наставник?

– Все настроение портят вот такие Клепко, – в сердцах сказал Степан Степанович.-Ведь вижу-может.

– Наплюй, дорогой, с самого Эльбруса.

– Зато другие, то есть абсолютное большинство, не возражают, – сказал Кузьма Ильич. – И вообще, скажу тебе, Степан Степанович, ты не хитри. Ты народ взбудоражил и своими рамами, и молодежью. Сам знаешь.

– Возмутитель спокойствия!-добродушно воскликнул Дунаянц.

– Честно скажу, – продолжал Кузьма Ильич, – первое время я злился на тебя. И так голова кругом, и так со всех сторон: давай-давай. А тут еще отставной полковник со своими вопросами и предложениями.

– И я претензии предъявляю, – шутливо поддержал Полянцев. – Работать невозможно стало. Звонок за звонком. Кто такой Стрелков? Расскажите о наставнике Стрелкове. Как встретиться со Стрелковым? Поделитесь опытом Стрелкова...

– Какой там опыт,-возразил Степан Степанович. – Еще пузыри пускаю. А вы уже... Любят у нас всякие начинания...

– Неплохое начинание,-уже серьезно сказал Полянцев. – Вы видели – все поддержали...

– Он же не соглашался, вернее, соглашался временно,-заметил Кузьма Ильич и посмотрел на Степана Степановича лукаво.– Как, берешь бригаду или раздумал?

– Я вроде бы нашел свое место... – твердо заявил Степан Степанович.

– То-то, дорогой! Мы тебя на плохое не толкнем...

Они еще продолжали говорить ему добрые слова, всячески подбадривая и поднимая настроение.

Степан Степанович слушал, и на душе у него становилось легче.

Командир, выигравший бой на своем небольшом участке, хорошо понимает, что еще далеко до полной победы, что энская высота, взятая им, лишь одно крохотное звено в длинной цепи высот, населенных пунктов, больших и малых городов, которые необходимо занять с боями, чтобы окончательно повергнуть врага. Но все равно и после взятия этой высотки он испытывает удовлетворение, ощущает радость от выигранного боя.

Так и Степан Степанович. Он слушал своих товарищей, наливался радостью и думал: "Значит, не зря всетаки. Значит, что-то получилось. Значит, наступать, развивать наступление".

Он вспомнил о сыне и нахмурился. "Ну, что ж... В каждом бою бывают потери. Без этого не обойтись. Может, еще поправится. Вернется в строй. А мне все равно вперед. Только вперед. Таков закон боя. Закон победы".

* * *

Отец не разговаривал с Журкой ни о работе, ни о заводе, ни о других делах. И это было хуже всего. Журка узнал, что отцу стало известно о его заявлении.

– Ну и подложил ты своему отцу, – сказал Сеня Огарков.-Это не заявление. Это выстрел в затылок.

Он произнес это с таким презрением, что у Журки сжалось сердце. "Уж лучше бы проработали. Я бы объяснил... Я бы попробовал рассказать по-честному..."

Отец ушел на работу. А Журка сидел за столом, держал в руках вилку с недоеденным куском колбасы и смотрел в окно. По небу проплывали клочковатые тучи.

Меж них изредка прорывалось солнце, окрашивая все в светлые тона, но тучи поспешно прятались от него, точно стеснялись показываться в таком неаккуратном виде.

Журка сидел долго, ни о чем не думая. Мысли, как эти тучи, рвались и разбегались, и ни за одну нельзя было ухватиться, ни одну нельзя было выразить ясно и отчетливо.

Он чувствовал, что из-за себя, из-за своей глупости, из-за поданного сгоряча по совету Кольки заявления теряет что-то дорогое и бесценное, к чему пробивался с таким трудом, что только-только нашел и снова потерял.

"И что делать?"

Выхода не было. Он сам написал об уходе. То, что было еще совсем недавно – цех, бригада, теплеющие в руках пластинки, музыка станков, руки Ганны, – все казалось теперь невероятно далеким и невозвратимым, о нем можно было лишь мечтать, но вновь вернуться к нему невозможно...

Звонкий, протяжный, веселый звонок заставил Журку вздрогнуть.

Журка открыл дверь и отшатнулся. В дверях стояли Галка и Сеня Огарков.

– Идем на работу,-не здороваясь, категорическим тоном сказал Сеня Огарков. – Ну! Ганна велела.

От неожиданности Журка не мог сдвинуться с места.

– Давай быстренько, – вмешалась Галка. – Где у вас что? Вы одни? Где мать?

– Да в пионерлагерь к сестренке уехала.

Журка обратил внимание на ее светло-голубые глаза, большие и доверчивые. Они смотрели на него строго,

и мягко, и улыбчиво...

– Где завтрак? Где чемоданчик?

Она проскользнула в комнату, по-хозяйски переставила стул, поправила скатерть, оглядела все вокруг.

– Живее же, ну! – она легко и повелительно потянула его за руку.

– Да, да, – сказал Журка, приходя в себя. – Идемте.

– А завтрак?

– Обойдусь.

Он спешил. Состояние было такое, как после долгой разлуки, когда хочется поскорее увидеть знакомые места, родных людей, когда нет сил ждать.

"Она велела. Она вспомнила", – повторял он про себя с какой-то затаенной надеждой на возможное счастье.

Ганну Журка увидел издали. Знакомый тюрбан возвышался над станками.

– Ну-ну, – подбодрила его Галка.

Вновь у Ганны был отсутствующий взгляд, как тогда, при их первой встрече на Юге. Она как будто не замечала появления Журки, глядела вдаль и видела того, любимого человека. Руки ее машинально делали свое дело. А глаза видели того.

"Да, она любит того человека. А я ей совсем никто", – подумал Журка, но мысль эта не причинила ему прежней муки. Он просто подумал об этом как о существующем, неопровержимом факте.

Наконец Ганна заметила его, сказала тихо:

– Останьтесь, Витя.

Он не мог бросить ее в таком состоянии. Не мог.

– Хорошо, – согласился Журка. – Только мне надо...

– Нет, нет. Никуда я вас не отпущу! – вмешалась стоящая рядом с ним Галка, точно ей поручено было не отпускать его.

Журка вновь обратил внимание на ее светлые глаза.

"А почему бы и не дружить с нею?" – спросил он себя и поспешно объяснил ей:

– Надо же... В отдел кадров.

– Тогда вместе.

В отделе кадров Журка столкнулся с Колькой Шаминым.

– Остаешься? – догадался тот.

– А ты?

– Мне нельзя... Отец говорит: "В армию, там научат..." Ну, будь... Не забывай, токарь-пекарь...

Журка вышел из кабинета начальника отдела кадров с заявлением в руках, специально не убрал его, чтобы Галка увидела и не подумала ничего плохого.

Она глядела на него пристально и, казалось, ждала решительных и смелых действий.

Журка рванул бумагу пополам.

– Правильно,-засмеялась Галка.

Тогда он принялся рвать заявление на мелкие клочки. Он рвал, а Галка смеялась.

Послышались чьи-то шаги. Оба, взявшись за руки, побежали по лестнице вниз.

Так рука в руке они и вошли в цех.

Слева от входа работал шлифовальный станок. Искры от него, как бенгальские огни, разлетались в стороны.

Над головой проплывал мостовой кран, помахивал крюком, как хоботом. Разноголосо пели станки. Звуки эти разлетались по цеху, разъединялись и тут же собирались вместе, в единую рабочую музыку.

"Сейчас и моя нотка вольется", – подумал Журка, включая свой станок и берясь за приятно холодящую, отполированную до блеска рукоятку.

И как только плавно загудел станок, Журка ощутил легкость во всем теле, крылатость, необыкновенный подъем, напомнивший ему тот день, ту демонстрацию, то непередаваемое чувство силы и могущества, не свое в частности, а всех вместе, его бригады, его цеха, его завода. Он снова был со всеми. Он вновь стал частицей всех.

1961-1970