Текст книги "Вечное дерево"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Ганна часами сидела у моря, глядя вдаль и наслаждаясь переливами красок. Ей ни с кем не хотелось быть, никуда не хотелось идти. И на почту она не ходила всю неделю.

Сегодня, совершенно случайно, проходя мимо почтамта, она увидела очередь "до востребования", пристроилась и получила наконец свою корреспонденцию.

Писем скопилось целый десяток. Еще от Полины Матвеевны, из комитета, еще от кого-то-почерк совсем незнакомый. А эти она сразу узнала, круглые буквы, писанные Галкиной рукой (она и раньше получала от нее письма, когда бывала в отпуске). И Нелькин-почерк тоже знаком – буквы внаклонку, словно прижались одна к другой плечами, как вон девчата на скамеечке. Сеня пишет четко, как на чертеже. Он и к письмам серьезно относится, будто и тут зачет сдает.

Что он написал? О чем?

– Что-то про Лешу,-вслух произнесла Ганна и повторила, как бы вслушиваясь в эти слова: -Про Лешу.

Она впервые с момента несчастья произнесла его имя. Проговорила и задумалась, и не ощутила острой боли, а только грусть, что всегда чувствуешь, вороша дорогие сердцу воспоминания.

– Да, про Лешу. И это важно.

Ганна быстро достала Сенино письмо, еще раз перечитала.

"Было, было. Леша хотел избавиться от тяжелых тисков..."

Раскатистый гогот отвлек ее от мыслей. Ганна повернула голову и в стороне, у книжного киоска, увидела группу парней, гогочущих во всю силу своих глоток. Над ними возвышался неуклюжий, костлявый юноша. Он торчал над всеми, как гвоздь из доски.

* * *

Ганна пригляделась.

Парни пачкали руки о свежевыкрашенную оранжевой краской скамейку и азартно хлопали ими по светло-голубой стенке киоска. На стенке оставались пятерни разных размеров, как грязные пятна на чистом платье.

Ганна встала и решительно подошла к киоску.

– Что вы делаете? – спросила она парней.

– Не видишь? – хмыкнул парень, черный, как головешка.-Америку обгоняем. У них отпечатки пальцев только, а мы целую ладонь оставляем.

– Люди работали, а вы? Для чего?

– Тоже мне-лектор!

Глаза Черного сверкнули злостью.

– Не смей, – сказала Ганна твердо и решительно. – А то я тебе такой отпечаток оставлю, на всю жизнь запомнится.

– А ну!-Черный занес измазанную руку, чтобы оттолкнуть Ганну. Она увидела его ладони в оранжевой краске, как в крови.

И тут вмешался Гвоздь:

– Ладно, Цыган, напрочь, – и встал между Ганной и Черным.

Мгновение Цыган не отступал, прислушиваясь, как оценят это дружки, потом опустил руку.

– Бездельники,-бросила Ганна и пошла на свою скамейку.

– Это за что же? Советского человека? – послышался запоздалый ответ и недружный смех парней.

Ганна больше не смотрела в сторону киоска. Пред ней расстилалось море, все в золотистых переливах. Линии горизонта не было видно. Легкая сизая дымка скрывала ее от глаз, и потому казалось, что небо и море сливаются где-то там, далеко-далеко.. на краю света.

Что там, за этой дымкой? Есть ли там любовь и такой парень, как Леша? Именно как Леша, а не как вот эти...

Послышалось похрустывание гальки. Кто-то остановился подле скамейки.

Ганна покосилась и увидела ноги в синих кедах, зашнурованных белыми шнурками. Потом спортивные брюки с рубцом – вечной стрелкой – посредине, большую костлявую руку, которая держала книги как-то необычно, из-под низу, как держат мяч.

Она вскинула голову. Перед нею стоял Гвоздь. Он виновато улыбался, и верхняя губа с черным пушком нервно подрагивала.

– Чего вам?-спросила Ганна.

– Они ушли.

– А вы почему не с ними?

– Я не местный.

Он замолчал, переступил с ноги на ногу.

Его смущение тронуло Ганну. Было какое-то милое несоответствие между огромным ростом этого парня и его совсем детской робостью.

– Так вы что, извиняться пришли?

– Ну да...

– Что же вы их не остановили вовремя?

– Да так...

– Вот и получается... – Ганна собралась было отчитать парня, но, бросив на него быстрый взгляд, сдержалась: парень и так стоял растерянный и неловкий. – Хорошо, извиняю.

Парень все не уходил, и Ганне неудобно было прогнать его. Рост юноши явно подавлял ее. Было в парне еще что-то такое – доверчивость ли, искренность ли, внутренняя чистота, – что располагало к нему.

– Садитесь. Чего ж вы стоите?

Парень осторожно, словно он мог перевернуть скамейку, опустился на дальний краешек.

– Так вы не здешний?

– Ага.

– А откуда вы этих... – Ганна чуть не сказала "хулиганов", но сдержалась, боясь оскорбить его,-этих парней знаете?

– Да в баскет... Я тренирую... Да так... Помогаю, в общем...

– Вы что, хорошо играете?

– Средненько.

И то, что он не похвастался, понравилось Ганне. Она стала рассматривать его внимательно. Русые волосы.

Пышная прядка упала на лоб. Брови выцвели. На левой щеке ямочка.

"Еще ребенок. Большой ребенок".

Он сидел потупившись, все больше краснея, и румянец расползался по его щекам, как чернила по промокашке.

– Вы из Ленинграда?-спросил он после долгой паузы и встрепенулся,

– Не надо подглядывать.

Ганна схватила письма и сунула их в сумку.

– Извините. Я тоже из Ленинграда. На Московском живу.

Ганна нахмурилась и торопливо поднялась. Упоминание о родном городе и родном районе больно отозвалось в ее сердце, напомнило о н е м.

– А вы где в Ленинграде живете?

Она не ответила, пройдя несколько шагов, оглянулась.

Юноша стоял как-то неловко и робко, опустив одно плечо ниже другого. Вид у него был такой, будто она обидела его невзначай. Ганна хотела вернуться и сказать, чтобы он не обижался. Но не вернулась.

* * *

Журка расценил уход девушки по-своему: она не захотела разговаривать с ним, не нашла, о чем говорить.

Он и сам понимал, что выглядел перед ней мальчишкой и говорил что-то не очень членораздельное, но ничего не мог с собой поделать. Он и всегда-то мало бывал с девушками и не умел вести себя с ними, а если оставался один на один, то и совсем терялся. А тут и вовсе оробел.

Он, конечно, сразу же узнал девушку и вспомнил тот эпизод с мячом. Тогда еще у нее были такие странные, будто слепые глаза. А сегодня глаза ее блестели гневом, и она не испугалась Цыгана и не уступила бы ему ни за что.

Ее смелость понравилась Журке, именно поэтому он и захотел извиниться перед девушкой за своих товарищей. Он даже срезался с Цыганом из-за нее, сказав, что теперь пусть их Пушкин тренирует. Еще неизвестно, как будет дальше. Уж он-то, конечно, сдержит слово, не пойдет первым на тренировку, хотя без баскета снова будет пусто и скучно. Журка привык к ребятам и к своей роли тренера. Жизнь в этом приморском городке больше не казалась ему бессмысленной и ненужной. И занятия больше не тяготили его.

Журка стал жить, не замечая дней, а это первый признак, что все идет неплохо. Это как в игре, когда увлечешься, не чувствуешь напряжения, не обращаешь внимания на выкрики болельщиков-тогда и получается все как надо.

Сегодняшний случай выбил Журку из колеи. Он сознавал, что сам виноват в ее уходе: он был мальчишкой, и она "отшила" его правильно. Однако самолюбие его было задето, и хотелось показаться перед нею в лучшем виде.

Журка начал искать новой встречи с этой девушкой, надеясь на этот раз не ударить лицом в грязь.

Он встретил ее неожиданно, у почтамта.

– Привет!

Она вздрогнула, подняла на него удивленные глаза, узнала, кивнула.

– Ну, как жизнь? – продолжал Журка, больше всего боясь остановиться и замолчать. – На почте была? Что в Питере?

Девушка замедлила шаги, не понимая, что произошло с этим длинным парнем, отчего он сегодня такой развязный.

– Что-то тебя давно не видно было. Не хворала?

Девушка остановилась, медленно оглядела его, и Журка понял: опять не так, опять не то. Он еще попробовал спасти положение:

– Ты, вообще, ничего. Я даже вспоминал.

Девушка прервала:

– А я нет. И отстаньте.

Она стремительно шагнула вперед, стараясь скрыться в толпе. Журка кинулся за нею. Она шла все быстрее, но н он не отставал, потому что на каждых ее три шага отвечал одним полутораметровым. Он привык чувствовать ритм и скорость и потому легко держал ее на близком расстоянии, не упускал далеко.

– Что вы хотите? – спросила она, не останавливаясь.

Он не знал, что ответить.

"Опять не так, опять не то",-думал Журка, преследуя ее. Он понимал, что это нехорошо, что его навязчивость бросает тень на девушку, но ничего не мог с собой поделать, повторяя одно: "Не отставать, не упускать".

Девушка нырнула в первый попавшийся магазин. Это был магазин ювелирных изделий. Под стеклом на подсвеченных прилавках блестели кольца, браслеты, бусы.

Девушка сделала вид, что разглядывает украшения.

А Журка разглядывал ее: загнутые длинные ресницы, едва проступившие морщинки от глаз к виску, аккуратное ушко, и прямо на нем, на самой раковине – круглая родинка, такая круглая, будто ее нарисовали нарочно.

– Если вы не отстанете, – прошептала девушка, – я милиционера позову.

– Зовите, – шепотом ответил Журка.

Ему было все равно: милиционер так милиционер, важно не потерять ее на этот раз.

Они вместе вышли из магазина и снова двинулись по набережной по направлению к парку, к пляжам, к темнеющим вдали кипарисам.

– Честное слово, дружинников крикну, – сказала девушка твердым голосом.

– Кричите, – еогласился он.

– А знаете, я вам по роже дам. Честное слово!

Глаза ее снова, как тогда, с Цыганом, вспыхнули гневом, а вся ее небольшая, плотная фигурка была полна решимости и готовности к действиям. Журка поверил, что она может ударить, но не испугался этого; напротив, ему показлось, что весь этот эпизод именно так и должен завершиться. Журка наклонился и подставил лицо под удар.

Это было так непосредственно, так искренне, так подетски, что она смягчилась.

– Нехорошо, честное слово,-сказала девушка и отвернулась от него. Она поняла, что он не отстанет, и не стала больше спешить. Теперь они шли рядом, изредка бросая друг на друга косые взгляды.

– Чего вы все-таки хотите от меня?

– Да так. Извините.

Он опять был тем робким парнем, что вызвал ее доверие в тот раз, и ее вновь тронуло несоответствие между его ростом и поведением, и она снова почувствовала расположение к нему.

– Как вас зовут?

– Жур... То есть...

Впервые в жизни Журка ощутил неловкость за свое прозвище. В самом деле, не представишься Журкой. Еще смеяться будет.

– Что, имя свое позабыли?

– Меня зовут Виктором.

–Виктором,-повторила девушка, словно еще не веря, что его именно так зовут. – И вы действительно из Ленинграда?

– Честно. На Московском живу. Может, видели новый дом с зелеными балконами?

Девушка почему-то нахмурилась и не ответила.

– А вы где живете? – спросил Журка.

– А здесь что делаете?-вместо ответа спросила девушка.

Журке стало неловко за свои занятия: в самом деле, глупо приезжать сюда из Ленинграда, чтобы готовиться к экзаменам. Но он преодолел неловкость-сказал правду.

– Куда же поступать думаете? – снова спросила девушка.

– Не знаю.

– Как же так?

– Да так.

– Это плохо.

– Плохо,-согласился Журка и опять спросил:– А вас как зовут?

Девушка молчала, и Журка подумал, что его ответы чем-то отпугивают ее, ну, не отпугивают, так не нравятся, что ли. Он решил поправить дело:

– Я еще не решил куда... Мама в Текстильный...

А я... В общем... Напрочь...

Он окончательно смутился: "Хоть бы матерью назвал.

А то мама..."

– Меня зовут Ганна,-сказала она, чтобы ободричь юношу, и протянула руку, которую он тотчас же порывисто схватил и осторожно пожал.

– Так вы-республика!-воскликнул он радостно. – Ну да. Есть такая в Африке.

– Всего лишь человек,-сказала Ганна.-А теперь до свиданья. Мне надо письма почитать.

Журке сразу же стало грустно. Вновь он ощутил себя мальчишкой, от которого хотят избавиться.

– А можно... – начал было он.

– Нет, Витя, вы идите.

– А когда я вас увижу?

– Зачем?

– Так... Поговорить...

– Со мной скучно.

– Нет, не скучно.

– Идите, Витя, честное слово.

– Не уйду, если не согласитесь увидеться.

Это опять было сказано по-детски, и Ганна не удержалась от тихой улыбки.

– Хорошо. Вот здесь, против этой белой гостиницы я часто бываю.

– Точненько?

– Точно. А теперь идите.

С этого дня они стали встречаться у моря, на зеленой скамейке, под высоким каштаном с белыми свечками.

* * *

Ганна приходила сюда, как обычно, сразу же после обхода врача. Она усаживалась поудобнее и любовалась морем, отдыхая от тяжелых мыслей, от горя. Она никуда не торопилась, ни о чем не думала,-только смотрела на бесконечные переливы красок или, закрыв глаза, слушала шум прибоя.

А Журка спешил под каштан, как на поезд, являлся заранее, вместе с первыми купальщиками, прохаживался в сторонке, ждал ее появления, и, когда с горы среди других голов показывался золотисто-рыжий венок, он замирал, словно боялся выдать себя, и долго еще не осмеливался подойти к скамейке и поздороваться с девушкой.

Ганна отвечала на его приветствие, приглашала сесть и тихонько выспрашивала о ходе подготовки к экзаменам, о прочитанной книге, о тренировках. Он-отвечал подробно и точно, всякий раз чувствуя себя учеником, боящимся получить двойку от любимого учителя. Сам он редко спрашивал ее, потому что заметил – она не любит расспросов.

И оттого, что он не был навязчивым, ничем не раздражал ее, не лез с разговорами, не пытался больше быть развязным и грубым, а все так же робел, как и в первую встречу,-ей было легко с ним. Парень был единственным человеком в городе, с которым ей хотелось видеться и говорить. Чувство доверия к нему усилилось. Другие окружающие ее в настоящее время люди были незнакомы и неприятны ей, они приставали с расспросами, пробовали ухаживать за нею, тянули в компанию, на танцы, в ресторан, то есть туда, куда ей совершенно не хотелось идти, потому что это никак не соответствовало ее настроению. А этот Витя был молчалив, послушен, по-детски наивен, ничем не грозил ей, не обижал, не мешал. Кроме того, он был земляком, жил в ее районе, ходил по знакомым улицам, мимо родного завода.

Журка не понимал, что с ним происходит. С того дня, как он начал ходить сюда, под каштан, все полетело кувырком. Занятия на ум не шли. Тренировки не клеились.

Книги не читались. Спалось плохо. Аппетита не было.

Он похудел, и мама вроде была довольна этим. (Журка слышал, как она говорила бабушке: "Наконец-то за дело взялся. Надо будет питание усилить".) А ему ничего не нужно было, только бы видеть эту девушку, быть с нею, смотреть на нее украдкой, отвечать на ее вопросы и снова ждать ее голоса.

Журка жил ожиданиями встреч с Ганной, и жизнь его была полной и что-то значащей только в те часы, когда он сидел рядом с нею.

Журке вдруг захотелось быть красивым. Никогда до этого не было такого желания. А сейчас оно появилось.

Он начал разглядывать себя в зеркала: прическа ни к черту, не то челка, не то полька...

Утром Журка пошел в парикмахерскую и на оставшиеся от несостоявшегося побега деньги модно подстригся...

– О!-воскликнула Ганна, увидев Журку, и улыбнулась.

Он покраснел и переступил с ноги на ногу.

– Садитесь. Каким это вас одеколоном надушили?

– Не знаю, – небрежно ответил Журка и опустил глаза.

Он сказал неправду. Надушили "шипром". Сам просил, и побольше чтобы. На рубль пятнадцать накапало.

Ганна молчала, давая ему возможность прийти в себя, и тем временем разглядывала его новый костюм. Сегодня он приоделся: на ногах коричневые полуботинки, наверное сорок пятый размер, не меньше, серые брюки без манжет, с аккуратной стрелочкой (сам гладил или мама?), белая "бобочка" с молнией, очень к лицу ему. "Свеженький, чистенький, только книги все так же, как мяч, растопыренной пятерней из-под низу держит".

– Что прочитали? – спросила Ганна.

– Да тут... "Восемь лет среди пигмеев".

– Я про экзамены.

– Л-а... Так... Английский. Текст переводил,-солгал Журка, потому что уже несколько дней не занимался. Не мог.

– А куда все-таки поступаете? Надумали?

– Еще нет.

– Да как же так можно? Надо ж документы подавать.

– Подали. В Текстильный.

– А говорите-не выбрали.

– Это так...-он-хотел сказать: "мама все", да хорошо, что вовремя остановился.

Ганна покачала головой.

– Слушайте, Витя. Вы какой-то несерьезный. Как же можно подавать документы в институт, если он вам не по душе? Это ж не шутка. Это профессия. Это на всю жизнь.

Он уже привык к ней, освоился и потому сказал то, что думал:

– Все-таки лучше учиться, чем ишачить.

Он даже не понял сначала, что же такое произошло, чем он обидел ее? Ганна резко повернулась, посмотрела на него в упор, и глаза у нее вновь заблестели гневно.

– Как вы сказали?

– А разве не слышали?

– Нет, повторите.

– Ну, в общем учиться лучше, чем... чем идти на производство...

– Нет, вы повторите то слово.

Журка тотчас вспомнил отца, его обиду, его пощечину, вспомнил переживания, стыд, побег из дому. И все из-за этого слова. Столько неприятностей из-за одного слова! И опять оно, подлое, сорвалось с языка.

– Я прошу вас повторить это слово, – настаивала Ганна, не спуская с него гневных глаз.

– Извините... Я не подумал...

– Нет, вы повторите.

– Я сказал... ишачить... Извините, я не хотел.

– А теперь объясните, что это значит?

– Ну, работать хуже... Не то чтоб хуже, а это...

Тогда зачем десять лет учиться?

Ганна перебила его:

– Значит, образование не позволяет? А я вот семь классов кончила и ремесленное. И теперь на заводе, у станка, на грязной работе.

– Ну, зачем вы?

– Нет, слушайте. Я хочу, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Вы, наверное, посчитали меня за эту... Как там у стиляг называется? "Фирменная девочка"...

– Зачем вы...

– Да вы не думайте. Я не оправдываюсь. Я горжусь своим званием и своей работой. А таких терпеть не могу.

"Ишачить". Какое слово придумали. Значит, мы ишаки, а вы счастливые лошадки, этакие беленькие, на парад только. А между прочим, вы хоть раз видели живую лошадь? Ей подковы нужны. Без них она не пойдет. А подковы мы делаем. Вот этими руками.

Журка посмотрел на ее руки, очень красивые, с удлиненными пальцами, с тонким запястьем, и в то же время-твердые, с тщательно подстриженными ногтями.

Ему вспомнились руки отца, все в узловатых шрамах, как в наклейках, и то чувство, что он испытал однажды, вновь вспыхнуло в нем, и захотелось тотчас прижаться к ее рукам, погладить, попросить прощения.

– Вы так. Накипь. Пена, – продолжала Ганна.– Вон сколько ее... Видела вашу "работу"! Пришел маляр, покрасил скамейку, затратил краску, время, труд, а вам это ни к чему. Вы свои пятерни решили увековечить.

– Я ж этого не делал! -взмолился Журка.

– Вы стояли тут же и молчали. Значит, одобряли.

Теперь понятно, почему вы так поступили. Ишачить!..

Ей показалось обидным, что она приняла этого типа за хорошего парня.

Ганна встала и произнесла повелительно:

– Вот что. Сейчас же уходите. И больше не смейте показываться мне на глаза.

– Извините,-сказал Журка, склоняясь перед нею, будто ожидая удара.

– Слышите?! Уходите. Нам не о чем больше разговаривать. Я терпеть не могу людей, презирающих труд.

– Я ж не хотел. Клянусь.

– Уходите.

Он стоял такой покорный, беззащитный, такой растерянный, что на мгновение Ганне сделалось жаль его, но тут же она вспомнила это мерзкое слово и поборола жалость.

– Вы противны мне, слышите? И ваш этот "шипр", и ваши брючки, и ваше "не знаю". Идите к своей маме, в Текстильный, к своим дружкам, идите куда угодно.

Слышите?!

Журка не двигался с места. Тогда Ганна схватила свою сумочку и стремительно пошла по аллейке. Журка двинулся было за нею, надеясь, что все еще обойдется, как в тот раз. Ганна остановилась и, не оборачиваясь, произнесла:

– На этот раз вы свое получите. Предупреждаю. Рука у меня тяжелая. Рабочая.

Она произнесла это так твердо, с таким гневом и силой в голосе, что Журка понял: "Залепит, и уж после етого окончательно потеряю ее",

И он отстал.

* * *

Весь этот день Журка был сам не свой. Все валилось из рук. Ничего не мог делать. Даже мяч не шел в корзинку, Из десяти штрафных заложил два. Ребята удивились.

– Перегрелся, наверное, – сказал Журка. – Башка кружится.

Он слонялся по городу до самого вечера, все думал, что же теперь будет и как ему быть? Он не мог себе представить, что больше не увидит Ганну. Без встреч с нею жизнь его в этом городке теряла смысл. И не только здесь – вообще.

Незаметно Журка очутился на набережной, в густой и шумливой толпе отдыхающих. Толпа тотчас приняла его и потащила, как бурная река бумажный кораблик.

Он никогда не бывал поздним вечером на набережной, и потому все вокруг показалось ему любопытным и интересным. Люди были разодеты и разутюжены. От проходящих женщин пахло духами. Со всех сторон слышалась музыка, которая то приближалась к нему, то отдалялась.

Но главное-общий тон, общее настроение было какимто другим, более возбужденным, чем днем, более игривым.

Журка обратил внимание -на море. Оно было необычного, бирюзового цвета. И листья огромного платана также были необычны, будто вырезанные из начищенной бронзы. И деревья вдали представлялись не настоящими, а нарисованными, как на холсте, будто это был не естественный парк, а декорация на гигантской сцене.

Возбуждение толпы передалось Журке. Он почувствовал, что сам должен что-то делать, с кем-то говорить,

И тут он вспомнил о Ганне, о том, что произошло, и мгновенно остыл, и стал энергично выбираться из толпы.

Его вынесло на большую площадку, к фонтану, серебристо блестевшему под мощными лучами юпитеров.

И тут он увидел, как к девушке в белом платьице подошел дочерна загорелый парень и несмело, как-то угловато, боком протянул' ей букет цветов, желтых и красных. Под лучами прожекторов цветы вспыхнули, как факел, а девушка счастливо улыбнулась, словно тоже вся вспыхнула от радости. "А что, если? .. – Журка чуть не вскрикнул от удачной мысли. Идея! Достать букет и разыскать ее".

Но где взять цветы? ..

"Есть, есть, есть",-повторял он, все убыстряя шаг.

Именно дома, в бабушкином садике, перед самыми окнами, росли розы. Десять кустов." Он на днях видел цветы своими глазами и почти каждое утро слышал, как бабушка говорила: "Еще один бутончик распустился. Такой великолепный. Прелесть".

"Спасибо, бабуся, выручила!"

У самой двери Журка подумал: "А хорошо ли? Ведь они для бабушки как живые существа.-Но тотчас отбросил это сомнение:-А как же иначе? Я ж не просто так. Я ж для нее".

Он стоял у самой двери своей квартиры, не решаясь войти в дом. В сад идти было еще рано, в комнатах горел свет. Желтая дорожка из окон падала прямо на кусты.

Журка пережидал, пока свет погаснет, но он все горел.

Наконец Журка понял: пока он не придет в дом, свет не погаснет: мать не спит, ждет его возвращения.

Он зашел в комнату и, отказавшись от ужина, поднялся к себе, в мансарду. Он лег не раздеваясь и стал ждать, когда в доме утихнет. Словно нарочно, мама и бабушка еще" долго возились, ходили, скрипели половицами. Журка еле дождался, пока они угомонятся и погасят свет.

И вот стало темно и тихо.

Журка осторожно поднялся, стараясь не стучать, и, забывшись, ударился затылком о потолок. Он выругался, потер затылок и начал обдумывать план действий.

И только тут до него дошло, что он, поднявшись сюда, загнал сам себя в тупик, потому что спускаться вниз по лестнице и проходить через комнату нельзя: всех разбудишь.

Внизу лежал город, переливаясь тысячами огней. По темной горе ехала машина. Желтая точка двигалась медленно. Как будто большой жук полз к небу. В порту стоял пароход, весь яркий, как нарисованный. Вода блестела, как ртуть. И море было ровным и гладким, как ледяное поле.

"Только так,-решил Журка.-Придется через окно".

Он знал: сразу под окном крыша соседского сарая (он пробовал загорать на ней однажды), потом дерево и чужой дворик. Бабушкин садик с другой стороны сарая и закрыт живой оградой, сквозь которую не проберешься.

"Вот если прямо с крыши... Темно... Еще ногу сломаешь".

Но другого пути не было.

Он еще раз прислушался.

Все было тихо. Только кран скрипел в порту да потявкивал чей-то беспокойный пес.

Журка согнулся почти пополам, вылез в окно, сел на подоконник, свесив ноги чуть не до самой крыши.

– Э-э, ты чего? – услышал он чей-то шепот и чуть не свалился с подоконника.

– Ну, чего?

Спрашивали снизу, из сарая. В черепичной крыше не хватало нескольких квадратиков, и в одном из этих темных "окон" Журка заметил светлое пягао-чье-то лицо.

– Душно что-то,-прошептал он на всякий случай.

– Аида сюда.

Журка минуту колебался, затем осторожно спустился и, встав на колени, склонился над темным квадратиком.

– А я тут сплю. Мою комнату мамка квартиранту сдала.

Теперь Журка понял: в сарайчике соседский Димка – конопатый мальчишка лет десяти.

– Ты чего не спишь?-спросил Журка строго.

– Неохота еще. Я в это время читать привык. Аида сюда.

Журка помедлил и, рассудив про себя, что все равно сейчас ему деваться больше некуда, влез в сарай через отверстие в крыше.

– Сюда, сюда,-зашептал Димка, хватая Журку за локоть своей маленькой цепкой рукой.

– Не царапайся,-сказал Журка.-И ногти стричь надо.

Димка пропустил это замечание мимо ушей, усадил его на прогнувшуюся под ним кровать и попросил с ходу:

– А теперь рассказывай страшное. Только тише, а то Булька за стеной.

– Я не умею рассказывать.

– Врешь.

– Напрочь. Сказал не умею – и не умею.

Димка вздохнул прерывисто.

– Так скучно.

Журка молчал, думая, как бы избавиться от этого мальчишки и выполнить то, что задумал.

– И тут душно,-сказал Журка после паузы.– В сад пойду. От вас можно пройти? – спросил он как бы между прочим.

Димка не ответил.

– Ты слышишь?

– А не продашь?

– Нет. Что ты!

– Аида. Только тихо, а то Булька услышит.

Димка опять вцепился в его плечо и потянул Журку за собой.

Ступая на носочки, они вышли из сарая, обогнули угол и очутились в узком проходе между сараем и живой изгородью.

– Сюда, сюда,-тянул Димка.

Проход все сужался и наконец стал похож на трубу из веток и колючек. Журке пришлось встать на четвереньки и двигаться таким образом.

Было совершенно темно.

Журка не чувствовал перед собой мальчишку и ^потому не мог уловить ритма движения и несколько раз натыкался рукой на Димкину ногу. Тот сдержанно взвизгивал и шептал:

– Что ты?! Как машина колесом!

Несколько раз Димкины пятки ударяли Журку по лицу. Он терпел, отмечая про себя, что пятки у мальчишки твердые, как хоккейная шайба. Когда удар пришелся ему по носу, Журка не выдержал и шлепнул по Димкиной ноге.

– Что ты?-обиделся мальчишка.-Не поведу дальше.

– Ты мне нос разбил.

– А не торопись. Сказал-не поведу.

Он зашевелился, зашуршал, должно быть сухими листьями, и они столкнулись в темноте лбами. Оба крякнули и замолчали.

– А я тебя отсюда не выпущу,-прошептал Журка, морщась от боли.

Время шло, а зловредный мальчишка не двигался.

– Ладно. Извини,-сказал Журка примирительно.

Димка помедлил, но по тому, как под ним хрустнула веточка, Журка понял: он пополз вперед. Через минуту раздался его шепот.

– Сюда. Только на пузе надо.

Впереди забрезжило светлое пятно. Журка лег на живот и протиснулся в сад.

– Спасибо,-прошептал он, расправляя занемевшее тело.

Димка не ответил, наверное все еще обижался, пригнулся покрылся в лазе.

Журка переждал мгновение и пошел к кустам, стараясь ступать мягче и тише, но как назло, словно их набросали специально, под ноги ему лезли то ветка, то шишка, то желудь. Не успел он сделать и десяти шагов, совсем близко, сразу за оградкой, взрычала собака и заливисто залаяла.

Журка так и сел прямо на грядку.

Собачонка тявкала быстро, как автомат. И сразу же ее поддержала собака с соседнего двора, а ту в свою очередь-еще целая стая невидимых во тьме псов.

Журка никогда не думал, что в этом городе столько псов. Они заливались со всех сторон, вблизи и вдали, справа и слева, басовито, с хрипотцой, фальцетами и тенорами, лаяли с удовольствием, с упоением, будто радовались возможности полаять. Это была какая-то цепная реакция. Лай переходил со двора во двор, разносился по ближайшим кварталам и улицам, распространялся все дальше и шире.

Журка сидел, стараясь не дышать, и злился на свою беспомощность. Двигаться, конечно, нельзя было. Он вынужден был пережидать, когда утихнет наконец этот собачий концерт.

Лай умолк совершенно неожиданно, так же как и начался, точно была дана команда: "замолчать!"

Только в дальнем-предальнем конце города все еще раздавалось беспокойное тявканье, как видно, туда лишь теперь дошла волна.

Подойдя к кустам, Журка вспомнил, что забыл нож и теперь придется ломать розы руками. Журка схватился за ветку и отдернул руку-укололся. Машинально поднес палец ко рту.. полизал. Снова схватился за ветку и опять укололся.

"Так и до утра не нарву", – подумал он и с остервенением, больше не обращая внимания на боль, стал ломать ветки, выкручивая и обрывая их без жалости.

Нарвав добрую охапку, Журка остановился и перевел дыхание. Теперь нужно было как-то нести цветы.

Журка додумался: отложил цветы на грядку, сдернул с себя майку и завернул розы в нее, как ребенка. Тем же путем, через живую трубу из веток и колючек, он вылез к сарайчику.

– Ну, чего?

Журка пригляделся.

Димка -стоял у сарая, прижимая к себе маленькую черную собачонку.

– Это она лаяла?

– Ага. Булька.

– Выбрось ее напрочь.

– Ну да.

Журка зашел в сарай, отложил цветы на кровать и начал растирать руки, горевшие от уколов.

Димка, оставив собачонку за дверью, подсел рядышком. Некоторое время он ничего не говорил, затем повел носом, как голодный человек, принюхивающийся к запаху кухни, и воскликнул:

– Цветы! Зачем?

– Надо.

– Загонять будешь?

– Скажешь тоже.

– А что?! По полтиннику, а то и по рублю, к свадьбе если...

– А ты рвал?

Димка не ответил, лишь отодвинулся подальше от Журки, и Журка понял: рвал.

–Ну, знаешь, это воровством называется. Бабушка за ними, знаешь...

– А ты? – перебил Димка и, ожидая возражения, поспешил с неопровержимым доказательством:-Тогда зачем ночью?

Теперь настала очередь молчать Журке.

– Ладно,-произнес он примирительно.-Никому ни слова.

– Ну да... На меня скажут.

– Не скажут,-заверил Журка.

– Я ж знаю. Бабушка у вас будь здоров какая.

Журка вдруг понял, что весь его труд может полететь к черту. А без букета-нет примирения с Ганной.

– Ну, хочешь, я тебя в баскет научу?

– Да ну-у, неинтересно.

– Хочешь, книгу дам прочитать, про путешествие, про Африку, про диких зверей?

– Книгу? Если насовсем.

– Это ж не мои. Из дедушкиной библиотеки.

– Ну и не надо.

Журка покосился на Димку и хотел дать ему наотмашь, но вовремя сдержался.

– Ладно. Одну возьмешь. Утром вынесу.

– Не-е... Я сам выберу.

– Договорились. Пусть цветы у тебя полежат. Только не вздумай. Я считал.

– В темноте-то? – хихикнул Димка.

– Ну, ты! Понял?

– Пусть,-согласился мальчишка.

Тем же путем, через крышу и окно, Журка вернулся к себе, разделся, лег, но долго еще не спал, представляя, как увидит Ганну, как вручит ей розы, и она тихо улыбнется и простит его.

Журку разбудил стук в дверь. Вошла мать.