Текст книги "Вечное дерево"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

* * *

Как и предполагал Куницын, Песляк остался им недоволен, И никакие объяснения причин неявки Стрелкова, никакие советы работникам радио повременить, никакие ссылки на новую должность полковника в отставке, б которой он еще не освоился, – ничего не помогло.

– М-да, – хмуро промычал Песляк. – Вот так... Ты свободен.

А уж Куницын по опыту знал: если начальство сразу не выговаривает-хорошего не жди, все время на страже будь, как будто идешь по минному полю.

Когда в конце рабочего дня Песляк вновь вызвал его к себе, Куницын даже обрадовался: "Слава тебе! Сейчас взорвется!"

Но Песляк не взорвался, указал на кресло.

– Тут на твово друга, – он так и сказал полунасмешливо-полусерьезно*-"твово",-сигнал поступил. Говорят, деталями махнулся.

К^ницын молчал, про себя думал: "Взъелся ты на него и повода ищешь прижать Стрелкова".

– Тебе поручение,-продолжал Песляк после паузы. – Разберись принципиально, по-партийному. Начни с Клепко. Есть такой товарищ в бригаде Пепелова.

Он снова помедлил. Куницын все молчал.

– Не тяни только. Действуй.

Выйдя от Песляка, Куницын понял всю коварность возложенного на него поручения.

– Стрелять по своим заставляет,-проговорил он глухо и закрыл свой кабинет изнутри.

Нужно было посидеть одному, все взвесить. Положение резко менялось. Теперь вопрос шел о конкретном случае и о его, Куницына, человеческой совести. В то, что Стрелков сделал что-то плохое, он не верил. В то, что Песляк задумал столкнуть его с товарищем, в это Куннцын. верил.

"Так и есть... Подумаешь – преступление, деталями поменялся. Это-повод. Песляк хочет отплатить за непослушание".

Куницын видел конечный результат поручения. Оправдание Стрелкова окончательная и бесповоротная ссора с Песляком. Обвинение товарища-ссора с ним, со всеми отставными, но реабилитация себя в глазах секретаря парткома.

Если бы Куницын не столкнулся с Песляком, он поступил бы просто: отказался от поручения и подал заявление об уходе, как когда-то подавал рапорт об отставке.

Но он не мог поступить так, как должен был бы поступить. Подача заявления об уходе немедленно была бы истолкована Песляком как нарушение партийной дисциплины. Поди докажи, что ты прав.

Куницын был новым человеком на заводе, о нем, о его деятельности могли слышать лишь из уст секретаря парткома и по этим отзывам судить о его деловых качествах.

Куницын вынужден был выполнять указания' Песляка.

Кроме всего, он был военным человеком и привык выполнять распоряжения.

"Ничего не попишешь. Надо идти в цех, искать этого Клепко".

Смена кончилась. Он застал Клепко в опустевшей раздевалке.

– Я к вам, – с ходу начал Куницын.

– Чего еще? – буркнул Клепко. – Опять насчет...

– Относительно полковника Стрелкова.

– Полковника!-повторил Клепко и раздраженно передернул губами, точно муху согнал.-Я не тянул вашего полковника за язык. А ежели сам согласился, то нечего пятиться раком. Мне черт с ним, что он полковник, я тоже офицер, майор запаса.

Клепко передернулся, схватил чемоданчик и выскочил из раздевалки.

Куницын принял решение: ехать к начальнику цеха, сегодня же распутать все дело, чтобы знать завтра, как поступать.

Спросив в отделе кадров адрес Кузьмы Ильича Сидорова, он взял такси и помчался на квартиру начальника цеха.

В раскрытых дверях его встретила улыбающаяся женщина, выглядевшая совсем молодой, если бы не седая прядка в волосах.

Куницына тотчас пригласили к столу. Он отказался, сославшись на занятость и важный разговор.

– Только недолго, – попросил Кузьма Ильич. – У меня сегодня вроде как праздник, сынишке вот десять лет исполнилось.

Куницын обещал не задерживать.

Они вышли на балкон.

– Я насчет Стрелкова,-с места в карьер начал Куницын.

– А-а,-протянул Кузьма Ильич.-Своим братом отставником интересуетесь. Он заметил, что Куницыну не до шуток, перешел на серьезный тон. – Правда, нынче он нарвался, но это по неопытности.

– А что случилось?-тотчас поинтересовался Куницын.

– Да с одним рабочим – есть у нас такой комбинатор, Клепко фамилия, деталями махнулся.

– Ах, вот оно что!

Куницын пригладил усы, раздумывая, как быть дальше. И без вопросов было ясно, на чьей стороне начальник цеха и что он приблизительно скажет. Но спросить всетаки надо было, и Куницын спросил:

– А хорошо ли это? Нехорошо говорят об этом, об обмене.

– Говорят? – переспросил Кузьма Ильич, будто не понял вопроса.

– Так точно. Поручение выполняю.

– Понятно. – Кузьма Ильич потер лицо, будто проверил, побрит он или нет.-Догадываюсь. Нам этот стиль известен.

– Уж не посетуйте. Поручение выполняю, – повторил Куницын.

Кузьма Ильич неожиданно помрачнел, выпрямился, словно собрался уйти.

– Так вот, передайте этим говорунам: я разрешил обмен. И полковник тут ни при чем.

– Ясно,-пробасил Куницын.-Прошу извинить за беспокойство.

Ему было приятно, что начальник цеха заступился за Стрелкова, где-то в глубине души, вроде бы втайне от самого себя, он ожидал именно этих слов и обрадовался, услышав их.

"А как же я-то?" – возник вопрос.

"Подумаешь, легенда", – отмахнулся Куницын и пошел к выходу.

Детишки высыпали провожать его. Их было четверо.

Все они были приодеты, чистенькие и праздничные. Он не удержался, наклонился и подхватил самую младшую на руки. Она моментально освоилась и, дотронувшись пальчиками до усов, спросила:

– Это меховое?

Куницын засмеялся и, еще раз извинившись, поспешил уйти.

* * *

Клепко рассердился на Стрелкова и испугался за себя. Под горячую руку он не обратил внимания на вмешательство этого молокососа Сеньки Огаркоаа, а потом у него возникло опасение: "А вдруг шум поднимет? Он ведь такой!"

Клепко заметил, что в обеденный перерыв Сенька утянул своего бригадира куда-то, а к нему, Клепко, по* дошли девчонки-соплюхи из бригады Цыбулько и начали стыдить его, как нашкодившего мальчишку.

Клепко огрызнулся и кинулся упреждать события, прямо к Песляку.

С Песляком у него установились добрые отношения.

Возникли они давно, как только Песляк появился на заводе. Как-то в цехе проходило собрание. Песляк присутствовал. И выступил. Клепко уж запамятовал, к чему тогда тот призывал, но был этот призыв их цеху, что называется, не в жилу. Рабочие ответили на призыв секретаря парткома неодобрительным шумом. Клепко посочувствовал Песляку, взял слово: "Что ж вы, мол, шумите? Если товарищ секретарь не знает всех наших тонкостей, так это еще не значит..."

После собрания Песляк поблагодарил Клепко за поддержку, попросил заходить в партком. На этот раз Песляк внимательно выслушал рассказ Клепко о Стрелкове.

– Значит, махнул и глазом не моргнул?

– Точно... Он будь здоров.

– А ты?-строго спросил Песляк.-Он по неопытности... А ты?

Клепко не ожидал такого поворота, смутился.

– Он же не этот... не ребенок... И потом у него пенсия. А нам заработать надо, Прокопий Васильевич.

– Заработать,-повторил Песляк неодобрительным тоном. – Самовольство это. Нарушение дисциплины...

И у молодежи на виду было?

– Точно, – поспешил подтвердить Клепко и, вспомнив Сеньку Огаркова, добавил;-Этот факт на них отрицательно подействовал.

Песляк все записал.

– Проверим... Стрелкова поправим... А тебя предупреждаю,

– Так я же объяснил...

– Не дело это... Заходи...

"В порядке. Будь здоров", -думал Клепко, возвращаясь в цех.

И вдруг этот усач с расспросами. "Видать, за своего брата полковника вступаться решил". Клепко вновь испугался. Бросился искать своего бригадира, Пепелова.

Он знал, где его искать.

Иван Гаврилович имел одну страстишку: шахматишками баловался. Частенько после работы он встречался с дружками-приятелями и проводил час-другой за любимой игрой, зимой или в плохую погоду – в красном уголке, в ясные дни в заводском скверике.

Клепко туда и направился. И вскоре разыскал в тенистом уголке сквера своего бригадира. Пепелов играл С рыжим парнем из третьего цеха. Вокруг них стояло и сидело не менее десятка болельщиков.

Едва Клепко приблизился к играющим, они заспорили. Рыжий сделал ход и тотчас взял его обратно,

– Матец!-воскликнул Пепелов, хватая партнера за руку.

– Так я же еще не сходил.

– Схожено – сгажено.

– Так я же руки не оторвал.

В спор вступили болельщики. Мнения разошлись.

– Сходил... Будь здоров, – вмешался Клепко.

Пепелов покосился на него и будто не узнал.

– Ну ладно. Давай новую, – согласился Рыжий.

– Не буду. – Пепелов отодвинул доску.

– Заслабило. Зевку обрадовался.

– Просто люблю сильных партнеров. – Пепелов встал, пригладил свою черно-бурую шевелюру по-мальчишески, всей пятерней, и повернулся к Клепко, давая понять Рыжему, что разговор окончен.

Они пошли по аллейке.

Пушинки с тополей падали им на одежду, на лица и щекотали кожу. Клепко сдувал их, а Пепелов отмахивался, как от комаров.

– Чего приперся?-спросил он, как будто был недоволен приходом своего товарища, его вмешательством в спор с Рыжим.

– Да вот так... Действовать надо.

И Клепко рассказал о приходе в цех усатого Куницына и о своем опасении.

– Будь здоров, приятели. Защищать пришел... Мнето что – на бригаду тень...

– Не думаю, – возразил Пепелов.

– Смотри. Повернут. Завистников сколько угодно.

Давно тебя с доски Почета содрать собираются.

Пепелов даже приостановился. Честолюбие было его слабинкой. Не раз по поводу своей фотографии он слышал насмешки и колкие реплики товарищей, не однажды пытались возражать: "Почему все он? А другие?" Но всякий раз Пепелов доказывал своей работой право на эТо фото. И карточку не менял-нравилась. Он привык к своему месту на доске Почета. И к нему привыкли.

Клепко почувствовал колебания бригадира, поддал жару:

– Да тут еще факт с этим Кирилкой-бандюгой. Ты думаешь что? Забыли? Как бы не так. Прикрыли только, А надо-так в любое время вытащат и звбн поднимут.

Раздуют, будь здоров.

Пепелов шагал молча, все еще не принимая никакого решения.

– Вот и объединят, – не унимался Клепко. – Факт морального разложения. Факт этот... ну, как сказать?..

махинации, что ли... Конечно, я... мы ни при чем-.. Ты сам знаешь... Но пришить могут.

Пепелов выругался и кивнул Клепко: пошли, Они повернули к заводоуправлению, к Песляку.

* * *

Весь день работа не клеилась. Перекашивались рамы. Летели сверла. Стало ясно: оснастка не годится. Но другой не было.

Степан Степанович весь извелся. К концу рабочего дня в его активе всегда тридцать две рамы, зато в пассиве – пять сломанных сверл.

Каково же было удивление Степана Степановича, когда к нему подошел приемщик-сухонький старичок, заглянул в ящик с выработкой и сказал:

– Похвально. Такая неудобная деталь, и в первый же день почти норму дали.

– Какая там норма!

– Эти рамы, смею заметить, только по доплатным нарядам выполняли, потому что нормы завышены, работа трудоемкая, нерентабельная...

Степан Степанович догадался: старичок тоже удивлен тем, что он добровольно взял невыгодную деталь.

– Что делать? Надо ж кому-то?

– Похвально, похвально... Норма семьдесят две за смену. А у вас что получается? – он заглянул в свои бумаги. – Вы сдали тридцать семь да тут тридцать две...

– Какие тридцать семь?

– А утречком? Запамятовали?

И тут выяснилось: Сеня и девушки без его разрешения, тайком, рано утром выполнили часть его работы.

"Что же это?! Я же их подвел, и они еще мне помогают... Да еще втихаря".

Степан Степанович кинулся к начальнику цеха.

Он не знал, как реагировать на помощь молодежи.

Возмутиться? Снова обидятся. Они, вероятно, из чувства товарищества, из добрых побуждений выполнили часть его работы.

Сделать вид, что ничего не произошло? Это уж совсем по-детски. Даже приемщик знает: работа сделана.

Смириться? Еще больше совесть будет мучить, как ни крути, он подвел бригаду, эти рамы всем выйдут боком-заработок у всех полетит.

Кузьма Ильич был не один. Перед ним сидел "немолодой рабочий в черном берете и что-то говорил, перекладывая руки то на стол, то к себе на колени.

Кузьма Ильич держался неестественно, напряженно:

не смотрел в глаза собеседнику, а только старался сделать каменное лицо-не выдать своего истинного отношения к разговору. И это усилие было заметно.

Напряжение Кузьмы Ильича заставило Степана Степановича вслушаться в происходящий разговор.

– А возни с ним сколько, – проговорил рабочий и переложил руки. Отрезать, подрезать, зацентровать, протащить, и еще канавку. И за все две с половиной коп.

И за смену выходит один рубль двадцать пять коп.

А почему? Почему, я спрашиваю, другой вал всего на двадцать миллиметров подлиннее, та же работа, а десять коп штука? Почему такое? Объясни . мне, Кузьма Ильич.

– Не от нас же, Георгий Фадеевич, сам знаешь.

– Как работать, так от нас, как платить-на кого-то ссылаемся.

– Вспомни, как в сорок первом, в эвакуации, чуть не под открытым небом станки устанавливали,-произнес Кузьма Ильич, все еще пытаясь смягчить рабочего. -Сперва станки ставим, потом крышу ладим.

– Это другой вопрос, – невозмутимо проговорил Георгий Фадеевич. – А теперь? У кого-то шарики не срабатывают, а мы молчим. Стало быть, потакаем. Безобразие вглубь загоняем, вот что. – Он переложил руки на колени и произнес внушительно: – Я лично от этого наряда отказываюсь. Не буду, и все. Вот и пришел заявить.

Кузьма Ильич не пошевелился и не поднял головы.

– Подумай, Георгий Фадеевич. Неладно это.

– А я и подумал. Бестолковщина это, и мириться с нею нечего.

Кузьма Ильич сделал над собой усилие, попробовал улыбнуться.

– С женой поругался, что ли?

Георгий Фадеевич повторил упрямо:

– Я заявил, а твое дело остальное.

– Может, вместе подумаем?

– Не гневайся, Кузьма Ильич, не буду вместе думать. По другим вопросам-пожалуйста, а по этому не пойду на компромисс. А за себя я подумал. Крепко подумал.

Он поднялся и, не теряя достоинства, неторопливо вы* шел.

Кузьма Ильич сидел молча, разглядывая жирные пятна на картоне, что остались от рук Георгия Фадеевича.

– Видал? – спросил он после паузы. – И вот так каждый день.-Он повысил голос. Теперь ему незачем было сдерживаться и скрывать свое состояние. Портачат там, а я отвечай. – Он со стуком выдернул ящик стола и протянул Степану Степановичу тонкую брошюрку в твердом коричневом переплете. Проверь расценочки.

Ты на днях интересовался. Процент выработки большой, а зарплаты нет. Вот и не идут в станочники – о слесарях я и не говорю, – а все на конвейер норовят.

– А вы-то что? – не выдержал Степан Степанович.

– Пишем, доказываем. Сейчас этот вопрос в верхах решается. А ты-то чего пришел?

И хотя ответа на недоуменный вопрос-на поступок молодежи-у Степана Степановича не было, он сдержался, поняв, что его слова прозвучат сейчас некстати.

– Да так... Уже все ясно...

Кузьма Ильич заметил, что Стрелков чего-то недоговаривает, но расспрашивать не стал и о вчерашнем разговоре с Куницыным тоже решил не говорить.

– Как насчет рам? – спросил он.

– Да пока никак. Оснастку менять надо.

– Подумаем. Я тут кое-кого поспрошаю.

Степан Степанович поблагодарил начальника цеха и ушел с еще большей тяжестью на душе.

* * *

Сразу после работы он пошел в парк. Там хорошо думалось.

Парк был неподалеку, в трех кварталах от его дома.

Степан Степанович помнил эти места по войне. Здесь была городская свалка. Однажды, возвращаясь из-под Пулкова, он попал здесь под бомбежку, отлеживался среди мусора и отбросов. Теперь участок не узнать было.

В тенистых аллеях стояли длинные скамейки с удобными спинками. На главной аллее, широкой как улица, бил фонтан. Против фонтана, на высоких постаментах, возвышались бронзовые бюсты героев-защитников города.

Возле них останавливались люди. Вокруг фонтана бегали ребятишки.

Степан Степанович прошел в дальний затененный уголок, сел на скамейку у пруда.

Вдали слева виднелась парашютная вышка и сразу два упругих купола над нею. В лучах солнца парашюты казались золотистыми, а сама вышка синей и легкой.

Парашюты периодически опускались, и под ними покачивались темные фигурки, четкие, точно нарисованные углем на чистом холсте светло-голубого неба.

Степану Степановичу вспомнилось, как он впервые прыгал с парашютом и со страху дернул за кольцо раньше положенного счета, и чуть было не зацепился стропами за хвост "У-2".

"Когда ж это было? Перед Отечественной. Почти двадцать пять лет назад". Он удивился, что время пролетело так быстро, наверное потому, что не думал о нем, думал о делах, о службе.

"Когда начинаешь вспоминать, замечать время-это уже сигнал, это уже звоночек..."

– Чапай думает,-раздался густой бас.-Не помешаю?

Перед ним стоял Куницын.

– Пристраивайся.

Куницын сел, широко расставив ноги, хлопнул себя по коленям.

– Наблюдаю,-объяснил Степан Степанович, упреждая ожидаемый вопрос, и указал на парашютную вышку.

– У тебя сколько за плечами? – спросил Куницын.

– Десять прыжков.

– А у меня дюжина. – Куницын засмеялся, словно закашлял, потом оборвал смех, добавил уже спокойно и мечтательно: – Пока над тобой не раскроется, не тряхнет, впечатление такое, будто душа с телом расстается.

А как раскроется-душа на место заползает и орать на весь мир охота: мол, снова жив и ногами болтаю.

– Похоже, – согласился Степан Степанович.

Они замолчали, оба думая об одном и том же: о том, что все это было, но прошло и уже никогда не повторится.

– Легендарные факты вычитал, – первым прервал молчание Куницын. – Для тебя специально.

Он полез в карман, достал потертую записную книжку с загнутым углом.

– Записал даже.

– Докладывай.

Куницын раскрыл книжку, но продолжал, не заглядывая в нее:

– Оказывается, во многих странах опыты проводили относительно работоспособности пожилых и стариков.

Любопытные данные. В Англии, например, обследовали четыреста предприятии и установили, что производительность труда пожилых рабочих в основном та же, что и у молодых. В Америке... Что же в Америке? – Он полистал книжку и нашел нужную запись: -Ага, вот. В Америке обследовали свыше пяти тысяч рабочих разного возраста. Работоспособность 35-44-летних брали за 100. И получилось: у 45-54-летних этот коэффициент равен 101,1, у 55-64-летних – 98,6, от 65 лет и старше101,2. Каково?

– Убедительные факты, – сказал Степан Степанович. – Только чего это ты вдруг?

Куницын покачал головой, глядя на носки своих ботинок, вновь схватился за книжку.

– Вот еще факты. Академик Гамалея жил до 90 лет и трудился. Также до 90 лет не бросал работы академик Зелинский. Великий английский писатель Бернард'Шоу творил до 94 лет. Основатель агробиологии академик Виноградский умер в возрасте 97 лет и почти до последних дней интересовался жизнью и работой. А композитор Верди создал своего неповторимого "Фальстафа" в возрасте 80 лет. А вот еще один весьма знаменательный факт. Азербайджанский колхозник Махмуд Айвезов прожил 152 года и до последних дней трудился. Трудовой стаж этого человека )33 года. Айвезов этот никогда не болел, купался в родниковой воде, спал под открытым небом.

– Природа-она из всех врачей врач,-подтвердил Степан Степанович.

– Еще могу весьма мудрую цитату подбросить,– продолжал Куницын, явно довольный произведенным эффектом. – Это слова Джона Беллерса, и приведены они в "Капитале" у Маркса. Вот эта цитата: "Труд подливает масло в лампу жизни, а мысль зажигает ее".

– Труд подливает масло в лампу жизни... – медленно, с восхищением повторил Степан Степанович.-Здорово сказано!

Куницын взъерошил усы, помедлил и произнес неожиданно:

– А не уйти ли тебе с завода, Степан Степанович?

Переход был настолько резким, предложение настолько нелепым, что Степан Степанович не воспринял его всерьез.

– А не сбрить ли-тебе усы; Платон Матвеевич?– спросил он с усмешкой.

– Я не шучу,-пробасил Куницын.-Я от чистого сердца.

Степан Степанович догадался: товарищу известна история с реостатными рамами.

"Работает сарафанное радио. Наверное, накрутили вокруг этого случая, раздули из мухи слона".

– Ты, собственно, о чем? – спросил Степан Степанович.

– Брось прикидываться, – отмахнулся Куницын. – Весь завод знает.

– Кроме меня...

– Ляпы делаешь... Не прижился...

– Ну и что? Бывало и похуже.

– Тогда война шла. И вообще, армия, служба – это совсем другое.

– Армия – другое, – подтвердил Степан Степанович. – Я – тот же.

– Ты, может быть, и тот же,-согласился Куницын, – но жизнь другая. Все изменилось – техника, организация, люди. И выходит, ты отстал.

– Кое в чем – да. Но не это главное. – Степан Степанович помедлил, решая-говорить ли ему до конца?

Но на душе было так тяжко, что он пооткровенничал:– Главное, что я не могу еще места своего найти, не привыкну к обстановке. Сделаю из хороших побуждений, а выходит не то. Вот поменялся с одним деталямибригаду подвел, а они... молодняк какой! Меня же...

Мою же работу...

– Вот видишь,-обрадовался Куницын.

– Вижу,-подтвердил Степан Степанович, но, уловив непонятную радость в голосе Куницына, тут же возразил: – Перемелется.

– Зачем это тебе нужно? Попробовал, убедился, увидел – не идет, так поступи мудро. Ты ж военный человек. Измени тактику. Отступи вовремя.

– Не привык. Уж извини, Платон Матвеевич, отступать не привык.

Куницын хлопнул себя по толстым ляжкам и начал растирать их, точно у него вдруг занемели ноги.

– Ты многого еще не знаешь.

– Чего ж это я не знаю?

– Одним словом... Я от чистого сердца.

– Нет, ты не уползай...

– Чего ты добьешься? – вместо ответа повторил Куницын. – И вообще.., Ну скажи, кто тебя осудит, если ты уйдешь с завода?

– Я. Я себе судья. Совесть меня осудит.

Куницын продолжал настаивать на своем:

– На Украине кажут: упэртый. Вот ты и есть "упэртый". При чем тут совесть? И. почему бессовестно, если, скажем, ты перейдешь с одного завода на другой? Те* перь у тебя есть некоторый опыт. Учтешь ошибки. Тебя никто не осудит, честное слово.

Степан Степанович посмотрел на него пристально, пожал плечами.

– Или ты не понимаешь, Платон Матвеевич, или еще что? Серьезно там ко мне относятся или не серьезно, я не разбирался. Но сам я стараюсь, и на меня люди смотрят.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – не отступал Куницын. – Обходились там без тебя и дальше прекрасно обойдутся.

– Без меня -да, но я без завода не обойдусь. Теперь тем более... Теперь я вроде в большом долгу... Моральном... А трудности... Что ж. Преодолею. Не впервой.

Зачем же отступать?

– Не знаешь ты всего, – повторил Куницын. – И зачем тебе это? Всё на нервах. Неизвестно еще, чем все кончится. А ушел, и все.

– А это?! Красная книжечка! Она что-нибудь значит? – сердито спросил Степан Степанович.– Или она сама по себе, мы-сами по себе? Партбилет, говорю?!

Куницын не ответил, не мог быть откровенным, не мог рассказать о стычке с Песляком, о его поручении и о своих терзаниях. Он и до сих пор не знал, как поступить ему. Как сделать так, чтобы и с Песляком помириться, и Стрелкова не подвести? Но сегодня блеснула спасительная мысль. Куницын подумал: "Вот выход. Сговорить Стрелкова уйти с завода. Уйдет-вопрос сам собой снимется с повестки..."

– Я от чистого сердца, а ты... – буркнул Куницын. – Инфаркт вот схватишь, легенда.

"Лучше от инфаркта, чем от плесени", – хотел огрызнуться Степан Степанович, но, увидев по-стариковски опущенные плечи товарища, пожалел Куницына и ничего не сказал.

* * *

"Дорогая Ганка!

Ну, как ты там? Действует на тебя море? Это ж такая красота-лучше всякого лекарства! Дорогая Ганюша, поправляйся. Очень тебя прошу об этом. Мне так тебя не хватает.

О нас не беспокойся. У нас все нормально. Бригадиром вместо тебя временно назначили полковника. Он хотел отколоть номер, но у него ничего не вышло. Хотел отдельный наряд взять. Представляешь, додумался?!

И вообще, с фокусами. Позавчера с Клепко деталями поменялся. Тот, жлоб, реостатные рамы всучил и доволен.

Ну, ничего. Мы ему устроили. Сеня отчитал его по первое число. А мы тоже свое сделали: всему цеху рассказали.

Пусть не пользуется неопытностью человека. Я даже в комитете сказала. А что? Пусть знают. Хватит пепеловским нормы выжиливать.

Полковник старается что-то придумать, чтобы ошибку исправить. Каждый день насчет рам что-то соображает.

И еще... Без него приходил один человек, тоже офицер в отставке маленький такой, сухонький. Он тоже насчет этих рам пытал. Оказывается, они помочь своему полковнику хотят. Все ж таки крепка эта армейская дружба! Мы вчера об этом весь вечер говорили! Представляешь, человек уже не с ними, он где-то, а они все ж таки о нем думают и помочь стараются.

А теперь расскажу про наши отношения с Сержем.

Ты знаешь, что он мне нравится. И он, наверное, чувствует это. И вот что получилось. После бюро выходим мы из комитета, а он сразу берет меня под руку. Я говорю: "С какой стати?" А он: "А что тут такого?" А я:

"Может, для кого-то и ничего, а мне не все равно, кто меня за руку держит". Он смутился. Даже хохолок задрожал. И теперь только здоровается, и то при людях только. А вчера в театр пригласил. Смешно вышло: вызвал в комитет, и мнется, и не решается, и за телефон берется, хотя вижу, что ему звонить совсем не обязательно. Представляешь, Серж и вдруг такой!

А знаешь, Ганка, мне даже приятно, что он робеет.

Как ты посоветуешь, так и держаться строго или помягче быть? Я думаю, помягче, ведь он мне все ж таки нравится. Хотя мягкосердечных девушек мужчины не любят.

Напиши, как быть?

Еще я шью себе юбку из того цветного сатинчика, что мне на день рождения подарили. Шить хожу к Машеньке Степановской, помнишь, рассказывала, я с ней на катке познакомилась. Она сейчас в институт готовится.

Нелька и Нюся по-прежнему влюблены в Сеню. И не могут разобраться, кому он симпатизирует. А сам он тупой. У него на уме работа, институт да баян. По-моему, баян ему вместо жены. Честное слово, зло берет.

Ох, Ганка, как мне сейчас охота пошептаться с тобой.

Поправляйся скорее, приезжай. -Мы все ждем тебя очень, очень.

От всех привет. От Полины Матвеевны-особый. Напиши нам о себе, о здоровье, о погоде, о море, обо всем, обо всем.

Целую

Галка".

"Здравствуй, дорогая Гануся!

Тысяча тебе приветов от сердца, от глаз, от всех нас.

Поправляйся, купайся, загорай и нас не забывай. А мы тебя не забыли и не забудем, а вернешься, так опять вместе будем. И опять наша дружная бригада будет работать хорошо, не для парада. И скажет наш Кузьма Ильич: "Вот чего Цыбулько с девчатами сумела достичь..."

На этом складно писать кончаем. И так целый час просидели. Очень хотели тебя удивить и посмешить...

Гануся, это уже пишу я, Нелька. Нюся поехала в магазин, за туфлями, у Московских ворот выбросили "скороходовскую" обувь, приличную и дешевую. Мы теперь ходим на танцы – в парк и в Дом культуры, – конечно, хочется быть понарядней. У меня пока что с туфлями не получается, потому что с этой получки я послала маме, а в следующую, может быть, куплю.

Теперь напишу тебе про нашу бригаду. Вместо тебя поставили полковника. Он старательный, и с ним начальство считается. А сам он еще не очень понимает и делает грубые ошибки в работе. Но мы его уважаем и помогаем ему. На днях пришли пораньше и из его наряда сделали по восемь рам. (Сенечка тринадцать сделал.) Потихоньку сдали, а он все равно узнал и реакцию дал. Только мы на нее не отреагировали. Снова приходим до работы и помогаем ему.

Теперь напишу про Сенечку. Он с полковником все спорит, а без него отзывается о нем положительно. Это потому, что наш Сенечка добрый. Он недавно для нас целый вечер играл, и две новые, песни разучил: про геологов и "Бухенвальдский набат". Он купил две белые рубашки и носит их по вечерам. Они так ему идут, просто прелесть. Еще ему очень усы идут. Он как-то не побрился, и мы заметили это. Начали просить, чтоб не сбривал, так разве он послушается? Он вообще к нам не прислушивается, считает еще не вполне взрослыми. Вот ты напиши и внуши ему, что это вовсе не так. Если мы к нему хорошо, так это вовсе не означает...

Верно, верно, Гануся. Согласная. Подписываюсь. Это я, Нюся. Я уже вернулась, купила туфли белые, с затупленными носами. Так сидят, просто мечта! Даже носить жаль, особенно на танцы. Там подметки горят, как стружка. Я думаю-похожу в старых. Во всяком случае, у меня такие ноги, что на них любая обувь сойдет. Не подумай, что хвастаюсь. Так Сеня сказал. Он в последнее время мне одни комплименты говорит. Нелька сердится на это. А я при чем? Галка говорит, будто он это делает для отвода глаз. А что ему отводить? Уж не такая я, чтобы глаза отводить. Между прочим, эти рубашки я ему посоветовала купить. Только ты не выдавай меня.

Еще скажу о бригадире. Он очень переживает. И мы за него переживаем. Как ты думаешь, можно к нему на дом явиться, хотя бы пол .помыть? Он ведь один сейчас.

Мы втроем придем и помоем.

И еще, Гануся. Галка наша в Сержа по уши. Из комитета не вылезает, хотя и делает вид, что она не думает о Серже. Напиши ей, чтоб меньше торчала в комитете.

Нехорошо это, не гордо.

И, пожалуйста, пиши нам. Мы очень по тебе скучаем.

Обнимаю тебя и целую.

Нюся.

Нюська не дает прочитать, что она там нацарапала, и потому я подписываюсь только под своим написанным.

Целую, Гануся, жду тебя не дождуся. Нелька".

"Ганна!

Разреши не писать обычных слов, которыми начинают письма. Ты и так знаешь, что я отношусь к тебе как к другу и желаю быстрее поправиться, пережить наше общее горе и вернуться в бригаду.

Сейчас у меня есть срочные, деловые вопросы. Я не решался писать тебе о них. Но очень надо. Ты извини и пойми. Договорились?

Дело вот какое. Наш друг Леша одно время занимался реостатными рамами, что-то придумывал, изобретал.

Он мне и говорил, да я позабыл, потому что это было во время экзаменов и мне тогда не до "ранки" было. Что-то насчет особого крепления, особых зажимов. Ну, убей – не помню. Может быть, вспомнишь? Очень надо.

Тут такое дело. Наш полковник влип с этими рамами: махнул с Клепко. Теперь мучается, и помощи не принимает, и сам пока что ничего придумать не может, и норму недодает. Ему на помощь даже его товарищи, отставники, подключились. Откуда они узнали-ума не приложу. Но что они могут? Только мы сумеем помочь.

Правда, наш с норовом. Но это я беру на себя.

И еще одно. Приходил тут усатый такой, тоже отставной, новенький, в парткабинете работает. Может, знаешь?

Полковником интересовался. Все выспрашивал, со всеми беседовал. Я так понял: неспроста это. Правда, наш Кузьма говорит-муть, но я-то вижу.

А в общем, у нас порядок. Все на высоте. У меня лично тоже на уровне. А если девчонки тебе что-нибудь насчет меня пишут-не верь. Они все меня разыграть пытаются, но это у них не выйдет. Я не мальчишка, кое-что в жизни понимаю.

Да, Ганна, чуть не забыл: наш полковник расценками заинтересовался. Пока принюхивается. Но я верю: он может. С ним считаются, и мужик он въедливый.

Ну, отдыхай там. Нас не забывай. Мы тебя все помним и ждем, как родную.

Сердечный привет,

Семен."

Ганна отложила письма в сторонку, закрыла глаза и тотчас представила себе завод, цех, свою бригаду: Галку в цветастой косынке, Нельку и Нюсю, всегда смеющихся, Сеню со сведенными на переносье бровями. И так тосклич во стало, так захотелось повидать их всех, поговорить, поработать рядом с ними. Впервые за время разлуки она ощутила тоску по заводу, по товарищам, по работе. Всю неделю, что она здесь, у моря, Ганна старалась ни о чем не думать, больше ходить, больше бывать на берегу, дышать свежим воздухом. Так и советовали врачи. Еще они велели находиться среди людей. Но ей не хотелось шума, голоса ее раздражали, смех выводил из себя. Тут, на берегу, ей было спокойно.