Текст книги "Вечное дерево"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

И тут он вспомнил, что надо вставать, брать– учебники, заниматься, и пожалел, что проснулся.

"Зачем? Зачем?"

– Жура, пора,-раздался голос матери.

– Напрочь,-сказал он и повернулся к стене.

– Ты же не маленький. Я не уйду, пока не встанешь.

Он открыл глаза, взглянул на мать с неприязнью и встретился с ее умоляющим взглядом. Но не этот взгляд, а седой волосок, прилипший ко лбу и блеснувший на солнце, привлек его внимание. Чудесное утро, голубое небо, ликующий гомон птиц – и этот седой волосок.

Что-то было такое в этом контрасте, что заставило Журку покориться.

После завтрака он поднялся в свою комнату, взял учебник по литературе и сел у распахнутого окна. Заскрипели ступени. Журка торопливо раскрыл книгу сразу на двадцать первой странице.

– Жура, – сказала Нина Владимировна, появляясь в комнате. – А программу ты захватил?

– Я и так знаю. Вот с литературы начал, с восьмого класса.

– Нет, все-таки программа нужна. Я попробую достать.

Журка подумал, что будет даже лучше, если мать уйдет из дому, и согласился.

Он стал читать, но не понимал смысла того, что было в книге. Глаза видели буквы и слова, но мозг не воспринимал их значения. Мысли были заняты совсем другим.

"Все мои товарищи там... Там хоть бы готовились вместе. Хотя бы мячишко побросали..."

Журке так захотелось поиграть в баскетбол, что он встал, расправил плечи и стукнулся головой о потолок.

– О, черт! Даже выпрямиться нельзя!

Он, сутулясь, прошелся по комнате и только теперь заметил этажерку с книгами, стоящую в дальнем углу.

Книг было несколько десятков, лежали они в беспорядке, как бывает, когда ими пользуются ежедневно.

"Наверное, дедушкины,-догадался Журка, читая заглавия книг. – Он любил о путешествиях".

Журка взял наугад несколько книг. Это были "Дерсу Узала" Арсеньева, "Занзабуку" Льюиса Котлоу, "С палаткой по Африке" Ганса Шамбурка и "Тигр снегов"-' без фамилии автора на обложке. "Дерсу Узала" он читал еще в пятом классе. Остальных книг не знал. Полистав их, он выбрал "Тигра снегов" и, удобно расположившись на кровати, поджав под себя левую ногу, углубился в чтение. Книга была автобиографией шерпа Танцинга, который вместе с одним новозеландцем первым покорил высочайшую вершину мира Эверест. "

"Вот этот шерп знал, что ему надо делать..." – думал Журка.

Он так, увлекся, что не заметил, как возвратилась мать. Лишь когда она постучала в дверь, встрепенулся, вскочил, отложил книгу и перелистнул несколько страниц учебника.

– Пока не нашла,-сказала Нина Владимировна, вытирая платком раскрасневшееся от жары лицо.– А как у тебя? – она приблизилась к столу и заметила книгу. – Жура, зачем же ты посторонние книги читаешь?

– Это в перерыве,-соврал Журка.

– Не нужно забивать голову посторонним.

– Что же, мне с утра до ночи зубрить, да?

– У тебя сейчас такой период...

– Да ну...

– Нет, я вижу, ты не понимаешь,-мать с упреком произнесла именно то слово, которое не давало Журке покоя.

– Не понимаю, – признался он, повышая голос. – Не понимаю, зачем мы сюда приехали, когда все там?

Не понимаю, зачем нужны эти экзамены? Зачем, если я не выбрал еще, куда поступать? Не понимаю, зачем Текстильный...

– Вот-вот-вот... Я так и знала. – Голос у Нины Владимировны дрогнул. Это все отца работа.

– Папа здесь ни при чем,-прервал ее Журка.– Я сам...

– Сам? Ну, что ты сам? Сам ты еще ребенок.

Это задело его самолюбие.

– Нет, я сам дошел. – Он выпрямился, как будто хотел показать, что он совсем не ребенок, опять стукнулся о потолок и разозлился. – Ты думаешь, я дурак?

– Нет, я так не думаю. Но зачем повторять глупые слова?

– Они вовсе не так глупы, как" ты считаешь. И хватит со мной как с мальчишкой!

У Нины Владимировны дрогнули губы, она попыталась что-то сказать и не смогла.

– Я буду заниматься самостоятельно, – решительно заявил он. – Без твоей опеки.

Журка схватил учебник и пошел из комнаты. Но, вспомнив про книгу, вернулся и демонстративно сунул ее под мышку.

В парке оказалось не так свободно, как он ожидал, и не так прохладно, как он думал. У железной решетки с раздвинутыми для пролаза прутьями Журка нашел свободную полусломанную скамейку, всего с одной доской для сиденья. Он сел, отложил книги и некоторое время вслушивался в ленивое посвистывание невидимой птахи, спрятавшейся в ветвях ближайшего каштана. Сердце у него напряженно стучало, и весь он был взволнован и прямо-таки физически ощущал это волнение, как, бывало, чувствовал усталость после важного матча, выигранного с трудом.

– Пусть знает, – произнес он тихо, словно хотел оправдаться перед самим собой. – Они думают, я не могу.-Журка взялся за учебник.-А я вот буду, без дураков.-И он прочитал с нажимом, словно с ним спорили и не давали слова сказать: – "Вершиной поэтического искусства Древней Руси является "Слово о полку Игоревен.

Смысл не усваивался, но Журка заставлял себя читать еще и еще раз, как в игре, когда уже весь выдохся, а необходимо поддерживать быстрый темп.

– Тебя и не найдешь,-раздался неторопливый голос с характерным, четким произношением конца фразы.

Голос бабушки.

Журка недовольно вскинул голову. Он только вчитался, начал понимать текст, и ему помешали.

"Наверное, мать пожаловалась", – решил он, подготавливаясь к серьезному, неуступчивому разговору.

– А я вчера еще хотела. Подумала и забыла, – сказала бабушка и полезла в свою старую вязаную сумочку с кисточками.-Вот ведь память ужасная стала: что было раньше, отчетливо помню, а о сегодняшнем забываю.

Ж.урка смотрел на ее сморщенные пальцы, перебирающие содержимое сумочки, и не понимал, что она ищет и в какой степени это относится к нему.

– Вчера это было бы более кстати. Но ты уж извини меня, мальчик. Сегодня тоже неплохо. Вот, прими, пожалуйста, от бабушки,-и она протянула ему небольшую квадратную коробочку.

– Что это?

– Это, мальчик, подарок тебе в честь окончания школы, это моя золотая медаль, я получила ее полвека назад, когда окончила гимназию.

– Ну что вы, бабушка!'-Журка даже отодвинулся на дальний конец скамейки.

– Нет, нет, возьми, не обижай старуху.-Бабушка встала и произнесла торжественно:-Я дарю ее тебе от всего сердца, с искренним пожеланием успехов в твоей жизни. Пусть эта медаль будет доброй памятью, которую не надо омрачать.

Журке неловко было брать этот незаслуженный подарок, но бабушка стояла с протянутой рукой, и в глазах у нее были слезы.

– Спасибо, бабушка.

– Дай бог... – она притянула его к себе и поцеловала в лоб.

Журка быстро спрятал коробочку в карман и покосился на приближающихся к ним парней. Он обратил внимание на смолянисто-черного, как цыган, юношу, что играл мячом, не замедляя хода.

Парни скрылись в пролазе решетки. Снова стало тихо.

Только птаха в ветвях каштана время от времени подавала голос, точно боялась заснуть от жары и одиночества.

– А теперь расскажи, что у тебя с мамой произошло? – спросила бабушка после паузы.

– Ничего. Я не знаю, чего она жалуется.

– Она не жалуется. Она плачет. Зачем же ты доводишь ее до слез? Ты защищать ее должен, а не обижать.

– Я и защищаю...-Журка хотел рассказать о стычке с отцом, но запнулся, почувствовав неловкость.

– Так в чем же дело?-переспросила бабушка.

У Журки уже не было желания спорить, доказывать свое право на самостоятельность, и он сказал доверительно:

– Да так... Ничего... Просто я не хочу в Текстильный и вообще не выбрал еще, куда поступать.

– Это плохо, мальчик.

Журка молчал, не зная, что сказать.

– Конечно, знать свой путь-большое дело,-продолжала бабушка таким уверенным и спокойным тоном, будто ей известны были все пути и все человеческие дороги. – Очень важно начать его правильно, не ошибиться, потому что ошибки-это разочарования.

– Так же и папа говорит, – прервал ее Журка, обрадованный совпадением взглядов отца и бабушки.

– Твой отец неглупый человек. Я это всегда говорила. Только ум и образование-разные вещи.

Бабушка наклонилась и прочертила зонтиком две черты на земле, будто хотела обозначить графически ум и образование, а потом посмотрела на него пристально.

Журке неловко было под ее взглядом, и он поспешно согласился:

– Понимаю, бабушка.

– А раз так, то почему же колеблешься? Почему в тебе нет твердости и уверенности?

– Так я ж не знаю, куда пойти. – Он вспомнил слова отца. – Так лучше никуда. Еще есть время...

– Неверно, неправильно,-возразила бабушка.– Год пропустишь, а там в армию. И что? – Щеки у нее задрожали.-Чего ты напугался? Трудности? Так где легко? Везде и всюду непросто. Вы, молодые, думаете, что жизнь – это игрушка, а она сложная штука. В ней, может быть, один процент радости. Ты небось читал о Циолковском. Разве старику легко было? Ну?

Журка молчал.

– Прадед у тебя механиком парохода был,-продолжала бабушка более спокойно. – Он стремился к знаниям, но не сумел получить их. Такая в то время жизнь была. Дед в капитаны вышел, и тоже без высшего образования. Гражданская война была его университетом.

Отец твой... Ты сам знаешь. Так что же ты? Тебе дается наконец возможность. За тобой фамилия стоит, а ты?

Журке сделалось стыдно, будто он и в самом деле совершил что-то такое, за что нужно краснеть. Он отвел глаза, полез за платком и нащупал коробочку с медалью.

– Возьмите,-сказал он, протягивая бабушке эту коробочку.

– И не выдумывай, – гневно произнесла бабушка и, опираясь на зонтик, поднялась.– И не распускайся.

Ты ж мужчина, продолжатель фамилии. В наше время это многое означало. А в ваше уж и пе знаю, и не знаю. – И она пошла, пришаркивая войлочными туфлями.

Подрезанные акации скрыли ее из виду, и только белый гребень долго еще плыл над кустами. Журка тяжело вздохнул и взялся за книгу.

Едва прочитал несколько строк, услышал знакомый, отрывисто-гулкий звук-удары тугого мяча о землю.

Этот звук заставил его встрепенуться. "Наверное, тот "цыган", те ребята, что скрылись в пролазе, начали игру..."

Вдали, в горах, раздавались нечастые раскатистые взрывы – рвали породу. Неподалеку проходили машины, доносились людские голоса, пела невидимая птаха – все это не трогало Журку. Но этот звук...

Журка читал и про себя и вслух, но ничего не понимал и не слышал, кроме этих гулких ударов, долетающих сверху, будто ударяли мячом не о щит, а об его сердце, и оно усиленно билось, не давая покоя.

"А что, если и я? .. Нет, нет..."

Журка встал и поплелся домой. Закладку на всякий случай он переложил дальше того места, до которого дочитал на самом деле.

Потянулись скучные дни, как один бесконечный урок.

Журка поднимался в семь, завтракал, шел в парк и там занимался.

Вечером мать спрашивала:

– Сколько успел сегодня?

– Вот смотри, я не считал.

– Не очень, – всякий раз говорила Нина Владимировна, хотя Журка непременно по дороге к дому перекладывал закладку дальше прочитанной страницы.

Так были повторены литература и физика. Тем же манером он приступил к математике. За эти же дни Журка успел прочитать и "Тигра снегов", и "Запзабуку", и "С палаткой по Африке". Перерывы для чтения удлинялись, время для занятий сокращалось.

Иногда он просто сидел с раскрытой книгой у окна, разглядывая город и море. Город казался огромным театром с партером и бельэтажем, с ярусами и галеркой, а море-огромной сценой. На сцене происходили действия: уходили и приходили белые пароходы, скользил"

красные катера на подводных крыльях, появлялись буксиры и танкеры, менялось освещение, менялся цвет моря, доносились грубоватые гудки пароходов н веселая музыка, двигались хоботы подъемных кранов– все это было интересно н хорошо просматривалось. Журка готов был часами сидеть и смотреть на море.

В городе_"щла своя жизнь, которая нередко удивляла Журку своими деталями. Местные жители по вечерам выходили на улицу с ведрами и корзинами, полными мусора, и ждали специальной машины, которая появлялась всегда в одно и то же время. Раз в неделю на угол, в тень акаций, привозили зеленую бочку с керосином. Жители выходили с бидонами и становились в очередь к ней.

А потом Журка слышал, как шумели примуса и воздух наполнялся запахом борщей и котлет.

– А у вас что-газа нет?-спросил он в один из первых дней бабушку.

– Мы по старинке, на керосиночке.

– Вот смехотура!

– Смехотура, говоришь? На этой "смехотуре" ты вырос.

После памятного разговора в парке бабушка стала суше и строже, и если разговаривала с Журкой, то резко и определенно.

Зато мать как-то вдруг присмирела, не очень нажимала на Журку, позволяла "ему располагать своим временем, как он хочет, и только в конце каждого дня требовала отчета. Журка догадывался: бабушкина работа.

Об отце мама тоже разговоров не заводила, во всяком случае в присутствии Журки. А он все чаще, неизвестно почему, вспоминал отца, особенно его руки, все в шрамах,как в наклейках.

При одном воспоминании об этих руках Журке становилось горько и стыдно, будто он бросил отца в тяжелую минуту. Однажды ему сон приснился: ничего нет, только руки отца, напряженные, с надувшимися венами.

Опи что-то поднимают, не видно, что, но понятно-им трудно, этим рукам. Журка хочет помочь, им-не может, пальцы как замороженные.

Ои проснулся от собственного крика. Наутро спросил у матери:-

– От папы писем нет?

– А что ему писать? Как норму выполняет?!

– Оставь, Нина,-вмешалась бабушка.-Нормавеликое дело. Норма-это значит нормальный, в отличие от ненормального. – И она покосилась на Журку так, что он поторопился собрать книги и уйти в парк, на свою полусломанную скамейку.

Здесь он как бы отдалялся от всего остального мира, оставался наедине с собой.

Здесь у Журки была своя жизнь, и все, что его окружало, казалось близким, только ему предназначенным.

Шумела листва. В ветвях каштана пела все та же птаха. И хотя он еще ни разу не видел ее, лишь слышал ежедневно, она была родной, своей, совершенно необходимой ему. И если птаха не пела, он беспокоился, не начинал заниматься до тех пор, пока не раздавалось привычного пения.

Но более всего его беспокоили знакомые звуки-тугие удары мяча о землю. Все те же парни, во главе с Цыганом, каждый раз проходили по аллейке мимо него, скрывались в пролазе, а через несколько минут звенел мяч. Парни, очевидно, привыкли к Журке и не замечали его присутствия, как не замечают в комнате старых вещей, и проходили мимо, словно он и не сидел на скамейке.

Журка при виде парней замирал, напрягался, делал вид, что страшно занят чтением и тоже не замечает их.

А сам мысленно шел по пятам за ними, брал мяч, чувствовал его упругость, поглаживал слегка шероховатую покрышку, проверял шнуровочку, подкидывал мяч в воздух, принимал на палец. В этом мяче, в этих тугих ударах было самое родное, то, что он любил больше всего в жизни.

С мячом, с баскетболом были связаны у Журки лучшие воспоминания, поездки, победы, возвращения со славой. Только с мячом, на площадке, в игре он чувствовал себя сильным и ловким, не замечал своей угловатости, не стыдился выпирающих ключиц и своего роста, а, напротив, гордился им, пользовался, выпрямлялся. Лишь в игре он забывался, не помнил ни о чем и не видел никого, кроме открывшегося игрока, свободного места, куда необходимо сделать рывок, и мгновения для точного броска. Когда мяч, брошенный им, трепетал в корзине противника, Журка испытывал истинное удовлетворение, восторг, душевный трепет – чувства, равных которым он не испытывал никогда и нигде. Только в игре он ощущал себя нужным и полезным, и горячие глаза товарищей, их дружеские похлопывания по плечу, бурные аплодисменты и крики болельщиков были верным тому подтверждением.

Теперь, когда ничего этого не было, Журка чувствовал свою осиротелость особенно остро и завидовал и парням, и Цыгану.

Он пробовал сидеть дома, но в положенное время, сам того не желая, начинал посматривать на часы, беспокоился, выглядывал в окно и в конце концов отправлялся на свою скамейку. И снова слушал, как звенит мяч, топают ребята, спорят друг с другом.

"А-а, напрочь, ничего особенного", – сказал он однажды в; схватив книжки, просунулся через пролаз и поднялся на горку, где звенел мяч и слышались азартные крики.

Площадка была небольшая, комплексная, этакий спортивный городок: рядом с баскетбольными щитами были врыты столбы и натянута сетка для волейбола, сбоку от нее-турник, кольца, бум. Все было расположено так экономно и разумно, что казалось, ни одного метра не пустовало.

Еще Журка обратил внимание, что площадка будто втиснута в жесткие рамки: с двух сторон железная ограда, с двух – школа и мастерская.

Парни словно не замечали этих жестких рамок, знай себе кидали мяч, только пыль летела из-под ног. Журка опытным глазом определил сразу, что это довольно слабенькие игроки. Они часто теряли мяч, неточно пасовали, двигались медленно, а главное-мазали, из самых выгодных позиций мазали. Кричали и спорили они лучше, чем играли. Еще он заметил, что Цыган считался у них первым игроком. К нему прислушивались в спорах, на него играли, ему старались подражать, а он держался как премьер, пешком ходил по площадке и ждал под щитом, когда ему дадут мяч.

"Ишь ты, поди ж ты",-с усмешкой подумал Журка и почему-то вспомнил слова отца в свой адрес.

– Сашка, прикрывай Краба! Гусь, бросай сюда! Сюда, говорю! – покрикивал Цыган.

"Вот ведь какой!"-у Журки все сильнее росло желание доказать Цыгану, что тот плохой игрок.

Его так и подмывало схватить мяч и показать, как надо играть.

И мяч, словно понял его желание, стукнулся о кольцо и покатился в Журкину сторону.

– Эй ты, подай мяч! – крикнул Цыган. – Не сльь шишь,что ли,дылда?

Журка не пошевелился, только сунул руку в карман, чтобы не видно было сжатого кулака.

Цыган прошел мимо, бросил на него презрительный взгляд. Д возвращаясь на площадку, на мгновение задержался у Журки:

– Он не взорвется. Пощупай.

Ребята захохотали.

Кровь бросилась Журке в лицо, застучала в висках.

Он двумя руками выхватил мяч у Цыгана-так что книжки из-под руки хлопнулись о землю, – сделал шаг вперед и, слегка присев, провел бросок.

– Ой ты! Тама!-воскликнул кто-то из парней.

Этот крик подбодрил Журку. Он подхватил мяч и, пробежав несколько метров, бросил его в другую корзину. И опять заложил. Конечно, это получилось случайно.

Заставь Журку повторить броски, он не поручился бы за успех. Но сейчас это получилось и произвело впечатление. Парни молчали. И Цыган молчал.

Журка прошел мимо него, помахивая руками, как маятниками, поднял книжки и спустился через пролаз в парк, на свою скамейку.

На следующий день он опять пришел в парк. Его интересовало – что будет дальше? Как поведут себя парни и этот зазнайка Цыган?

И вот послышался громкий сбивчивый разговор.

Журка уткнулся в книжку.

Неожиданно парни замолкли, приближаясь к нему.

Он чувствовал их приближение по звуку шагов.

Парни остановились против его скамейки. Краешком – глаза Журка видел чьи-то поношенные кеды.

– Знаешь что? – сказал Цыган примирительно. – Ты, может, нас, это... потренируешь?

Журка не ожидал такого предложения.

– Вообще-то я занимаюсь.

– Ненадолго... Можно даже и через день.

– Ну, ладно...

– Дай петушка. – Цыган протянул ему свою смуглую руку.

С этого дня жизнь пошла интересней. Журка по-прежнему занимался математикой, решал задачи..а в положенный час спешил на тренировку. Заниматься стало легче.

И настроение сделалось лучше. Даже мать заметила это.

– Ты чего это улыбчивый стал? – спросила Нина Владимировна Журку.

– Просто отдохнул,-по-своему объяснила бабушка. – А может, понял кое-что...

Тренировки проходили ежедневно. Ребята являлись аккуратно, слушались Журку беспрекословно.

Однажды после сильнейшего и неточного удара мяч перескочил через ограду и покатился по мощенной булыжником дороге. Это случалось и раньше. Ребята всякий раз просили идущих по дороге:

– Подайте мяч.

И те подавали.

П на этот раз Журка крикнул:

– Девушка, подайте, пожалуйста, мячик.

Девушка не обернулась, будто не слышала.

– Девушка! – повторил Журка.

Девушка не откликнулась.

"Глухонемая, что ли?"-подумал он и перемахнул через ограду.

Девушка остановилась перед ним и посмотрела на Журку каким-то странным взглядом: точно смотрит и не видит.

Журке даже неловко стало.

– Извините,-сказал он.-Я за мячом.

Девушка ничего не ответила и пошла своей дорогой.

Журка обратил внимание на красивую белую шею и толстую рыжую косу, уложенную венком на голове.

– Ну, чего ты там? – крикнул Цыган сверху.

– Иду,-ответил Журка и опять подумал:-"Нет, она не глухонемая, просто какая-то странная".

Не знал Журка, что странную девушку зовут Ганной Цыбулько.

Никак не думала, не предполагала Ганна, что окажется в Крыму, у моря, одна. Но так случилось.

Все шло хорошо. Все шло чудесно. Она работала. Она любила. И ее любили. До свадьбы оставалось несколько дней. Горячие были денечки. Конец полугодия. Они обязались бригадой выполнить семимесячный план. Товарищ Песляк ежедневно интересовался, как продвигается дело, можно ли рапортовать?

А тут еще этот новенький, Степан Степанович. Он потребовал дать и ему план. Ганна не соглашалась. Он настоял, и партком поддержал его.

А тут еще комитет комсомола поручил ей комиссию по проверке бригад, борющихся за звание коммунистаческой.

Только к вечеру освобождалась она от всех дел и спешила к портнихе примерять свадебное платье. А потом они встречались с Лешей и шли к Неве, пешком, чуть ли не через весь город. По дороге успевали наговориться досыта. На работе в эти дни и поговорить некогда было.

У Невы в эти вечера было людно. На гранитных скамьях вдоль набережной сидели притихшие парочки.

Тут же маячил рыбак-фанатик, неподвижный, как изваяние.

– На одном конце червяк. А кто на другом? – шутливо, вполголоса спросила Ганна.

Леше тотчас передалась ее шутливость, и он стиснул зубы, чтобы не рассмеяться.

– А кто же на другом? – повторила она.

У Леши задрожали плечи, и он поспешно отвернулся.

Пройдя рыбака, оба прыснули. Потом взглянули друг на друга и снова фыркнули. И еще долго сдержанно смеялись, оглядываясь на невозмутимого человека.

По гранитным ступенькам они спустились к самой воде, сели и плотно прижались друг к другу, как будто отошли от остального мира.

Здесь было тихо. Все звуки приглушались и отдалялись. Шипели машины, шуршали шаги прохожих, слышался тихий разговор. Но все это было там, наверху, на набережной. А тут чуть всплескивалась вода, почти не отражая ни домов, ни людей.

У моста стояли пароходы и баржи, ожидая часа развода. Они не шевелились, не покачивались и казались монументами, поставленными здесь на века. И все вокруг, покрытое тусклым цветом, как бы лишилось других красок и потому казалось необычным и сказочным. Даже шпиль Петропавловки не блестел и не сверкал, а как бы сливался с тусклым небом, с тусклыми домами, с тусклой зеленью и потемневшей водой. Этот тусклый цвет, не меняясь и не сгущаясь, опускался на город, едва скрывалось солнце, и держался до нового восхода.

Было самое прекрасное время года. Белые ночи. Огней не зажигали. Только по часам можно было определить время.

– Полпервого, – сказал Леша.

– Уже?

Они говорили вполголоса, словно боялись вспугнуть эту чуткую тишину, этот сказочный непривычный мир, эту притихшую воду и застывшие баржи у моста.

– Хорошо, – прошептала Ганна.

Издалека донеслась песня. Ни слов,ни мотива не разобрать,будто пели глубоко, под этой черной водой, даже не пели, а играли на каком-то сказочном инструменте.

Послышался легкий всплеск, наверное сонная рыба перепутала время и встрепенулась раньше срока. Река не шевелилась, черные тени от парапетов почти сливались с водой. И оттого, что река была неподвижной, этот всплеск тоже казался далеким, прилетевшим сверху, с земли.

– Мы всегда будем вместе,-прошептала Ганна.

Она почувствовала, как он еле заметно кивнул головой, и закрыла глаза.

– Леша, скажи... Вот если со мной что случится...

– Ты что? Спросонья, что ли?

– Нет... Допустим... Ты меня не оставишь?

– Да брось ты... Такой резко положительный человек...

– Нет, скажи,-повторила она, не открывая глаз.

Ганна знала, что он не оставит, и представляла, что он скажет, но ей хотелось услышать его слова сейчас.

– Скажи...

Она почувствовала его дыхание на своей щеке.

– Скажи,-настаивала она.

– Никогда не оставлю. И выбрось эти мысли... Это уже серьезно прошу.

– А я тебя... Какой бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось...

Раздался протяжный скрип, полязгивание. Тотчас послышались голоса, будто ждали этих звуков, как условного сигнала. Голоса были вялыми, уставшими и не походили на голоса людей. Казалось, это перекликаются ночные птицы.

Когда Ганна открыла глаза, мост уже развели, он и в самом деле походил на гигантскую птицу, распростершую крылья для взлета. Но птица все не взлетала, а баржи и пароходы начали двигаться ей навстречу. Они ползли медленно, не нарушая покоя, как и должны были двигаться монументы, которые перекатывают по гладкой и черной дороге на новое место.

Все, что происходило вокруг, не походило на явь, но не было и сном, Ганна все видела и слышала – и спокойная ночь, и очертания одноцветных домов на том берегу, легкое воркование воды и бесшумное движение барж по реке-все казалось подчиненным таинственной силе.

– Закрой глаза,-прошептала она.-Нет, закрой.

Закрыл?

– Ну, закрыл... По просьбе трудящихся.

– Ты когда-нибудь молился?

– Ты что? .. Ну, в самом деле?

– Не открывай глаз. Отвечай.

– Ну я ж не верующий... И ты...

– А я молилась... Маленькая... Про себя... Не богу, конечно, а кому-то... Не знаю кому... Чтобы маму нашел...

– Не нашел же,..

– Нет, не нашел... А ты скажи мне всю-всю-всю правду... Ты ничего от меня не -скрываешь? Ни в чем не обманываешь?

– Ну что сделать, чтобы ты поверила?

– Просто скажи правду.

– Да я уже сто раз говорил.

Она прижалась щекой к его щеке.

Так они сидели долго, не открывая глаз.

Неожиданно что-то мягкое, теплое и ласковое коснулось ее лица.

Ганне представилось, что это само счастье погладило ее. Она хотела сказать об этом Леше, но не сказала, побоялась спугнуть прекрасный миг.

Солнце-красное, круглое, еще неяркое-висело в разводе моста.

Барж и пароходов уже не было, и казалось, что мост развели специально, чтобы пропустить солнце.

Все вокруг преобразилось, ожило, засверкало красками, сделалось знакомым, только в тысячу раз красивее, чем всегда. Все вокруг было чистым, свежим, радостным, будто умытым. Шпиль Петропавловки сиял. Деревья сверкали зелеными вершинами, и каждый листок был ясно виден. Окна домов блестели.

А вода стала синевато-голубоватой. В глубине ее были видны стайки коричневых рыбок. А на поверхности отчетливо отражались искрящиеся на солнце парапеты, арки моста, лица Ганны и Леши.

Ганна, глядя в воду, машинально принялась поправлять прическу. И вдруг словно спохватилась:

– Идем, Лешенька. Сегодня столько дел.

Она заговорила громко, по-дневному, без опаски вспугнуть тишину и таинственность.

Леша, не возражая, поднялся и подал ей руку.

Навстречу им попадались парочки, такие же счастливые, как и они, проносились машины, сверкая лакирован. ньши крыльями. Все так же, не шевелясь, стоял рыбак со своей длинной удочкой. Теперь он не вызывал смеха.

Просто казалось, что так и должно быть.

– Идем, Лешенька. Идем, может, такси схватим.

Ганна, тряхнув головой, побежала, увлекая его за собой. Венок рыжих волос распустился, толстая коса скатилась на плечи и, подпрыгнув, развернулась во всю спину.

Ганна любила свою работу больше всего на свете.

Еще с ремесленного сохранила она ощущение чуда от того, что такой большой и такой тяжелый станок делается послушным, подчиняется ей и понимает ее, как живой.

Когда Ганна выточила первую деталь, нарезала первую гайку, ей не верилось, что это сделала она, что гайка получилась настоящая, такая, какую делают старые мастера.

Ганна остановила станок, прошла по цеху, отыскивая, кто еще нарезает такие же гайки. Оказалось-слесарь Уклейкин. Она тихонько взяла из его ящика гайку и, уйдя в умывалку, долго сравнивала ее со своей. Выходило точь-в-точь как у него.

И тогда гордость и радость овладели ею. , После ремесленного Ганна попала на этот завод, в бригаду Полины Матвеевны. Ей сразу же дали норму, и она опять заробела. Разве может она угнаться за Полиной Матвеевной, за другими слесарями, работающими на заводе по многу лет?

– Ручки белые все-то сделают,-ласково ободрила Полина Матвеевна.

Ганна неясно помнит мать, но ей показалось, что эти слова сказала мама. "Сделаю, все сделаю", – про себя ответила она и как бы выбыла из цеха, ничего и никого не видя, кроме станка, кроме резца и детали.

– Поздравляю, доченька,-в конце дня сказала Полина Матвеевна. – Почти норму дала. Нет, нет. Нынче все. Завтра я тебе покажу кое-что, для скорости, – п потянешь.

Ганна, помнится, расплакалась без причины, и Полине Матвеевне пришлось провожать ее до самого общежития.

– Что случилось? – всполошилась тогда Галка Матвеева, подружка Ганнина.

– Почти норму выполнила, от радости.

На следующий день к ней вновь подошла Полина Матвеевна:

– Не так делаешь-то. Вот приглядывайся, как надо.

Так и нянчила Ганну Полина Матвеевна, следя за каждым ее шагом.

Так и росла Ганна, по капле собирая драгоценный опыт дорогих своих учителей.

Ганна любила людей, в каждом искала добринку и старалась сделать так, чтобы и другие заметили эту добринку в ее товарище. Единственное, что вызывало в ней неприязнь, это нелюбовь человека-к работе...

Приняв бригаду от Полины Матвеевны, Ганна собрала товарищей в красном уголке и сказала им лишь одну фразу:

– Будем работать как можно лучше.

Товарищи знали ее не первый день, уважали и верили Ганне. Но в цехе кое-кто принял ее назначение с насмешкой. Бригадиров-девушек еще не бывало.

Особенно усердствовал Кирилка: по многу раз на день подходил к ее станку, подбоченивался и хихикал, похрюкивал. Ганна старалась не обращать внимания на этого наглого парня. Кирилка пытался ухаживать за нею, но безуспешно. Появился Леша и окончательно пресек эти ухаживания.

Прошло время. Все встало на свое место. Ее бригада была не на плохом счету. Выполняла и перевыполняла нормы. И к бригадиру-девушке все привыкли.

С бригадой Ганны Цыбулько соревновалась соседняя бригада Пепелова. И побеждала.

Портрет Пепелова висел на общезаводской доске Почета, изрядно запылившись и выгорев на солнце.

Ганна не завидовала этим успехам, не переживала поражений, потому что знала-ее бригада работает честно, с полной отдачей. А в глубине души сочувствовала Пепелову, и было неловко за него: такой пожилой, а так любит, чтобы его хвалили.

* * *

Ганне и Леше предстояло ехать в мебельный магазин за торшером. Узнав о скорой свадьбе, завод выделил молодым однокомнатную квартиру в новом доме. А завком выхлопотал через кассу взаимопомощи ссуду на мебель.

Теперь каждый день Ганна и Леша ездили по городу в поисках нужной мебели. Они уже купили диван-кровать. И вот сегодня поехали за торшером, который приглядели еще вчера в ближайшем мебельном магазине.