Текст книги "Вечное дерево"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Сверху раздалось гудение. Над домами, хорошо различимый на фоне темно-синего неба, проплыл самолет.

Проводив самолет, Журка стал разглядывать небо.

Оно сегодня как-то особенно щедро было усыпано звездами, большими и малыми, и совсем маленькими, едва мерцающими. Иные из них были настолько неяркими, что их с трудом можно было различить. Иные то зажигались, то снова гасли, будто кто-то там, наверху, светил фонариком, у которого вот-вот перегорит лампочка. Казалось, все звезды, сколько их есть на свете, зажглись сегодня, выплыли, чтобы поглядеть на землю, на город, на дома, на него. И вдруг одна из них не выдержала, сорвалась и полетела вниз, оставляя на небе короткий, тотчас гаснущий след.

Журка снова почувствовал легкость и радость, как там, в толпе, на площади.

Но стоило ему повернуться и взглянуть на окна своей квартиры, как эта легкость исчезла и он подумал о другом: "А что он сделает со мной? Выгонит из дому?

Опять даст пощечину? Или поговорит, как с глупым мальчишкой?"

Когда наконец из подъезда вышли гости, которых он тотчас узнал – и Куницына, и дядю Самофала, и Копну, и отца Кольки Шамина, и Инессу Аркадьевну-жену Самофала,-Журка был уже до того наэлектризован ожиданием, до того взвинчен, что ему было все равно, что с ним будет, только бы поскорее все это кончилось...

Отец сидел "столбиком"-не сгибая спины-за еще не убранным столом и читал газету. В комнате пахло вином, папиросами и духами. ("Мама такими не душится"). Журка стоял у дверей, дожидаясь взгляда отца.

Отец вскинул голову и посмотрел на Журку.

– А-а,-протянул он и неторопливо отложил газету. – Подойди сюда.

Журка не двигался. Ему казалось, стоит сделать шаг-и будет заметно, как у него дрожат коленки.

– Подойди, – отец встал и развел руки.

Журка, зажмурившись, шагнул вперед.

– Наклонись.

Журка наклонился и, к удивлению своему, почувствовал, как отец обнял его и поцеловал в губы.

Редко целовал его отец, только в день рождения.

Журка всхлипнул и простонал протяжно:

– Прости, папа.

– Бывает, – сказал отец. – Всякое бывает по молодости. Садись-ка, садись. Мать, там не осталось у тебя?

Нина Владимировна налила вина из недопитой бутылки.

"Помирились!"-с радостью подумал Журка.

– И себе налей,-приказал Степан Степанович.– Вот за что я тебя поцеловал, -сказал он, глядя ошеломленному Журке в глаза,-за то, что ты сегодня там, на Невском, вместе со всеми, с народом был... Значит, есть в тебе хорошее.,. Такое... Настоящее... За него и выпьем.

Нина Владимировна, поняв, что ее присутствие может помешать разговору, отправилась на кухню. Степан Степанович уже другим, поучительным тоном, как, бывало, говорил с подчиненными, повел беседу:

– Ты насчет работы проезжался.., "Не надо, мол...

ишачить", и так далее. А все работой, вот такими руками сделано, все... Я эту любовь через всю жизнь пронес...

Журка плохо понимал отца. Он смотрел на его руки, все в шрамах, как в наклейках, и ему хотелось прикоснуться к ним,погладить.

Он тряхнул головой и, конечно, прогнал эти излишние желания.

* * *

Степан Степанович оформился на работу в три дня, Кадровик-служака, вручая пропуск, сказал:

– Извините, товарищ полковник. Пропуск временный. Положено пройти курсы техбезопасности-тогда постоянный получите.

– Действуйте как положено, – ответил Степан Степанович.

Кадровик помедлил:

– А еще вас просил зайти товарищ Песляк. Это секретарь нашего партийного комитета.

В коридорчике Степан Степанович столкнулся с Аловым.

– Как дела? – спросил Алов.

– В общем, все в порядке. Но еще к товарищу Песляку зайти надо.

– Это вот сюда, налево. Не очень возражай, он этого не любит.

За большим столом, покрытым зеленым сукном, сидел человек с крупными чертами лица.

– Просили к вам зайти,-произнес Степан Степанович, получив разрешение войти. – Моя фамилия Стрелков.

Песляк неторопливо поднялся, выбрался из-за стола.

"Фигура", – подумал Степан, Степанович, разглядывая секретаря парткома. Песляк был высоким, представительным, седина на висках, та благородная седина, что не только очаровывает женщин, но вызывает уважение и у мужчин. На нем был модный костюм, белая сорочка, капроновый галстук, остроносые ботинки.

– Песляк,-с важностью произнес он и крепко пожал Степану Степановичу руку.

Сели друг против друга у стола.

– Решил поближе познакомиться с вами,-объяснил Песляк причину приглашения.-Рассказывайте о себе.

Он уставил на Степана Степановича серые, внимательные глаза, приготовился слушать.

– А что говорить? Я не говорить-работать на завод пришел,-с шутливой ноткой в голосе сказал Степан Степанович.

– Это хорошо,-тотчас поддержал Песляк и закивал тяжелой головой.

Поддержка подбодрила Степана Степановича, захотелось пооткровенничать.

– Да вот так. Молодость вспомнил. Когда-то слесарил. Любил это дело. Мечтал о нем. И вот решил вернуться. Тем более что другой гражданской специальности нет.

Песляк слушал внимательно, не перебивал.

– Я ведь ушел в армию с завода,-продолжал Степан Степанович, – а к старости, знаете, всем хочется еще раз с юностью встретиться.

– Так уж и старость,-деликатно возразил Песляк.-Вы, вижу, еще мужчина в силе...-он изменил тон, что-то придумал. – Вот что, товарищ Стрелков. Мы ваше поступление на завод расцениваем как пример большого уважения заслуженного человека к рабочей профессии...

– Но мне бы не хотелось ненужной шумихи, – возразил Степан Степанович.

Песляк вдруг задвигался на стуле, побагровел.

– Товарищ Стрелков, мы в партийном комитете тоже знаем, что и как надо делать.

Степан Степанович вспомнил наказ Алова и сдержал себя.

– Полковник идет работать слесарем, не гонится за должностью, не боится рук испачкать, – видя, что ему не возражают, уже помягче объяснял свою мысль Песляк.-Вникните сами в это явление. Прямо скажем, оно не типичное. Но мы и не собираемся агитировать полковников в отставке стать слесарями. Тут в другом дело.

В авторитете рабочей профессии. Мы должны воспитывать нашу молодежь, прививать ей любовь к труду рабочего. Показать, что этот труд заслуживает не меньшего уважения, чем труд техника, инженера...

– Будет ли в этом смысл? – проговорил Степан Степанович.

– Будет, товарищ Стрелков. Еще как будет,-совсем дружески сказал Песляк.-Для примера, для молодежи. Молодежь у нас всякая. Есть и хорошая. А есть филоны-такие, что только шатаются по цеху.

– Все ясно, – сказал Степан Степанович, потому что за долгие годы службы привык соглашаться с начальством.

Довольный результатами разговора, Песляк положил руку еку на колено, сказал, как старому доброму товарищу:

– Кипит еще в нас кровушка. Годимся еще.

Уходил Степан Степанович от Песляка в приподнятом настроении, будто и в самом деле с боевым товарищем повстречался.

Песляк после его ухода подошел к столу, записал на настольном календаре: "Полковник-слесарь".

Потом он позвонил редактору заводской многотиражки и попросил его срочно зайти в партком.

* * *

Степан Степанович шагал широко, чувствуя, что земля под йогами твердая. Все люди казались ему хоро"

шими, добрыми, просто замечательными. Он шел, заглядывая им в глаза, радуясь их улыбкам, вслушиваясь в их оживленные голоса. Сегодня все люди были веселее, чем обычно, двигались быстрее и улыбались чаще. Наверное, потому что выглянуло первое по-настоящему весеннее солнце, а это всегда радует и веселит горожан.

А у Степана Степановича была сегодня своя радость.

"А я принят. Я снова рабочий человек. Рабочий класс".

– Вот моя Нина удивится, – произнес он вслух, окончательно забыв о недавней ссоре.

И то, что он назвал ее Ниной, вернуло Степана Степановича к далеким годам молодости, когда он был влюблен, когда на земле существовало два солнца – то, что над головой, и она-красивая девушка с певучим голосом.

"Нужно будет ей с первой получки подарок купить", – решил Степан Степанович, открывая дверь своей квартиры.

Нина Владимировна возилась с платьем, повертываясь перед зеркалом то одним, то другим боком.

Она увидела отражение мужа в зеркале и спросила, поправляя рукавчики:

–Ты чего это, отец, светишься? По займу выиграл?

– Закрой-ка глаза,-попросил он и полез в карман за пропуском". – Ну, закрой.

Нина Владимировна прищурилась. Он заметил, что ресницы у нее дрожат: подглядывает.

– Нет, мать, давай по-честному.

Он выдернул пропуск, поднял над головой.

– Смотри.

Нина Владимировна открыла глаза.

– Что это?

– Пропуск. Я на работу наконец устроился.

– И радуешься, как ребенок, – проговорила она снисходительно.

– Конечно. Не привык без дела. Два месяца за два года показались.

Нина Владимировна повернулась, пригладила материю на плече и спросила между прочим:

– Куда ж ты устроился?

– На завод.

– Кем же?

– Слесарем, – произнес он восторженно-торжественным голосом.

Глаза Нины Владимировны приняли то неприятное, колючее выражение, которое не шло ей.

– Ты серьезно?

– Вполне, – подтвердил он.

Нина Владимировна медленно села на стул.

– Слесарем? Полковник и вдруг слесарем?!

– Первая любовь не ржавеет,-шутливо ответил Степан Степанович.-А другой у меня гражданской специальности-то и нет. Ты же знаешь.

Нина Владимировна отмахнулась.

– Не верю.

– Да честное слово. Вот посмотри пропуск.

Она вырвала из рук Степана Степановича пропуск, пробежала его глазами.

– О, прелестно!-она захохотала неестественно громко.

– Перестань! – крикнул он, почувствовав наконец обиду.

Нина Владимировна оборвала смех, уставилась на него пристально и гневно.

– Я считала, у тебя хватит ума.

– Вот и хватило. Я кровный рабочий. И мои отец был рабочим. И дед-кузнец. Я с завода в армию ушел.

Был слесарем и опять буду им. Все естественно.

– Значит, я теперь слесарша? Представляешь, что будет говорить Инесса Аркадьевна?

– Что скажет княгиня Марья Алексевна... – попробовал свести все к шутке Степан Степанович.

Нииа Владимировна вздрогнула, наверное от той картины, что сама себе вообразила, и проговорила быстро, почти приказала!

– Уволься. Сейчас же, пока еще никто не знает об этом.

– Да что ты? Смеешься?

– Уволься.

– Никогда.

Нина Владимировна вскочила, губы ее противно скривились.

– Вот, вот! -закричала она с надрывом и судорожными движениями стала рвать пропуск.

Степан Степанович оцепенел и несколько секунд не мог сдвинуться с места.

– Не смей! Слышишь?!

Нина Владимировна швырнула остатки пропуска на пол и выскочила из комнаты. Дверь хлопнула, и с лестницы донеслось стрекотание ее каблучков.

* * *

Степан Степанович сидел у стола, пытаясь склеить обрывки пропуска так, чтобы вышло как было. Но это не удавалось. Разрывы были видны, как свежие шрамы.

На фотокарточке через все лицо наискосок проходила белая надломленная полоса.

– Ни черта не получается, – произнес он, бросая пропуск на стол.

Состояние было такое, будто бы он неожиданно попал под прицельный огонь своих автоматчиков. Никак не ожидал он такой нелепой реакции от жены.

– Ну что тейерь делать? Без пропуска на завод не пойдешь. Менять надо. А что сказать? Жена порвала.

Так это ж на всю жизнь позор...

Явился Журка, побренчал на кухне кастрюлями и хотел проскочить через, родительскую комнату к себе. Он был высок, настолько высок, что доставал головой косяк.

Степан Степанович заметил, что Виктор какой-то весь острый; казалось, что все кости, какие есть в нем, выпирают наружу.

– Не горбись,-сказал Степан Степанович,-а то превратишься в знак вопроса.

Виктор хихикнул и, размахивая расслабленными руками, как маятниками, пошел в свою комнату.

– Остановись-к.а, – окликнул его Степан Степанович. Он вспомнил о просьбе жены поговорить с сыном и о своем желании "перекантовать" его. Именно сейчас, под настроение, и захотелось начать этот разговор.

Но Журка будто почувствовал, что предстоит неприятный разговор, произнес с молящими нотками в голосе:

– Спешу. Честное слово. У нас игра сегодня... На первенство города.

– Ну что ж, тогда посмотрю заодно, как ты играешь.

Журка хотел возразить, но сдержался. Надо было сказать, что игра предстоит ответственная не только потому, что идет розыгрыш первенства города, но и потому, что ему придется себя реабилитировать. После того случая, когда он не поехал в Москву, тренер вообще не хотел брать его в команду. Потом сжалился: "Возьму на одну игру; если не потянешь-исключим как милень"

кого". Так что придется играть старательно, значит, не свободно, значит, нервно. Но как скажешь об этом отцу?

И Журка промолчал, согласился.

Он ожидал отца у входа на Зимний стадион. В синем тренировочном костюме он казался не таким угловатым и костлявым, как обычно, и голову не втягивал в плечи, и не сутулился, лишь руками размахивал по-прежнему, как маятниками, словно они были без костей и не имели силы.

–Давай поскорей,-сказал он,-а то у нас разминка начинается.

Но Степан Степанович видел, что дело не в разминке: сын стесняется быть с ним на людях.

– С кем играете?-придержал его Степан Степанович.

– С "трудиками".

– Сильный противник?

– Ничего, – Витька произнес это слово твердо, кажч.

дый слог выговаривая отдельно, и оттого оно прозвучало полупрезрительно, полуиронически.

Он долго был виден в толпе. "Ах вот отчего он сейчас не сутулится,-догадался Степан Степанович.– Здесь, с баскетболе, рост преимущество..."

Степан Степанович огляделся. Стадион был огромен, высок и напомнил ему тот ангар-главный цех,-только без гигантских станков, без челноков-кранов, без колоссальных деталей. Лишь часть стадиона была занята трибунами-узкими скамейками, одна над другой. Трибуны с трех сторон окружали пока еще не ярко освещенный дощатый настил, над которым висели новые щиты с кольцами-корзинами.

На скамейках сидели, по ним ходили, их перепрыгивали, как препятствия. Народу прибывало с каждой минутой. Молодежь сновала между скамеек, словно специально затем, чтобы задеть лишний раз коленки Степана Степановича и не извиниться. Впечатление создавалось такое, будто эти парни и девушки ищут друг друга и никак не могут найти.

Кое-кто проходил с бутылками лимонада и с пачками печенья, на ходу ел и пил прямо из горлышка, точно не мог поесть в буфете или дойти до своего места.

Кое-кто находил друзей и окликал их через весь стадион, как на улице, никого не стесняясь и не смущаясь.

Угреватый парень принес целый букет эскимо и стал передавать его по рядам своим товарищам. И товарищи заорали и начали подпрыгивать так, что скамейки затряслись и закачались, как пружины.

Гул стоял, как под -мостом. Отдельные голоса сливались в общий шум, и ничего нельзя было разобрать. Под стеклянным куполом летало раскатистое беспрерывное эхо.

Когда движение и суета достигли предела, когда шум сделался настолько сильным, что в ушах зазвенело, когда на скамейках стало так тесно, что невозможно было развернуть плечи, когда молодежь забила все проходы, все ходы и выходы, – вспыхнули прожекторы, дощатый настил засверкал, как огромный полированный экран.

И тотчас появились команды в красных и синих тренировочных костюмах.

Раздались аплодисменты, выкрики, приветствия, хлесткие удары мяча по щиту.

Но движение не уменьшилось и шум не стих. Все еще протискивались новые болельщики, тесня и без того плотно сидящих людей. Чуть ниже и левее Степана Степановича расположился тот угреватый паренек, что приносил эскимо. Сзади слышались мальчишеские голоса.

Правее сидела девушка в цветастой косынке. А прямо перед ним-с гладковыбритым затылком, немолодой загорелый человек. Каждый что-то выкрикивал так громко и смело, точно это должно было интересовать всех, кто был рядом. Назывались команды, цифры, годы, занятые места, тепло и с гордостью произносились фамилии игроков, словно это были родственники или друзья, фамилии почему-то назывались сокращенно, а игроки – по имени и кличкам, как близкие, свои люди.

Все переговаривались между собой, точно знали друг друга много лет, все всё понимали с полуслова, с полунамека.

Степан Степанович наблюдал все это с любопытством и мягкой внутренней усмешкой, не загораясь общим интересом.

"Я будто трезвый среди пьяных", – подумал он про себя.

Протяжный резкий свист заставил его посмотреть на площадку. Там уже не было игроков. Стоял судья в белом костюме и свистел в блестящий свисток. Гул голосов начал медленно затихать. И когда на площадке вновь появились команды уже в трусах и майках, сделалось тихо, так тихо, что слышно было, как где-то под скамейками покатилась бутылка.

Снова короткий свисток. Игра началась.

Степан Степанович больше глядел на окружающих его людей, чем на площадку, тем более что там, среди синих и красных маек, он не видел своего сына.

Наблюдать окружающих было смешно и забавно.

Все они как бы подравнялись в возрасте: одинаково хлопали, вскрикивали, замирали, ахали и шипели. Девушка сдернула косынку и при удачном броске любимой команды взмахивала ею над головой и визжала. Пожилой человек с гладким затылком поворачивался к Степану Степановичу и бурчал, дрожа щеками и краснея:

– Видели? Цапнул за руку-судья не заметил.

А Кондрашу уже персоналка.

Мальчишки за спиной Степана Степановича при этом пронзительно свистели. А угреватый паренек вскакивал и, оглядываясь, ища сочувствия, орал:

– На мыло!

Степан Степанович заметил, что трибуны реагируют на ход соревнований по-разному, явно неодинаково. Если его трибуна хлопает, то противоположная свистит, если его возмущается, противоположная взрывается аплодисментами. Средняя трибуна -нейтральная, будто восхищается, будто замирает, поддерживая то противника, то их трибуну, словно желая общего примирения.

– Вторая персоналка,-прошипел, оборачиваясь к Степану Степановичу, Гладкий Затылок.

Степан Степанович взглянул на площадку. Красные били штрафной. Он заметил светящийся щит над противоположной трибуной. После точного броска на щите моментально изменились цифры.

Он хотел спросить, в чью пользу счет, но вовремя подумал, что это будет воспринято здесь как вопиющее невежество. Он попробовал сам разобраться в обстановке.

Сын играл за "Буревестник", но Виктора на площадке не было.

Гладкий Затылок все чаще оборачивался к Степану Степановичу. Цветастая косынка все реже трепетала над головой девушки. Мальчишки все оглушительнее свистели.

Он понял: его трибуна проигрывает.

Степан Степанович снова взглянул на площадку и тут увидел Витьку. Сын был в синей майке. Значит, "Буревестник" проигрывает.

"Вот тебе и ничего, ^-подумал Степан Степанович, вспоминая полупрезрительный ответ сына.-Зазнайство – оно к добру не приведет".

Ему стало не по себе. Степан Степанович сам удивился этому чувству.

–Длинный, давай!-крикнул угреватый паренек.

Крик адресовался понятно кому-Витьке.

– Журавель, давай!-дружно поддержали мальчишки.

"Наверное, из его школы",-догадался Степан Степанович.

Остальные болельщики молчали, с надеждой ожидая, что покажет новый игрок.

И Степану Степановичу стало любопытно, что же сделает Витька. Его нетрудно было отличить от других: он еще больше расправился и вытянулся.

Трибуны замерли. Синие кинулись в наступление так энергично, точно их нахлестывали и заставляли бегать.

Степан Степанович не уловил, каким образом мяч оказался у Витьки, а он под щитом противника, не заметил .броска, только почувствовал, как трибуна задрожала от криков и аплодисментов,

– Перспективный, – сказал Гладкий Затылок.

Степан Степанович торопливо кивнул, весь подаваясь вперед.

"Скажи, перспективный",-подумал он с иронией, а сам ощутил приятное тепло в груди.

После двух удачных бросков Витька вдруг остановился посреди площадки, опустил руки и не побежал за мячом. Мяч тотчас перехватил противник и провел ответный бросок.

Противоположная трибуна ахнула и загремела.

– Шире шаг! – не зная сам почему, крикнул Степан Степанович.

– Шире шаг!-подхватили и угреватый паренек, и девушка с косынкой.

Витька побежал быстрее. Степану Степановичу показалось, что он услышал его и послушался. Цифры на щите сменились.

– Так держать!-крикнул Степан Степанович.

– Так держать! – подхватила вся трибуна.

А Гладкий Затылок обернулся и похлопал Степана Степановича по коленке, как старого приятеля.

Но Витька опять, словно нарочно, остановился, и противник, воспользовавшись этим, ответил точным, броском.

– Шире шаг!-вновь закричал Степан Степанович, теперь уже по-настоящему злясь на сына за эту медлительность и неуважение противника.

–Шире шаг!-поддержала трибуна.

Витька рванулся, получил пас, заложил мяч в корзину.

– Ведь может, – сказал Степан Степанович, хлопая по плечу Гладкий Затылок.

– Перспективный, – отозвался тот.

– Журавель! Жу-ра-вель!-заорали мальчишки.

И вся трибуна, перекрикивая свист противоположной, стала скандировать:

– Жу-ра-вель! Жу-ра-вель!

Нейтральная поддержала этот крик:

– Жу-ра-вель!

Степан Степанович поймал себя на том, что и он вместе со всеми выкрикивает это слово.

"Черт те что,-подумал он, умолкая.-" Никогда не называл его так".

Конец игры проходил под сплошной рев трибун. "Буревестник" выигрывал.

Мальчишки заливались свистом. Угреватый паренек приплясывал на скамейке. Девушка, не переставая махала косынкой.

У Степана Степановича было такое чувство, будто и он выигрывает соревнование. Так и хотелось сказать:

"Это мой, длинный-то, Журавель-то-мой". Перебарывая это желание, он хлопнул соседа по плечу:

– С победой!

– С победой!-ответил Гладкий Затылок, обнимая его, как друга.

Все вокруг смотрели на Степана Степановича как на своего человека и улыбались ему-приветливо.

* * *

Дождь шел неохотно, устало. Небо висело над крышами домов черное, тяжелое, беспросветное. Вверх не хотелось поднимать глаз-там было неприветливо и темно. Зато на земле было светло и красиво. Тысячи, огней отражались на мокром асфальте, на мокрых стенах, в больших лужах, как в зеркалах. Огни падали на землю из освещенных окон, из витрин, от уличных фонарей, от проносившихся по городу машин. Краски и цвета были не слишком разнообразными-всего лишь красными, зелеными, желтыми, но они все время менялись, то появляясь, то усиливаясь, то перемешиваясь между собой, между светом и тенью. Огоньки все время двигались, отражаясь миллионами зайчиков на крышах троллейбусов и автомобилей, на дорогах и решетках оград, на цоколях домов, на кронах деревьев.

Все вокруг сверкало и блестело. Город точно обновился, помолодел и похорошел.

Воздух был свежим и чистым. Запахи хорошо отличались один от другого-дымок машины от дымка сигареты. Они, едва появившись, тотчас исчезали, будто растворялись в искрящихся под фонарями дождинках.

Звуки были громкими, далеко слышными и ясными.

Они тоже перемешивались между собой: и шумок дождя, и шипение колес, и хлопанье дверцы, и голоса людей.

Несмотря на темноту и дождь, все далеко и отлично просматривалось-любой огонек. Тени были четкими, шаги под тенью-гулкими. Виделась искорка, выдохнутая автобусом, сверкнул портсигар, хлопнувший, как выстрел.

И быть может потому, что было красиво, дышалось легко, слышалось хорошо и виделось далеко – на ули"

цах было полно народу, как в солнечный день.

Люди шли в плащах, в накидках, под зонтиками.

И одежда людей сверкала, точно покрытая лаком. Это сверкание сливалось с сиянием глаз, улыбок, .со смехом и бодрым говором прохожих.

Идти было легко и радостно.

Журка шел впереди отца, не разбирая дороги, прямо по лужам. Он опяхь сутулился и вжимал голову в плечи, стараясь быть пониже, чем есть.

Степан Степанович все еще находился под впечатлением прошедшей игры и не в силах был подавить в себе того восторженно-сладкого ощущения, что появилось г.

нем вместе с последним свистком судьи и усилилось при выходе со стадиона, когда десятки незнакомых людей подбегали к его сыну, жали ему руки, хлопали по плечу, высказывая добрые слова и пожелания.

Степан Степанович наблюдал это и в душе гордился Журкой-теперь и он так называл сына,-и это чувство до сих пор не проходило и мешало ему говорить о деле.

– Ну, что ж,-произнес он наконец.-Играешь ты неплохо.

Степан Степанович сделал паузу. Журка не отозвался. Тело его устало и просило отдыха, а мозг еще работал, анализировал, разбирая каждый шаг, каждое движение, давая мысленную оценку действиям его и товарищей.

– Неплохо, – повторил Степан Степанович. – Особенно под щитом.

"Ха, под щитом!-трезво рассудил Журка.-Так я же выше всех".

– А вот останавливаешься посреди площадки зря.

Это недостаток.

– Так я же паса ждал, – возразил Журка. Он и сам знал, что замешкался, и в мыслях честно осуждал себя за это промедление, но признаться в этом громко, да еще отцу, казалось обидным.

– Ждал. Двигаться надо, а не ждать,-сказал Степан Степанович.

– Так это ж Кондраш запаздывал, если бы не он...

– Не сваливай на другого.

– Ну... Напрочь... – пробурчал Журка таким тоном, который должен был означать: "Вам хоть как играй-все равно недовольны будете".

– А в общем, молодец! Молодчага!-сказал Степан Степанович, стараясь сгладить углы, и похлопал сына по остро выступающим лопаткам.

Журка вздрогнул от неожиданной похвалы, хмыкнул и успокоился.

– Но игра есть игра, – произнес Степан Степанович, почувствовав, что теперь самый раз повернуть разговор.

– А что, плохая игра? – спросил Журка, спросил нарочно, потому что представлял, о чем пойдет речь, и не хотел этого.

– Неплохая,-сказал Степан Степанович, не давая больше перебить себя. Но я хотел о другом. О жизни.

– Бывает, что жизнь-игра,-снова прервал Журка и, чтобы отец не разгневался, тотчас добавил: – Вон у артистов, например.

Нет, он сейчас не боялся отца, потому что не видел его приказного взгляда и, кроме того, в нем еще сохранилось от игры воинственное настроение, но не хотел этого разговора потому, что не был готов к нему. Говорить с отцом – значит, думать, отвечать, быть может спорить. А его сейчас тянуло отдыхать, и мозг его был занят совсем другим.

– Я не об артистах, я о тебе, – проговорил Степан Степанович, начиная сердиться и на себя и на сына за то, что необходимый разговор не удается.-Тебе пора подумать о жизни. Школу кончаешь. Куда пойдешь?

Журка сделал длинный шаг через лужу, словно хотел убежать от ответа.

– Куда?-переспросил Степан Степанович, догоняя сына.

– Не знаю, – неохотно проговорил Журка.

– А-а, то-то,-протянул Сгепан Степанович, словно обрадовался этому "не знаю". Слова сына прозвучали откровенно. А именно этого он и хотел в данном случае.-Это, сын, тяжелая штука-найти свое место в строю...

Журка плохо слушал отца. Он все еще был в игре.

Стоило закрыть глаза – он видел площадку, товарищей, противника. Вот он бежит к мячу, перехватывает пас, финтит,..

– А ты подумай хорошенько. К чему душа тянется?-допрашивал Степан Степанович.

– А мне все равно,-отозвался Журка и опять шагнул через лужу.

– То есть как все равно?-повысил голос Степан Степанович и, догнав сына, придержал его за руку, чтоб не бежал. – Нет, не все равно. Выбрать свое место – важное дело. Это ж, может быть, на всю жизнь. Пойми.

Все проходит-увлечения, страсти, привычки...

Журка ловко повернул в метро, увлекая за собой отца. В потоке людей говорить было невозможно, и Степан Степанович замолчал, сердито поглядев на сына.

Выйдя из метро, Степан Степанович взял Журку за локоть своею твердою рукой и сказал отрывисто:

– Изволь выслушать. Я не шутки шучу... Так вот.

Каждый человек имеет свое назначение в жизни, – втолковывал Степан Степанович убедительно и неторопливо, как, бывало, наставлял молодых офицеров. – Назначение. Пойми, Судят о человеке не по тому, какие он штаны носил.., и не по тому, какие он папиросы курил или, скажем, какие песни пел, а по его делу. Говорят:

инженер был, офицер был, токарь был. И добавляютхороший или плохой, кто уж что заслужил.

– Токарь-пекарь,-вставил Журка лишь потому, что вспомнил вдруг Кольку Шамнна, который любил произносить именно эти слова.

– А что токарь?!-повысил голос Степан Степанович. – Я вот слесарь. Разве это плохо? Дай бог тебе так... Всю жизнь любить свое дело...

Он помедлил, ожидая возражений. Журка молчал.

– Токарь,-повторил Степан Степанович.-Токарь каждый день что-то выдает на-гора, выдает такое, без чего не обойтись. Токарь-это рабочий человек...

– Рабочий класс,-заметил Журка.

– Вот именно.

– Но классов не будет.

– Рабочий класс всегда будет, – сказал Степан Степанович и добавил после паузы:-Помнишь-давно было,-ты у меня спросил, есть ли вечное дерево?

– Не помню, – ответил Журка, хотя хорошо помнил это.

– Как же? Еще на Юге. Тогда я ответил: нет такого дерева, А сейчас скажу-есть! Не в прямом смысле, конечно. Вечное дерево-это рабочий класс... Самое великое изобретение требует винтика, гайки, значит рабочих рук...

– Руки-ветви, а листочки-мозоли,-хихикнул Журка.

Степан Степанович остановился под фонарем, посмотрел на Журку так, что тому сделалось стыдно, и произнес с досадой и упреком:

– Глупый ты человек.

И, не сказав больше ни слова, резко повернулся и пошел к дому,

* * *

Проснулся Степан Степанович бодрым и свежим. Нетерпение и радость, ощущение новой силы переполняли его. Он снова в строю. Он идет на работу.

Новый пропуск выдали без задержки. Он переживал, готовился к объяснению, а его даже не спросили, поверили, что случилось что-то уважительное, раз такой человек просит дубликат выправить.

Поставив завтрак на плиту, он принялся наводить глянец: побрился, помылся и взялся за пуговицы.

– Ну что, старина, еще послужим?-сказал он старенькому кителю, погладив его, как существо живое, и засвистел веселый мотивчик.

Из комнаты выглянула заспанная Нина Владимировна, посмотрела на него сердито, поджала губы.

Степан Степанович замолчал.

"Только бы..."-подумал он, опасаясь, что она опять начнет ссору и испортит этот его такой особенный, счастливый день.

Она ничего не сказала.

"Ну и ладно.."

На улице Степан Степанович встретился с Самофалом. Он прохаживался, держа на длинном ремне здоровенную овчарку. Завидев Степана Степановича, Самофал виновато улыбнулся:

– Вот кобеля прогуливаю... А ты что такой... какой-то?

– На работу иду,– сказал Степан Степанович.– Сейчас вот представлюсь начальству-и к станку. А что, внешний вид не очень?-спросил он, зная, что не может выглядеть плохо.

– Как новый пятак,-одобрил Самофал и, дернув за поводок, пошел рядом со Степаном Степановичем.

– Волнуюсь, конечно... Смогу ли... Получится ли...

Перерыв большой, – говорил Степан Степанович. – Но готов... Думаю, в грязь лицом не ударю.

Самофал нахмурил брови, поддаваясь каким-то своим невеселым мыслям.

– Понимаешь, Иван, – продолжал Степан Степанович, ощущая потребность высказать свои чувства. – Как тебе объяснить? Начинал я когда-то в цехе. А вот только сейчас, когда столько пережито, чувствую, что могу быть настоящим рабочим... А ты? Что же ты? Тоже шел бы, работал бы...

– Я?! – как будто удивился Самофал.