Текст книги "Вечное дерево"

Автор книги: Владимир Дягилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Обмен деталями. "Кроссы" по цехам и, наконец, небывалый в истории завода случай-"пробег автокара"...

– Ну скажи! – произнес Куницын свое любимое восклицание, и все услышали его, зашевелились, отыскивая глазами того, кто сказал эти слова.

– И скажу. Затем и пришел,-проговорил Песляк командным тоном.

И этот резкий переход от спокойной и бесстрастной речи к командному тону, как он и полагал, еще сильнее насторожил аудиторию.

– Скажу, как это мне ни больно, как ни неприятно... Особенно много нареканий за последнее время на товарища Стрелкова.

Наступила тишина. Коммунисты смотрели на Степана Степановича.

Степан Степанович выдержал эти взгляды. Он еще не успел осмыслить, что происходит и в какой степени это касается его.

– Вот так, товарищи. Как ни странно, именно на Стрелкова...-повторил Песляк тем извиняющимся тоном, который как бы говорил: "Я тут ни при чем. Что есть – то есть".

– От кого?-спросил Кузьма Ильич. Спросил специально, чтобы слышали и знали: руководство цеха к этим "сигналам" отношения не имеет.

– Не от меня же,-быстро ответил Песляк, уловив коварный смысл этого вопроса. – Я как раз и пришел выяснить, так ли это? Лично в моей голове не укладывается: Стрелков-и нарушения. Заслуженный человек, полковник в отставке...

– И у нас не укладывается, – не удержался Дунаянц.

– Мы его встретили как подобает, – продолжал Песляк, не обратив внимания на задиристую реплику парторга цеха. – Статью, портрет напечатали в многотиражке. Помните?

– Помним,-отозвались коммунисты.-У чужого станка.

– Хотели авторитет создать. Как бы вексель выдавали, надеялись, что товарищ Стрелков оправдает наше доверие... А он... Деталями поменялся.., Молодежь портит...

– Вас неправильно информировали,-все-таки вмешался Дунаянц.

– Затем и пришел, чтоб на месте решить. – Песляк повернулся всем корпусом к Стрелкову: – Товарищ Стрелков, быть может, вы проясните?

– Если разрешите.-Степан Степанович как-то даже и не воспринял весь разговор серьезно. И сейчас, встретившись глазами с Песляком, он подумал не о себе, а о нем и в душе посочувствовал ему, как сочувствуют больному или инвалиду.

– Давайте только честно, прямо, по-военному,– проговорил Песляк, словно и в самом деле хотел подбодрить его, как необстрелянного солдатика.

Степан Степанович заметил огонек папиросы, блеснувший в дальнем углу, и различил лицо Клепко.

"Ах, вот оно что..."-подумал он и тотчас в уме связал слова Песляка и это лицо. И вдруг заволновался, начал совсем не так, как собирался:

– Я, товарищи, действительно полковник. Ушел в отставку по рапорту. И к вам-добровольно. Сам настоял на этом. Мне и должности давали, и другую работу предлагали. А я не захотел. Это трудно объяснить.

Как бы сказать? В общем, в родные места в конце жизни каждому съездить охота. Вот что-то похожее. Захотелось с юностью свидеться. Любил я слесарное дело. С него и в армию ушел. Да и другой гражданской специальности у меня нет.

– Один вопрос, – прервал Песляк.-Вы нарядом с бригадой Пепелова поменялись?

– Нет. Я поменялся деталями с товарищем Клепко.

– Но это уже уточнение, – сказал Песляк. – Важно, что был такой факт. Был?

– Да,-подтвердил Степан Степанович, Детали, расценки были больным местом цеха.

Народ зашумел.

– На жирненькое потянуло.

– Он ухватит. Привык к власти.

Степан Степанович смотрел на Песляка, ожидая, когда тот наведет порядок. Песляк стоял высокий, солидный, довольный собой. И вдруг он начал уменьшаться в глазах Степана Степановича, точно он посмотрел на него в перевернутый бинокль, начал как бы таять на глазах: настолько ясны стали его намерения, его задача.

"А я-то думал – фигура".

– Это недоразумение,-произнес Степан Степанович, сдерживая возмущение. – Я все объясню.

Но Песляк прервал его:

– Может, лучше ваши товарищи выскажутся... Чтобы всем было ясно...

"Не хитри, – подумал Куницын, молча наблюдавший за ходом собрания и все понимавший.-Злопамятный, опасный ты человек... И хорошо, что я ухожу. Правильно". Ему не терпелось сказать все, что он думает и знает.

Но как в его положении это сделать?

– Вот товарищи Пепелов или Клепко. Пожалуйста, – предложил Песляк. Пусть они выскажутся.

Из дальнего угла протиснулся Клепко, передернул щекой и губами, будто муху спугнул.

"Так оно и есть",-подумал Степан Степанович и как-то сразу успокоился. К нему пришла присущая ему шутливость.

– Давайте сюда,-предложил он.-Тут повиднее...

Клепко стрельнул на него злым взглядом и произнес хрипловато:

– Был факт. С реостатами... Поменял, а потом... – он хотел сказать, как все узнали об этом и как корили его за ловкачество, но вовремя понял, что многие об этом знают, и перевел на другое:-А потом расценки сбил, будь здоров...

– Он внес рацпредложение, – вставил Кузьма Ильич,

– Мы свидетели, – с места поддержала Ганна.

– Тебя ж не было, – отговорился Клепко.

– Я был. Дайте слово, – попросил Сеня Огарков.

– Ас молодежью? – спросил Песляк, жестом велев Клепко идти на место.-А "кроссы" по цехам? А "пробег автокара"? Разве этого не было?

– Было,-признался Степан Степанович.-Я с малолетства люблю кроссы. Хобби у меня такое.

Шутка понравилась. Собрание засмеялось.

– Шутить можно, товарищи,-сказал Песляк.-Но тут партсобрание. Вопрос-то серьезный.

Все притихли. Было слышно, как Кузьма Ильич поглаживает лицо и щетина на бороде потрескивает под его рукой.

– Я желаю,-донеслось из дальнего угла.

К столу протискивался Георгий Фадеевич. Песляк вспомнил неприятный разговор с ним в парткоме, хотел воспрепятствовать выступлению, но было уже поздно.

Георгий Фадеевич стоял у стола, и аудитория приготовилась слушать его. – Геогрий Фадеевич заложил руки за спину, потом переложил на живот, будто нашел для них удобное место, и сказал негромко:

– С расценками у нас, конечно, безобразие. Один вал чуть покороче другого, а цена...

– Так это ж не из той оперы, – прервал Песляк.

– Отчего же? – не смутился Георгий Фадеевич. – Все из одной. И если вы уж дали слово, то не нарушайте демократию. Она у нас у всех одна -у начальников и у рядовых коммунистов.

Собрание одобрительно зашумело.

– Так вот... – невозмутимо продолжал Георгий Фадеевич. – Вы б лучше этими вопросами занимались, а не высасывали из пальца.

– То есть как?! – повысил голос Песляк.

– Да очень даже и просто. – Георгий Фадеевич поклонился Песляку, что должно означать: "мы не глупее тебя – видим".

"Его не только я раскусил",-подумал Куницын и рассмеялся, будто закашлялся.

Песляк окинул его сердитым взглядом, но не сказал ни слова, уткнулся в свои бумаги, для виду разложенные перед ним.

– Что, мы не видим? – продолжал Георгий Фадеевич.-Мы ж знаем, кто чем дышит. Этот полковник.

он ведь что? Он коренной работяга. На кой хрен ему наш завод, наша грязь, ежели бы...

Степан Степанович почувствовал комок в горле и отвернулся.

– И на кой хрен ему эта зелень, сачки... Да что, мы не видим, как он за ними гоняется...

Тут опять зашумели все разом.

– Видели.

– Знаем.

– Терпенье надо иметь.

– Пора,-быстро проговорил Кузьма Ильич, точно обрадовавшись повороту собрания и в то же время желая помочь секретарю парткома выбраться из неловкого положения, в которое, впрочем, он попал по доброй воле. Обеденный перерыв кончился. Работать, товарищи.

Песляк мысленно поблагодарил начальника цеха, встал и, приняв невозмутимый вид, закруглился:

– Ну что ж, товарищи коммунисты... Коль так, то действительно нас неправильно информировали... А то, что поговорили по душам,-неплохо... Желаю вам всем и вам лично... – Он повернулся к Стрелкову, намереваясь пожать ему руку, но Степан Степанович уже направлялся к выходу.

* * *

Кузьма Ильич тронул Степана Степановича за плечи.

– Зайдем ко мне.

Курили. Молчали.

– Хорошо еще, что о браке не успели доложить, а то бы... – после долгого молчания произнес Степан Степанович.

– Доложат,-отозвался Кузьма Ильич.-Будь ко всему готов.

– А вы-то как?

– Да все так же...

– Наверно, в душе раскаиваетесь, что меня бригадиром сделали? – спросил Степан Степанович. – Сами настояли.

– И правильно,-подтвердил Кузьма Ильич.-Ты только не вздумай... в смысле отказываться.

– Теперь не отступлю.

Кузьма Ильич одобрительно кивнул.

– А как быть с браком? – спросил Степан Степанович.

– Подумаем.

– И я тоже приму меры. Больше следить буду. Проверять чаще.

– Ты упрости,-посоветовал Кузьма Ильич.-Дай каждому по одной операции.

– Так у Ганны... И я хотел...

– Вот и делай... А главное, не вздумай...

– Об этом и говорить нечего... Отступать не приучен...

Домой Степан Степанович шел с двойным чувством:

приятно было, что не только начальство цеха, но и товарищи поняли его и большинство на его стороне, но и досадно, что Песляк недоволен им, проверяет, и, конечно;

у него есть основания сомневаться в бригадирских и воспитательских способностях Степана Степановича: дело-то пока идет плохо, мальчишки-то брак выдали...

Нина Владимировна встретила его хмуро. И по тому, как взлетели брови, Степан Степанович понял: предстоит неприятный разговор.

Он еще попробовал оттянуть время, зашел в ванную комнату, долго мылся. Но это не помогло.

Нина Владимировна сидела за столом и ждала его выхода.

– Ты действительно бегаешь по заводу вдогонку за мальчишками? спросила она, глядя на Степана Степановича исподлобья.

Он медлил, сдерживая раздражение, вызванное ее вопросом, ее непривычным вмешательством в его дела. Он чувствовал, что после всего именно сегодня может не сдержаться и произойдет серьезная стычка. Он не хотел лишних тревог и волнений.

– Я тебя спрашиваю.

– Да. Было.

Степан Степанович ожидал крика, обычной вспышки, упреков и оскорбительных слов. Но Нина Владимировна сказала необычно сдержанно, почти шепотом:

– Что же это? За что семью позоришь?

Этот ее полушепот подействовал на него сильнее всякого крика, он был как бы новым оружием, против которого Степан Степанович не нашел еще защиты.

Он не понимал, что такое произошло и что могло так обидеть ее.

А произошло вот что. Сначала Нина Владимировна надеялась, что вся эта блажь с работой на заводе пройдет, муж сам убедится в бессмысленности своей затеи.

Затем она увидела, что это надолго, что он упорствует, и смирилась, как смиряются с недугом больного человека. Ее внимание переключилось на Журку, на его судьбу. Она все предпринимала, что было в ее силах, чтобы образумить сына. Это никак не удавалось. Неизвестная сила влекла его на завод. Против этой силы

Нина Владимировна была бессильна, как перед стихией.

Она понимала только одно: стихия отнимает от нее ребенка и она ничем не может спасти его. Впервые в жизни она была такой слабой и немощной. Впервые сын не слушался ее, не поддавался ее влиянию. Если бы это случилось не сразу, если бы отдаление происходило постепенно и не на ее глазах, Нина Владимировна не терзалась бы так мучительно, как терзалась теперь. Она видела, что сын, отдаляясь от нее, приближается к отцу.

А отец чудит. Через Инессу Аркадьевну Нина Владимировна знала о каждом его шаге. Инесса Аркадьевна рассказывала ей обо всем будто бы с сочувствием, с желанием облегчить ее состояние, но Нина Владимировна улавливала злорадство в ее словах. И это больше всего действовало на Нину Владимировну. За годы жизни в гарнизонах она привыкла к победам, к своему превосходству над другими дамами и потому сейчас болезненно переживала эти удары. И главное, от кого? От своей основной и последней конкурентки.

Нина Владимировна утешалась одним. Муж Инессы Аркадьевны Самофал все чаще пил, все сильнее на виду у всех опускался. И потому она могла таким же мнимым сочувствием платить Инессе Аркадьевне, высказывать с неискренним вздохом сожаления по поводу Ивана Дмитриевича. Получалась ничья.

Но сегодня произошло событие, резко переменившее обстановку. Ивана Дмитриевича по решению партийной организации чуть ли не силой увезли на специальное лечение. Узнав про это, Нина Владимировна пошла к своей конкурентке, чтобы высказать сожаление. Но Инесса Аркадьевна на этот раз встретила ее непривычно холодно, упредив ее торжество:

– Да, мужья!.. Они не радуют нас. Ваш-то как опозорился. За мальчишками по цехам гоняется. Весь завод смеется.

Это сказано было в лоб, без привычных словесноулыбчатых прикрытий, и потому страшно поразило Нину Владимировну. Она почувствовала себя униженной, оскорбленной и опозоренной...

– Так что же я все-таки делаю?-прервал Степан Степанович затянувшуюся паузу.

– Позоришь нас... По-зо-ришь... Инесса Аркадьевна...

– Наплюй ты на нее. Известная мещанка.

Нина Владимировна заплакала, но опять-таки не так, как всегда, а молча, без рыданий и выкриков. Слезы текли по щекам, и она не вытирала их.

Степан Степанович растерялся.

– Ну, все это не так... Она извращает, сгущает краски...

– Я уеду,-прошептала Нина Владимировна.– Возьму Иринку и уеду. К маме уеду.

– Подумай. Ты уже не раз принимала подобные решения. Вспомни, чем это кончалось.

Плечи у Нины Владимировны задрожали, и она зарыдала.

Чтобы не дать волю нарастающей злости, Степан Степанович встал и пошел из дому.

* * *

– Ай, дорогой! А я к тебе как раз. Принимаешь гостя?

Степан Степанович был настолько расстроен ссорой

с женой и настолько ему сейчас было все безразлично,

что ответил неприветливо:

– Нет, потому что сам как гость.

Он покосился на растерявшегося Дунаянца, взял себя в руки, поправился:

– В парк иду. Составь компанию.

Дунаянц пошел рядом. Он сразу понял, что у Степана Степановича неприятности в доме, что ему сейчас ни до чего, и не решился говорить.

– Извини, – после долгой паузы сказал Степан Степанович.

– Ничего. Бывает, дорогой. Бывает.

Прошел дождь. Тотчас утих ветер. Выглянуло солнце, и все подобрело, потеплело, посветлело вокруг. Вновь наступило лето. Утром осень– вечером лето.

Смеркалось. Небо все еще было светлым, но земля темнела с каждой секундой. В воде отражались тени деревьев и небо. Пруд зеркально блестел, но блеск этот с каждой секундой блек, угасал, и вода все больше чернела.

В домах зажглись огни. Лампочки светились желтыми расплывчатыми пятнами. Комнат еще не было видно.

Остаток дня, свет неба как будто соперничал с электрическим светом и не давал ему силы, объемности и широты освещения.

Степан Степанович и Дунаянц сидели у пруда и следили за приближением ночи. От аллейки донеслась громкая музыка, и через некоторое время появилась парочка-два белых пятна.

– Вай! – воскликнул Дунаянц. – На всю железку.

– Пусть, – сказал Степан Степанович, как будто недовольный тем, что Дунаянц прервал молчание.

Но Дунаянц уже заговорил, уже начал:

– Скажи, пожалуйста... Мы вот тут посоветовались с членами партбюро... Может быть, тебе хочется сдать бригаду? .. Скажи... Ты, конечно, человек подходящий, настоящий наставник, но раз так... Незаменимых нет.

– Я отступать не собираюсь,-прервал его Степан Степанович.

– Не отступать, дорогой... Мы сделаем это тактично...

– Это что ж? Указания Песляка?

– За кого ты нас принимаешь?!

– Скажи честно. А чего крутить?!

Раздался всплеск. Над прудом появилась черная голова. От нее в стороны расходились длинные волны. Голова двигалась рывками, и было слышно, как человек дышит и вода тихонько позванивает от его дыхания.

– Горячая голова,-пошутил Дунаянц.-Вроде тебя. – И тут же поправился: И меня тоже.

Степан Степанович не ответил.

– Песляк ни при чем,-сказал Дунаянц.-Мы его, дорогой, не первый день знаем и знаем, как к нему относиться..,..Л вот если у тебя есть желание...

– Нет такого желания,-твердо произнес Степан Степанович. – Есть другое: доказать, что мальчишки не безнадежны.

– Быть может, другой наряд, а не эти шины? – предложил Дунаянц.

– Это почему же?

– Но они ж не такие простые, дорогой. Четыре операции.

– А я их разделю. Каждому по одной дам.

– Сам придумал?

– Кузьма Ильич подсказал. Я только собирался.

Так соседи, бригада Ганны делает.

– Толковая идея. Благословляю, дорогой.

Снова донеслась музыка и поплыла, удаляясь, по дальней аллее. Теперь людей не было видно. Мрак опускался на землю все ниже. Огни в домах горели все ярче. И уже различимы были комнаты, оранжевые абажуры, фигуры хозяев, обстановка.

– Чего я хочу, – раздумчиво произнес Степан Степанович,-чтобы ребята почувствовали и поняли, что они тоже дело делают, пользу приносят. Где-то я читал, что заключенные и те, если они без толку работают, скажем, камни с места на место перекидывают, испытывают угнетение от такого труда.

– Мрачный пример,-пошутил Дунаянц.-Да еще к ночи.

– Ну, может, и неудачный,-согласился Степан Степанович. – Только пойми мысль. Вот когда почувствуешь пользу, увидишь дело рук своих...-Он оборвал разговор, усмехнулся. – Чего я тебя агитирую?

– Агитируй, дорогой. Я уже согласный.

Они замолчали, вслушиваясь в тишину наступающей ночи, в отдаленные голоса.

– А отступать не привык,-сказал Степан Степанович.-То вы меня сватали, а теперь я сам не соглашусь сдать бригаду. Ведь если не мы, кто же их на путь истинный, этих парней, наставит?

– Ах, дорогой!-воскликнул Дунаянц и взял под руку Степана Степановича, давая этим жестом понять, что он разделяет его мысли.

Долго они еще сидели молча, думая каждый о своем, а в общем об одном и том же-о работе, о заводе, о тех, кого нет здесь, но кто им близок и дорог, как друг и единомышленник.

Степану Степановичу было приятно, что товарищи верят ему, сочувствуют и хотят помочь. А Дунаянцу было радостно, что его опасения не оправдались, что Стрелков отступать не собирается, а значит, у него, Дунаянца, появился надежный помощник.

Насидевшись, они встали и пошли по темной аллее.

Где-то пели песню. Где-то за кустами шепталась парочка. В дальних домах горели огни. Под оранжевыми абажурами сидели люди.

* * *

В воскресенье Колька Шамин пригласил Журку прокатиться на пароходе за город. Журка согласился поехать. Нужно было поговорить начистоту, и чем скорее, тем лучше.

Ребята ожидали Журку на пристани, у Тучкова моста. Хотя он и опоздал, они не стали упрекать его.

И Колька не выдал своих обычных хохмочек.

На теплоходе было полно народу. Пассажиры забили все салоны, все проходы. Те, кто не успел сесть, пробовали найти местечко или хотя бы занять удобные позиции у борта. Было душно. Пахло потом и табачным дымом.

Парни протиснулись на верхнюю палубу. В глаза брызнуло солнце. Свежий воздух хлестнул по щекам.

Теплоход отвалил от причала и, закончив маневрирование, взял курс на Петродворец. За кормой зажурчала вода. Крупные брызги поднимались чуть ли не до борта.

– Ну как, старики, – заговорил Колька, – куда путь держим?

По тому, как он сказал это непривычно серьезно, по тому, как до лоска натянулась кожа на его круглой башке, Журка понял: Колька от своего плана не отступает, стычки не избежать.

Боб и Мишель молчали. Журка не отвечал, предоставляя Кольке инициативу. Да и что он мог ответить?

Ведь для него главным была Ганна...

– Не понимаю, для чего? – воскликнул Колька.– Какой смысл, токари-пекари? В чем светлая идейка? Работать, лишь бы слыть рабочим, по принципу: "Попал в стаю-лай не лай-хвостом виляй". Так я ж не собака. Пардон за извинение.

Он сплюнул в кипящую воду и покосился на Журку вызывающе.

– Давай не будем, – проговорил Журка.

Разговора не получалось, потому что он не мог сейчас, здесь говорить по существу, об истинных своих мотивах. Колька понял это.

– Я щажу твои чувства, мыслитель. Но это не значит, что я соглашаюсь. Это не значит, что и мы должны за тобой чапать. У нас есть своя тактика, и мы ее, и только ее будем придерживаться. Так мы им еще наработаем. Уже наработали!

Боб и Мишель захихикали. Колька глянул на них сердито, и они моментально умолкли.

– Ты знаешь меня. Я человек прямой. Я скажу честно. Мне эта работа до фонаря. А если еще честнее, меня вообще ничто не тянет. Я не знаю еще своего призвания.

Сказали предки: в институт. Иду в институт. Пошел, не прошел. Сказали: на завод. Хиляю на завод. Я лично хочу одного: веселой жизни. А для нее нужны деньги!

Вот суть явлений! – воскликнул он театрально, на мгновение став лукавым, привычным парнем. Но тотчас же погасил лукавинки, нахмурился.

Что-то тяготило его. Что-то не давало покоя. Журка заметил это.

– Мне все равно,-продолжал Колька,-куда податься, на кому работать (он так и сказал-"на кому").

Лишь бы монета была. Где больше платят, там и лучше.

А вообще, старики, хорошо волку...

– Белая лошадка! – прервал Журка, вспомнив Юг, скамейку под каштанами и Ганнины сердитые слова.

И как только он об этом вспомнил, тотчас почувствовал ее за своей спиной, будто бы она наблюдала за ним – что скажет? как поведет себя? Белая лошадка. Тебе на парад только. А другие пусть... А ты видел настоящих лошадей?

– А ты лично не знаком с королем Махендрой? – отпарировал Колька.

– Лошадям подковы нужны. А подковы руками делают...

– Не загибай подковы, старик. Я не лошадь, "Говори,-подсказала Ганна.-Выскажи все, что думаешь". А Журка еще ничего не думал. Он произносил те слова, которые она, по мнению его, сказала бы.

– А кто же для нас делать будет? Какое право мы имеем на готовенькое? Веселая жизнь! Это значит, что кто-то для нас.

– А ты хочешь, чтобы мы для кого-то?

– Нет, ты мне ответь, что такое веселая жизнь?

– А ты мне скажи, в чем смысл нашей работы?

"Скажи, объясни. Не уходи от ответа", – подсказала Ганна.

– А что, скажу. Почувствовать руки. Дело в руках.

Знаешь, как здорово, когда деталь теплеет, будто оживает. А потом ты видишь свою гаечку на вещах, на приборах, которыми пользуются люди.

– Ах, ах! И люди встречают тебя с оркестром! Да им плевать на твои гаечки. Есть знаки – покупают вещь, нет знаков – не покупают. Ты ишачь, а они покупать будут.

"Не соглашайся!"-возмутилась Ганна.

– Значит, в тылу сидеть? – спросил Журка. – Представь, была бы война. Отцы на фронтах, а мы, значит, в тылу, веселую жизнь ведем?!

– Сравнил! Отцы! Понахватался, токарь-пекарь.

Идейным стал! – и Колька выругался грязно и витиевато,

Боб и Мишель заржали. Журка замолк, потрясенный цинизмом. Первое желание было трахнуть сверху по Колькиной круглой башке.

"Не принижайся, не ложись со свиньей в одну лужу, сам свиньей будешь", – посоветовала Ганна.

– А я ведь думал, что ты своего отца хоть немного уважаешь. А ты, оказывается, вон как.

– Что отца? – Колька смутился. – Я вообще. Воевали, ордена получали. А что имеют? Такие же работяги, как и все, как и мы, если хочешь. В грязи, в масле, в окалине, с окладом в сотню рублей. Что твой отец имеет?

Одни неприятности.

– Отца не тронь. У него шестнадцать наград.

– Так я ж и говорю. Неужели весь смысл, вся философия..,

"Врежь. Защити",-повелела Ганна.

– Тоже мне-философ! Это ж рабочий класс. От его рук зависит наше будущее. Он и при коммунизме будет. Он как вечное дерево...

– Брось!-оборвал Колька.-Ты ж не свои слова говоришь, А что ты? Лично ты? Так.., нечто. – Колька сделал жест, который действительно ничего не означал, но был смешон. Мишель и Боб опять заржали.

Журка обиделся.

– А ты "на кому"! – крикнул он. – Кто больше заплатит. Значит, продажная шкура! Это философия предателя. Вот она, твоя философия!

Колька округлил глаза и рванулся к нему. Парни повисли на его плечах. Все равно быть бы драке, потому что Журка уже занес кулак над Колькиной круглой башкой. Но тут раздался дребезжащий голос:

– Молодые люди, не омрачайте отдых трудящихся.

Где дружинники? Позовите дружинников.

Журка не видел того, кто произнес эти слова, но они моментально охладили его. Вновь за своей спиной он почувствовал присутствие Ганны.

"Ну зачем так? Разве этим докажешь? Только станешь таким же, как и они".

"Спасибо", – мысленно поблагодарил Журка и, повернувшись, стараясь стать маленьким и незаметным, поспешил прочь от Кольки и его дружков.

Теплоход подходил к Петродворцу. Слышалась музыка. Виднелись толпы людей в аллеях. Сверкали фонтаны. Серебряные струи переливались радугой.

Журку ничто не интересовало. Сойдя с теплохода, он тут же прошел в кассу и купил обратный билет.

* * *

Песляк не успокоился. Неожиданный поворот собрания еще больше разжег его, вынудил действовать энергичнее. Теперь уже в прямом смысле ему необходимо было спасать свой авторитет. Стрелков являлся тем оселком, на котором проверялось отношение коммунистов к парткому и к секретарю парткома. Так считал сам Песляк. Он был убежден, что Стрелкова напрасно сделали воспитателем молодых рабочих. В запале он уже не замечал в Стрелкове хороших качеств. Песляк понимал, что нужно что-то предпринять, как-то выйти из этого неловкого положения, в которое он, сам того не желая, себя поставил.

Собрание в цехе натолкнуло его на одну мысль. Но для этого надо было посоветоваться с райкомом.

И Песляк отправился в райком.

У здания районного комитета Песляка окликнули.

Секретарь райкома Полянцев стоял у машины и махал ему рукой.

– По грибы не хочешь? – спросил он, когда Песляк подошел к машине. Если свободен – поехали.

В машине сидели две женщины, седоволосая и совсем юная.

– Знакомься: жена и дочка.

Женщины начали было сдвигаться, но Полянцев предложил:

– Садись-ка, Прокопий Васильевич, с водителем.

Просторнее будет.

Всю дорогу Полянцев рассказывал об удачливых грибных находках, о вкусных грибных блюдах, о всяких происшествиях именно в тех лесах, куда они сейчас едут и где ему, Полянцеву, пришлось воевать.

"Волга" остановилась на Лужском шоссе. Женщины начали переодеваться. Шофер занялся мотором. Полянцев сменил ботинки на кирзовые сапоги, сохранившиеся еще от армии, предложил резиновые Песляку. Песляк отказался.

Они сошли с дороги, перешли редкий кустарник и очутились на мшистой поляне, покрытой торфяными кочками, похожими на огромных рассерженных ежей. Меж кочками поблескивала вода. Приходилось прыгать с островка на островок. Кочки подрагивали и покачивались, как округлые льдины, особенно под тяжестью Песляка, идущего первым. Несмотря на свою грузность, он двигался довольно ловко и лишь покрякивал да шумно дышал, слегка приседая на дрожащей кочке и отталкиваясь от нее. Он первым заметил бруснику и указал на нее женщинам. Сам же, тяжело согнувшись, начал собирать ягоды полной горстью. Лицо у него сделалось брусничного цвета, а маленькие глазки азартно заблестели.

– Хорошо, хорошо, – одобрительно приговаривал он и кивал Полянцеву тяжелой головой.

Так, то останавливаясь, то прыгая с кочки на кочку, они и добрались до леса. Здесь было совсем тихо. Полумрак. Пахло прелым листом, сыростью и сосной. Грибов не было. Только виднелась изрытая местами земля, сбитые поганки да густые колонии мухоморов.

– Кто-то успел раньше нас,-сказал Полянцев.– Пожалуй, ограничимся брусникой.

Они прошли лесок и вновь очутились на болотистой поляне. Женщины отправились по бруснику. А мужчины сели на сваленную ветром полусгнившую сосну на самой опушке.

– Ты зачем шел-то? – спросил Полянцев, когда они остались одни. – Не по грибы же, наверное?

Песляк переставил ноги – в ботинках чавкнула вода, – помедлил, пытаясь вернуть боевое настроение.

– Да тут начинание одно задумали... Движение...

или как по-другому назвать, борьбу за моральную чистоту рабочего человека. – И он принялся рассказывать о смысле задуманного им начинания, стараясь придать словам видимость большого дела. По мере того как он говорил, к нему возвращалась боевитость и вместе с тем усиливалась вера в задуманное.

– Надо не затягивать. У нас уже все подготовлено.

И народ. И примеры... А для молодежи это вот как необходимо, для ее воспитания,-закончил он, абсолютно уверенный, что Полянцев поддержит его и санкционирует это начинание.

Полянцев молчал, крутя в руках сухую ветку, и о чем-то думал, как видно, своем, далеком от разговора.

– Когда я после войны вернулся на завод, – заговорил он, – знаешь, что мне бросилось в глаза? Прямо-таки резануло, как вспышка. Знаешь что? Новые качества появились у молодежи: высокая культура, образованность, тяга к учебе, овладению вершинами производства. В паше время мало кто понимал в технике, не потому, что не стремился понять, а потому, что образования не хватало. В наше время больше овладевали ремеслом, профессией в узком понимании этого слова. Был у нас Петро Ефимыч, чертежи с листа читал, тончайшей шлифовкой и монтажом владел, так что его чуть не профессором считали. А теперь таких Ефимычей десятки в каждом цехе. И никто на них не дивится, как на заморское чудо, никто не смотрит с завистью, потому что многие знают: поднажми, подучись, и сам таким же станешь. Теперь то, над чем мы, бывало, неделями бились, для молодых не проблема. Ты посмотри, как растут "рацки". И это еще не предел. Далеко не предел. Если каждого сейчас расшевелить-рационализация бурной рекой потечет. Ты спросишь, а недостатки? Разве их нет?

Ну, прежде всего, их не так уж много, в смысле количества людей. Во-вторых, в них большей частью мы с тобой повинны.

Песляк набряк, побагровел, но сдержался, памятуя, что в настоящее время важно выведать точку зрения секретаря, его отношение к предложению, к делу, к себе.

Полянцев помедлил и продолжал:

– Рабочий теперь прозорлив и умен. Он не хочет повторять или выполнять глупость. Он не желает мириться с тем, что из-за чьей-то тупости, из-за чьей-то бездарности летит работа, заработок. Поверь мне, Прокопий Васильевич, многих нарушений и неприятных фактов не было бы, если бы мы с вами работали более четко. Возьмем все те же "рацки". Сколько мы знаем фактов, когда к рабочему изобретению, к рационализаторскому предложению прилипают люди, не имеющие к нему никакого отношения. Изобретает один, а деньги получает группа.

Все это вызывает у рабочих протест.

– При чем же здесь мы? – спросил Песляк.

– Видим, а не противодействуем, вот при чем. А если не видим, то не место нам здесь. А коли видим – в штыч ки, в атаку...

– Вот я и говорю: движение.., Полянцев покачал головой, отшвырнул ветку в сторону.

– Достаточно движений, начинаний, кампаний! Было! Сколько их было!-повторил он с болью в голосе.– Нет, не то. Теперь нужна постоянная, ежедневная, ежечасная работа с каждым человеком. И чтобы слова не расходились с делами. Вот беда-то наша в чем. Говорим одно-делаем другое. Призываем, а не поддерживаем.

Обещаем, а не выполняем. Начинаем, а не доводим до конца.

Песляк заметил, что говорит Полянцев без нажима, но твердо, говорит то, в чем убежден, во что верит и от чего ни при каких обстоятельствах не отступит. А значит, и спорить с ним бесполезно.

"Но как же быть? Что же делать? Ведь почва уходит из-под ног", мучительно думал Песляк.

"Да, не пришелся. Не идет у тебя дело,-с грустью думал Полянцев. – Не понял ты и эту работу".

Он вспомнил, как год назад Песляка – бывшего инструктора обкома "двинули" на завод, как они впервые тогда познакомились, как Полянцев сам в прошлом заводский работник-удивился тому, что Песляк не знает заводской жизни.