Текст книги "Точка бифуркации"

Автор книги: Владимир Дрыжак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– А я тебе скажу где – в наших мозгах.

– Допустим. И что прикажешь писать в заключениях комиссий? Почему данный фактор срабатывает за орбитой Юпитера, а не в каких иных местах?

– Так что же ты хочешь! Надо изучать.

– Надо-то надо... Но тут вступают в дело политические факторы.

– Не понял. Какие еще факторы?

– А вот какие. Мне кажется что руководство управления подспудно блокирует появление в зоне Внеземелья серьезных исследователей, опасаясь – опять же подспудно – что те обнаружат там нечто такое, что свяжет упомянутое руководство по рукам и ногам. Понять их можно, но дозированная наука страшная вещь. Даже хуже, нежели безудержная, которую ты олицетворяешь в своем лице.

Асеев отвесил гусарский поклон.

– Ну уж, прямо-таки и олицетворяю.., – пробурчал Калуца.

– А как же Юпитер?

– Сам же долдонишь про Юпитер! У тебя эпизод – не у меня...

Асеев посерьезнел.

– Все это надо тщательно проработать и обсудить. Где ты там базируешься, в своем Сараево? Как тебя найти?

– Позвонишь – встречу в космопорте. Когда ждать-то?

– Недели через две – три. Предупрежу заранее. И вот еще что... Впрочем, ладно...

– Ты уж договаривай.

– Раки. Они должны дымиться. А пиво – холодное.

– Раки будут живые, и дымиться начнут на твоих глазах.

– Может ты и пиво будешь варить на моих глазах?

– Интересная мысль. Я еще не пробовал варить пиво. А мысль интересная!

– Но не на моих глазах. Или у тебя кроме диплома кулинара есть диплом пивовара.

– Нет.

– Тогда ограничь свои амбиции раками. Сделай одно – но хорошо!

– Добро.

– Будь здоров!

– Храни тебя Бог. Терпения и удачи!

Калуца на экране побледнел и исчез. Осталась только его прощальная улыбка.

Глава 4

Я прибыл в кабинет Калуци точно в половине десятого. Именно такая трактовка словосочетания "ближе к десяти" показалась мне наиболее исчерпывающей. Все, что располагается во времени после половины десятого однозначно ближе к десяти, нежели к чему бы то ни было отличному от десяти.

Я был уверен, что Калуца меня уже ждет и, как выяснилось позже, не ошибся. Я ошибся в другом. Я полагал, что попаду сразу в кабинет, но оказалось, что доктор Калуца имеет личного секретаря, в качестве какового выступало очаровательное юное создание женского пола, а его кабинету предшествовала приемная.

Войдя в эту приемную, я немедленно представился по всей форме, сделал несколько подобающих случаю замечаний относительно чистоты, порядка и хорошей погоды, сопутствующих деятельности уважаемого доктора Калуци, сопроводив все это изящным комплиментом в адрес хозяйки приемной.

Очаровательное создание немедленно зарделось и заявило, что его зовут Сима и что оно приходится дочерью уважаемому доктору Калуце, так что пусть я ничего такого не думаю. Я, впрочем, ничего такого и не подумал, хотя обычай иметь личного секретаря теперь изрядно подзабыт.

В общем, мной овладело довольно игривое настроение. Захотелось подурачиться иди встать на голову. И, клянусь честью, это было бы вполне уместно! Ибо никакого другого эпитета, кроме "ясно солнышко", подобрать для личного секретаря доктора я так и не смог.

Кончилось все тем, что Сима пригласила меня в кабинет. Доктор Калуца встретил у самой двери, церемонно приветствовал и проводил в кресло. Я почувствовал себя персоной весьма и весьма значительной.

Разговор начался...

Да, Калуца. Это был человек среднего возраста, нос прямой с горбинкой, волосы – сизые, глаза – голубые, лицо овальное, скуластое... И прочее. Очень доброжелательный, контактный и, не побоюсь этого слова, умный. Отнюдь не про всякого человека можно так сказать, обменявшись с ним двумя-тремя фразами. Про Калуцу это было можно сказать сразу, не опасаясь последствий. Впрочем, все здесь зависело от того, какую цель преследовал посетитель. Я был следователем, а он был подследственным, то есть, в известной степени, противником, и я принял версию, что имею дело с очень умным человеком сразу, как переступил порог кабинета. Все-таки видеофон и стереография не самое подходящее средство для физиогномических наблюдении. Как-то вчера вечером он мне не показался. Обычный человек. Видимо, личное обаяние и тому подобные вещи застревают где-то там, в эфире или в проводах...

– Итак, – произнес Калуца, когда я окончательно утвердился в кресле, – давайте сразу оконтурим направление нашей беседы. Вернее, уясним себе, куда она нас может завести.

– Это в большей степени зависит от вас, – сказал я.

– Именно поэтому я хочу заранее выяснить, какую основную цель вы преследуете.

– Я – следователь. Моя цель – поиск истины. Желательно, чтобы в моем распоряжении оказались голые факты без примеси эмоций и личных точек зрения.

– Ага... Так вы – сторонник известных взглядов, согласно которым существуют эти самые голые факты в чистом виде. Ну что ж...

– А вы?

– Я – нет. Я полагаю, что в большинстве случаев попытка раздевать факты приводит к тому, что внутри ничего не обнаруживается. К вящему удивлению. Голыми бывают только короли, да и то – в сказке.

– Ну, это как посмотреть...

– А вы какую позицию предпочитаете: первого министра или невинного младенца?

Я внутренне перевел дух. Впечатление меня не подвело. Но позиция невинного младенца меня не устраивала по причине возраста, а позиция первого министра не подходила, ибо я им не являлся.

– Знаете, Ричард Яковлевич, давайте мы для начала заготовим эти самые факты, а уж потом начнем их драпировать или обнажать. Я, думаю, мы этот вопрос решим.

– Не уверен, – задумчиво произнес Калуца. – Но попробуем! Чем черт не шутит... Какая форма вас устроит?

– Форма? Форма чего? А-а-а.., форма вопросов и ответов.

– Прошу вас.

– Вопрос первый... Извините, вы не возражаете, если я буду вести запись беседы?

– Вы ведь имеете право и даже обязаны. К чему же эти церемонии?

– Я имею право принять решение о целесообразности.

– Тогда принимайте, и – к делу.

– Буду записывать.

– Ну, это несколько меняет дело. Я должен буду обдумывать свои ответы.

Пока это был первый факт. Если должен – значит есть что обдумывать.

"Интересно, что получится, если данный факт попытаться раздеть", – подумал я.

– Вопрос первый: как вы оказались в составе экспедиции?

– Я – врач. В экспедиции нужен врач. Меня пригласили – я согласился.

– Кто именно пригласил?

– Меня рекомендовал Шеффилд, а кто пригласил – не суть важно.

– Кто принял решение? – быстро опросил я.

– Решение было принято коллегиально.

– Вопрос второй: какие медико-биологические исследования предполагалось провести?

– Разве вы не знакомы с документами?

– Отчасти.

– Ознакомьтесь полностью.

Лицо Калуци сохраняло при этом бесстрастное выражение. Оно просто-напросто не выражало ничего!

– Вопрос третий. Экспедиция выполнила все свои задачи?

– В части медико-биологических исследований – да. В остальном – не знаю.

С каким удовольствием я раздел бы этот факт до конца! Но, увы.

– Вопрос четвертый: отчего умер Сомов?

Последовала пауза. Потом Калуца знаком показал, что просит остановить запись. Я остановил и знаком же дал ему это понять. Он кивнул.

– Вероятно, это ваш главный вопрос. Я полагал, что вы его зададите несколько позже. Но вы его задали теперь. Ответ я дам. А почему я не хочу, чтобы он был задокументирован, вы поймете сами. Это один из тех вопросов, который содержит в себе факт, не поддающийся раздеванию. Как только вы его попытаетесь раздеть, он начнет одеваться еще сильнее... Так вот, с моей точки зрения, Сомов вовсе не умер и даже наоборот. Оба Сомова живы и здравствуют.

Я не то, чтобы опешил, а скорее, был выбит из седла. Все вопросы, которые я хотел задать, немедленно потеряли смысл. А какие новые вопросы можно и нужно было задавать я не знал и спросил первое, что пришло на ум:

– Это связано с медико-биологическими исследованиями?

– Безусловно. Хотя нет. Скорее, в какой-то мере.

– Ага... Хм... Но где же он, в таком случае?

Лицо Калуцы... Не знаю, мне как-то раньше не приходилось видеть лицо, выражающее такую внутреннюю муку.

– Вчера, – тихо произнес он, – вчера вы с ним беседовали.

– Но... Позвольте... А где же в таком случае второй Сомов?!

– Вы беседовали о обоими.

Вероятно, мое лицо при этом что-то выражало. Судить о том, что именно, я не берусь. Просто не знаю, что там оно могло выражать.

– Так что же, – выдавил я, – он был един в двух лицах?

– Наоборот. Двое в одном лице.

– Но это же бред!

– Это, тем не менее, факт. Хотите – раздевайте, хотите нет, но это факт.

– Да-а.., – произнес я, – факт, так факт. И что мне теперь делать, с этим фактом?

– Вы слишком узко ставите вопрос. Вопрос надо ставить шире, много шире. Что нам всем с ним делать? Всему человечеству? А?

– Вот уж не знаю... Всему человечеству... А может быть, ему наплевать?

– Ни в коем случае! Человечество поставлено перед фактом. Ему не может быть наплевать! Неужели вам это непонятно?!

– Мне-то может быть и понятно, а насчет человечества... Черт его знает! И есть ли оно, как таковое, – все человечество?

– Есть, есть – можете не сомневаться... Мне кажется, пора нашу беседу заканчивать. Отправляйтесь к своему начальству, доложите, постарайтесь донести и не расплескать. И попробуйте понять, какие вопросы имеет смысл задавать теперь. Мне важно... Всем нам важно, чтобы постепенно родилась уверенность, что это – самый что ни на есть из фактов факт. Более того, вы обязаны его неопровержимо доказать. Понятно? Неопровержимо!

– Понятно... Ничего непонятно! Кому, собственно, доказать?

– Человечеству.

– А-а, вот так?!

– Вот прямо так.

– И что потом?

– Потом, как водится, суп с котом. Всего вам доброго...

Он церемонно, проводил меня до двери.

Я вышел из кабинета настолько ошалевший, что забыл попрощаться с личным секретарем.

Очнулся я только в гостинице. Сначала я дернулся было вызвать Сомова, но потом сообразил, что совершенно не представляю, о чем с ним говорить. И как. И тогда я вызвал Спиридонова. Он вызвался подозрительно быстро и прямо с лету, едва проявился на экране, поинтересовался:

– Привет. Есть новости?

– Есть, – сказал я.

– Ну-ну... Чего надо?

– Я пожалуй, прилечу.

– Давай, прилетай... А то может еще поработаешь? Или надо?

– Ох, надо, шеф!

– Сам ты шеф!.. Может быть сначала на Марс?

– А зачем мне на Марс?

– Свеаборг там.

– Да?.. Нет, шеф. Прилечу.

– Ну-ну... Давай, прилетай. Жду.

Когда я появился в отделе, то застал там целую группу сослуживцев с многозначительными лицами. И счел за благо сделать такое же. Воизбежание. Особенно многозначительное лицо было у Штокмана. Он поманил меня пальцем, а когда я приблизился, показал через плечо на дверь кабинета Спиридонова и поднял его вверх.

– У себя? – спросил я.

– Ждет. Только что здесь был Шатилов.

– Серьезно?

– Лично. Тебе знакома фамилия Свеаборг?

Я насторожился.

– А в чем дело?

– Два часа назад Джон радировал с Марса. Свеаборг погиб... Или.., – Штокман умолк, как будто поперхнулся. Его лицо сделалось еще многозначительнее.

– Ну, что "или"?

– Неясно. Предполагают самоубийство.

– Кто предполагает?

– Не знаю. Кто-то там предполагает, а кто именно непонятно. Шеф злой как черт. Наорал на Шатилова.

– Шеф – на Шатилова?!

– Натурально – своими ушами слышал. Ты, говорит, старый хрен, мало тебя били, а тебе все неймется. А я, говорит, тоже старый дурак... Мы тут как раз совещаемся по этому поводу.

– И к какому выводу пришли? – поинтересовался я, рассматривая многозначительные лица своих коллег.

Карпентер хмыкнул, а Сюняев поморщился и устремил взор в потолок.

– Есть мнение, что ты скоро станешь большим начальником, – сказал Карпентер задумчиво.

– Да, – подтвердил Штокман, – такое мнение имеется.

– А что думает Сюняев?

– Сюняев думает, что хрен редьки не слаще, – сказал Сюняев.

Сюняев был моим личным оппонентом в любом деле. Но ему этого было мало. Он был моим личным другом, а посему считал своим долгом при всяком удобном случае еще раз заявить широкой общественности, что по своей сути я тупой и ограниченный человек, не способный на принятие самостоятельных решений и лишенный всякой способности сделать хотя бы один логически безупречный вывод из самых тривиальных посылок. Сам Сюняев был, разумеется, тонким психологом, широким мыслителем, эрудитом и аналитиком, а плюс к тому, эстетом, знатоком лирики, поэзии, ценителем юмора и прочая, и прочая.

Я уже было собрался развернуть перед его взором панораму событий, исходом которых станет ситуация, при которой я, Гиря, крупный начальник, а он, Сюняев, – мелкий и жалкий подчиненный, постоянно третируемый и гонимый по всякому ничтожному поводу и без повода, а ко всему прочему, лишенный возможности созерцать пейзаж за окном в рабочее время, поскольку отныне его место будет возле двери и лицом к стенке, но в это время дверь кабинета Спиридонова распахнулась, на пороге появился он сам и уставился на меня так, как будто я с Луны свалился.

– А-а-а.., – протянул он, – это ты? Ты что тут делаешь?

Я растерялся.

– Да вот... Обсуждаем тут...

– Давай заходи, нечего обсуждать. А ты, Сюняев, бери Штокмана и бегом к Тараненко. Скоренько ознакомьтесь с делом и чтобы завтра же вылетали... Заходи.

Спиридонов вернулся в кабинет, где воцарился на стуле, а я задержался.

– Куда летите? – спросил я шепотом Штокмана.

– Куда, куда... На Марс, а потом еще дальше, – буркнул он в ответ. – Черт бы их всех побрал – у меня два дела на шее, а тут еще этот Свеаборг!..

– Работайте, работайте, – сказал я величественно и направился в кабинет.

– Жалкий интригашка подхалимского типа! – прошипел Сюняев мне вслед.

Спиридонов сидел за пустым столом, вытянув шею, как будто соображал, что еще он забыл сделать и о чем не распорядился. Руки он держал перед собой, переплетая пальцы на разные лады. Я тоже сел у окна и стал ждать, когда он очнется. Минуты через две он с интересом на меня взглянул и опять уставился прямо перед собой.

– Так я жду. Или ты думаешь, что я целый час буду ждать? Или как?

– Видите ли, Василий Васильевич, я думал, что вы заняты... Просто не знаю, с чего начать.

– Начни с начала. Он не знает!.. Не мальчик – девятый год пошел. Давай докладывай все по порядку.

Я доложил. При этом я старался не привносить личных впечатлений, а только сухо излагал факты и сведения, зная, что Спиридонов потом все равно десять раз переспросит на разные лады, заставит выложить, что я думаю о том или этом, что думал, по моему мнению, тот или иной подследственный и что сам я думаю о том, что думает он, Спиридонов, по этому поводу. Все это еще предстояло.

Когда я кончил, Спиридонов поднялся, прошелся по кабинету забросив руки за голову и выгнул грудь как индюк, а потом сел и произнес, как бы не имея ввиду конкретный адресат:

– Ну, вот мы и приехали.

– Куда приехали? – осторожно поинтересовался я.

– На Кудыкину гору – вот куда. Это же надо!.. А?

Я пожал плечами.

– Значит, говоришь, оба Сомовых в одном.., хе-хе, корпусе? А? Чего молчишь? Ты сам-то в это веришь?

– Я? Верю?.. А что прикажете делать? Все концы сошлись.

– Веришь? Вре-ешь! Ни черта ты не веришь. Ты подумай, как ты можешь в это верить? Это ведь просто глупость! Ну, подумай хорошенько. Как это возможно, если это невозможно никак? Все это чистое вранье и надувательство! А?

– Да нет, не похоже что-то...

– Не похоже? Ты так думаешь? А почему не похоже? Для чего не похоже? И по какому такому праву? А?

В подобной манере Спиридонов мог вести беседу хоть сутки кряду – я это наблюдал неоднократно. В это время он думал. Он перелопачивал материал, прилаживал факты к версиям, опровергал их, тут же подтверждал, ломал, крошил, дробил, растирал, подливал, замешивал и лепил новую версию, которая снова подвергалась точно такой же обработке. Мешать ему не следовало, а следовало поддакивать и не сбивать с толку.

Таких динозавров, как Спиридонов, в нашем управлении раз-два и обчелся. Его не очень любили за въедливость, очень не любили за придирчивость и стремление везде и всюду навести порядок. Многие считали, что его порядок – это беспорядок в степени самоуправства, некоторые считали его дураком, другие полагали, что он не столько дурак, сколько прикидывается, а на самом деле хитрый, бестия, как... Но я не знал ни одного сотрудника, который бы его не уважал.

Спиридонов был тем, центром, вокруг которого все вращалось. Он осуществлял в нашем секторе функцию массивного центрального тела, не позволявшего всем этим пылевым кометам, астероидам, крупным и мелким спутникам, а также планетам всех рангов разбрестись в разные стороны. А тот порядок, который соблюдался благодаря его наличию в секторе, был сродни порядку, установленному в Солнечной системе законом всемирного тяготения.

Кстати, о массивном теле, Спиридонов весил сто двадцать пять килограммов шестьсот граммов. Это я установил во время профосмотра. Жиру в нем не было ни грамма – одни мослы и мясо. Особенно хороши были руки. Две такие грабли.., как говорится, не дай бог! Я пробовал с ним бороться бесполезно. Самбо, подсечки, всякие, там, карате и дзюдо на него не действовали. Он хватал одной рукой за плечо, другой – за шею и аккуратно, укладывал на ковер. Очень так по-деловому и даже бережно. Клал и тут же помогал встать.

Спиридонов любил рассказывать всякие страшные космические истории и хвастался, что в молодости "покорял неведомые планеты" и "улетал в космические дали", не вдаваясь в детали. Уж не знаю, сколько и какие именно планеты он покорил, но известно, что именно Спиридонов командовал штурмовой группой десантников, высадившейся на один из полюсов Марса. Из группы уцелели двое – он и Шатилов.

По его собственному утверждению, Спиридонов признавал лишь шикарную жизнь и ценил шик во всем. Из спиртного отдавал предпочтение коньяку и пиву. Последнее он пил в совершенно неумеренных количествах, что, опять же по его мнению, способствовало промыванию почек (это я еще могу понять) и селезенки (чего я понять совершенно не в силах!). Любая одежда висела на Спиридонове мешком, а что до галстуков, которые он надевал для особо торжественных случаев... Где он их брал, эти свои галстуки – уму непостижимо! То какие-то обезьяны на лианах, то поддельный бриллиант на серебряном фоне, а однажды явился на торжество по поводу годовщины сектора в галстуке из натурального конского волоса сивой масти.

Он страшно любил играть в шахматы, но почти никогда ни у кого же выигрывал. Перехаживал двадцать раз за партию, но, в конце концов, зевал коня, если он сохранился, или ладью. Причем, ладью называл турой, а слона – офицером, и хоть ему кол на голове теши!

Лицо у Спиридонова было, что называется, вытесано топором, все на этом лице торчало невпопад, а одно ухо сидело выше другого, чем он страшно гордился. Стрижка завершала портрет. Создавалось впечатление, что волосины на его голове росли каждая сама по себе в своем индивидуальном направлении. Когда Спиридонов думал, каждая часть его тела занималась своим делом. Руки шарили по столу, ноги выстукивали затейливый степ, а голова оставалась неподвижна и покойна, в такие минуты Спиридонов становился похож на годовалого ребенка двухметрового роста.

Сейчас был именно такой случай. Я знал, что когда у него в голове все уляжется на свои полочки, он на несколько секунд зацепенеет, а потом уже с ним можно говорить нормально. И терпеливо ждал, расслабившись.

– Вот так... Хм... Гм, – произнес Спиридонов наконец.

Я собрался.

– А что, этот Калуца.., он что, серьезный мужик?

– Да, весьма, – подтвердил я.

– А этот, как его... Сомов, он как?

– Тоже будь здоров.

– Х-хе... Вот ведь шельмы! Как же это они так? А?

Я пожал плечами.

– Значит так. Это ты правильно оказал: концы с концами... Теперь надо понять, как, когда, кто и, самое главное, зачем. Зачем? А?

– Ума не приложу!

– А зря. Надо бы. Вот смотри: собрались, сели, полетели. Уран – брехня. Им этот Уран нужен, как собаке пятая нога. Они хотели удрать подальше, канальи! А зачем? Ясно боялись. Вдруг чего... И все семеро были в курсе. А там разные были – понял. Двоих я знал лично – Грэндсмита и Асева.

– Вы были знакомы с Асеевым?!

– А как же! Приятель. Мы с ним... Асеев – это наш кадр.

– То есть?

– Да нет, – Спиридонов поморщился. – Я с ним работал еще тогда... Серьезный мужик. И если они его уговорили, значит дело того стоило... Ладно. Летят. А тут – бах! Или трах... Скажем, метеорит, хотя, какие к черту там... Что-то, в общем, случилось. Ты слушаешь?

– Даже уши болят.

– Правильно болят... Двигатель. Или, скажем, отражатель. Сомов, конечно, полез – он главный спец. И поймал рентгены. Или, скажем, того... Мало ли... А больше у них спецов нет! Ага-а!.. Вот. И сидят, голубчики... И тогда... А что делать? Они, видите ли, изготовили ядерное устройство. Как будто это так – тяп-ляп и готово. Врут м-мерзавцы! Сомов мог, а без него – вряд ли. Ты понял?

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Дело в том, что мы нашли тело Сомова.

– Как? Где?!

– Перед взрывом он был уже мертв. Они поместили его в скафандр высшей защиты и вытолкнули. Обряд погребения...

– А почему они его не взяли с собой?

– Да пес же их знает, дураков! А капитан "Генуи" нашел, понял? Искал – и нашел. Они в скафандре пеленг включили.

– И что?

– Около трехсот рентген – смертельная доза. Аж в темноте светился. А они потом вернулись.

– Куда вернулись?

– На "Вавилов". Свеаборг оставался там все время. Он должен был погибнуть, но не погиб.

– Что значит "должен"?

– Так взрыв же! Свеаборг пожертвовал фигуру, но, думаю, это был уже не совсем Свеаборг.

– А кто же это был?

– Как кто? Сомов, конечно. Свеаборг – навигатор и в ядерных установках ни черта не смыслит.

– Что-то я, Василий Васильевич, перестал вас понимать.

– Еще бы! Ишь, чего захотел! Ты давай не сиди, а включай свою... Работай, работай, шевели тупым концом.

Это была любимая поговорка Спиридонова.

– Я готов, но надо же иметь в виду какое-нибудь направление.

– Давай, направление... Вот представь себе, что эти... хм, шельмы научились обмениваться фигурами. Чисто умозрительно... Ибо сказано в писании... Один дух вселяется в другого, а тот – в этого. Любой, наперед заданный, в любого, наперед заданного. А?

– То есть, вы хотите сказать...

– Вот именно!

– А как?

– Без разницы. Как-нибудь. Представь себе, что это возможно. Не сиди, представляй!

Я вообразил, что вселяюсь в Спиридонова. Мне стало смешно. Он это заметил и сказал:

– Ну, знаешь, ты тоже не подарок... Так вот, скажем, группа товарищей собралась и решила попробовать. А как? Мало ли что... И тогда они летят всем скопом к Урану, а по дороге без всякого риска прыгают друг в друга, наслаждаясь ощущениями. Они рассчитывают к концу полета занять положенные им фигуры – и все шито-крыто. Но случается некоторый случай. Трах или, там, бах. Четверо гибнут, а остальные трое в такой диспозиции: Сомов в корпусе Свеаборга, Калуца в своем, а второй Сомов – в своем.

– А этот, с рентгенами?

– Этот? Этот неизвестно кто. Собственно, в свете последних предположений, это тело Сомова. А душа...

– Ладно, и что дальше?

– А дальше все как по-писаному. Двое садятся в бот, а третий – Сомов в корпусе Свеаборга – остается и устраивает взрыв, рассчитывая заодно геройски погибнуть, ибо испытывает угрызения совести. Ну, как?

– Ловко, – произнес я. – Но как-то пресновато. И чего ради им друг в друга вселяться? А кроме того, Сомов-два...

– Вот!

Спиридонов подпрыгнул на стуле. Он был чрезвычайно возбужден.

– Вот в этом все и дело. Судя по всему, в этом Сомове их скопилось целых два. Это – принципиально важно. Один да один не есть два – я так думаю. Мало того, что они производили запрещенные эксперименты, они еще и... А? Вот ведь сукины дети! Как считаешь?

– Определенно. – сказал я твердо.

– Да-а.., а этот старый дуралей собственноручно подписал... Он, видите ли, подозревал, но у него не было веских оснований... Так-так-так... А этого-то, вот того, ихнего шефа, как фамилия?

– Какого шефа?

– Ну, того... Ты же мне говорил еще, что он рекомендовал Калуцу?

– Шеффилд.

– Во! Шеффилд. Он кто? Ты его видел?

– Нет.

– Непременно увидишь! Это будет первое, что ты сделаешь после того, как я тебя турну из кабинета. Запомни, что бы я тебе потом не вешал, ты плюешь на все и едешь к Шеффилду... Интересный какой-то Шеффилд попался, прямо головастый... Придумай легенду. Скажем, ты – писатель или там, я не знаю, поэт. В общем, придумай что-нибудь.

– Но я же был в институте!

– Это неважно. Если он про тебя ничего не знает – хорошо, а если знает – еще лучше. Я полагаю, это не тот человек которому важно, кто ты есть на самою деле. Он не политик, а идейный отец. Ты ему напой, что вот, мол, ходят слухи, ах-ах.., неужели это действительно возможно? Да быть этого не может! А потом сиди и слушай. А?

– Прямо вот так?

– Ну. Сиди и нагло слушай. Поддакивай, возражай, провоцируй разговор. Как считаешь?

– По-моему, глупо.

– А и надо, чтобы глупо! Они, эти голованы, любят, чтобы им в рот смотрели... Да, по сути говоря, им и надо в рот смотреть. А кому же еще тогда в рот смотреть – мне что ли? Или Шатилову?

Спиридонов задумался на секунду, потом тряхнул головой.

– Все понял?

– Все. Почти.

– Я тебе дам почти!.. Все. Теперь сидим и аккуратненько думаем.

Это была новинка. Обычно после фразы "Все понял?" следовало: "Иди, нечего тут сидеть." А тут – думаем. Да не просто так, а аккуратненько. Интересно!..

– О чем думать будем, Василий Васильевич?

– О жизни. О ней, проклятой.

– А что тут думать. Жить надо!

Спиридонов посмотрел на меня очень внимательно, потер взглядом во всех местах, потеребил верхнее ухо, помотал головой, как бы соображая, будет из меня толк или нет, а потом произнес:

– Не скажи. Есть о чем думать. Вот мы. Для чего мы с тобой существуем? А?.. Ладно, ладно. Это я уже двести раз слышал. Безопасность, тра-ля-ля... Дело не в безопасности.

– В чем же?

– А в том, что общество должно само собой уметь управлять. Понимаешь?.. Не понимаешь... Вернее, просто не знаешь. А я знаю. В одних местах принимаются одни решения, в других – другие. В Ассамблее спорят до тошноты, потом ка-а-ак примут закон, а потом его отменяют десятками лет и никак отменить не могут. Обычно что-нибудь запретят и пошло-поехало. Запретить-то просто тут достаточно большинства. А отменить запрет – шалишь! Тут нужно единодушие... Как это говорят, консенсус. Да дело и не в этом... Вот ты думаешь, что я начальник, и знаю больше тебя, а там есть еще больший начальник, он знает еще больше, а над ним... И как-то исподволь складывается мнение, что где-то там в высях есть самый большой начальник – например, тот же Совет или Господь Бог – и уж он-то знает все. Но его, этого самого верхнего начальника, нет. Ну, вот нет и все тут! А все думают, что есть. И все не хотят думать, как им всем жить дальше. Куда стремиться? Во имя чего? На Марс бросить ресурсы или, скажем, вбить их в освоение Сатурна? Или Солнце погасить, или второе зажечь? А? И живем мы по воле волн, носимые.., хе-хе, и гонимые... Как нас всех.., но не всех, а ка-аждого персонально заставить думать о том, как жить дальше? У каждого свои текущие дела, заботы, дети, какая-то там любовь... А? Скажешь, нет? Так ведь были уже однажды на краю, и я до сих пор не могу понять, как устроилось это разоружение!.. Наша проблема в том, что Бога-то нет. Нет его, этого вездесущего и всемогущего старикашки, и никто нам не поможет, если мы сами себе не поможем. А ты говоришь...

Я, собственно, помалкивал. Я, в данный момент, не ожидал от Спиридонова таких глобальных рассуждений. Но тот факт, что он их воспроизвел, говорил о многом. Видимо, с этим делом все так запуталось, что большинство умыло руки, а Спиридонов оказался крайним. Просто потому, что Спиридонов не умел и не хотел снимать с себя ответственность. На него клали – он поднимал и нес.

– Вот что я думаю, – продолжал Спиридонов. – Мы многое запрещаем – и это признак бессилия, мы боимся этих голованов, потому что они всегда придумывают разные штуки, от которых потом кости болят. Вроде, например, термоядерной бомбы или этих, как их бишь... ну, этих... вирусов каких-нибудь, я не знаю... Но ведь так можно все на свете запретить! Волков бояться – в лес не ходить. Правильно?.. И боимся. И не ходим. А вдруг уже пора, а мы сидим? Кто решит? И вот смотри, имеем второй параграф: "нельзя воздействовать на отруктуру личности". А может, как раз надо воздействовать и именно на структуру?.. Ну, хорошо, пусть нельзя. А почему? А что из этого выйдет? А как это определить, не нарушая второй параграф? Рано или поздно найдутся такие деятели, которые решат, что всем нельзя, а им можно. И сделают это. И что с ними потом делать? Сослать на Уран? Так они и сами с удовольствием туда отправятся, лишь бы узнать, что из этого выйдет! А?

Вот только теперь я понял, куда он клонит. Ай да Спиридонов!

– Что, зауважал? – поинтересовался он ехидно.

– Шеф, вы же знаете мое к вам!..

– Уж я-то знаю, будь покоен... Думать надо тупым концом он для этого нам приделан. Вот теперь ты думай, а я буду слушать.

– Все ясно. Они хотели устроить эксперимент втихушку. А вернулись – победителей не судят.

– И это все?

Я растерялся. Что же там еще могло быть?

Спиридонов посмотрел на меня, посмотрел в окно, задумчиво пожевал губами, покивал сам себе, а в довершение открыл ящик стола, вытащил какую-то папку, взвесил ее на ладони и сунул обратно.

– Ну, что? – поинтересовался он. – Не сварил?

– Нет, шеф, – честно признался я.

– Надо, Гиря, учиться мыслить масштабно. Не мальчик уже. Небось, сына скоро женишь? А?

Я промолчал.

– Что-то ты мне не нравишься, – продолжал Спиридонов. Особенно последнее время. Хватка есть – идей маловато. А дельный подчиненный должен являться к начальнику и вносить свои предложения, убеждая оное начальство в том, что именно оно, начальство, высказывало все это в расплывчатой форме, а он, подчиненный, всего лишь систематизировал, сформулировал и тэ дэ... Всего этого я не вижу. Приходится думать самому, а какой мне резон?

– Я стараюсь шеф, но...

– А между тем, этот Калуца – он на что-то намекал... Какой-то интересный Калуца нам с тобой попался, а?

– Не то слово, шеф! Это не Калуца, а сплошная загадка. Темная личность!

– Слушай, Гиря, – Спиридонов поджал губы, – а ведь дело-то очень серьезное. Я тут имел беседу с нашим шефом.., – он поморщился, – с Шатиловым. Как ты помнишь, его виза присутствует в решении Коллегии ГУК на полет "Вавилова". И вот...

Спиридонов вскочил и стукнул кулаком по столу.

– Вот ведь сукины дети! Ты подумай! Представляешь, что произошло?

– Василий Васильевич, ты бы рассказал внятно, что тут у вас было. А то ведь я не в курсе местных дел.

– А разве эти гаврики тебе не рассказали? – удивился он.

– Сказали, что был разговор на повышенных тонах, но при закрытых дверях.