Текст книги "Точка бифуркации"

Автор книги: Владимир Дрыжак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

"И только-то!" – подумал он разочарованно. До этого Сомов совершил восемь перелетов на пассажирских лайнерах, но от этих полетов не осталось никаких впечатлений. Теперь же он ожидал каких-нибудь диких перегрузок, рева реактивных струй и громогласных команд капитана, перекрывающих этот рев. Но, увы, все оказалось гораздо прозаичнее.

"А где же романтика? – продолжил Сомов свои иронические размышления. – Бог мой, и здесь ее нет! Ерунда какая-то, а не космический полет. Где риск для жизни, я вас спрашиваю?"

Завтрак был не просто отменный – он подавил Сомова своим великолепием. Единственное, что напоминало о полете, были фужеры специфическое формы, из которых шампанское приходилось тянуть через узкую хрустальную трубочку. Но Сомов не ударил в грязь лицом и уже после второго тоста вполне приспособился. И принялся наблюдать за коллегами. Говорили, в основном, по-английски. Собственно, из присутствующих он не знал только шведа. Последний, однако, через некоторое время подсел к нему, сказал, что его зовут Уве, он – второй пилот, поинтересовался, как Сомову компания, и не может ли он в чем-либо содействовать.

– Да нет, все и так прекрасно, – сказал Сомов, пожимая протянутую руку. – Сомов Владимир. А вы тот самый Свеаборг, который водил Калуцу?

– Водил? Ах да, действительно водил. Он тоже новенький... Так вы – русский. Засилие русских! Говорят, что с русскими надо держать ухо востро. Это так?

– Еще бы! – сказал Сомов.

– Говорят, они со времен Петра стараются кого-то объегорить?

Беседа шла на английском, но последнее слово Свеаборг произнес вполне по-русски, хотя и с акцентом.

– Да, объегорить, обштопать, околпачить, надуть, наколоть, нажечь, нагреть, напаять или разыграть. Правда, кроме самих себя еще никого не нажгли.

– О! Я и не думал, что так много вариантов. Я теперь с тобой буду разговаривать, только по-русски. Надо готовиться.

– Уве, – вмешался Асеев, – уступи нам собеседника на время. Мы с Калуцей выясним, как себя чувствует наш протеже.

– Тогда я беру второго Сомова, – сказал Свеаборг. – Что такое "нажечь"? Подогреть?

– Нажечь? Ну.., это значит: оставить в дураках.

– Попробую нажечь того, если вы у меня этого отобрали.

"Приятный мужик, – подумал Сомов, – не то, что Калуца"

Асеев уселся с одной стороны, а подошедший Калуца – с другой.

– Как самочувствие? – поинтересовался Асеев.

– Нормальное. Но я ожидал большего. Все же "десантное судно", "рейдер" – я ожидал большего.

– Да-да.., – рассеянно сказал Асеев, – все почему-то считают, что у нас кошмарные перегрузки, и бывают разочарованы. Впрочем, "Вавилов" на полной тяге обеспечивает ускорение пять "же". Но непродолжительное – минут двадцать, максимум – тридцать. Хотите себя испытать?

– Если предложите – не откажусь.

– Откровенно говоря, ничего хорошего. Ощущение, как будто тебя придавило чем-то тяжелым, а потом все мышцы болят... Но у нас будет мягкий режим полета, поскольку груз специфический. Десять часов разгона при тяге ноль три "же", потом раскрутка до ноль восьми и в конце опять десять часов торможения и выход на орбиту, при ноль пять "же" в среднем на всей трассе. Примерно девяносто суток инерционного полета, плюс маневр возле Юпитера – еще сутки-двое, плюс всякие коррекции – максимум неделя.

– Быстрее нельзя?

– Можно и быстрее, но, увы...

– Топлива не хватает?

– Что?.. Топлива? Топлива сколько угодно. В смысле энергетики. Проблемы с рабочим телом.

– А это что такое?

– Это то, что выбрасывается в космос из двигателя, и улетает в трубу.

– Ясно, – сказал Сомов, хотя ему было ясно отнюдь не все.

– Невесомость вас не интересует?

– Нет, не очень.

– Плохо переносите?

– В больших дозах не переносил.

– Если пожелаете, то в центральном отсеке она к вашим услугам в любых дозах.

– А где это?

– Это на оси "бублика", – Асеев улыбнулся. – В центральной рубке, например. Но предупреждаю, о своем желании посетить рубку необходимо заранее уведомить вахтенного и получить его разрешение.

– Такие строгости!

– Видите ли, конструкция судна такова, что во время полета рубка не вращается и проход в нее осуществляется через специальный кессон... Лицо, осуществляющее управление, должно быть застраховано от случайной разгерметизации, во всяком случае это лицо должно иметь ее ввиду... Кроме того...

– Да я уже полностью удовлетворен, – перебил Сомов. Он подумал, что, вероятно, Асеев и Калуца затеяли разговор вовсе не для того, чтобы разъяснять ему судовые правила, поэтому надо дать им возможность перейти к делу.

Судя по всему, Асеев дожидался именно этого момента.

– Знаете, – сказал он, – времени будет вполне достаточно, чтобы вы удовлетворили свои потребности в информации относительно конструкции и режимов полета "Вавилова". Что касается правил – они в основном рациональны, частично являются данью традициям, а в остальном появились на свет, как результат сложных процессов реакции Управления Космонавигации на разные нештатные ситуации. Я призываю вас к снисходительности.

– Но у меня ведь нет претензий, – Сомов изобразил на лице полное смирение. – Я всего-навсего скромный пассажир.

– А вот об этом как раз мы и хотели побеседовать, – вдруг подал голос Калуца, доселе молчавший с отсутствующим видом.

– Да, – сказал Асеев, – у нас тут, знаете ли.., есть предложения. Возможно они вам покажутся заманчивыми и как-то скрасят...

– Да, – подтвердил Калуца, – возможно, и как-то.

– Черт побери, я до сих пор теряюсь в догадках, почему выбрали именно меня, и продвинули в экипаж столь ударными темпами.

– А на этой стадии и не было других кандидатов, – сказал Калуца. – Вы возникли столь внезапно и вели себя столь очаровательно, что нам ничего не оставалось, как взять вас под свое крыло. Мы ведь тоже люди, и милосердое нам не чуждо. Я, например, психопатолог – что же я увидел? Взбалмошный юноша, полный кипучей энергии, томится в дремучих коридорах марсианской базы, пинаемый бюрократами и столоначальниками...

– Как это, взбалмошный! – возмутился Сомов, принимая тон собеседника.

– Ничуть!

– Взбалмошный и вздорный – не спорьте.

– Да нет же, уверяю вас.

– Тогда позвольте! Мы вам предложили серьезное дело, а вы артачитесь.

– Кто?.. Я?.. Да я и слова не сказал против. Наоборот, я поддерживаю и приветствую.

– В чем же дело?

– Но-но.., – пробурчал Асеев, – вы уже одобрили, а я еще не в курсе... Мне такие темпы не по силам.

– А в чем, собственно, дело?

– Да все в порядке, возвращаемся в исходную точку, то есть к предложениям. А они интересны. Вы любите интересные предложения?

– Опять за рыбу деньги, – сказал Асеев недовольно. – Что ты все, время воду закручиваешь? Тронул – ходи!

– Меня подготавливали, – пояснил Сомов. – Я готов.

– Итак, вы, наверное, уже догадались, что наш рейс не рядовой. Если говорить открытым текстом, он – сплошное надувательство.

– То есть? – изумился Сомов. – Мы летим не к Сатурну?

– Нет, конечно.

– Как же так.., а я? То есть, а я как же?!

– Что ты мелешь! Все, разбегаемся.., – Асеев встал. – Я дезавуирую заявление кулинара Калуци.

– Кулинара Капуци? – теперь Сомов действительно растерялся. Интересные дела... Я – планетолог, а он кулинар-психопатолог. Отличная компания! Сели и полетели... Мне, пожалуй, нужно обратиться к психиатру. Ба, да он имеется!

– Ну, тихо, тихо. Я просто неверно выразился. Физически, то есть механически, мы конечно же летим к Сатурну и прилетим непременно... Сядь, капитан... Да сядь же ты, в самом деле! Кто начальник экспедиции? Я же не покушаюсь на курс, а личности в моей компетенции.

– Тебе дай волю, мы уже завтра полетим на Альфу Центавра, – буркнул Асеев, усаживаясь на место.

– Так вы еще и начальник экспедиции?

– Об этом и речь! – Калуца скорбно поджал губы. Конечно, Асеев летит к Сатурну и везет груз. Но я-то не лечу. Что мне делать у Сатурна – я там никогда не был! Мне нужно выполнять программу, а где материал? Три пилота, два инженера и я. А тут – такой роскошный субъект – доброволец сам плывет в руки. Мог ли я пройти мимо? Нет, не мог, и не прошел!

– Ага, – сказал Сомов, – теперь кое-что прояснилось. Мы летим и делаем науку. Вот только какую – я недопонял?

– Психологию, психофизиологию и психопатологию. А кроме того...

– И этих выше головы, – перебил Асеев.

– А меня заманивают кроликом... Черт, заманчиво!

– Светлая голова! – воскликнул Калуца. – Все понял с первого раза.

– А остальные-то в курсе?

– В курсе, – прошептал Калуца, – Видишь, посматривают, как идет обработка.

– А мы уже на "ты"?

– В экипаже принято на "ты", – сказал Асеев. – Вы можете сами выбрать свой статус. Я, со своей стороны, не буду чинить препятствий, поскольку вы не имеете конкретных обязанностей. Пока.

– В общем, я уже полностью заинтригован. Смущает, правда, одно обстоятельство. Просто по-человечески непонятно, для чего вся эта секретность? Мы ведь не будем заниматься противозаконной деятельностью?

– Видишь ли, – Калуца вздохнул, – все это, разумеется, не от хорошей жизни. Мы, конечно же, не злодеи, но и не ангелы. Просто мы – очень любопытные люди. Нам хочется понять, кто мы такие? И более того, мы хотим лучше разобраться в том, что такое человек вообще. Ведь человек – это феномен. Почему, например, все прочие виды не смогли стать разумными, а вид homo sapiens , и только он один, смог? Загадка!

– Вы не первые и вы не последние, – заметил Сомов философски. – Многие пытались, но тщетно.

– Не вполне с вами согласен. Расхождение вот в каком пункте. Многие, действительно, пытались, и многие – тщетно. Но некоторые добивались ощутимых результатов. И ме-едленно толкали науку в нужном направлении. Вот и мы хотим толкать. Но там, на Земле, нас вяжут по рукам и ногам. И правильно делают. Потому что за свою многовековую историю человечество кое-чему научилось. Прежде всего, оно научилось законодательно регулировать свое бытие. И такое регулирование почти во всех случаях разумно, ибо предохраняет человечество от глупости, подлости и бесчеловечности. Почти во всех случаях. Но не во всех! В некоторых случаях все получается наоборот. Так вот, мы настолько самонадеянны, что взяли на себя смелость утверждать: наш случаи именно таков. Но мы не настолько самонадеянны, чтобы, уравняв себя с богами, утверждать безошибочность своих решений. Вот поэтому мы сели в этот корабль и, удалившись от человечества, начинаем удовлетворять свое любопытство. Есть, однако, еще одна причина, почему мы собрались так далеко. Но о ней я расскажу вам в другой раз. Это безумная, совершенно фантастическая гипотеза, но почему мы должны ее отвергать? Ведь, как известно, только достаточно безумные идеи имеют шанс оказаться верными?.. Наша же гипотеза безумна настолько, что...

– Чуть меньше помпы, – посоветовал Асеев. – Молодой человек может решить, что ты – раб идеи, то есть помешанный. И не захочет с нами якшаться.

– Ничего подобного, – заявил Сомов. – Все ваши рассуждения удивительно гармонируют с моим мировоззрением.

– Благодарю, – произнес Калуца напыщенно. – У нашего бравого капитана есть недостаток – он прагматик. Полет мысли ему претит. Но он мои друг, и я буду к нему снисходителен, ибо только благодаря его усилиям мы имеем возможность заняться делом. Теперь по сути. Ничего особенно противозаконного в наших действиях не будет. Мы попытаемся провести эксперимент по созданию искусственного информационного канала между двумя представителями вида homo sapiens , то есть между людьми или, если угодно, человеками. Идея проста. Вот мы с вами беседуем и пытаемся словами передать друг другу свои мысли. Но слова – как это так мало! Слова уносит ветер... Я не могу выразить словами то, что думаю, а вы не можете из моих слов выделить даже тот смысл, который я умудрился в них поместить. Почему? Да потому, что слова составляются из букв, а букв очень мало. Имеет место кодировка мыслей, и, в результате, как при любой кодировке, часть семантической информации теряется. А если попробовать обмениваться прямо мыслями и образами?

– Да, – поддержал Сомов. – А что, если попробовать? Но как?

– На это есть методика, – важно сказал Калуда. – Мысли ваши – методика наша. Как?

– Да бога ради!.. Но я не понимаю, что здесь противоправного? Какая разница, чем обмениваться – словами или мыслями?

– Вы знакомы с Всемирной Декларацией Прав Личности?

– Разумеется, я читал... А что там написано?

– Второй параграф. Помните?

– Нет, – честно признался Сомов. – Там много чего написано...

– Смысл его: запрещается прямое или косвенное воздействие на структуру личности человека. Любого. Где бы то ни было. С какими угодно благими целями. Даже с его добровольного согласия. Запрещается безусловно.

– Но что такое структура личности?!

Калуца наклонился к уху Сомова и прошептал:

– Этого не знает никто!

– Как никто? – удивился Сомов. – И те, которые сочиняли параграф, не знали?

– Никто!

– Но тогда что же они запретили?

– На всякий случай они запретили любые попытки влиять на личность.

– Что значит – любые? Вы вот мне сейчас внушаете нечто и нарушаете этот параграф.

– Совершенно справедливо.

– Но это же ерунда! Нельзя запретить людям общаться между собой.

– И тем не менее.

– А вы меня не надуваете? Может быть, там еще что-нибудь написано снизу и сверху.

– Там написано многое, но смысл я передал верно. Мысль законодателей проста: они хотели иметь возможность наказать тех, кто сознательно попытается оказать негативное воздействие на личность любого человека, и тем самым хоть как-нибудь оградить каждого от таких попыток. Мы же, создавая прямой информационный канал, будем, вне всяких сомнений, очень сильно воздействовать на личности людей, участвующих в эксперименте. И быть может, действительно в какой-то степени изменять структуру личности. Негативно ли, позитивно, но будем, и притом вполне сознательно... Мы преступники! Нас следует примерно наказать.

– Да, – Сомов поскреб затылок. – Что же делать?

– Можно вести себя по-разному. Я, например, преступлю закон, а после буду каяться.

– Сильно! И кто будет свои мозги подставлять?

– Я и вот он, – Калуца ткнул пальцем в Асеева.

– Интересно задумано! Х-ха.., да это просто отлично! Какова же моя роль?

– Это центр нашего совещания. Пока мы предполагаем использовать тебя в качестве реципиента. То есть мысли твои берем, а взамен ничего не даем. Сейчас тебе многое станет понятно. Смотри: ты человек, которого ни я, ни Асеев совершенно не знаем. Твое подсознание для нас – тайна, и вот, представляешь, если после эксперимента я или Асеев вдруг вспомним то, чего никогда на знали, мы спросим, а ты подтвердишь: да, это мои воспоминания, мысли, образы. До сих пор у меня была проблема, как обеспечить чистоту эксперимента. Тобой же она снимается полностью. Теперь понимаешь, почему я так за тебя ухватился?

– Понимаю, – сказал ошеломленный Сомов. – Я согласен!

Калуца вдруг сделался серьезен и даже печален.

– Не спеши, – сказал он тихо, – подумай. Уверен ли ты, что у тебя нет ни одной, скажем, мысли или тайного желания, которое ты хотел бы скрыть, и даже самому не признаешься, что оно существует? Ведь таким образом мы опосредованно будем влиять на твою личность. Понимаешь?

– Сейчас... Кажется, понимаю. Есть, наверное...

– Но мы будем в неравных условиях – это понимаешь? Психологический дискомфорт... Подумай... Мы будем ковыряться в потемках твоей души, помимо твоей воли и сознания. Ты будешь беззащитен против нас. Приятно ли тебе будет знать об этом?

– Я подумаю. Я, в принципе, уже теперь согласен просто из упрямства, но я подумаю. А, вот – я потребую компенсации.

– Извольте, – Калуца непонимающе глянул на Асеева. Какого рода?

– Я согласен, если по ходу дела вы мне будете все рассказывать. Что, зачем, каким образом и почему не иначе. И всякие, там, термины, принципы, теории. Я уже давно к этому подкрадываюсь, а тут такая возможность. Вы ведь психиатр?

– Доктор медицины, раздел – психопатология. Тебя это устроит? – Калуца улыбнулся – Но если этого мало, то в перспективе я даю слово познакомить тебя с гением в нашей области.

– Все, я уже в вашем прямом распоряжении!

– А позволь спросить, зачем тебе все это нужно? поинтересовался Асеев.

– Да так, знаете ли, для ориентации... я несколько разочарован своей профессией и может быть найду подходящую стезю... Как знать.

– М-мда.., – Калуца вздохнул. Сколько тебе лет?

– Тридцать три.

– Вся жизнь впереди, – Асеев встал. – Но мне, однако, пора...

– Командир, я пожалуй сменю Джона, – подал голос кто-то сзади.

Сомов оглянулся – это был его однофамилец.

– Да, Женя, уже пора, – сказал Асеев. – Надеюсь, ты не злоупотребил?.. Шампанское – враг вахтенного офицера.

– Нет, командир, – Сомов-старший усмехнулся. – Ты ведь знаешь, при разгоне и торможении я не употребляю стимуляторов высшей нервной деятельности.

Калуца хмыкнул и мотнул головой. Асеев глянул на часы.

– Добро, – сказал он, – заступай на вахту, а я свяжусь с туером и перед отстыковкой тебя сменю... А ты, – продолжил он, обращаясь к Калуце, – не очень тут хвост распускай.

– Ну что ты, Ваня, – ты ведь меня знаешь!

– Конечно знаю. Шалунишка... Что мне не нравится – это та скорость, с которой вы спелись. Два часа – и полное взаимопонимание. Не суетись, Ричард. Давай все по порядку. Сначала одно, потом другое, а уж потом пятое и десятое.

Сказав это, Асеев повернулся и вышел из кают-компании.

– Вот видишь, – сказал Калуца. – И так всегда! Но он старше – приходится слушаться, иначе побьет...

– А что, бывало? – поинтересовался Сомов с некоторым ехидством.

Калуца выпятил губу.

– Ты его не знаешь – страшный человек. На два года меня старше – испортил все розовое детство.

– Так вы уже давно знаете друг друга?

– Да, скажем прямо, давненько...

Свои "эксперименты" Калуца начал сразу после выхода на траекторию и отстыковки туера, то есть после перехода в инерционную фазу полета. Раскрутка "Вавилова" обеспечила почти нормальную силу тяжести, так что жизнь на рейдере приобрела характер спокойный и размеренный.

Сомов познакомился со всеми членами экипажа, и его удивило, насколько точно люди были притерты друг к другу. Это был просто классический пример подбора людей для длительной экспедиции. Характеры были разные, но за прошедшие сутки полета Сомов не заметил никаких конфликтов или чего-нибудь даже отдаленно напоминавшего ссору, хотя взял на себя роль бойкого молодого человека, сующего нос во все дела. Так ему казалось проще. Роль эта была принята всеми, за исключением Асеева. Последний был подчеркнуто корректен в разговорах, серьезен и, как показалось Сомову после одной беседы, понял, что из себя представляет Сомов.

– Ты, мне кажется, поторопился с выводами, – сказал тогда Асеев. – А что касается Марса – это тоже Земля. Мы приближаемся к кризису – нужно менять стратегию освоения Солнечной системы. Но этот кризис будет преодолен, и все станет на свои места. Марс и Венера – это наша территория. Иное дело – Внеземелье.

– Почему? – спросил Сомов.

– Там нет солнышка, а мы – его дети, – ответил Асеев с усмешкой. – Не Земли – его. Там иной энергетический фон. Не знаю.., но мне кажется, оно чуждо биологической жизни... Но, ничего, это полезно. Посидишь на спутниках Сатурна, померзнешь, и Марс тебе покажется райской долиной.

– А там холодно?

– Не знаю.., но я там мерзну. Даже при сорокаградусной жаре... Меня больше беспокоит другой вопрос. Вот ты, Володя, принадлежишь к другому поколению, нежели, скажем, мы с Калуцей. Яркий представитель поколения, идущего нам на смену. Я сталкивался уже с многими его представителями и обнаружил, что оно делится на две отчетливо выраженные категории. Первая категория – это те, которые приняли нашу игру. Но мы сформировались в героическую эпоху освоения Приземелья, и наши традиции, стиль жизни этим обусловлены. Помнишь стартовый ритуал? У меня каждый раз комок в горле... Потому что я видел не однажды, как менялся состав экипажей на церемонии финиша. Он изменялся в сторону уменьшения, Володя... Теперь даже полет к Юпитеру – прогулка. Но мы соблюдаем ритуалы. Мы помним, откуда их истоки. А эти новички – они молоды, сильны, целеустремленны, но они уже ничего не могут помнить. Это не их вина – это проблема. Их не тревожат воспоминания, но они соблюдают схему поведения и переносят ее на другую жизнь. В результате схематизируется сама жизнь. Вот откуда истоки этой глупой игры в бумажки и начальники.

– А другая категория? – поинтересовался Сомов.

– Другая категория – это те из молодых, кто понимает, что жизнь вышла за рамки схемы, это золотой фонд цивилизации люди, которые призваны обеспечить ее прогресс. Но вот странность, – я все чаще наблюдаю у этих людей отсутствие желания что-то менять. Они не хотят брать на себя груз ответственности за судьбу цивилизации. У большей части в глазах я вижу насмешку, за которой скрывается либо цинизм, либо лень, либо беспомощность. Мне показалось, Володя, что ты из этой категории. Я ошибся?

– Да, – произнес Сомов, подумав, – вы, наверное, правы. Надо поразмыслить над этим.

– Поразмысли, – мягко сказал Асеев. – Но это, так сказать, полярное суждение. Не следует его абсолютизировать. Люди все разные, а жизнь подскажет и научит. Хотя, скажу тебе откровенно, смерть учит быстрее...

Внешняя сторона экспериментов Калуци состояла в следующем. Каждый день после завтрака они с Асеевым удалялась в отдельную каюту, оборудованную под лабораторию, садилась в кресла, напяливали на головы какие-то колпаки, после чего, оставаясь в таком положении, перебрасывались короткими фразами. Причем, Асеев сидел неподвижно, а Калуца тыкал в кнопки приборов, набирал какие-то команды на пульте дисплея, иногда вскакивал и ругался непотребными словами, а иногда замирал в кресле, выпучив глаза.

Сомов уже на третий день принял участие в эксперименте, но дней пять не проявлял активности, сидел в углу тихо, впитывал слова и выражения, выполнял мелкие поручения, но старался слиться с окружающем средой, отдавая себе отчет в том, что настроение участников – Калуцы главным образом меняется в зависимости от степени успешности реализации его планов, которая, в свою очередь, полностью зависит от того, насколько точно они соответствует проекту Всевышнего, создавшего человека таким, каков он есть на самом деле, а не таким, каким он вырисовывался в схеме Калуцы.

Сначала Калуца вообще не обращал на него внимания, но постепенно, по мере корректировки планов в сторону большего соответствия упомянутого проекта упомянутой схеме, дело, видимо, пошло на лад, и Калуца обратил на Сомова благосклонный взор, избрав его приемником откровений, прозрений и сентенций разного рода, источником которых был он сам. Кроме того, Сомов служил заземлением для разряда эмоциональных напряжений в тех многочисленных случаях, когда результаты исследований не лезли в ворота, сооруженные Калуцей на почве психологической науки. Разрядка протекала бурно.

– Что вы здесь делаете, Сомов?! – рычал Калуца в таких случаях, переходя на "вы". – Я сам бездарь, и удвоение количества не изменяет качества... Выключите хотя бы усилители!.. Что? Не знаете?.. А что вы вообще знаете?!

Постепенно Калуца отходил, менял тон с агрессивно-истерического на жалостно-иронический и принимался сетовать на судьбу, объясняя попутно в чем именно состоит бездарность его, Калуцы, по сравнению с лучшими умами человечества, которые еще сто или двести лет назад сказали буквально следующее...

К десятому дню Сомов уже в целом понимал, какую тайную цель преследует Калуца, и даже, в основном, изучил технологию обращения с аппаратурой.

– Этому агрегату цены нет, – похвастался однажды Калуца. – Я нашел Эдисона и он мне сделал абсолютно надежные комплекс. Вы можете стучать по нему кувалдой – он будет работать. Не верите – несите топор!

Сомов улыбался в ответ, но про себя. Он вообще заметил, что в периоды отдохновения и собеседований после экспериментов Калуца преображается в какого-то мальчишку хвастливого, безапеляционного, чудовищно самолюбивого и обидчивого. Он не терпел никаких возражений и любой посторонний тезис подвергал ядовитому комментированию с позиций полного или частичного отрицания. Порой это было совершенно нетерпимо, причем Асеев, изредка принимавший участие в постэкспериментальных разговениях и разговорах, получал в свой адрес моральные оплеухи за самый безобидный комментарий.

Но постепенно Кадуца приходил в себя, и оказывалось, что это совершенно нормальный и притом весьма здравомыслящий человек, артистичный, с изрядным чувством юмора и полновесной мерой критического отношения к собственной персоне. Его эрудиция была колоссальна. Сомов однажды затеял разговор о внутреннем строении спутников больших планет и был ошеломлен, когда услышал, что "вулканическая деятельность на Ио безусловно как-то связана с колоссальными запасами серы на планетоиде". Разумеется, о запасах серы Сомов знал, но спрашивается, откуда Калуца мог почерпнуть эти сведения, если специально не изучал планетологию?

Что касается психологии и вообще наук, изучающих человека, как существо разумное и социальное – здесь в познаниях Калуцы, судя по всему, белые пятна отсутствовали. Причем, он не просто излагал какие-либо сведения, концепции и теории с указанием слабых мест, но, одновременно, сопоставлял точки зрения различных исследователей чуть ли не со времен Аристотеля с пояснениями, почему тот или иной гений выбрал для себя именно такую позицию и какую позицию занимала его вторая супруга по отношению к первой.

– Слушай, откуда ты можешь знать, что Ницше в молодости был безнадежно влюблен в артистку оперетты? поинтересовался однажды Асеев. – Он и сам-то об этом, вероятно, не догадывался.

– Да нет, он-то, конечно, был в курсе. А я, знаешь ли, имею пристрастие к мемуарной литературе...

После очередного сеанса в креслах часа два-три посвящалось разговорам на околопсихологические темы, а потом Калуца просил всех удалиться, брал свой толстенный лабораторный журнал и принимался туда что-то записывать. Что именно, Сомов не знал. Асеев на вопрос об этом ответил с усмешкой: "Ричард, вероятно, описывает режимы и свои ощущения от этих режимов". "А вы сами испытываете какие-либо ощущения во время сеансов?" – поинтересовался Сомов. "Да, конечно. Но описывать их не берусь. Для сохранения навыков письма у меня есть бортовой журнал, но записи в него подлежат только события".

На восемнадцатые сутки Сомов впервые заменил в кресле Асеева.

Сеанс длился полтора часа и за это время он ничего особенного он не испытал, если не считать маленького потрясения.

Калуца то сидел неподвижно, как бы прислушиваясь к самому себе, то что-то бормотал под нос, а потом вдруг принимался вертеть ручки приборов, подстраивая одному ему известные амплитуды, частоты и фазы... Чего? Да Бог его знает...

Сомов отвлекся и вспомнил, как однажды в детстве они с приятелем уперли откуда-то какой-то прибор с невероятным количеством ручек и кнопок. И включили его в сеть, но он не взорвался и не загорелся, а начал урчать и трещать. И они с приятелем испугались и убежали. А потом обоим влетело... Но ручки они успели покрутить вволю!

– Володя, а ведь ты мне мешаешь, – неожиданно сказал Калуца. – Я не могу никак подстроиться. Жаль конечно, что вам влетело, мне, например, в детстве тоже влетало, но теперь это не мешает заниматься делом. Думай о чем-нибудь серьезном. Стационарно думай, без этих всплесков эмоций. Воспоминания детства слишком ярки.

– Так ведь здорово влетело! – пробормотал ошеломленный Сомов.

– Все, не мешай! – буркнул Калуца.

Сомов замолчал и принялся старательно думать о том, как интересно будет работать на на спутниках Сатурна. На том же Титане, например...

Когда был дан отбой, Сомов почти уснул.

– Ну вот, это уже кое-что.., – сказал Калуца, потирая виски и сосредоточенно глядя прямо перед собой. – "Свой тайный смысл доверят нам предметы?.. И вот тогда без слов из темноты, из бедного невежества былого..." Неплохо! Зря я с Иваном возился столько времени. Как бревно – ни чувств, ни ощущений, и мыслить толком не умеет... Поди проникни в тайники его души:

– Вы что, действительно как-то узнали про этот прибор? спросил Сомов.

– Узнал, друг мой, узнал... Да ведь как ты думал! Можно подумать, что с той поры, все оставшиеся годы ты только и мечтал о том, чтобы снова дорваться до этих ручек!

– Как было сказано, так и думал... Сосредоточенно.

– И отлично. Завтра продолжишь думать, а сегодня оставь меня, юноша неполовозрелый! Мне надо кое-что запасать и вообще... Я желаю отпраздновать маленький успех в полном одиночестве.

И Калуца забыл о Сомове. Судя по всему, его настроение в этот день резко улучшилось. И Сомов, гордый своей несомненной полезностью для науки, удалился, сопоставляя на ходу явления, данные ему в ощущениях. А именно. Невероятно, но факт: Калуца сумел прочитать его мысли. Или, во всяком случае, проникнуться его ощущениями.

После этого эпизода Калуца, во-первых, резко увеличил продолжительности сеансов, а во-вторых, расширил круг исследуемых лиц. За два дня из всего экипажа он выбрал еще двоих: Сомова-старшего и Свеаборга, а вот китайца Вэнхуа забраковал.

– Ты, Дэн, темная личность, – сказал он после двухчасовой отсидки. – Восточный тип психики. Он европейцу не по зубам. Что ты мне все время Будду суешь?

– Так ведь святой человек, – заметил Вэнхуа.

– Мало что святой, мы тут не в храме... Как тебе это удается? Все равно ведь не поверю, что он один у тебя в голове...

В экипаже все знали с самого начала, что Калуца будет заниматься "мозговыми эффектами", однако до массового "зондирования подкорки" никто особого любопытства не проявлял. Во всяком случае, явно. А вот после этого вошли в моду кулуарные разговоры. Они, впрочем, не касались непосредственно деятельности Калуци а вертелись вокруг тайн подсознания и прочих сумеречных явлений души.

Сомов отметил два обстоятельства. Первое: судя по всему, возможности Калуцы произвели серьезное впечатление. Его статус в коллективе изменился скачком и начал приближаться к верхней отметке на шкале авторитетности и уважения. И второе: серьезные разговоры носили преимущественно парный характер, а во время трапез, то есть когда в каюткомпании собирался весь экипаж, свободный от вахты, те же разговоры носили характер иронический.

Судя по всему, гипотетические возможности Калуцы по угадыванию мыслей и душевных состоянии путем "околпачивания" почти на всех произвели угнетающее впечатление. Вероятно, здесь срабатывали какие-то защитные реакции психики людей. Подсознание старалось защититься от вторжения, срочно наращивая еще один слой, поэтому и он, Сомов, лишь спустя некоторое время отдал себе отчет в том, что побаивается Калуци. Да и вообще, образ этого доктора начал как-то подозрительно ассоциироваться с образом некоего потустороннего субъекта – любимца специалистов по изящной словесности.