Текст книги "Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков"

Автор книги: Владимир Левшин

Соавторы: Эмилия Александрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

НА СОБОРНОЙ ПЛОЩАДИ

Они пошли дальше и скоро очутились на большой площади.

– А, наконец-то! Знаменитая Соборная площадь! – торжественно провозгласил Фило. – Тут сосредоточены здания, составляющие гордость пизанцев.

Мате скептически хмыкнул. Нашли чем гордиться! Один-единственный собор…

– Добавьте, единственный в своем роде, – поддел его Фило. – Настоящая романская базилика.[25]25
  Базилика – прямоугольный храм, разделенный внутри продольными рядами колонн.


[Закрыть] Ее воздвигли в честь победы пизанцев над сарацинами при Палермо. Конечно, где-нибудь в семнадцатом веке, когда здание восстановят после пожара, оно станет куда привлекательнее. Его украсят мозаики и фрески лучших итальянских художников, массивные бронзовые двери, покрытые искусным рельефным орнаментом…

Но меня, по правде говоря, больше интересуют архитектурные памятники в первозданном виде.

– Что значит – в первозданном? Надеюсь, не в строительных лесах?

– Ничего не имею против. – Фило указал на забранную лесами постройку. – Вот это, например, будущий баптистерий, иначе говоря – крестильня. Разве не интересно смотреть на нее сейчас, когда она еще не закончена, и думать о том, что лет через пятьдесят здесь возникнет беломраморный трехъярусный храм с грушевидным куполом, великолепными порталами и замечательной мраморной кафедрой?

– Не знаю, не знаю, – с сомнением пробормотал Мате. – Мое воображение устроено по-другому. Оно отыскивает закономерности в заданном ряду чисел. Ему ничего не стоит подметить в хаосе линий и поверхностей такие взаимосвязи, которые остаются скрытыми для неопытного глаза. Но что оно может провидеть в таком, с позволения сказать, обрубке, как этот?

Длинный палец Мате уперся в другое, окруженное лесами, здание, находившееся справа от собора.

– Держу пари, что вы сейчас же возьмете свои слова обратно, – загадочно произнес Фило.

– Не советую, проиграете.

– А если я скажу, что перед вами всемирно известная падающая пизанская башня?

– Возможно ли! – закричал Мате. – Так это она! Наклонная колокольня, кампанилла! Начата в 1174 году архитекторами Бонанном и Вильгельмом из Инсбрука, закончена в 1350-м, имеет 8 ярусов, высота 54,5 метра, в результате осевшего грунта дала отклонение от вертикали на 4,3 метра, которое, несмотря на искусственные укрепления, продолжает неуклонно увеличиваться… Уф!

– Как это на вас похоже, – упрекнул его Фило, – ничего не знать о баптистерии и все – о пизанской башне!

– Так уж я устроен…

– Да, да, запоминаете только то, что вам интересно. Но чем пленила вас пизанская башня?

– Странный вы человек! Здание падает более семисот лет и все никак не упадет… Разве тут не над чем подумать? Кроме того, с пизанской башней связано интереснейшее открытие Галилея…

– Не иначе как Галилей стоял на вершине колокольня, у него закружилась голова, и он воскликнул: «А все-таки она вертится!» – сострил Фило.

Мате презрительно улыбнулся. Вот она, сила предубеждения! Люди, черпающие сведения о науке из исторических анекдотов, видят единственную заслугу Галилея в том, что он подтвердил правильность учения Коперника. Но вряд ли это удалось бы ему, не будь его научные интересы так бесконечно многообразны! Пытливый ум Галилея стремится постичь и тайну приливов и отливов, и законы полета снарядов, и секреты прочности разного рода сооружений… Да, да, Галилей – один из родоначальников учения о прочности, именуемого у нас сопротивлением материалов. Он же заложил фундамент науки о движении – механики…

– И все это – на пизанской башне? – продолжал иронизировать Фило.

– Не паясничайте, – приструнил его Мате. – С пизанской башней связан открытый Галилеем закон свободного падения тел. Надо вам знать, что Галилей внимательно изучал поведение падающих предметов и установил, что, по мере приближения к земле, скорость их падения равномерно возрастает. Затем ему, естественно, захотелось выяснить, как изменяется ускорение в зависимости от веса падающего тела. Легенда гласит, что для этого он якобы поднялся на пизанскую башню и стал бросать оттуда предметы разного веса. И тут он заметил, что все сброшенные им предметы достигают земли за одно и то же время, независимо от тяжести. Стало быть, решил Галилей, все они падают на землю с одинаковым и притом постоянным ускорением…

– 9,81 метра на секунду квадрат, – отчеканил Фило. – Это и я знаю!

Мате одобрительно на него покосился. Слава Аллаху, кое-что из школьного курса Фило все-таки вынес! Тот иронически хмыкнул.

– Вынес, да не понял. По-вашему, если я одновременно брошу с одной и той же высоты листок из блокнота и рюкзак, то земли они достигнут вместе?

– Всенепременно, но… только в том случае, если будут падать в безвоздушном пространстве. В обычных условиях падающему телу оказывает сопротивление воздух. И сопротивление его тем больше, чем больше поверхность тела. Плотно скомканный листок бумаги будет падать быстрее, чем несмятый. Но тот же скомканный листок и гиря упадут почти одновременно, потому что разность сопротивлений воздуха в этом случае очень невелика.

– Удивительно, – задумчиво произнес Фило, – вот вы говорите, и я все понимаю. Отчего же не понимал раньше? Я думаю, тут дело тоже в сопротивлении. Только не воздуха, а лени. Вернее, сопротивлени… Послушайте, – спросил он вдруг весьма непоследовательно, – а стихов Галилей, случайно, не писал?

– Дудки, – отрезал Мате, – с некоторых пор я на такие вопросы без справочника не отвечаю!

Он пошуровал в рюкзаке, достал очередной фолиант и передал его Фило. Тот моментально нашел главу о Галилее и стал ее жадно просматривать.

– Э, Мате, – внезапно сказал он, – оказывается, открытия Галилея связаны не только с пизанской башней, но и с пизанским собором. Это уж вам забывать не к лицу!

– Да, да, – виновато засуетился тот, – припоминаю. Именно здесь, девятнадцати лет от роду, наблюдая за тем, как раскачивается соборная люстра, Галилей открыл закон качания маятника. Он установил, что время, за которое маятник совершает один размах, зависит только от длины маятника и от ускорения силы тяжести, но никак не от угла отклонения от вертикали.

– Это что! – продолжал изумляться Фило. – Он еще изобретатель первоклассный. Придумал особый циркуль, облегчающий военные расчеты, – это раз. Водяные весы для определения количества ценного металла в сплавах – два. Подзорную трубу – три…

– Положим, подзорная труба, хоть и очень несовершенная, существовала уже в 1590 году, а Галилей узнал о ней только в 1609-м, – возразил Мате. – Но за десять месяцев он добился того, что она стала увеличивать предметы в тридцать два раза.

– Ага! – азартно выкрикнул Фило. – Значит, все-таки изобрел, и даже не подзорную трубу, а телескоп.

– Экий вы, однако, спорщик! Ну да, Галилей изобрел телескоп и увидел небо совершенно по-новому. Млечный Путь – эта сплошная белесая дорожка – распался на множество отдельных звезд. Поверхность Луны, которая, согласно учению Аристотеля, должна была быть идеально гладкой, оказалась неровной, покрытой горами и впадинами (совсем как Земля!), а на Солнце – подумать только, на самом безупречном из светил! – обнаружились какие-то пятна, да еще все время перемещающиеся, из чего следовало, что оно вращается вокруг своей оси… В общем, телескоп стал главным подспорьем Галилея в борьбе против старого представления о строении мира. С помощью телескопа он открыл спутники Юпитера, изучал фазы Венеры, наблюдал Сатурн… Но если мы будем так безответственно отвлекаться, не видать нам Фибоначчи как своих ушей.

– Вот и отлично! – неожиданно обрадовался Фило. – Отправимся к Галилею. О нем тут такое написано… Автор замечательных научных диалогов. Выдающийся литературный критик. Одареннейший музыкант. А самое главное – ему принадлежит сатирическое стихотворение в терцинах[26]26
  Терцины – распространенная в итальянской поэзии того времени трехстрочная стихотворная форма.


[Закрыть] и даже набросок комедии… Чистокровный филоматик! Кстати, отсюда до него не так уж далеко: каких-нибудь четыре столетия с хвостиком.

Лицо у Мате стало прямо-таки железобетонным. Он сухо поклонился: Фило может отправляться куда угодно, а он не из тех, кто меняет свои маршруты без веских оснований.

– Эгоист! – попрекнул его Фило. – Вам-то автограф обеспечен, а я? Что здесь должен делать я?

– Ну, за объектом дело не станет. Найдите какого-нибудь барда.

– На бардов, к вашему сведению, надо охотиться в Ирландии или в Шотландии. А во Франции и в Италии средневековые странствующие певцы и поэты называются трубадурами и менестрелями.

– Так найдите трубадура.

– Напрасный труд. В тринадцатом веке в Италии не было еще по-настоящему самобытных поэтов. Хорошо бы, конечно, взять автограф у великого Данте,[27]27
  Данте Алигьери (1265–1321) – итальянский поэт, автор поэмы «Божественная комедия», состоящей из трех частей: «Ад», «Чистилище», «Рай».


[Закрыть] но, во-первых, он флорентиец, а не пизанец, а во-вторых, появится на свет только в конце этого столетия.

– Тогда отыщите знаменитого актера.

– Час от часу не легче! Здесь и театра-то нет.

– Как, – вскинулся Мате, – театра тоже нет? Ну, знаете, это уже безобразие.

– Вам-то что! – поддразнил его Фило. – Для вас искусство – дело десятое.

– Не десятое, а второстепенное.

– Допустим. Но вы ведь сами только что убедились, что второстепенным оно кажется лишь до тех пор, пока существует. А стоит ему исчезнуть – и вы вдруг понимаете, что ваш духовный мир безнадежно оскудел и померк. Теперь он напоминает небо, где на месте прекрасных созвездий зияют безобразные дыры.

Мате невольно поежился. Брр! Картина не из приятных. Но вдруг ухо его уловило какие-то отдаленные звуки.

– Что это, Фило? Как будто музыка…

Фило прислушался. В самом деле!

– Ура, музыка! – закричал Мате. – А вы говорите – дыры…

Но Фило не разделял его восторга.

– Погодите радоваться, – сказал он озабоченно. Кажется, мы угодили на карнавал.

КАРНАВАЛ

Издевательски верещали трещотки, надсадно сипели дудки, насмешливым хохотком заливались бубенцы. Карнавальное шествие хлынуло на город, как прорвавшая плотину река, и быстро разливалось по улицам, смывая с них остатки сонной утренней одури.

Впереди на высоченных ходулях шел зазывала в остроконечном дурацком колпаке. Другой колпак, только с отрезанным концом, служил ему рупором.

– Эй, горожане-е-е-е! – гулко кричал он, прижимая рупор к губам и поворачивая голову из стороны в сторону. – На Соборную площа-а-а-адь! Все, кто скачет на одной ноге, ходит на двух, ковыляет на трех, ползает на четырех, – на карнааа-а-а-ал!

– На кар-на-вал!!! – вторила толпа.

– Король и башмачник, толстосум и побирушка, глазастый и подслеповатый, холостой и женатый, нынче все равны! Все поют, пляшут и дурачатся на карнавале-е-е!

– На кар-на-ва-ле!! – снова подхватили сотни голосов.

Мате испуганно схватил Фило за руку. В такой толчее недолго и потерять друг друга! В жизни он не видывал стольких чудищ сразу…

– Вылитый сон Татьяны, – сказал Фило, сейчас же вспомнив подходящее место из «Онегина». – «Один в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой, здесь ведьма с козьей бородой, там остов чопорный и гордый… Вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке, вот мельница вприсядку пляшет и крыльями трещит и машет; лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конский топ!»

– Точнее не скажешь, – похвалил Мате, втайне досадуя на себя за небрежение к великому поэту. – Но у меня из ума не выходит то первое шествие. Какой странный контраст!

– Две стороны одной медали, – пожал плечами Фило. – Там – мрачный религиозный фанатизм, тут – бесшабашное языческое веселье.

– Язычество во времена засилья католической церкви? – удивился Мате. – Возможно ли это?

– Как видите. То, что вы наблюдаете сейчас, ведет начало от языческих празднеств, знаменующих переход от зимы к весне. У древних греков они назывались дионисиями в честь бога Диониса, у римлян – сатурналиями… В общем, у каждого народа – по-своему. А на Руси – масленицей. Масленая неделя предшествовала великому посту и сопровождалась всевозможными играми, состязаниями, ярмарками и, разумеется, обильной едой. Да, между прочим, известно вам, что означает слово «карнавал»? Нет? Так имейте в виду, что по-итальянски «карне» – «мясо», а «вале» – «прощай». В общем, «прощай, мясо»!

– Понятно. Значит, карнавал связан с временем, предшествующим великому посту. Воображаю, как торопятся наесться впрок умученные многочисленными постами прихожане!

– Недаром они так стараются продлить это время! В некоторых европейских городах карнавалы начинаются не за неделю до великого поста, а чуть ли не на второй день Рождества.

– А что же церковь? Неужели мирится с откровенными остатками язычества?

– Наоборот. Но так как искоренить их не удается, довольствуется тем, что всячески старается сократить сроки карнавала, довести их до минимума.

Тут зазвучал поблизости хриплый низкий голос:

– Эгей, посторонись, барашек! Не видишь – волк идет…

В ответ заблеял другой, высокий и насмешливый:

– Вот еще! Ты хоть и волк, да какой с тебя толк? А я баран, да не так уж прост, захочу – накручу тебе, волку, хвост.

– Пресвятые угодники, что делается! – всплеснул руками «волк», здоровенный детина в устрашающей, грубо сработанной маске. – Бараны перестали бояться волков… Не иначе как скоро конец света!

Слова его были встречены дружным хохотом окружающих. Ободренный успехом, «волк» продолжал разыгрывать им самим придуманную сценку.

– Сдается мне, это совсем не барашек, а жирненький, аппетитный монашек, – плотоядно пропел он, как бы предвкушая лакомую добычу.

– А что, – отозвался кто-то, – сейчас сдерем с него шкуру и разберемся, кто он такой.

– Правильно! – снова захохотали в толпе. – Не все ему с нас семь шкур драть.

Несколько рук протянулось к «барашку».

– Стойте, братцы, – отбивался тот, обхватив руками голову и защищая таким образом свою маску. – Какой я монах!

– А это что? – возразил «волк», похлопывая его по объемистому животу. – Откуда у мирянина такое толстое брюхо?

Он рванул «барана» за ворот. Карнавальный балахон распахнулся, обнажив набитую сеном подушку, из-под которой смешно торчали тоненькие, обтянутые полосатым трико ножки. Все кругом так и покатились со смеху!

– Горе мне, – притворно сокрушался «волк», – да он тощий, как святые мощи. Мне его и на один зуб не хватит.

– Выходит, волку – зубы на полку! – изощрялись зрители.

Мате иронически усмехнулся. Похоже, служителей церкви здесь не больно-то жалуют!

– Только ли здесь? – возразил Фило. – Корыстолюбие духовенства вызывает возмущение во всех европейских странах. Все чаще раздаются голоса, требующие церковной реформы. Ненасытная алчность и продажность священников – излюбленная мишень сатир и памфлетов. В первой части «Божественной комедии», живописуя страшные картины ада, Данте изобразил между прочим множество круглых отверстий, из которых торчат объятые пламенем ноги. Так он представлял себе кару, уготованную тем, кто при жизни продавал духовные отличия и должности.

– Наверное, он был атеистом, ваш Данте?

– Вовсе нет. Но особенность этой эпохи как раз в том и состоит, что церковь восстановила против себя всех: и верующих и неверующих.

Как всегда, Фило не удалось договорить: грянули трубы.

– На колени, на колени! – загомонили там и тут. – Их шутейные величества прибыли!

Над площадью среди моря голов медленно плыл деревянный помост, украшенный цветами и погремушками. На помосте восседали две пестро разряженные фигуры в красных шутовских колпаках. Мате обратил внимание на особый покрой этих странных головных уборов, напоминавших лыжные шлемы. Раздвоенные наверху, они закрывали не только голову, но также плечи и шею, оставляя открытым только лицо. Длинные концы их, украшенные бубенчиками, свисали, как ослиные уши.

– Да здравствуютих шутейные величества! Да здравствуют король и королева Глупиндии! – голосила толпа.

Царствующие особы преувеличенно важно раскланивались, сопровождая поклоны уморительными ужимками и гримасами.

– Благодарю тебя, мой добрый народ! – надрывался король.

– Благодарю, мои верные подданные! – визгливо вторила королева, сильно смахивающая на переодетого колбасника.

Но вот помост достиг середины площади и остановился. Король соскочил со своего трона, прошелся колесом по дощатой платформе и по-хозяйски оглядел свои владения.

– Ну, дуры, дурынды и дурашечки, хорошо ли вы потрудились? Сколько напели? Много ли напрыгали?

– Много, ваше дурацкое величество! – понеслось со всех концов. – Как кот наплакал! И как с козла молока!

– Ха-ха-ха! – закатился король. – Вот спасибо, мои милашки, развеселили. А теперь повеселим и мы вас. Слушайте спор двух мудрецов, двух служителей Эскулапа.[28]28
  Эскулап – латинское наименование древнегреческого бога врачевания.


[Закрыть] Один мудрец – из княжества Болвании, другой – из графства Ослании.

Ему отвечали бурными рукоплесканиями.

Над подмостками выросли два длинных шеста, увенчанных поперечными перекладинами, с которых, как с вешалок, свисали длинные черные мантии. Над мантиями покачивалось что-то вроде больших воздушных шаров с грубо намалеванными на них лицами и черными квадратными шапочками на макушках.

– Ну и головы у этих медиков, Мате! Наверное, надутые бычьи пузыри.

– По-моему, это ученые-схоласты[29]29
  Схоласт (от латинского «scholasticus» – «школьный») – средневековый философ-богослов. Для схоластов характерны бесплодные умствования, формальные, оторванные от жизни знания.


[Закрыть] – из тех, что подсчитывают, сколько чертей умещается на острие иголки.

Мате хотел продолжать, но тут «ученые» заговорили, и ему пришлось умолкнуть.

– Уважаемый коллега из Болвании, – начал первый, – поделитесь со мной своей премудростью. Для начала объясните, как вы лечите воспаление хитрости?

– О, это вопрос тонкий, – отвечал второй. – Тут все зависит от расположения небесных светил. Если болезнь началась в тот день, когда Марс и Юпитер находились на одной линии, надо дать больному чихательного порошка, и ручаюсь, что к вечеру боль в пояснице исчезнет бесследно.

– Святой Глупиций, что он говорит? – возопил первый. – Разве так лечат сердце, ушедшее в пятки? В этом случае больному следует съесть толченую лягушку, и тогда можно не сомневаться, что колики под коленкой пройдут совершенно.

– А что говорит по этому поводу святой Дураций? – ехидно осведомился второй. – Он говорит: никогда не знай, что делаешь, и не делай того, что знаешь.

– Вот как! Как же тогда прикажете толковатьизвестное латинское изречение: «Умориссими пациентес кровопускаре»?

– Нет, вы только послушайте, что он плетет! Где это видано, чтобы зайцы брили бороды в новолуние?

– В таком случае, уважаемый коллега из Болвании, позвольте мне заявить, что вы болван.

– А мне, уважаемый коллега из Ослании, позвольте заявить, что вы осел.

– А я вот возьму да как дам тебе по башке! – неожиданно рассвирепел первый, и из-под мантии его высунулась увесистая дубинка.

– Нет, это я как дам тебе по башке, – возразил второй, тоже доставая дубинку.

После этого «ученые» перешли от слов к делу и принялись лупить друг друга под общий хохот. Бычьи пузыри с шумом лопнули, и площадь огласилась ликующими возгласами.

– Лопнули ученые головы! Так им и надо! Пусть другим головы не морочат!

ДОИГРАЛИСЬ!

– Я вижу, ученых здесь жалуют не больше, чем святош, – сказал Фило.

Мате недоуменно поморщился. Может ли быть иначе, если наукой занимаются такие, с позволения сказать, мудрецы, как эти!

– Очень уж вы категоричны, – запротестовал Фило. – По-вашему, все средневековые ученые – дураки, невежды и шарлатаны?

– Вы не так меня поняли, – смутился Мате. – Не сомневаюсь, что были среди них люди по-настоящему талантливые и знающие. Весь вопрос в характере их познаний! Согласитесь, что наука, опирающаяся не на собственные наблюдения и выводы, а на писания отцов церкви и древние обветшалые авторитеты, немногого стоит. Ведь вместо того чтобы активно познавать мир, схоласты слепо повторяли устаревшее, к тому же значительно искаженное, «приспособленное» к священному писанию учение Аристотеля и нагромождали горы бесплодных комментариев вокруг творений какого-нибудь блаженного Августина или святого Фомы Аквинского… Впрочем, третий закон Ньютона недаром утверждает, что всякое действие порождает равное противодействие! Разум человеческий – преупрямая штука: вспомните историю пятого постулата! Чем крепче были преграды на пути к истине, тем сильнее становилась потребность преодолеть их. И тринадцатый век – как раз то время, когда возникают первые попытки раскритиковать схоластов.

– Не зря мы, стало быть, сюда стремились, – ввернул Фило.

– Правда, попытки эти обходились недешево, – продолжал Мате. – Роджеру Бэкону – выдающемуся английскому философу и естествоиспытателю, а заодно францисканскому монаху – они стоили десяти лет опалы и четырнадцати лет тюрьмы. И все же Бэкон, человек, открывший силу пара, предсказавший появление железных дорог, океанских пароходов и электричества, продолжал бесстрашно заявлять, что на веру принимать ничего не собирается. Он намерен подвергать сомнению любую общепризнанную истину, ибо, с его точки зрения, существуют четыре помехи к подлинному познанию: преклонение перед ложным авторитетом, пристрастие к старому и привычному, мнение невежд и гордыня мнимых мудрецов.

– Браво! – Фило несколько раз похлопал ладонью о ладонь. – Нашего полку прибыло. Ваш Бэкон такой же враг предубеждений, как мы с вами.

– А знаете, вы не умрете от скромности, – насмешливо заметил Мате. – Кстати, о предубеждениях. Кажется, вы изволили утверждать, что в тринадцатом веке в Италии театра еще не было?

– Ну, изволил.

– Что же, в таком случае, мы видели сейчас? Разве это не театр?

Фило пренебрежительно скривил губы.

– Помилуйте, чистая самодеятельность.

– Но неужто здесь совсем нет профессиональных актеров?

– Отчего же! Вон один из них как раз разгуливает по натянутому канату. Жонглер.

Действительно, между двумя столбами, вбитыми перед строящимся баптистерием, был натянут канат, по которому запросто прохаживался невысокий, похожий на балетного чертенка паренек. Его гибкую, ладную фигурку плотно облегало красное трико.

Люди, затаив дыхание, следили за его движениями. Иногда он делал вид, что падает. Все ахали, но в последнее мгновение паренек либо повисал вниз головой, зацепившись ногой за канат, либо усаживался на него верхом, и тогда зрители награждали ловкого гимнаста щедрыми рукоплесканиями.

Мате показалось странным, что паренька почему-то именуют жонглером: ведь он как будто ничем не жонглирует! Но Фило объяснил, что жонглер в средние века не обязательно человек, который подбрасывает и ловит несколько предметов одновременно, а попросту бродячий комедиант. Канатоходец, акробат, плясун, певец, клоун…

– Вот так попросту! – засмеялся Мате. – Целый театральный комбайн! Как это называется у нас, в двадцатом веке? Кажется, театр одного актера. Так ведь?

– Так, да не так, – буркнул Фило, очень, по-видимому, заинтересованный жонглером.

– Может быть, выскажетесь подробнее? – съязвил Мате, слегка обиженный таким пренебрежением.

– Как-нибудь в другой раз. Разве вы не видите, что я собираюсь взять автограф у этого даровитого мальчика?

Мате только рукой махнул. Ну, не скоро теперь они попадут к Фибоначчи!

Между тем людям надоело просто смотреть на гимнаста. Они решили вызвать его на разговор.

– Эй, жонглер, – кричал ему снизу тот самый детина, что изображал волка, – ты почему нынче такой молчаливый?

– С чего ты взял? – отвечал сверху тот. – Я болтаю без передышки.

– Почему же тебя не слышно?

– Потому, что я болтаю ногами. В толпе одобрительно захохотали.

– Пока ты болтаешь ногами, язык у тебя болтается зря, – продолжал подначивать «волк».

– Не все сразу, приятель. Вот кончу болтать ногами, начну действовать языком.

– Так ты действуешь ногами и языком только по очереди? Ну, этак всякий может. А ты попробуй-ка вместе!

– Ишь чего захотел! – сверкнул зубами жонглер. – Так и проболтаться недолго. А мне что-то неохота болтаться на виселице. Ну, да где наша не пропадала! Рискну, спою вам новую песню!

В руках у него непонятным образом очутился бубен, и, ловко аккомпанируя себе, он запел. Толпа с азартом ему подпевала.

ПЕСЕНКА ЖОНГЛЕРА

 
Эй, шуты и скоморохи,
Дурачки и дуралеи,
Вы совсем не так уж плохи,
Многих умников мудрее!
 

 
Плут-купец плутует тонко,
А дурак ловчить не станет:
Не обвесит он ребенка,
Ротозея не обманет.
 

 
Эй, шуты и скоморохи,
Дурачки и дуралеи,
Вы совсем не так уж плохи,
Многих умников добрее!
 

 
Губы в сале у монашка,
С виду ж постник и смиренник.
Дурень рад бы съесть барашка,
Да постится век без денег.
 

 
Эй, шуты и скоморохи,
Дурачки и дуралеи,
Вы совсем не так уж плохи,
Многих умников честнее!
 

 
В замок взят дурак для смеха.
Он синьора забавляет, —
Только кто кому потеха,
Кто при ком шута играет?
 

 
Эй, шуты и скоморохи,
Дурачки и дуралеи,
Вы совсем не так уж плохи,
Многих умников мудрее!
 

Жонглер кончил петь, сделал сальто и с последним ударом бубна очутился на земле. Однако долго ему на ней пробыть не пришлось: восхищенные зрители подхватили его на руки и принялись качать.

– Молодец, жонглер! – кричали ему со всех сторон. – Браво! Брависсимо!!

Но больше всех надрывался Фило. Мате смотрел на него в высшей степени неодобрительно: можно ли так неистовствовать!

– Немудрено! – оправдывался тот. – Ведь это талант! Понимаете, настоящий талант…

– Я понимаю только одно, – сказал Мате, тревожно оглядываясь, – из-за ваших воплей на нас обратили внимание.

– Этого только недоставало!

Фило повернул голову и обмер: на него уставилась ощеренная волчья пасть.

– Поглядите-ка на них! – сказал «волк». – Я таких ряженых сроду не видывал. Эй, красавчики, вы кем нарядились?

Фило растерянно покосился на Мате: что отвечать? Но тот знал это не лучше его самого.

– Э, да они никак немые, – издевательски продолжал «волк». – Сейчас мы им языки поразвяжем.

– Стойте! – вмешался «барашек», который тоже оказался рядом. – Уж не генуэзцы ли к нам пожаловали?

– Генуэзцы, генуэзцы! – зашумели кругом. – Больше некому! Эй, баран, беги скорее за стражей, а уж мыих покуда покараулим, голубчиков.

«Беда! – решил Мате. – Надо спасаться»

– Погодите, друзья! – отчаянно закричал он. – Какие мы генуэзцы? Мы ученые!

Фило схватился за голову. Что он говорит! Ну, теперь они пропали окончательно…

– Ах, вот оно что, они ученые! – злорадно загалдели обступившиеих чудища. – Откуда же? Уж не из Ослании ли? А может быть, из Болвании?

– Да что там разбираться, – рассудил «волк», – качай их, обсыпай мелом! Да погуще – пусть знают нашу щедрость!

Спустя мгновение бедных путешественников было не узнать. Выбеленные с ног до головы, они походили на мельников или на снежного человека, если только таковой существует. Но тут, на их счастье, снова запел жонглер, и все невольно обернулись в его сторону. Передышка была короткой, и все же она решила исход дела.

– Бежим! – шепнул Мате.

И друзья изо всех сил пустились наутек.