Текст книги "Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков"

Автор книги: Владимир Левшин

Соавторы: Эмилия Александрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

ЧЕЛОВЕК-СЛУЧАЙ

Фило разгневан. В конце концов, это несносно! Его воспитывают с утра до ночи. То Мате, то Асмодей. Того он не знает, этого не угадал… Но теперь баста! С этой минуты он не дает себя в обиду.

– Асмодей! – произносит он тоном восточного деспота. – Что-то вы больно дерзки стали, милейший. Попридержите язык и займитесь делом. Меня интересует вон тот четырехугольный двор с аркадами понизу. Хотя для двора он, пожалуй, слишком велик. Так что скорей всего это площадь, и очень, надо сказать, красивая. Хорошо бы узнать, как она называется.

Асмодей молчит.

– Асмодей! Я, кажется, к вам обращаюсь. У вас уши заложило?

– Нет, мсье, – мычит тот, не разжимая рта, – с ушами все в порядке. Язык. Вы велели попридержать его.

Он так мило дурачится, что Фило не выдерживает – улыбается.

– Ну будет, будет… Мир! – ворчит он добродушно. – Так как бишь она называется, эта площадь?

– Смотря когда, мсье. После Французской революции ее станут именовать площадь Вогезов. В честь первого восставшего французского департамента Во.

– А сейчас?

– Королевская площадь. Излюбленное место многих французских знаменитостей. Ришелье, Корнель, Виктор Гюго, Теофиль Готье[56]56
  Готье Теофиль (1811–1872) – французский писатель-романтик.


[Закрыть] – все они (каждый в свое время) жили или будут жить на Королевской площади. Мадам де Севинье, правда, называет ее просто «площадь»…

Мате неприязненно хмурится. Мадам де Севинье? Кто такая? Фило сражен (теперь его очередь воспитывать!): не знать, кто такая мадам де Севинье! Это что ж такое делается! Известная писательница, превосходная стилистка, автор интереснейших писем, которые справедливо почитаются вершиной эпистолярного жанра во Франции… Да если угодно, в письмах Севинье отразилась вся Франция семнадцатого столетия!

– Не забудьте добавить: Франция, увиденная глазами именитой французской аристократки Мари де Рабютен-Шанталь, – своевременно напоминает бес. – Маркиза де Севинье – некоронованная королева Маре, самого аристократического квартала Парижа, который, кстати сказать, расположен рядом с Королевской площадью. Да вот он, мсье, как раз под нами! Роскошные особняки Маре принадлежат знатнейшим вельможам.

– Могли бы и не говорить, – бурчит Мате. – И так видно. Бархат. Позолота. Бесконечно повторенные зеркалами свечи и фигуры праздно беседующих гостей…

– Если не ошибаюсь, вы говорите про дом номер один, – тотчас определяет бес. – Какое совпадение! Как раз особняк несравненной Мари: у нее сегодня приемный день. Правда, сейчас она еще далеко не так знаменита, как станет впоследствии. Слава придет к ней посмертно, когда будет опубликовано ее интереснейшее эпистолярное наследство. Кстати, почему вы решили, что в салоне мадам де Севинье непременно празднословят? Конечно, в доме, где собирается «весь Париж», без светского сброда дело не обходится. Но наряду с тем бывают здесь и самые выдающиеся люди Франции.

– Салон… – брюзжит Мате. – Салон… Омерзительное слово. Претенциозное, слащавое. От него так и разит фальшью, жеманством, кастовым высокомерием.

– Не без того, мсье, не без того. И все же… Роль салонов в общественной и политической жизни Европы слишком велика, чтобы пренебрегать ею. Дело не только в том, что здесь формируется общественное мнение, обсуждаются все сколько-нибудь важные художественные и политические события. Нередко именно тут, на фоне бездумной светской болтовни, в легких словесных пикировках и яростных стычках мнений рождаются и оттачиваются мысли, чреватые величайшими социальными переворотами. Не будет преувеличением сказать, мсье, что идеи, вскормившие Великую французскую революцию, крепли и совершенствовались не только в тиши кабинетов французских просветителей, но и в аристократических салонах. Ко-ко… Диалектика, так сказать. В недрах господствующего класса зреют силы, которые приближают его крах.

Но Мате непримирим. Силы, идеи… Пока что он видит только то, что здесь играют в карты.

– В самом деле, – оживляется Фило. – Зеленые лужайки ломберных столов, зажженные канделябры. Тонкие пальцы, нервно тасующие колоду… Прямо иллюстрация к пушкинской «Пиковой даме»!

– Эпоха не та, – солидно замечает бес. – События «Пиковой дамы» разворачиваются в девятнадцатом веке.

– Ну и что? Зато главный персонаж повести, старая графиня, всеми помыслами принадлежит восемнадцатому. А от восемнадцатого до семнадцатого – рукой подать! Одно какое-нибудь столетьишко. И костюмы, в общем, не так уж сильно отличаются. И манеры. Взять хоть того горделивого красавца в лиловом бархатном кафтане с розовыми кружевами на груди. Чем не граф Сен-Жермен?

– Сен-Жермен, – вспоминает Мате. – Тот, что назвал пушкинской графине три карты, три карты, три карты?

– Он самый. Любопытнейшая фигура, доложу я вам. По мнению современников – чародей и чернокнижник. Сам же он в своих мемуарах утверждает, что лично знал Иисуса Христа.

Асмодея даже передергивает от возмущения.

– И вы этому верите, мсье? Вы, человек двадцатого века!

– А почему бы и нет? – поддразнивает тот. – Почему бы не предположить, что именно граф Сен-Жермен сидит сейчас за вторым столом справа и галантно сдает карты, сверкая темными глазами и громадным бриллиантом на пальце?

– В самом деле, почему? – ядовито переспрашивает бес. – Да потому, милостивый государь, что он такой же Сен-Жермен, как я – китайский император. Это же Случай!

Необычная фамилия производит на Фило такое впечатление, что он сразу забывает про Сен-Жермена. Мсье Случай! Ха-ха, это надо же! Поистине есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…

Асмодей, впрочем, объясняет, что зовут-то красавца шевалье де Мере, но он – тот самый человек, который сыграл роль счастливого случая в судьбе теории вероятностей.

Изумление Фило сменяется бурным восторгом. Так вот он какой, человек-случай! Ничего не скажешь, хорош. Настоящий светский лев. Надо будет непременно с ним познакомиться…

Но Мате решительно отклоняет это предложение. Львы, говорит он мрачно, вообще не по его части (предпочитает бульдогов!), а уж светские – тем более. Фило, ясное дело, немедленно надувается. Так он и знал! Стоит ему чего-нибудь захотеть, а Мате тут как тут со своими капризами! Ну чем ему не угодил де Мере? Элегантен, воспитан – так сказать, ком иль фо…

– «Ком иль фо»! – передразнивает Мате. – Самовлюбленный индюк – вот он кто!

– Ах так? А вы – петух! Самый настоящий. Кохинхинский.

– От кохинхинского слышу. И зачем я только с вами связался…

– Мсье, мсье, – урезонивает бес, – прекратите этот птичий базар! Вспомните гоголевского гусака и не повторяйте ошибки Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. В конце концов, мы ведь можем слушать де Мере и не вступая с ним в личное знакомство!

И вот они парят над столом, за которым в окружении трех наряднейших кавалеров восседает дама лет двадцати пяти со страусовыми перьями в высоко взбитых волосах («Редкая удача, мсье: сама хозяйка салона!»).

– Давно же вы не были в особняке де Куланж, дорогой шевалье, – говорит Севинье, обращаясь к де Мере.

Тот отвечает учтивым кивком.

– Ваше внимание поднимает меня в собственных глазах, маркиза. Но так уж я устроен: живя в деревне, тоскую по свету. А два месяца в Париже заставляют меня вздыхать по тишине и скромным сельским удовольствиям… Ваш ход, мадам.

Та внимательно изучает свои карты, прежде чем выложить одну из них на стол.

– Все философы ищут уединения…

Узкая ладонь де Мере грациозно вскидывается, отклоняя незаслуженную честь. Мадам слишком добра! Если он и философ, то не настолько, чтобы совсем не видеть людей, общение с которыми для него истинный праздник.

Маркиза удостаивает его взглядом, из коего следует, что тонкий комплимент шевалье понят и оценен по достоинству.

– Вы, надеюсь, в таких людях недостатка не испытываете ни в городе, ни в деревне, – говорит она с многозначительным ударением на слове «вы». – Кстати, что наш милый Роанне? Я не встречала его целую вечность. А жаль! Он очарователен.

– Образец всех человеческих добродетелей, – вторит де Мере. – Вот и Миттон того же мнения.

– Еще бы! – откликается Миттон – человек с глубокой саркастической складкой у рта. – Ему нет тридцати, зато есть титул герцога и губернаторство Пуату. Вдобавок в день коронации ему выпала честь нести шпагу его величества… Туз треф! Кто же осмелится после этого оспаривать добродетели Роанне?

Страусовые перья в высоко взбитых волосах тихонько подпрыгивают: маркиза негромко смеется. Уж этот Миттон! Ему на язычок не попадайся… И все же Роанне – прелесть, и она его в обиду не даст. Да, между прочим, он все еще надеется получить руку прекрасной мадемуазель де Мем?

Де Мере вскидывает на нее удивленные глаза. Как? Разве она не знает? Помолвки не будет.

Маркиза сочувственно покачивает головой. Бедняжка! Стало быть, ему отказали?

– В том-то и дело, что наоборот! – возражает де Мере. – Не ему отказали, а он отказался. Я пас…

Страусовые перья озадаченно вздрагивают. Отказаться от лучшей партии в королевстве, которой к тому же так страстно и долго добивался? Что за странная выходка!

– Влияние Паскаля, – поясняет четвертый партнер, на красивом лице которого раз и навсегда застыла брезгливая скука. – В последнее время сей новоявленный гений ударился в янсенизм, и Роанне, который только что не молится на Паскаля, последовал его примеру. В конце концов оба – один вслед за другим – покинули Париж и поселились в Пор-Рояле.[57]57
  Пор-Рояль (дословно: «пристанище короля») – древний монастырь близ Парижа. С 1623 года – оплот янсенистов, которые расширили его владения за счет нескольких отделений в Париже.


[Закрыть] А младшая мадемуазель Паскаль – так та и вовсе постриглась в монахини!

Маркиза потрясена. Однако это уж слишком! Ее искренняя симпатия к Пор-Роялю ни для кого не секрет. Но переехать в обитель?! Да еще в долину Шеврез с ее змеиными болотами и нездоровыми испарениями… Бррр! Это мрачное место способно превратить в мистика даже самого заядлого весельчака…

А четвертый игрок все брюзжит! Он всегда говорил Роанне, что дружба с этим одержимым геометром его до добра не доведет. Великий ученый. Изобрел арифметическую машину. А для чего, спрашивается? Разве может она сделать хоть кого-нибудь бессмертным?

– Узнаю де Барро, – язвит Миттон. – Вечно бранит тех, кто что-то делает, в надежде оправдать собственное безделье.

– Вы и вправду несправедливы, де Барро, – говорит Севинье. – Можно одобрять или не одобрять поступок Паскаля, но не следует забывать, что он наш новый Архимед. О его машине трубит вся Европа. Возможности получить ее добиваются даже монархи. Говорят, шведская королева Христина хлопотала о нейчерез аббата Бурдело,[58]58
  Бурдело – французский королевский медик, переехавший в Швецию.


[Закрыть] и Паскаль, разумеется, не отказал.

– А все-таки он человек не светский, – упорствует де Барро, – и этим сказано все… У вас снова ремиз, маркиза.

– Не так уж он безнадежен, – снисходительно заступается де Мере. – Он был куда неотесанней, когда мы – я и Миттон – увидели его впервые.

– Так вы с ним знакомы? – живо интересуется маркиза. – Признаться, не ожидала.

– Я тоже, – тонко улыбается де Мере.

– И что ж, каков он?

– Средних лет, простое темное платье, белый воротник… Грубые черные башмаки с квадратными пряжками. Мило, не правда ли? При всем при том ни капли светского такта. То и дело невпопад вмешивался в разговор. Поминутно доставал из кармана длинные полоски бумаги и что-то записывал. И всякий раз сворачивал на свою любезную математику.

Все четверо сдержанно смеются.

– Вполне простительно. – Маркиза насмешливо закусывает губку. – Ведь он математик.

Де Мере комически заводит глаза под потолок.

– Увы, мадам, это самый большой его недостаток! Впрочем, я уж говорил, что он не безнадежен. Несколько дней в хорошем обществе заметно его усовершенствовали. Он прекратил говорить о математике и, право же, стал довольно занятным.

– Настолько занятным, что вы добровольно взяли на себя обязанности его ментора, – подкалывает Миттон.

Де Мере с достоинством выпячивает розовопенную кружевную грудь, отчего и впрямь становится похожим на индюка.

– Никогда не отказываю в советах тем, кто их ищет. И смею надеяться, Паскалю они на пользу. Конечно, всех тонкостей не передашь… Не сомневаюсь, однако, что чужой ум усвоить можно – был бы только искусный учитель! Да вот вам доказательство: теперь мой подопечный уже не так уверен в превосходстве своей математики. Мои наставления склонили его к занятиям философией. Я убедил его, что длинные математические рассуждения мешают ему обрести познания иного, более высокого сорта. Притом такие, которые не обманывают.

– Вы полагаете, математика обманывает? – любопытствует маркиза, поглядывая на де Мере поверх карточного веера.

– Несомненно, мадам. Я ведь и сам не прочь побаловаться ею – само собой, в свободное время – и хорошо знаю, что житейский опыт иной раз куда надежнее. За примером недалеко ходить. Во время нашей совместной поездки я предложил Паскалю две задачи, связанные с азартными играми. И можете себе представить, мое решение оказалось точнее.

– Браво, де Мере! – Маркиза так заинтересована, что забывает выложить карту. – Вы непременно должны рассказать про ваши задачи.

Тот изящно склоняет голову в золотисто-рыжемпарике.

– Желание дамы – закон! Итак, первая задача: двое играют в кости, выбрасывая по два кубика сразу. Один ставит на то, что выпадут две шестерки одновременно, второй – наоборот, на то, что две шестерки одновременно не выпадут. Спрашивается: сколько бросков потребуется, чтобы шансы на выигрыш первого игрока превысили шансы противника? Математический расчет Паскаля показал, что для этого необходимы двадцать пять бросков, в то время как мой опыт подсказывает, что довольно будет и двадцати четырех.

– Что до меня, то я держу вашу сторону, притом не требуя доказательств. Ибо кто же лучше вас знает, как выиграть в кости? – язвит Миттон, раздраженный тем, что, кажется, проигрывает.

– А вторая задача? – поспешно напоминает маркиза, не давая де Мере времени обидеться на это последнее, несколько рискованное, по ее мнению, замечание.

– По правде говоря, вторая принадлежит не мне, – признается де Мере. – Я ее позаимствовал в одной старинной книге. Это задача о разделении ставки. Суть ее такова: игроки внесли свои ставки, сумма которых по условию предназначена победителю. Игру, однако, закончить не удалось. Как разделить деньги так, чтобы каждый игрок получил то, что ему причитается к моменту прекращения игры?

– О! Задача не из легких…

Маркиза слегка задумывается, но тут же со смехом отказывается от попытки добиться успеха. Нет, нет, это не для нее! Она ведь не обладает математическим талантом шевалье, который наверняка справился со второй задачей не хуже, чем с первой.

Легкая тень неудовольствия омрачает безмятежное чело де Мере.

– Без сомнения, – подтверждает он. – Не скрою, однако, что Паскаль не счел мое решение правильным. Его пространные объяснения чуть было не вывели меня из себя. Но я вовремя сдержался и поставил его на место, не теряя достоинства. Я дал ему понять, что человек, подобный мне, при желании легко достигнет его уровня в математике. Он же – сколько ни бейся! – никогда не сравняется со мной ни светской утонченностью чувств, ни возвышенным благородством мыслей.

Завершив эту высокопарную тираду, де Мере обводит партнеров величественным взглядом и собирается продолжать…

Но тут сильный, неизвестно откуда налетевший ветер задувает свечи в канделябрах; слышатся испуганные, недоумевающие возгласы, и Асмодей увлекает филоматиков прочь от погруженного во мрак особняка де Куланж.

Последнее, что они слышат – голос маркизы.

– Ну вот! – говорит она полудосадливо, полунасмешливо. – Ветер сделал свое дело: прервал нашу игру. Теперь очередь де Мере – ему остается разделить ставки.

РАЗГОВОР НА ВЫСОТЕ

– Безобразие! – ворчит Фило. – Асмодей, опять вы дали занавес раньше времени.

– Будто бы? – сомневается черт. – А по-моему, в самый раз. Еще минута – и был бы скандал. Не так ли, мсье Мате?

– Не отрицаю! – хмуро признается тот. – Уж я бы сказал этому де Мере несколько теплых слов! Подумать только, он ставит себя выше Паскаля! Этакое самодовольное ничтожество…

– Спокойно, мсье. Не перегибайте палку! Де Мере, конечно, ограничен понятиями своей среды и своего времени и все же в своем кругу не без оснований слывет человеком незаурядным. Он далеко не глуп, образован и даже обладает некоторыми способностями к математике. А главное, это ведь он предложил задачи, которые побудили Паскаля, а вслед за ним и других ученых обратиться к математике случайного! Да, да, мсье, именно задачи де Мере стали тем точильным камнем, на котором оттачивались первые положения теории вероятностей…

Но Мате не слушает. У него из головы не выходит недавний разговор об янсенизме Паскаля. Дорого бы он дал, чтобы все это оказалось неправдой. А может, неправда и есть? Может быть, попросту светские сплетни?

Но Асмодей, с которым он поделился своими сомнениями, тотчас отнимает у него эту надежду. Как ни жаль ему огорчать мсье, а Паскаль и впрямь примкнул к янсенистам!

– Так может статься, не из соображений веры? – цепляется за новую версию Мате. – Вы же сами говорили, что в лагере янсенистов нередко оказываются люди, не страдающие особой религиозностью. Вот хоть мадам де Севинье.

– Вашими бы устами да мед пить, мсье! Но факты, факты… Отъезд в монастырь. Полный отказ от светских знакомств и привычек. Посты, молитвы, покаяния… Говорят, в келье у него – кровать, стол, чашка да ложка. Нет, тут и толковать нечего, обращение полное!

– Не понимаю. Не по-ни-ма-ю! – растерянно твердит Мате. – Трезвый научный ум – и вдруг психоз, острое религиозное помешательство…

– Как вы сказали? Помешательство? – живо переспрашивает черт. – Что ж, может быть, может быть. Но меня, знаете ли, как-то больше устраивает другое толкование. Автор его – первый нарком просвещения молодой Республики Советов Анатолий Васильевич Луначарский. Он, не в обиду вам будь сказано, разобрался в причинах ухода Паскаля куда глубже и справедливее. Если бы это было движение пустячное, говорит Луначарский о янсенизме, как бы оно могло выдвигать и захватывать таких людей, как Паскаль? Оно могло выдвигать и захватывать их потому, что здесь, при ковании буржуазного духа, проявлялось стремление отделиться от внешней церкви, от папизма и найти какое-то христианство углубленное, основанное на стремлениях человеческого сердца, совершенно своеобразно примиренное с разумом…

– Прекрасно сказано, – растроганно вздыхает Фило. – Я бы так не сумел. Для этого надо быть Луначарским – человеком, который мыслит как ученый, а чувствует как художник.

– Золотые слова, мсье! – горячо поддерживает Асмодей. – Только человек с сердцем и воображением способен представить себе с такой остротой муки великой души, задыхающейся в смрадном царстве снисходительной морали!

– Положим, про муки – это вы правильно. Но зачем искать выхода в религии? – упирается Мате. – И что это, если не безумие? Самоистязание, самоотречение. Да ведь он губит себя, как вы не понимаете! И разве жертва, которую он приносит во имя спасения человечества, способна уравновесить то, что он у того же человечества отнимает: себя, свой ум, свой научный гений?

– Что ж, ваши соображения не лишены логики, мсье, – раздумчиво признает бес. – Во всяком случае, сторонников у вас больше, чем противников. Это я вам прямо говорю.

Мате не скрывает своей радости. Оказывается, у него есть единомышленники! Кто же они? Но черт не собирается удовлетворять его любопытство. Паскаль, говорит он, едва ли не самая удивительная фигура своего времени, человек из тех, кого справедливо именуют ЧЕЛОМ ВЕКА. В нем соединились самые характерные и самые противоречивые черты семнадцатого столетия. Понять Паскаля – значит в какой-то мере понять его эпоху. Немудрено, что вглядываться в него и так или иначе оценивать будут чуть ли не все крупные мыслители и художники. Тут перечислять – со счета собьешься! Впрочем, одного из них он, Асмодей, так и быть назовет. Это мсье Вольтер. Именно он назвал Паскаля гениальным безумцем, который родился столетием раньше, чем следовало.

– Интересное высказывание, хоть и не очень мне понятное, – говорит Фило. – Но почему вы остановились именно на нем?

– Во всяком случае, не потому, что считаю Паскаля безумцем, – отвечает бес. – А вот родиться ему и впрямь хорошо бы попозже.

– Да для чего все-таки? Разве он стал бы от этого более гениальным? Или менее больным?

– Ни то, ни другое. Все, что дано ему от природы, так бы при нем и осталось. Зато изменилось бы то, что дается человеку его временем. Видите ли, мсье, каждое время диктует свой образ мыслей, свои формы поведения. Семнадцатому веку, как вы уже знаете, в высшей степени свойственно облекать свои противоречия в форму религиозных бунтов. Именно такой бунт совершил Паскаль, обратясь к янсенизму. Но так ли поступил бы он, будучи сыном другого, скажем, восемнадцатого столетия? Вряд ли. Новое время внушило бы ему совсем другие взгляды и другие поступки. И кто знает, не стал ли бы он одним из тех, кто подготовит революцию 1789 года? Однако, – спохватывается бес, – что-то я слишком много быкаю – стало быть, чересчур размечтался. Вернемся-ка лучше к действительности! Тем более что мы уже на улице Франс-Буржуа-Сен-Мишель.