Текст книги "Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков"

Автор книги: Владимир Левшин

Соавторы: Эмилия Александрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

ПРОБНЫЙ КАМЕНЬ

– Итак, – начал Мате, – название пьесы «Пробный камень». Время действия – девятнадцатый век. Место действия – сразу три страны: Россия, Германия, Венгрия. Действующие лица: Карл Фридрих Гаусс, великий немецкий ученый, прозванный королем математики. Фаркаш Бояи – университетский друг Гаусса, талантливый венгерский математик. Янош Бояи, его сын, Николай Лобачевский – гениальный геометр земли русской.

Пьеса начинается с ПРОЛОГА, который разыгрывается в самом конце восемнадцатого века.

Германия. Город Геттинген. Здесь в университете учатся Карл Гаусс и Фаркаш Бояи. Оба увлечены проблемой пятого постулата. Пылкий, восторженный Фаркаш думает, что близок к ее разрешению. Однако в доказательстве его есть ошибка, которую тотчас обнаруживает проницательный Гаусс.

После окончания университетского курса Карл и Фаркаш клянутся в вечной дружбе и разъезжаются по домам.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Венгрия. Маленький торговый городок на реке Марош. Прошло несколько лет. Фаркаш женился, у него родился сын Янош.

В душе Фаркаша продолжает кровоточить старая рана. Увлечение пятым постулатом не принесло ему ничего, кроме горького разочарования, и он не стремится привить сыну интерес к науке. Очень, однако, рано, чуть ли не с трех лет, в мальчике просыпается невероятная жажда знаний. Особые способности проявляет он к геометрии. Но, занимаясь с сыном математикой. Фар-каш всячески оберегает его от проблемы пятого постулата. Он не хочет, чтобы Янош стал мучеником идеи, которая так опустошила его самого.

Незаметно идут годы. Янош оканчивает гимназию. Пора подумать о будущем. Впрочем, все решено заранее: он будет математиком. Он поедет учиться к Гауссу… И Фаркаш пишет письмо старому университетскому товарищу, слава которого к тому времени гремит на весь мир. Несмотря на отчаянную бедность, старший Бояи берет на себя все расходы по воспитанию сына и просит лишь о том, чтобы Гаусс принял Яноша в свою семью и стал его наставником. Но письмо остается без ответа: романтические воспоминания юности давно утратили власть над сердцем Гаусса.

С величайшим трудом и унижениями добывает Фаркаш деньги на обучение сына, и Янош уезжает в Вену, чтобы поступить в Военно-инженерную академию.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Опасения Фаркаша сбылись: Янош «заболел» теорией параллельных. Как суждено было сказочной принцессе уколоться о волшебное веретено так суждено было сознанию гениального юноши наколоться на проблему пятого постулата, но не затем чтобы заснуть, а чтобы никогда потом не знать покоя.

Будучи уже лейтенантом, Янош пишет отцу с места службы, что нашел верный путь к разрешению проблемы. Заменив пятый постулат прямо противоположным, он обнаружил нечто поразительное: ему удалось из ничего создать целый мир. Но письмо оставляет Фаркаша холодным. Равнодушие не покидает его и тогда, когда теория параллельных Яноша в общих чертах уже сформирована. Все, что он может сделать для сына, – это напечатать его исследование в виде приложения к журналу, который редактирует.

Более пяти лет работает Янош над своим сочинением. И вот в 1832 году выходит наконец журнал «Тентамен» со статьей Бояи под заглавием «Приложение, содержащее истинное учение о пространстве».

Подавив старую обиду, Фаркаш посылает работу сына на отзыв Гауссу. На сей раз тот отвечает, но до чего странно! Он подробно рассказывает о событиях собственной жизни, вспоминает эпизоды университетской юности… И лишь в конце небрежно замечает, что результаты, к которым пришел Янош, почти целиком совпадают с теми, которые он, Гаусс, частично получил уже тридцать – тридцать пять лет назад, но не счел возможным опубликовать, так как большинство людей, по его мнению, совершенно не способны понять их.

Отец и сын потрясены. Фаркаш судорожно роется в старых письмах Гаусса, но ни в одном из них нет и намека на то, что тот занимался неэвклидовой геометрией. Янош в ярости! Храброму и пылкому офицеру поведение Гаусса кажется недостойным и вредным. Молчать из страха быть непонятым? Ведь это значит сознательно препятствовать развитию математики! Да и правда ли, что Гаусс опередил Яноша на тридцать лет? Уж не хочет ли он присвоить себе чужое открытие?

Но Гаусс не лжет. Об этом свидетельствует переписка, которую он вел с учеными. Дело в том, что идея неэвклидовой геометрии еще до Яноша, хоть и не в такой законченной форме, возникала у некоторых других математиков. Все они считали своим долгом показывать свои труды Гауссу, и, разбирая их работы в письмах, король математиков обнаруживает глубокое понимание неэвклидовой геометрии. Он излагает суть ее куда изящнее и совершеннее, чем его корреспонденты, но всякий раз не забывает остеречь их от какой бы то ни было попытки опубликовать свою дерзкую идею. И уж конечно, ничто не может заставить высказаться по этому поводу публично его самого.

Это постыдное, трусливое молчание больно отзывается на судьбах талантливых людей. Поддержка со стороны такого человека, как Гаусс, многого стоит. Отсутствие ее обходится еще дороже… Но собственное благополучие заботит Гаусса больше, чем интересы науки. Он отлично знает, что ученые невежды наверняка объявят неэвклидову геометрию ересью, и заранее от нее отмежевывается.

Так один и тот же человек становится и двигателем и тормозом науки. Блистательные труды Гаусса-ученого составляют целую эпоху в математике. Трусливое благоразумие Гаусса-обывателя задержало развитие научной мысли по крайней мере на несколько десятилетий…

Мате вытер платком влажный лоб и объявил антракт, а зрители, как и положено в антракте, стали обмениваться мнениями.

Фило нашел, что сюжет действительно очень подходит для пьесы. Будь на месте Мате Хикмет, он безусловно написал бы захватывающую драму.

– Скорее уж, трагедию, – сказал незнакомец.

– Пожалуй, – согласился Мате. – Для некоторых эта история и вправду кончилась трагически. Для Фаркаша – разочарованием, опустошенностью, гибелью идеалов. Для Яноша – гибелью рассудка. И все же это трагедия с жизнеутверждающим концом…

– чур, не рассказывать конца! – закричал Фило. – Вы что, хотите все испортить?

– Спасибо, что напомнили! – спохватился Мате и позвонил в воображаемый колокольчик. – Уважаемая публика, прошу занять места в зале. ТРЕТЬЕ действие начинается. Перелетим в далекую снежную Россию в город Казань. Здесь 11 февраля 1826 года происходит знаменательное событие.

В то время как Янош Бояи только еще приступает к работе над своим «Приложением», молодой профессор Казанского университета Николай Иванович Лобачевский поднимается на кафедру, чтобы прочитать перед своими учеными коллегами лекцию о новой, изобретенной им геометрии.

Ни одна наука, говорит он, не должна начинаться с таких темных пятен, с каких, повторяя Эвклида, начинаем мы геометрию…

Четко и бесстрашно излагает Лобачевский одно положение своей теории за другим. И то, чего так опасался Гаусс, – отчужденность и непонимание – обрушивается на голову смельчака в полной мере. Костер, правда, ему не угрожает (времена средневековья прошли). Педагогическая и общественная деятельность Лобачевского идут своим чередом. Николай Иванович по-прежнему любимец студентов. Он даже становится ректором Казанского университета…

Но главное дело его жизни – неэвклидова геометрия – окружено глухой стеной неприязни и неприятия. Отзыв о докладе Лобачевского, который должна дать специальная комиссия, так никогда и не появится. Мало того: затерялся где-то и самый доклад.

Но все это не заставляет молодого ученого усомниться в своей правоте и сложить оружие. В 1829 году в «Казанском вестнике» появляется его первая работа о неэвклидовой геометрии. Первая, но не последняя. Упорно развивая свои идеи, Лобачевский делает все, чтобы довести их до сведения ученых всего мира. Постоянно пишет и печатает он все новые и новые труды, которые старается изложить как можно яснее и доступнее. Но работа все же не кажется ему завершенной.

Долголетний опыт убеждает Лобачевского в справедливости неэвклидовой геометрии, но доказательство ее непротиворечивости от него ускользает. Оно будет найдено позже, уже после смерти Лобачевского, итальянцем Бельтрами. Потом его блестяще подтвердит немец Давид Гильберт. С тех пор неэвклидова геометрия начнет завоевывать всеобщее признание. Но это уже другая пьеса, повествующая не об одной, а о многих неэвклидовых геометриях, созданных многими учеными, – прежде всего, о геометрии немецкого математика Бернгарда Римана… В общем, совсем, совсем новая пьеса. Так что поговорим о ней как-нибудь в другой раз, а пока вернемся к той, которой не закончили.

В начале сороковых годов девятнадцатого века в руки Гауссу попадает «Геометрическое исследование по теории параллельных линий», написанное Лобачевским по-немецки и напечатанное в Берлине. Примерно в то же время Гаусс знакомится с другой работой Лобачевского, изданной в Казани, и понимает, что перед ним труды зрелого гения.

В письме к одному из учеников Гаусс высоко оценивает изощренное мастерство и оригинальность мышления Лобачевского. Он даже рекомендует русского математика в члены-корреспонденты Геттингенского ученого королевского общества… Но благоразумие превыше всего! О самом крупном научном достижении Лобачевского Гаусс при этом умалчивает, да и сам рекомендуемый не получает от него ни строчки.

Избрание Лобачевского не приносит официального признания его труду. То главное, что он рожден был совершить, – неэвклидова геометрия – по-прежнему осмеивается и оплевывается невежественными писаками или же, в лучшем случае, замалчивается из уважения к другим его заслугам.

Как ни странно, самые искренние, самые прочувствованные слова о геометрии Лобачевского принадлежат Яношу Бояи. Но здесь третье действие кончается иначинается ЭПИЛОГ.

Снова Венгрия. Так случается, что Янош, правда только через несколько лет после Гаусса, узнает о «Геометрических исследованиях» Лобачевского и добывает наконец эту книгу.

Узнав в ней свои собственные мысли, он потрясен. Горячий и неуравновешенный от природы, Янош не сразу разбирается в происшедшем. Он чересчур для этого оглушен. В душе его кипят самые противоречивые чувства. Они требуют выхода, рвутся наружу… И Янош лихорадочно набрасывает свои мысли на обороте подвернувшихся под руку деловых бумаг.

Вначале такое совпадение кажется ему невероятным. У него возникает ужасное подозрение: Лобачевский читал изданную в 1832 году работу Бояи, заимствовал его идею и разработал ее самостоятельно… Но в предисловии к «Геометрическим исследованиям» сказано, что первое сочинение Лобачевского по этому вопросу издано в 1829 году! И в полубольном уже воображении Яноша возникает новая версия: быть может, это Гаусс, раздосадованный тем, что его опередили, издал свой труд под фамилией Лобачевского?

По этим странным, болезненным выдумкам можно судить об ужасном душевном состоянии Бояи. К счастью, острота его переживаний постепенно сглаживается. Сомнения, разочарования, обиды отходят в сторону и уже не мешают ему оценить работу Лобачевского по заслугам. В своих записках Янош просит у него прощения за необоснованное обвинение и желает счастья стране, породившей такой выдающийся талант.

Ни Лобачевский, ни его современники так никогда и не прочтут этих записок: они будут найдены много лет спустя. Но перед самим собой Янош с честью выдерживает посланное ему судьбой испытание. Пережитая им трагедия не заглушила в нем природного благородства, не заставила озлобиться. У него хватило мужества искренне признать подвиг человека, ставшего невольной причиной его страданий.

Мате задернул обеими руками половинки воображаемого занавеса. Все! Пьеса окончена.

Несколько минут путники молчали – им было о чем поразмыслить!

– Твой рассказ и в самом деле сложней предыдущего, – вымолвил наконец незнакомец.

– Отчего же?

– Оттого, что, как ни трудно понять неэвклидову геометрию, постичь поведение Гаусса еще труднее.

– А вы что скажете, Фило?

– По-моему, пьеса оправдывает свое название. Для ее героев проблема пятого постулата и в самом деле стала пробным камнем, на котором проявились не только их математические способности, но и человеческие качества.

– С тобой нельзя не согласиться, – заметил незнакомец, – но, мне кажется, эта пьеса – пробный камень не только для ее героев, но и для зрителей. Познакомившись с ней, каждый глубже заглянет в себя и попробует угадать, как поступит в подобных обстоятельствах он сам: как Гаусс или как Лобачевский и Бояи? А теперь, друзья мои, – внезапно оборвал себя он, – благодарю за интересную беседу, ибо мы пришли куда следовало.

В ШАПКЕ-НЕВИДИМКЕ

Здесь только Фило и Мате заметили, что снова очутились в городе, но теперь уже не на базаре, а на людной торговой площади, над которой висит музыкальный звон множества постукивающих о металл молоточков.

– Кажется, мы попали к знаменитым исфаханским чеканщикам, – догадался Фило. – Так и есть! Поглядите, Мате, какие дивные медные кувшины! А этот поднос разве не прелесть? А серебряные подвески… Нет, вы посмотрите только, какая удивительная работа! Неужели вам не хочется купить их?

– Еще бы! – саркастически хмыкнул Мате. – Воображаю, как я буду в них хорош…

– Глупости! – сердито отрезал Фило. – Кто вам сказал, что вы должны непременно носить их? Разве недостаточно созерцать?

Но Мате решительно не желал интересоваться подвесками. Он указал Фило на длинное, изогнутое буквой «П» здание. Уж не здесь ли живут оба Хайяма? Каково же было его разочарование, когда незнакомец объявил, что перед ними дворец султана Махмуда (да укрепит аллах его младенческий разум!) и матери его, правительницы Туркан-хатун (да сохранят небеса ее красоту и да смягчат они ее сердце!).

– А Хайямы? – заволновался Фило. – Как же Хайямы?

Незнакомец взглянул на него строго, даже надменно: все в свой срок. А пока не соблаговолят ли они войти в султанские покои?

Услыхав это предложение, Мате счел необходимым перейти на парадную форму одежды и полез в рюкзак за логарифмической линейкой. Но Фило растерянно уставился на свои голые коленки. Идти во дворец в таком виде? Да еще без пригласительных билетов! А если их заметят и выставят оттуда?

Глаза незнакомца озорно сверкнули, он снова заговорил стихами:

 
О нет, недальновиден сброд придворный!
Чины, подачки ловит он проворно,
Но где ему потомков разглядеть?
Ведь к новому он слеп и глух упорно.
 

Входите и не бойтесь, – добавил он, не двигаясь, однако, с места.

– А ты? – удивился Мате. – Разве ты не войдешь с нами?

– Ступайте, – повторил незнакомец. – Я приду позже.

В это время к резным дворцовым воротам, по обе стороны которых застыли свирепые бородатые воины, подошел прихрамывая иссохший, оборванный старик, и тотчас скрестились перед ним копья с фигурными металлическими наконечниками. Старик начал что-то горячо и сбивчиво объяснять, порываясь нырнуть под скрещенные древки. Тогда один из часовых молча сгреб его за ворот и отшвырнул в сторону.

Приятели возмущенно переглянулись. С минуту они стояли в растерянности, не зная, как поступить.

– А, будь что будет! – решил Мате. – Пошли!

Они неуверенно приблизились к воротам, ожидая, что сейчас угрюмые, обвешанные оружием стражи преградят им дорогу. Но странное дело: те даже не взглянули на них.

И вот они во дворце. Журчат окутанные водяной пылью фонтаны. Благоухают невиданные цветы. В больших золотых клетках гортанно кричат сказочной красоты птицы…

Миновав ряд великолепных убранных покоев, Фило и Мате очутились в большом многолюдном зале, сплошь облицованном золотистыми глазированными плитками.

– Ой, – сказал Мате, беспомощно моргая, – у меня так рябит в глазах, что я почти ничего не вижу.

– Это что! Куда удивительнее, что никто здесь не замечает нас. Кажется, для здешней публики мы и впрямь незримы.

– Тем лучше. – Мате достал из кармана противосолнечные очки. – Сейчас надену вот это и займусь наблюдениями… Совсем другое дело! Теперь мне все видно.

– Зато почти ничего не слышно. Здесь все шепчутся, как заговорщики.

– Не беда. Раз мы невидимки, нас с вами никто опасаться не станет!

В ту же минуту рядом послышались приветствия: важный белобородый старик обменивался поклонами с другим, не менее важным, хоть и более молодым.

– Ба, милейший Мустафа! Тебя ли я вижу? Давно же ты не был в Исфахане…

– Дела, досточтимейший Гусейн! Только-только с дороги. Ну, какие новости во дворце?

– Новость у нас всего одна, – сказал первый, сильно понизив голос, – везир Тадж аль-Мульк.

– Ну, это новость не новая, – отвечал второй, тоже понизив голос.

– Скажи лучше, новость, которая не успеет состариться, – возразил первый, почти не разжимая губ.

Второй даже шею вытянул от любопытства.

– Как! Ты хочешь сказать, что Тадж успел уже прогневить свою повелительницу? Но чем?

– Только тем, что знает о ней слишком много, – все так же сквозь зубы прогундосил первый. – Смерть Малик-шаха темна. И, несмотря на все старания свалить вину на ассасинов, многие считают, что это дело рук Туркан-хатун. В государстве смута, междоусобица…

– Понимаю, – прошелестел второй, – надо укрепить свою власть, стало быть, снять с себя подозрение…

– А заодно избавиться от опасного сообщника, – подхватил первый. – Ничуть не удивлюсь, если в один прекрасный день расплачиваться за все их совместные злодеяния придется одному Таджу.

– Все может быть, – скривил губы второй. – Коварства у Туркан достаточно.

– Не меньше, чем сластолюбия, – злорадно усмехнулся первый. – Знаешь, какие у нас ходят про нее стишки?

Он нагнулся к самому уху второго и зашептал, не настолько, впрочем, тихо, чтобы его не услышали Фило и Мате:

 
Кто пьет вино? Кто сласти ест и плов?
Смазливый неуч! Видно, рок таков:
Глаза Туркан – прекраснейшие в мире! —
Добыча солдафонов и юнцов.
 

– Опасные вирши, – захихикал второй. – Готов поклясться, что их сочинил Хайям.

– Кто же еще! Больше некому.

– Ну, тогда ему лучше здесь не показываться…

– Скажи об этом ему самому, – ядовито посоветовал первый, – потому что сегодня он будет во дворце…

– Ну и разговорчик, – вздохнул Мате, когда почтенные сплетники отошли от них на приличное расстояние. – Кажется, мы с вами попали в самую гущу дворцовых интриг.

– Зато узнали, что незнакомец не обманул нас, – заметил Фило. – Во всяком случае, встреча с Хайямом-поэтом нам обеспечена… Но взгляните на тех скромно одетых людей. Не удивлюсь, если узнаю, что это отец с сыном.

– Да, похожи, – подтвердил Мате. – Интересно, о чем они спорят?

Друзья не ошиблись: стоявшие несколько в стороне собеседники в самом деле оказались отцом и сыном и в самом деле спорили.

– Прошу тебя, отец, – страстно убеждал юноша с открытым, добрым лицом, – сделай это для меня. Ты прослужил в обсерватории под началом Хайяма восемнадцать лет; он тебе не откажет.

– О чем ты просишь, неразумный? – с укором отвечал отец. – Ты хочешь стать учеником человека, навлекшего на себя гнев и немилость сильных мира сего. Подумай, что тебя ждет?

– Что ждет? Истина! – отвечал юноша. – Хайям приобщит меня к своим мыслям, он откроет мне тайны чисел и звезд. Не ты ли сам говорил, что нет ему равных в астрономии? Не ты ли с восхищением рассказывал о ночах, которые провел рядом с ним, наблюдая за вращением звездной сферы?

Юноша знал, чем растрогать отца.

– Да, – сразу смягчившись, произнес тот, – то было прекрасное время. Время Маликшахских таблиц. Под началом Хайяма мы составили таблицы неподвижных звезд, вычислив широту и долготу склонения каждой. И теперь всякий может заранее узнать, где искать на небе любую звезду в любое время года.

– Вот видишь, отец: глаза твои и сейчас загораются при воспоминании об этом. Почему же ты не хочешь, чтобы и у меня было о чем вспомнить на старости лет?

– Но Маликшахские таблицы завершены…

– Ну и что же? Там, где Хайям, всегда найдется достойное дело для человека, который жаждет служить науке и людям. Завершены таблицы, но ты сам говорил, что не закончен еще календарь!..

– Ах, не растравляй моих ран! – с горечью перебил отец. – С тех пор как Малик-шах повелел создать новый солнечный календарь, Хайям только и дышал этим трудом! Ему удалось распределить високосы таким образом, что за тысячу лет между календарным и истинным солнечным годом не происходит никакого расхождения. Но он все еще не был доволен и продолжал работать как одержимый. Его не раз спрашивали при мне, чего он добивается. Ведь такого точного календаря не было еще от сотворения мира! «Точность – это не все! – отвечал он. – Надо, чтобы календарь был и точным и удобным». – «Но чем же неудобен этот?» – вопрошали его снова. «Согласно моему расчету, – отвечал он, – високосные годы повторяются семь раз подряд через каждые четыре года, а на восьмой – через пять лет. Но не всегда это правило сохраняется. Иногда високос с пятилетним промежутком приходится не на восьмой, а на седьмой раз, и это вносит беспорядок и путаницу в пользование календарем». – «Но можно ли добиться, чтобы високосы чередовались равномерно, не поступившись точностью?» – допытывались у него. «Может быть, и нельзя, – говорил он, – но надо стараться, чтобы расхождение было наименьшим. Хотя бы не более одних суток за несколько тысячелетий». И он продолжал свои поиски, и каждый день приближал его к намеченной цели… Вот какой это человек!

– Ты сам себе противоречишь, господин мой, – улыбнулся юноша. – Может ли отец пожелать лучшего наставника для единственного сына? И может ли он запретить своему дитяти участвовать в завершении самого замечательного календаря на свете?

– О чем ты говоришь? – опасливо зашептал отец. – О каком завершении? Обсерватория закрыта. Хайям в опале. Что в состоянии сделать он один – без помощников, без инструментов, без средств к жизни?

– А если ему удастся убедить государыню снова открыть обсерваторию? Говорят, для того он и придет сегодня…

Отец только головой покачал, глядя на сына долгим безрадостным взором.

– Все равно, – решительно заявил тот, – я пойду за ним в любом случае!