Текст книги "Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков"

Автор книги: Владимир Левшин

Соавторы: Эмилия Александрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

В ГОНЧАРНОЙ

– Мате, голубчик, умоляю… Перестаньте кричать! – канючил Фило, едва поспевая на своих коротенькихножках за долговязым товарищем. – Нас примут за сумасшедших.

– Оставьте, пожалуйста! – отбрыкивался Мате. – Здесь все кричат. Хайя-а-ам!

– Но это неприлично. Где вас воспитывали?

Упоминание о приличиях только подзадорило Мате: он завопил еще громче. Тогда Фило прибег к хитрости.

– Не могу больше, – простонал он, опускаясь на землю. – Задыхаюсь…

Что ни говорите, а слабость – великая сила!

Мате испуганно обернулся и бросился к своему спутнику: ему дурно? Что у него болит?

– Точно не знаю, – умирающим голосом произнес Фило, – скорей всего, кардиоида.

Но Мате даже не улыбнулся.

– Тут рядом какой-то домишко. Можете вы пройти несколько шагов?

Домишко оказался гончарной мастерской. Пожилой бритоголовый гончар – в темной чеплашке, с засученными выше локтя рукавами – без всяких расспросов указал незнакомцам на старую кошму, принес откуда-то ячменные лепешки и кувшин с кислым молоком, потом снова уселся за свой круг и принялся за прерванную работу.

При виде еды Фило поразительно быстро выздоровел. К удивлению своему, Мате тоже обнаружил, что зверски голоден, и с аппетитом набросился на скромное угощение.

Поев, он почувствовал блаженную усталость. Молоко и лепешки показались ему необычайно вкусными, кошма – мягкой, запах мокрой глины – восхитительным. Мерный скрип гончарного станка завораживал, от него становилось спокойно и уютно…

Растянувшись на мохнатой подстилке, Мате бездумно рассматривал толпящиеся вокруг горшки и кувшины.

– Странно! – произнес он вдруг. – Вам не кажется, что они похожи на людей? Вон тот – низенький, широкий, – по-моему, определенно напоминает вас.

– А этот, длинный и узкий, – вас! – отбил удар Фило. – Как видите, заимствуют у природы не одни только инженеры и конструкторы, но и художники.

– Гончар – художник?!

– А кто же, по-вашему? Взгляните: он швыряет на кругком влажной глины, и под его руками бесформенная масса превращается в сосуд идеально правильных очертаний и благороднейших пропорций.

Мате прищурился, измеряя горшки наметанным глазом; да пропорции действительно великолепные. Можно даже сказать – золотые.

– Вы ли это, Мате? – удивился Фило. – Кто б мог подумать, что вы способны на такие пышные сравнения?

– Вот еще! – фыркнул тот. – Никакое это не сравнение, а математический термин. Надеюсь, вы слышали о золотом сечении? Ну, о таком соотношении частей целого, при котором меньшая часть так относится к большей, как большая к целому?

Фило уклончиво отвел глаза: он-то, может быть, и слышал, но знает ли о золотом сечении гончар? Ведь этот старик небось и читать-то не умеет! Лепит себе свои горшки на глазок, да и все тут.

– Ну и что же? – возразил Мате. – Вы ведь сами говорили, что он заимствует у природы. Пропорции золотого сечения воспитаны в нем окружающим миром.

– Это как же?

– Очень просто. Природа и сама сплошь да рядом использует золотое сечение: в строении человека, животных, растений. И, постоянно видя перед собой созданные ею образцы, человеческий глаз бессознательно привыкает к определенному соотношению частей.

– Значит, математики тоже заимствовали золотое сечение у природы?

– Ну, это еще бабушка надвое гадала! Что, по-вашему, появилось раньше: курица или яйцо? Не знаете? И никто не знает! Точно так же никто не в состоянии определить, подсказано ли золотое сечение математикам природой или же они открыли его самостоятельно, а уж потом обратили внимание на то, что оно часто встречается в жизни. Впрочем, так ли это важно? Главное, что пропорции золотого сечения доставляют нам удовольствие. Недаром они узаконены еще древними греками, которые строго следовали им и тогда, когда возводили свои прославленные здания и когда создавали те самые статуи, которыми вы имеете честь восхищаться поныне, – заключил Мате с насмешливым поклоном.

– В таком случае вы сами себе противоречите! – поддел его Фило. – Помните, там, у колодца, я сказал, что искусство и наука не такие уж противоположности, что есть между ними и кое-что общее. Вы тогда не захотели со мной согласиться…

– Тогда не захотел, а теперь соглашаюсь. Во всяком случае, искусству без науки не обойтись. Живописец – не живописец, если не знает законов перспективы, если не умеет приготовлять и смешивать краски. А это геометрия, химия, физика! Композитор – не композитор, если не знает гармонии. А что такое гармония, как не музыкальная математика? Кроме того, ни один музыкант не может обойтись без музыкальных инструментов. А попробуйте-ка создать музыкальный инструмент без математики и физики! Недаром первым человеком, научившим нас извлекать из одной струны множество музыкальных звуков, был великий математик Пифагор. Это ведь он рассчитал, в каких числовых отношениях следует делить струну, чтобы получать звуки различной высоты!

Фило приложил палец к губам.

– Будет вам философствовать! Слышите, хозяин поет…

В самом деле, пока болтали между собой чудные пришельцы, старый горшечник целиком ушел в свою работу и пел себе как ни в чем не бывало:

 
Базарный день. Шумит гончарный ряд.
Гончар мнет глину целый день подряд.
А та угасшим голосом лепечет:
«Брат, пожалей, опомнись! Я – твой брат!»
 

– Но это же четверостишие Хайяма! – заволновался Фило. – Из знаменитых стихов о гончаре.

А хозяин все пел:

 
Гончар работал, рядом я стоял.
Кувшин лепил он: ручку и овал, —
А я увидел голову султана,
Сухую руку нищего узнал.
 

– Какое совпадение! – подскочил Мате. – Мы ведь только что об этом говорили…

– Тише! – зашипел Фило. – Вы его спугнете.

Но гончар уже заметил, что его слушают, и умолк.

– Спой еще, – попросил Фило.

Лицо старика стало отчужденным и непроницаемым.

– Рад тебе услужить, да не могу, – сказал он, не поднимая глаз от работы.

– Отчего же?

– Ты мой гость. Прикажи – все для тебя сделаю. Но песня сама себе госпожа. Ей не прикажешь. Захотела – пришла, захотела – ушла.

– Скажи, по крайней мере, знаешь ли ты, кто ее сочинил?

– Нет, – отвечал старик.

– Как же так! Ведь она словно про тебя написана…

– Может, про меня, а может, не про меня. Мало ли горшечников на свете!

Тут он извинился и, сославшись на какие-то дела, вышел, пожелав гостям приятного пребывания в его доме.

Некоторое время друзья молча созерцали изделия неразговорчивого мастера. Потом Фило тихонько забормотал:

 
Гончар ушел. Один я в мастерской.
Две тысячи кувшинов предо мной, —
Теснятся, тихо шепчутся, как люди,
И я один с их странною толпой.
 

– Хайям? – спросил Мате.

– Да, из того же цикла. Нравится?

– Очень. Но объясните мне смысл того, первого четверостишия. О глине, которая просит гончара пожалеть ее. Как это понимать?

– Недолговечность человека, его смертность – предмет раздумий многих поэтов. У Хайяма к этому присоединяется мысль о вечном круговороте, происходящем в природе. Умирая, человек становится прахом. Прах смешивается с землей, с глиной и обретает новую жизнь: из него делают красивый кувшин или же он прорастает травой, цветами:

 
На зеленых коврах хорасанских полей
Вырастают тюльпаны из праха царей,
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей.
 

– А стихи не слишком веселые, – заметил Мате.

– Но и не такие уж грустные. Мысль о смерти не так страшна, когда человек чувствует себя частицей бессмертной природы. Во всяком случае, на сей раз это печаль светлая, близкая той, которую мы встречаем в стихах Пушкина: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять».

– Вы сказали «на сей раз». Но разве у Хайяма есть и другие стихи на ту же тему?

– И немало! На первый взгляд может даже показаться, что поэт повторяется. Но только на первый взгляд! Наряду со строчками о фиалках и лилиях есть у него и такие:

 
Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти
Кирпичи изготовят и сложат дома?
 

– Ого! Это уже не светлая грусть, а мрачное недоумение, – усмехнулся Мате. – Интере-е-есно… Одно и то же явление Хайям рассматривает с разных точек зрения. Он вертит его, как гончар на гончарном круге.

– Недаром он мыслитель, автор нескольких философских трактатов, – пояснил Фило. – Между прочим, постоянный образ поэзии Хайяма – гончар – в разных стихах тоже осмысливается по-разному. Иногда это просто художник, который создает из праха прекрасное и полезное. Но порой черты его искажаются, становятся зловещими:

 
Поглядите на мастера глиняных дел:
Месит глину прилежно, умен и умел.
Приглядитесь внимательней: мастер безумен,
Ибо это не глина, а месиво тел.
 

С таким безумным гончаром Хайям сравнивает Бога, который безо всякого смысла уничтожает свои же создания.

 
Вот кубок – не сыщешь такого другого!
Но брошенный наземь, стал глиной он снова…
Трудился над ним сам небесный гончар
И сам же разбил из каприза пустого.
 

– Кубок – это, конечно, человек, – сообразил Мате. – Выходит, Хайям иносказательно критикует Бога, который создал человека смертным?

– Знаете, из вас вышел бы неплохой филолог! – сказал Фило, очень довольный рассуждениями друга. – Но не думайте, что Хайям критикует Бога только иносказательно. Он делает это и прямо:

 
Отчего Всемогущий Творец наших тел
Даровать нам бессмертие не захотел?
Если мы совершенны – зачем умираем?
Если несовершенны – то кто бракодел?
 

Мате так и покатился со смеху.

– Клянусь решетом Эратосфена, это остроумно! – воскликнул он, хлопая себя по коленкам.

– Не только остроумно, но и очень смело. Хотя хлопать себя из-за этого по коленкам вовсе не обязательно, – ввернул Фило, не удержавшись. – Критикуя Бога, Хайям тем самым ставит под сомнение его существование. В иных стихах он открыто признается, что не верит в загробную жизнь и потому небесным радостям предпочитает земные:

 
Сад цветущий, подруга и чаша с вином —
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая,
Так что будем пока утешаться в земном!
 

– Судя по этим строчкам, Хайяма нельзя назвать трезвенником, – сказал Мате.

– Но значит ли это, что его можно назвать пьяницей? Вино – благородная кровь винограда – традиционная, вечная тема поэзии. Его прославляли еще древние греки. Продолжает ту же традицию и Хайям. Кроме того, сильно подозреваю, что Хайям потому так преувеличенно восхваляет вино, что хочет насолить исламу. Ведь мусульманская религия не одобряет употребление спиртного.

Фило разошелся и говорил с увлечением. Казалось, примерам его не будет конца, но Мате прервал его самым бесцеремонным образом.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он довольно сурово.

Фило так растерялся, что не сразу ответил: что за странная манера перескакивать с предмета на предмет! И какая связь между его самочувствием и поэзией Хайяма?

– Самая прямая, – заявил Мате. – Мне надоело говорить О ХАЙЯМЕ. Я хочу говорить С ХАЙЯМОМ. Хотя бы с одним из двух. И, так как вы уже отдохнули, я намерен продолжить поиски.

С этими словами он решительно вышел из мастерской и затянул отчаяннее прежнего:

– Хайям! Хайя-а-ам!

Фило вздохнул и понуро поплелся следом.

НА ПУТИ К ХАЙЯМУ

Человек, вошедший в кофейню, был не стар, но уже и не молод.

– Серебра у него в бороде порядочно, уж во всяком случае больше, чем в кошельке, – смекнул Хасан, окинув опытным глазом потертый халат и поношенные туфли.

– Что подать твоей милости?

– Самого дорогого, – сказал посетитель, сразу определив, что хозяин из шутников.

– Самое дорогое – мудрость. Стало быть, подать тебе мудрости?

– Ну нет, – возразил гость, опускаясь на коврик. – Как говорит поэт, в наше время доходней валять дурака, ибо мудрость сегодня в цене чеснока.

– Складно сказано, но не про нас. У нас в народе мудрым словом дорожат по-прежнему.

– Приятно слышать, – отозвался гость. – Но слово – серебро, молчание – золото. А я ведь как будто просил самого дорогого…

Хасан присвистнул.

– Так вот чего тебе подавай: молчания!

– А что? – Посетитель прищурился. – Разве молчание не по твоей части?

– Сам видишь, – засмеялся Хасан, сверкая глазами и зубами. – Но для хорошего человека чего не сделаешь…

И, уморительно зажав губы смуглыми пальцами, он вышел из лавки.

Оставшись один, посетитель положил перед собой бывший с ним узелок и осторожно развязал концы тонкого шелкового платка, в котором оказалась искусно переплетенная рукопись. Полюбовавшись цветными заставками, он стал медленно ее перелистывать, любовно и придирчиво оглядывая страницы, испещренные витиеватыми буквами…

За тонкими стенами кофейни по-прежнему галдел базар, а посетитель словно бы ничего и не слышал, поглощенный своим занятием. Губы его шевелились, беззвучно произнося какие-то слова. Вдруг что-то заставило его очнуться и прислушаться.

– Хозяин, кто там поминает Хайяма?

– Да вот, – с готовностью отозвался дежуривший у дверей Хасан, – ходят тут двое. Странные такие… Не удивлюсь, если узнаю, что у них не все дома.

– В самом деле, – пробормотал посетитель. – Люди, у которых все дома, вряд ли станут разыскивать человека, которому от дома отказано.

Он снова тщательно увязал рукопись и стал рыться в карманах.

– Ну, прощай, – сказал он, поднимаясь и протягивая Хасану не без труда найденную монетку.

– Это за что же? – искренне изумился тот.

– За молчание! – улыбнулся посетитель и вышел.

А Фило и Мате все шли и не заметили, как забрели на пыльную безлюдную улочку с невысокими глинобитными домами.

Как известно, дома на Востоке обращены окнами во двор, и оттого улицы там похожи на узкие, глухие коридоры. Бродить по таким коридорам, наверное, не очень-то приятно, особенно после шумного и людного базара. Не удивительно, что путники примолкли и загрустили. Мате, впрочем, все еще выкрикивал иногда: «Хайям, Хайям!», но Фило давно прекратил свои поучения и шел с недовольной физиономией, мрачно вздыхая.

Вдруг чей-то голос позади них отчетливо произнес:

 
Кто здесь Хайяма звал так громогласно?
Конечно, чужестранец – это ясно!
Свой знал бы, что в немилости Хайям,
И времени не тратил бы напрасно!
 

Друзья прямо к месту приросли: наконец-то хоть кто-нибудь, кто расскажет им про Хайяма! Мате, правда, не понял, почему этот «кто-нибудь» изъясняется стихами, – с его точки зрения, человеку нормальному такое в голову не придет. Он шепотом поделился своими опасениями с Фило, но тот и не думал удивляться: Восток – край поэтов, здесь все говорят стихами!

Приятели обернулись и увидели, что единственный на всю улицу прохожий медленно удаляется в противоположную сторону. Еще мгновение – и спина его в потертом халате скроется за углом…

– Подождите, куда же вы? – отчаянно завопил Мате и ринулся было следом.

Но Фило поспешно оттащил его обратно:

– Шш-ш! Вы что, никогда не читали «Тысячи и одной ночи» или, по крайней мере, «Старика Хоттабыча»? Да разве так обращаются к встречным на Востоке?

Он в два прыжка нагнал уходящего (откуда только прыть взялась!), приложил руку сперва ко лбу, потом к груди и, отвесив низкий поклон, разразился следующей речью:

– О благородный и досточтимый господин, да продлит Аллах дни твои, и да расточит он тебе милости свои, и да пребудут в доме твоем благополучие и достаток! Ты произнес имя «Хайям» – значит, ты его знаешь?

– Странный вопрос, – резонно возразил незнакомец, – можно ли произнести имя, которого не знаешь?

Фило смутился.

– Прости, я неточно выразился. Я хотел спросить, знаешь ли ты Хайяма.

– Это дело другое. Хайяма я знаю, как себя самого.

– Даже так хорошо?!

– Наоборот, так плохо!

– Ты смеешься надо мной, да ниспошлет тебе Аллах веселую старость!

– Ничуть, – отвечал встречный. – Где ты видел человека, который знает себя хорошо?

Неожиданный ответ рассмешил друзей, но Мате не дал-таки разговору уклониться в сторону. Не в том дело, хорошо или плохо, – довольно уже и того, что незнакомец вообще знает Хайяма.

– И даже не одного, – подхватил тот, все более оживляясь. – Я знаю Хайяма-бездельника и Хайяма-трудолюбца, Хайяма-простолюдина и Хайяма-царедворца, Хайяма-невежду и Хайяма-мудреца, Хайяма-весельчака и Хайяма-печальника…

– Постой, постой, да будет благословен язык твой! – прервал его Фило. – У тебя слишком много Хайямов, а мы хотим видеть только двоих: Хайяма-поэта…

– И Хайяма-математика, – поспешно ввернул Мате.

Незнакомец сказал, что нет ничего проще: он охотно проводит их, если только они не заставят его являться в гости прежде назначенного срока и согласятся побродить с ним немного, чтобы скоротать оставшееся время.

Фило, разумеется, рассыпался в благодарностях, обильно уснащенных цветистыми оборотами и взываниями к Аллаху. Старательность его, видимо, позабавила незнакомца.

– Судя по всему, вы люди дальние, – заключил он с легкой усмешкой, – светлоглазы да и одеты странно. А уж изъясняетесь… Ни дать ни взять иноземцы, начитавшиеся восточных сказок.

«Вот тебе и Хоттабыч!» – подумал Мате не без злорадства.

– Ты прав, – сказал он, искоса разглядывая нового спутника, который неторопливо шествовал между ним и Фило. – Мы действительно издалека. Дальше, как говорится, некуда!

– Уж не с того ли света? – пошутил незнакомец.

– Ну нет, – так же шутливо успокоил его Мате, украдкой переглянувшись с товарищем. – Тот свет – это прошлое, а мы, скорее, из будущего…

– Выходит, вы еще не родились. Везет мне сегодня на балагуров… О, нерожденные, когда б вы знали, как худо нам, сюда бы вы не шли!

«Опять стихи!» – подумал Мате, привычно морщась. Зато Фило так и просиял: он узнал стихотворные строки Хайяма.

– Будь здесь в тысячу раз хуже, – горячо воскликнул он, – мы пришли бы сюда все равно, потому что не можем отказать себе в удовольствии познакомиться с двумя великими Хайямами!

Услыхав это, незнакомец перестал улыбаться и даже приостановился. Так они и в самом деле разыскивают двух Хайямов?

– Конечно, – подтвердил Мате. – Но что тебя так удивляет?

– Право, ничего, – сказал тот, вновь обретая свою насмешливую невозмутимость. – Просто приятно знать, что людям будущего известны и стихи Хайяма-поэта и труды Хайяма-математика.

– К сожалению, не все, – затараторил Мате, обрадовавшись возможности поговорить о любимом предмете. – Но самую ценную математическую работу Хайяма у нас знают.

– Это какую же? – оживился незнакомец. – «Трактат о доказательствах задач алгебры и алмукабалы[12]12
  Алгебра и алмукабала (по-арабски: восстановление и противопоставление) – правила, с помощью которых составляются и решаются алгебраические уравнения.


[Закрыть]»?

– Да, да, – подтвердил Мате. – В этой работе Хайям впервые в истории математики решает уравнения третьей степени.

– Боюсь, ты преувеличиваешь заслуги Хайяма, – сказал незнакомец. – Кубическими уравнениями занимались уже несколько тысяч лет назад в Древнем Вавилоне. Некоторые виды кубических уравнений исследовали также древние греки…

– Вот именно: некоторые! – запальчиво перебил Мате. – А Хайям исследовал все четырнадцать видов. Зачем же ты умаляешь заслуги своего соотечественника? Слушай, – глаза Мате неприязненно сузились, – уж не завистник ли ты?

– Кто-кто, а я Хайяму не завистник, их у него и так хоть отбавляй! – продекламировал незнакомец с грустной насмешкой. – Но, как сказал Платон, Сократ[13]13
  Сократ (469–399 до н. э.) – древнегреческий философ-идеалист, Платон (427–347 до н. э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа.


[Закрыть] мне дорог, а истина дороже. Отдавая должное Хайяму, не следует забывать о тех, чья мудрость была ему и кормилицей, и поводырем.

– Тогда надо бы, верно, вспомнить не только одревних греках, – заметил Мате.

Незнакомец шутливо воздел смуглые ладони: поистине у него вырывают слова изо рта! Хайяму в самом деле было у кого поучиться и здесь, на Востоке.

Когда-то, после завоеваний Александра Македонского, во времена владычества греков, оплотом науки стал египетский город Александрия. Позже, во времена господства арабов, новой Александрией стал Багдад.[14]14
  Багдад – ныне столица Ирака. В VIII–XIII веках – столица халифата, где находился халиф, преемник пророка Мухаммеда.


[Закрыть] Три столетия назад в Багдаде при дворе халифа Мамуна собрались самые светлые умы мусульманского мира. Там встретились уроженцы Средней Азии, Хорасана, персы, сирийцы, потомки вавилонских жрецов – сабии…

Это было началом золотого века восточной науки. На ее небосклоне одно за другим засверкали десятки великих имен. Но первым из них следует назвать имя Мухаммеда ибн Мусы ал-Хорезми. Ибо это он впервые познакомил арабский Восток с индийскими цифрами и с принятой в Индии десятичной системой счисления…

– Может быть, тебе будет интересно узнать, – прервал незнакомца Мате, – что система эта от вас, то есть с Востока, перешла и к нам, на Запад, где ее стали называть алгоритмом. В дальнейшем алгоритмом стали называть также такой способ решения однотипных задач, который подчинен единому, раз и навсегда установленному правилу. И в названии этом, если вслушаться, нетрудно угадать слегка измененное имя «ал-Хорезми».

– Что ж, – сказал незнакомец, – он вполне заслужил такую честь. И не только потому, что ввел в наш обиход индийский счет. Благодаря ал-Хорезми возникло и еще одно слово: алгебра, от арабского «альджебр», что значит восстановление. Потому что именно ал-Хорезми был тем колоссом, который положил начало алгебре как науке. В его «Книге по расчету алгебры и алмукабалы», написанной за два столетия до рождения Хайяма, сошлись и объединились в стройное учение разрозненные сведения по алгебре, накопленные со времен Древнего Вавилона.

– Твоей образованности может позавидовать сам Хайям, – сказал Мате, – но разве ал-Хорезми решал кубические уравнения?

– Нет, – отвечал незнакомец. – Он нашел общее правило составления и решения уравнений первой и второй степени. Что же до кубических уравнений, то ими у нас занялись лишь сто лет спустя, после того как были переведены на арабский язык исследования Архимеда о шаре и цилиндре и сочинение Аполлония.

Услыхав про Аполлония, Фило, которому давно надоело молчать, взыграл, как цирковая лошадь при звуках знакомой музыки. Насколько ему известно, сказал он тоном знатока, Аполлоний написал трактат о конических сечениях. Но при чем здесь кубические уравнения? Ведь уравнения – это же алгебра, а конические сечения – геометрия!

Мате просто из себя вышел: неужели этот взрослый младенец до сих пор не знает, что алгебраические задачи можно решать и геометрическим способом?

– Конечно, – поддержал его незнакомец. – В некоторых случаях такой способ куда короче и удобнее. Древние греки, например, щедро им пользовались. Обратился к коническим сечениям и Хайям, когда столкнулся с кубическими уравнениями.

– Ты так хорошо знаешь математику… Наверное, Хайям-ученый тебе все-таки ближе, чем Хайям-поэт, – с надеждой предположил Мате.

Но незнакомец сказал, что оба дороги ему совершенно одинаково. Тем более что и между собой они ладят отлично. Ведь они друзья и даже однолетки! Когда Хайям-поэт пишет стихи, Хайям-математик нередко чертит свои математические доказательства на полях его рукописи. А однажды стихотворные строки одного обнаружились в геометрическом трактате другого.

– Ты читал геометрический трактат Хайяма? – взволнованно перебил его Мате. – Тот самый трактат, где исследуется пятый постулат Эвклидa?[15]15
  Эвклид – древнегреческий математик александрийской школы, деятельность которого относится к началу III века до н. э.


[Закрыть]

Незнакомец снисходительно улыбнулся: мог ли не читать его он, постоянный переписчик Хайяма? Это сочинение называется «Комментарии к трудностям во введениях книги Эвклида». Оно состоит из трех частей. В первой речь идет о пятом постулате Эвклида. В двух последующих Хайям излагает учение о числе и числовых отношениях.

Фило ревниво заметал, что есть здесь кое-кто, не только не читавший геометрического трактата Хайяма но и ничего не знающий о пятом постулате Эвклида.

– Кажется, нас с тобой справедливо упрекнули в невежливости, – обратился незнакомец к Мате. – Но говорить о пятом постулате Эвклида на ходу… Пожалуй, это не слишком удобно.

– Так не сделать ли нам небольшой привал? – быстро нашелся Фило, всегда готовый отдохнуть и подкрепиться.

– Отчего бы и нет, – согласился незнакомец, взглянув на солнце, – времени у нас еще довольно.