Текст книги "Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков"

Автор книги: Владимир Левшин

Соавторы: Эмилия Александрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

ДЕЛА КАЛЕНДАРНЫЕ

– Вот вам и еще один любопытный разговор, – сказал Фило, провожая глазами две медленно удалявшиеся фигуры. – К тому же на сей раз мы узнали, что наверняка увидим не только Хайяма-поэта, но и Хайяма-математика.

– Одно непонятно, – недоумевал Мате, – как они умудрились попасть в опалу одновременно?

– На то они и друзья! Нет, вы мне вот что объясните: неужели календарная реформа Хайяма и вправду так замечательна, как думает этот не в меру осторожный папаша?

– Еще более замечательна, чем он может предполагать. Календарь Хайяма действительно имел все основания стать самым удобным и самым точным календарем на свете.

Фило самодовольно улыбнулся.

– Надеюсь, не точнее того, которым пользуются у нас, в двадцатом веке.

– В том-то и штука, что точнее. Принятый у нас григорианский календарь расходится с истинным солнечным годом на одни сутки за 3333 года. А поиски Хайяма вели к тому, чтобы одни сутки разности набегали за 5000 лет! И не закрой Туркан-хатун обсерватории, мы получили бы календарь с периодом в 33 года, в течение которого високосный год неизменно повторялся бы восемь раз: семь раз через четыре года, а восьмой – через пять…

…У входа в зал появился зловещий старик в остроконечном тюрбане и широком темно-синем одеянии. Фило уставился на него, как на привидение: чур, чур и в третий раз чур! Уж не звездочет ли это из пушкинской сказки о золотом петушке?

– Из сказки не из сказки, а звездочет наверняка, – подтвердил Мате. – Взгляните на его халат: ни дать ни взять звездное небо. На груди – полумесяц, на спине – Большая Медведица, на подоле слева – созвездие Рака, справа – созвездие Тельца…

– А где же Солнце? – полюбопытствовал Фило.

– Ишь ты! Солнца захотел, – поддразнил Мате. – Обойдетесь и так.

– С какой стати? – вскинулся Фило.

– А с такой, что с 631 года по повелению пророка Мухаммеда мусульмане перешли на чисто лунный календарь.

– Чисто лунный… Как вас понимать? Значит, прежде был какой-то другой, смешанный?

Мате коротко кивнул: вот именно, смешанный. Когда-то, до возникновения ислама, в языческие времена арабы поклонялись Солнцу и Луне одновременно и потому пользовались лунно-солнечным календарем.

Как известно, в основе солнечного календаря лежит год – время, в течение которого Солнце совершает видимый путь через все двенадцать созвездий Зодиака,[16]16
  Зодиак – совокупность двенадцати созвездий, по которым Солнце совершает свой видимый путь в течение года (Рыбы, Овн, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог и Водолей).


[Закрыть] или, как бы сказали в нашем, двадцатом веке, время, за которое Земля совершает полный оборот вокруг Солнца. В основе лунного года лежит месяц, то есть время обращения Луны вокруг Земли. Но так как двенадцать месяцев лунного года короче двенадцати месяцев солнечного примерно на десять суток, арабы, чтобы уравнять их, девять раз в течение каждых двадцати четырех лет добавляли к лунному году тринадцатый месяц – наси. Постепенно, однако, культ Луны одержал верх над культом Солнца. А после возникновения ислама Мухаммед запретил добавлять наси, и арабский календарь стал чисто лунным… И все же, несмотря на запрет, народы Ирана и Средней Азии наряду с лунным календарем продолжали пользоваться и солнечным, потому что он удобнее для земледельцев.

– Выходит, вернув солнечный календарь, Малик-шах совершил целую революцию, – заметил Фило.

– Едва ли он додумался до этого сам, – возразил Мате. – Скорей всего, это идея Хайяма. Но так или иначе, возвращение солнечного календаря – событие немаловажное. Неспроста им ознаменовано начало новой, маликшахской эры… Впрочем, смысл реформы не только в том, что она восстановила в правах солнечный календарь и уничтожила накопившееся с прежнего расхождение между календарным и истинным солнечным годом. Началом года в маликшахском солнечном календаре считается день, когда Солнце входит в созвездие Овна и наступает истинная весна. Месяцы этого календаря соответствуют вступлению Солнца в каждое очередное созвездие Зодиака. Стало быть, годы и месяцы маликшахской эры – подлинные солнечные годы и солнечные месяцы, и, в отличие от лунного календаря, в новом, солнечном, времена года не смещаются…

Пока Мате вел научно-просветительскую работу, затканный звездами старик неторопливо продвигался по залу, раскланиваясь и важно отвечая на приветствия. Видимо, он был здесь не последняя спица в колеснице, но по неприязненным взглядам и перешептываниям присутствующих нетрудно было понять, что его побаиваются и недолюбливают.

– Смотрите, к нему подходят наши знакомые, отец с сыном, – сказал Фило.

Мате многозначительно зыркнул на него глазом, и спустя секунду они уже стояли подле звездного старца.

– Да пребудет над тобой благословение Аллаха, мудрейший Кара-Мехти, – заискивающе произнес отец приятного юноши. – Позволь представить тебе опору и утешение моей старости, сына моего Абу.

Он сделал жест, приглашающий молодого человека подойти поближе, но тот стоял, опустив глаза, с трудом сдерживая негодование.

– Что же ты, Абу? – продолжал отец каким-то елейно-фальшивым тоном. – Поклонись всевидящему и всезнающему.

Абу не шелохнулся.

– Оставь его, Музаффар, – проскрипел астролог с желчной усмешкой. – Кто такой Кара-Мехти в глазах твоего сына? Злодей, захвативший место, принадлежащее Хайяму. Где ему знать, что было время, когда Хайям захватил место, по праву принадлежащее Кара-Мехти? Почти двадцать лет провел я по его милости в забвении и нищете. Но Аллах справедлив! На старости я снова у дел и снова в почете. И теперь, Музаффар, придется тебе послужить под моим началом. Кстати, я велел тебе составить гороскоп всемилостивейшего везира нашего, Таджа аль-Мулька. Готов он?

– Готов, мудрейший, – сказал Музаффар, протягивая старцу свиток.

Тот развернул его и стал рассматривать с глубокомысленным видом. Вдруг брови его испуганно вздернулись, голова ушла в плечи.

– Что это? – выдохнул он, беспокойно озираясь. – Что ты мне принес? По твоему гороскопу выходит, что нашему везиру не протянуть и года.

– Но таково расположение звезд, – оправдывался Музаффар.

– Он еще думает о расположении звезд! Подумай лучше, как сохранить расположение наших повелителей. Завтра же принесешь другой гороскоп, а этот… Я уж знаю, что с ним делать.

Он быстро скатал свиток, и тот мгновенно растворился в складках его халата, где-то в районе созвездия Скорпиона.

– Быть бы ему фокусником, – засмеялся Фило.

– А он и есть фокусник, – жестко сказал Мате. – Да еще и шарлатан в придачу…

ВЕЛИКИЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ

Что-то, как видно, случилось важное: тихий говор придворных усилился, люди засуетились, замельтешили и, выстроившись двумя рядами, выжидающе затихли.

Послышались странные скрежещущие звуки («Точно стадо ослов кричит!» – подумал Мате), и в зал торжественно вступили трубачи с неимоверно длинными трубами. Следом маршировали вооруженные до зубов гвардейцы, очень похожие на тех, что стояли у входа во дворец.

– Гулямы, гулямы идут! – пронеслось в толпе.

За ними гуськом проплыли надменные сановники. «Не иначе как государственные советники!» – определил Фило…

Вся эта многолюдная компания стала живописно располагаться по обе стороны невысокого помоста, над которым, подобно серебристому облаку, колыхались легкие складки кисейного балдахина.

Когда ритуал размещения благополучно завершился, вошел человек в темном парчовом халате, с золотой чернильницей у пояса. («Тадж!» – решил Мате.) Человек подал знак, и все склонились в низком поклоне. Тогда в сопровождении многочисленной свиты прислужниц появилась красивая женщина. Рядом с ней шел мальчик лет шести.

– Туркан и ее отпрыск, – шепотом (на всякий случай!) прокомментировал Фило.

Царствующие особы проследовали на помост и опустились в кресла, за высокими спинками которых стояли темнокожие великаны с опахалами из страусовых перьев. Короткие ножки Махмуда беспомощно повисли в воздухе.

Усевшись, Туркан подняла холеную, сверкающую драгоценными перстнями ручку, и все снова выпрямились. После этого стали один за другим подходить к ней приглашенные. Некоторые подавали ей какие-то бумаги. Она, не читая, передавала их Таджу.

Маленький султанчик сидел на своем жестком резном троне и смотрел на все скучными глазами. Ему не терпелось вскочить и побегать. Зато Фило и Мате наблюдали однообразную церемонию с любопытством: когда-то еще выпадет случай побывать на приеме у восточного владыки!

Случайно снова оказались подле них те самыепридворные, которые злословили насчет Туркан и Таджа.

– Дожили! – злобно шепнул тот, что постарше. – Гулямы стоят у нее на почетном месте, а о нас с тобой и не вспомнят.

– Что – мы! – язвительно отвечал другой. – А где Баркьярук? Где Санджар? Как-никак кровные братья Махмуда… К тому же постарше его и с большими правами на трон.

– Ничего, – зловеще прошипел первый. – Помяни мое слово: недолго ей самоуправствовать! Будет и на нашей улице праздник.

В это время к Таджу приблизился Кара-Мехти и тихо сказал ему что-то. Тадж, в свою очередь, передал его слова Туркан. Друзья, которые тотчас очутились у помоста, заметили, как вздрогнула и выпрямилась эта равнодушная с виду женщина («Точно змея!» – подумалось Мате.)

– Примем его, – сказала она. – Пусть все знают, что правительница сельджуков не сводит личных счетов со своими подданными. Предоставим это удовольствие Кара-Мехти, – добавила она, метнув выразительный взгляд на звездочета и жестом приказав ему стать с ней рядом. – У него, помнится, тоже есть причины ненавидеть этого умника.

Мстительная радость вспыхнула в глазах старика. Лицо Таджа, напротив, потемнело от обиды, но он сдержался и, отступив на несколько шагов от трона, громко (чтобы все слышали!) объявил:

– Государыня, явился Омар Хайям,[17]17
  «Хайям» по-персидски – «палаточный мастер». От слова «хайма» (палатка) происходит старорусское «хамовник» – текстильщик. Хамовниками назывался один из районов Москвы.


[Закрыть] сын палаточника. Он хочет говорить с тобой.

– Для сына палаточника он хочет слишком много, – также напоказ отвечала Туркан. – Но милость наша беспредельна. Пусть войдет.

Зашелестело в воздухе многократно повторенное «Хайям, Хайям!», и все головы обернулись к входу. Вытянув шеи, Фило и Мате застыли в напряженном ожидании. Сейчас они увидят одного из тех, кого так долго искали. Но что это? На пороге появляется хорошо знакомая им фигура в потертом халате и поношенных туфлях. Он?! Быть не может! Так, значит, они все время беседовали с самим Хайямом? С которым же из двух? Для поэта он слишком хорошо знает математику, а для математика – поэзию… Впрочем, разбираться не время: он уже у помоста.

– Лучезарная, – говорит он, кланяясь, – Хайям принес тебе частицу самого себя: книгу, которую писал много дней.

«Так вот что было у него в платке!» – разом подумали Фило и Мате.

Как ребенка, на вытянутых ладонях Хайям протягивает рукопись Туркан, но та даже не дотрагивается до нее, и подношение принимает Кара-Мехти.

– Благодарствуй, – говорит Туркан небрежно. – Как называется твоя книга?

– «Науруз-наме», лучезарная.

– Науруз – древний праздник Нового года. Стало быть, твоя книга о празднике. Это хорошо.

– Государыня любит праздники, – подобострастно замечает Кара-Мехти, и в зале возникают чуть слышные смешки.

– Моя книга не заставит тебя скучать, лучезарная, – продолжает Хайям. – Она разнообразна. В иных главах ты найдешь немало преданий и забавных историй, связанных с Наурузом. Другие побудят тебя задуматься…

– Государыне незачем думать, – угодливо перебивает Кара-Мехти. – Для этого есть у нее верные слуги.

И снова тихие, полузадушенные смешки. Тадж багровеет. Туркан нетерпеливо поводит плечами.

– Из моей книги, лучезарная, ты узнаешь о том, как праздновали Науруз в Иране в языческие времена – невозмутимо продолжает Хайям, – и какие изменения производили в солнечном календаре цари, жившие до нашего времени. Я рассказал в ней также о новшествах, введенных мною в солнечный календарь по велению покойного султана нашего, великого Малик-шаха, – да будет благословенно имя его! – о том, как возвращены были шестнадцать суток, упущенные из-за царившего доныне беспорядка в проведении високосов, и что удалось мне сделать, дабы календарь наш не отставал от солнечного года впредь.

– Так вот чем собираешься ты развлечь государыню! – снова выскакивает Кара-Мехти. – Перечислением своих заслуг! Для этого написал ты свою книгу?

– Я написал ее, чтобы сохранить историю Науруза для потомков. Ибо слово без пера – что душа без тела. Слово же, запечатленное пером, обретает плоть и остается навечно. Великие владыки, – Хайям особенно напирает на слово «великие», – великие владыки высоко ценили владеющих пером. Ибо именно с помощью пера создаются законы и поддерживается порядок в государстве. Халиф Мамун сказал: «Да благословит Аллах перо! Как может голова моя управлять страной без пера? Слово, начертанное пером, обретает крылья и облетает землю!»… Об этом ты также прочитаешь в моей книге, лучезарная. И еще ты узнаешь из нее о мудрых обычаях властителей Ирана, которые отличались справедливостью, великодушием и всегда покровительствовали ученым. Они высоко ценили хорошую речь и горячо содействовали возведению новых зданий. И если один царь умирал, не закончив начатого, то сын его или преемник считал своим долгом довести постройку до конца. Если же кто назначал слуге своему жалованье, то уже не отбирал его обратно, а выдавал в положенный срок без напоминаний…

Он говорит, и деланное равнодушие постепенно покидает Туркан. Она беспокойно ерзает на троне.

– Я вижу, ты пришел поучать меня, Хайям, – произносит она хрипло.

Хайям протестующе поднимает руку.

– Смею ли я поучать правительницу сельджуков? Нет, я не поучаю, я требую!

Дружное «ах» вырывается у присутствующих. Неслыханно! Он требует?! Требует!!!

Туркан вне себя, ловит воздух губами. Кара-Мехти застыл в позе священного негодования. Музаффар в ужасе схватился за голову. Только лицо Абу озарено бесстрашным восторгом.

Хайям с еле заметной усмешкой обводит глазами зал и спокойно продолжает:

– Прости мне мою дерзость, государыня. Но разве не сказал пророк: «Требуйте все, что вам нужно, у прекрасных лицом!» Прекрасное лицо – источник добра и радости на земле. А есть ли на свете лицо более прекрасное, чем твое, лучезарная?

Вздох облегчения проносится по залу. Туркан закусывает губу: этот Хайям играет ею, как кошка мышью! Она могла бы уничтожить его – стоит только хлопнуть в ладоши. Но это наверняка вызовет волнение и пересуды. А о ней и так болтают много лишнего… Нет, видно, придется немного повременить.

– Чего же ты требуешь у моего прекрасного лица? – вопрошает она с недобрым спокойствием.

– Я жду, что ты вновь откроешь обсерваторию, основанную Малик-шахом и закрытую по твоему указу. Уверен, ты не сделала бы этого, государыня, если бы знала, какую обиду наносишь памяти супруга и какой урон науке.

Туркан наконец не выдерживает. Куда девалось ее напускное величие!

– Скажите пожалуйста! – визжит она. – Я нанесла урон науке! А может, это наука обокрала меня? Не ты ли восемнадцать лет доил нашу казну? Не ты ли убеждал султана, что работаешь над новым календарем, а сам бражничал и сочинял мерзкие стишки? Бездельник, дармоед – вот ты кто!

– И безбожник! – подхватывает Кара-Мехти. – Да, да, безбожник. Ты не соблюдаешь постов. В прошлый рамазан[18]18
  Рамазан – мусульманский пост. Согласно обычаю, правоверный мусульманин во время Рамазана принимает пищу только с наступлением темноты.


[Закрыть] ты ел шашлык задолго до наступления темноты. Мне все известно!

Старик брызжет слюной. От злости язык не повинуется ему, и вместо «рамазан» у него получается «рамажан». Это очень смешит маленького Махмуда: он звонко хохочет, заглушая сдавленные, трусливые, прячущиеся по углам смешки. Хайям изучает звездочета с брезгливым интересом.

«Сейчас он ответит ему стихами», – думает Фило. Так и есть!

 
Я в Рамазан объелся шашлыком, —
 

декламирует Хайям. —

 
Невольный грех: так сумрачно постом,
Так на душе невыносимо хмуро…
Я думал – ночь, и сел за ужин днем.
 

В зале ропот: это уж слишком! Мудрость мудростью, а благочестие благочестием.

– Богохульник! – кричит Кара-Мехти. – Ты похваляешься, что изучаешь устройство Вселенной. Но ведь оно давным-давно известно! Все и без тебя знают что небо держится на одном Тельце, а земля – на другом.

 
Один Телец подвешен в облаках, —
 

улыбаясь, начинает Хайям, —

 
Другой – тот Землю держит на рогах,
Но для чего же меж двумя быками
Стада ослов разводишь ты, Аллах?
 

– Замолчи! – кричит Кара-Мехти, – Государыня, запрети ему изъясняться стихами…

– Успокойся, – говорит Хайям, – я и сам перехожу к прозе. Государыня, всю жизнь я служил моей стране и ее правителям: лечил, учил, предсказывал погоду. Я изучал движение светил. Я исследовал законы чисел. Я придумал водяные весы, чтобы вычислять содержание серебра и золота в сплавах. Малик-шах ценил меня. Так неужели ты, мать его воспреемника, не дашь мне завершить начатого им дела? Халиф Мамун сказал: «Если можешь сделать добро, сделай его сегодня, ибо кто знает, хватит ли у тебя сил совершить его завтра?»

Красивое лицо Туркан перекошено ненавистью. Кажется, ей осмелились намекнуть, что власть ее недолговечна!

– Я и так для тебя достаточно сделала, Хайям, – шипит она. – Думаешь, я забыла, как ты подговаривал Низама аль-Мулька назначить престолонаследником пащенка моей соперницы – Баркьярука? Я все помню! Так ступай прочь и благодари Аллаха, что уходишь отсюда живым!

– Ты велишь, государыня, – я повинуюсь, – с поклоном произносит Хайям. – Но потомки, – глаза его впервые останавливаются на Фило и Мате, – потомки не простят тебе этого.

– Вон! – вопит Туркан, срываясь с места и топая ногами.

– Вон! – дребезжит Кара-Мехти.

– Вон, вон! – звонко и радостно вторит султанчик, в полном восторге хлопая в ладоши.

Хайям смотрит на них с презрительным сожалением и медленно идет к выходу.

– Бедный Хайям! – вздыхает Фило.

– Великий Хайям, – говорит Мате. – Великий и… единственный.

ЦВЕТУЩАЯ ВЕТКА

Они покинули сверкающий золотистыми плитками зал и пошли вереницей дворцовых комнат, не решаясь подойти к Хайяму, который удалялся все той же ровной, неспешной походкой.

– А вдруг его схватят и казнят? – внезапно испугался Фило.

Мате ободряюще потрепал его по плечу.

– Полно! Мы-то с вами знаем, что ничего такого в биографии Хайяма не было.

– Но было ли то, что мы видели сейчас? – столь же неожиданно усомнился Фило.

– Вот этого не скажу. Но, во всяком случае, могло быть.

– Да, – кивнул Фило, – история похожа на камень со стершимися письменами. Какие-то буквы видны отчетливо, о каких-то остается лишь догадываться…

Но тут они с удивлением заметили, что Хайям остановился и смотрит на них через плечо выжидательно и лукаво. Они бросились к нему, как дети, которых впустили наконец в комнату, где стоит долгожданная елка.

– Ну, – сказал он, тотчас двинувшись дальше, – чего же вы от меня ждете? Не такого ли лоскутка, на котором моей рукой написано «Омар Хайям»?

И он протянул каждому из них по кусочку пергамента, где чернел четкий, тушью выведенный росчерк.

Фило и Мате схватили их, дрожа от радости, не веря собственным глазам.

– Как ты догадался?

– Не так уж это трудно, – возразил Хайям. – Куда трудней понять, с чего вы взяли, что Хайям-поэт и Хайям-математик – два разных человека?

Друзья смущенно потупились.

– Видишь ли, – запинаясь, пояснил Мате, – сведения о Хайяме… то есть о тебе, проникли в Европу очень поздно. О математических трудах твоих по-настоящему узнали только в 1851 году, когда немецкий математик Вепке опубликовал твой алгебраический трактат…

– А о стихах и того позже, – вмешался Фило, – в 1859-м, когда их перевел на английский язык поэт Фицжеральд. При этом поначалу никому, наверное, и в голову не пришло, что стихи и математические работы принадлежат одному и тому же человеку. Неудивительно, что ту же ошибку повторила и одна солидная энциклопедия, изданная на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий.

– Вот оно что! – Хайям усмехнулся. – Значит, во всем виновата энциклопедия. А может быть, все-таки и кое-что другое? Какое-нибудь ложное предубеждение?

И снова они подивились его проницательности.

– От тебя никуда не скроешься, – сказал Мате. – Да, мы почему-то решили, что искусство и наука – явления слишком разные для того, чтобы совмещаться в одном человеке.

– Странная мысль, – пожал плечами Хайям. – Иной раз в человеке совмещаются и более противоречивые качества. Образованность и невежество, например…

– Это ты про нас говоришь, – огорчился Фило.

– Не отрицаю, – признался Хайям. – Кичась своей односторонностью, каждый из вас мерил жизнь своей меркой. Теперь вы видите, что от предубеждения до заблуждения – один шаг.

– Ты, как всегда, прав, – грустно согласился Фило. – Жизнь много сложнее и глубже, чем мы думали. Не шкаф, где все аккуратно разложено по полочкам, а громадный клокочущий котел, в котором перемешаны самые, казалось бы, несовместимые вещи.

– «Казалось бы»… – повторил Хайям. – Это ты к месту вставил. Потому что на самом деле ученый и художник в одном лице – сочетание не только не противоречивое, а, наоборот, гармоническое. Вспомним великих мыслителей древности. Все они не только математики, естествоиспытатели, философы, врачи. Редко кто из них не играл на каком-нибудь инструменте, еще реже – не испытывал потребности отчеканить свою мысль в стихе. А ученые Востока? Любой из них мог бы с успехом заменить целую академию. Но любовь к наукам не отвращала их от искусства. Я не знаю у нас ни одного почти ученого, который не слагал бы четверостиший. И кто ведает, не в том ли причина высокого совершенства этих коротеньких стихотворений? Не потому ли превратились они в сплав математической точности и сердечного трепета?

– Да, да, – умиленно поддакивал Фило. – Вот именно: сплав.

– Однако быстро вы меняете свои убеждения, – пристыдил его Мате. – А кто говорил, что человеческое сердце не имеет ничего общего с математическим расчетом?

– Так это когда было… Утром!

Все трое дружно расхохотались.

– Шутки шутками, – сказал Фило, – а мне и впрямь кажется, что с тех пор прошла целая вечность.

– По правде говоря, и мне тоже, – признался Мате.

Хайям таинственно поднял палец.

– Вот случай, когда кажущееся легко превратить в действительное. Для этого вам надо только перенестись обратно, в свое двадцатое столетие.

– Ты думаешь, нам уже пора уходить? – с сожалением спросил Мате, почтительно пропуская Хайяма в последнюю дворцовую дверь, за которой синело начинавшее темнеть небо.

Хайям покачал головой:

– Мне пора уходить – вот в чем дело. И кроме того… кроме того, меня, кажется, ждут.

Он указал на стоявшую у ворот тонкую юношескую фигуру. Абу? Да, то был он.

– Хорошо, что он здесь, – сказал Мате дрогнувшим голосом. – Нам не так грустно будет покидать тебя. Ну, будь здоров. При случае обязательно заглянем к тебе снова.

Он протянул Хайяму тощую длинную руку, но, верный себе, Фило немедленно отвел ее обратно. Разве так прощаются на Востоке?

Филоматики приложили ладони ко лбу и груди, низко поклонились и сказали:

– Спасибо тебе, учитель! Да живет твое имя в веках!

Строгие глаза Хайяма потеплели.

– Дайте же и мне попрощаться с вами по вашему обычаю!

Он пожал каждому из них руку и произнес старательно и насмешливо:

– Ну, будьте здоровы. Заглядывайте при случае…

…Они долго смотрели вслед удалявшимся учителю и ученику. Потом Фило достал из нагрудного кармана подарок Хайяма – кусочек пергамента с чернеющим на нем росчерком.

– Как вам кажется, Мате, на что это похоже?

– Вроде бы на ветку, – неуверенно предположил тот.

– Да, так мог бы нарисовать цветущую ветку фруктового дерева какой-нибудь японский художник.

– В 1934 году такая ветка будет высечена на обелиске, который водрузят на могиле Хайяма в Нишапуре, – сказал Мате.

Фило грустно покачал головой:

– Долго же ему придется дожидаться этой чести.

– Всего-навсего восемьсот три года. Не так много для человека, у которого в запасе вечность.

– Для человека, имя которого подобно вечно цветущей ветке, – заключил Фило.