Текст книги "Выздоровление"

Автор книги: Владимир Пшеничников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Избавляясь потом от тьмы и беспамятства, Николай увидел, что лежит дома, на топчане. При свете неяркой лампочки он разглядел каждую трещинку на стене, но, сморгнув, увидел стену ровной, грязно-матовой.

Лежа с закрытыми глазами, он разом вспомнил все, что произошло с ним, и пожелал все вот так же, разом, забыть. Открыв глаза снова, он увидел рядом жену, закутанную в платок, бледную и притихшую. Закрыв глаза, Николай отвернулся. И тогда появилась мать, хотя в точности нельзя было сказать, мать ли. «Ах, сынок мой, сынок», – прошелестел тихий голос.

Пахнуло холодом, и в дом ввалился Пашка Микешин.

– Что тут у вас? – спросил громко и приблизился к топчану. – Ты чего?

Николай даже головы не повернул.

– Урюпин под окно стукнул, – сказал он находящейся где-то там Катерине. – Уработал, говорит, Сынка… Коль, слышь, ты как там?

– Отстань, – выдавил Николай.

– Ты гляди, живой! – ухмыльнулся Пашка. – Куда он тебя? Он же вдарит – бык повалится!

– Отстань, а, – попросил Николай.

– Че случилось-то, Кать? – переключился Пашка.

– А я тебе знаю?

Николай насторожился.

– В бане мылись. Витьку помыли, сам сходил. Я только собралась – вот он, заведующий. Пусти, говорит, с молодкой обкупнуться, в гости зовут…

– Или сошлись? – удивился Пашка.

– Да сколько можно по задам-то, – горячо защитила кого-то Катерина.

– Ну-ну, – Пашка, слышно, закурил.

– Ну, идите, говорю. А сама к Жирновым, сказать, чтобы не торопились. Ну, прям, чуточку там задержалась. На двор захожу, а заведующий уже волокет его. Откуда, как? Кажись, говорит, уработал. Слов, говорит, не понимает… Я прямо как чумная сделалась…

Главное, она, кажется, не врала.

– Так за что? – все недопонимал Пашка.

– Да в баню я полез, – не сдержался Николай.

– А? – Пашка повернулся к нему. – В баню? А-ах-ха-ха-ха! – он тут зашелся таким смехом, что отозвались стаканчики из кухонного шкафа. – Подгля… ха-ха-ха! Подглядывать полез!

– Уймись уж, – пробормотал Николай, не решаясь взглянуть на жену, хотя интересно было: смеется она или как?

– Это… это он, Кать, на фронте супружеской бдительности пострадал, – развеселился Пашка. – Разведка неудачная вышла!

– Да уж, разведка, – проговорила вовсе не весело Катерина. – А если он ему повредил там?

Пашка примолк.

– Коль, ты как там? – спросил озабоченно.

– Да идите вы, – буркнул Николай, но прислушался к себе: особо так ничего не болело, только все равно что пьяный был – в голове шумело. Переволновался больше, а от Тимкина кулака отскочил. Ничего…

– Разве он теперь скажет, – вздохнула Катерина.

– Да-а, случай, – Пашка отошел к двери. – Ну, прибегай, если что.

– Ты уж, Паш, помалкивай там, – попросила Катерина.

Тут дверь открылась, и Пашке пришлось посторониться. У порога вырос Урюпин в новом полушубке, из-за его плеча выглянула какая-то женщина.

– А вот и боксер пришел, – ухмыльнулся Пашка.

– Ну, че? – спросил его Урюпин.

– Посажу, говорит, соседа, пусть ему молодая жена передачки возит…

– Пашк, ты уймись, прошу, – Николай повернулся и легко сел на топчане.

– Фу ты, – вырвалось у Тимки (Николай старался ни на кого не глядеть). – Я говорю, давай сходим…

– Домылись хоть? – весело спросил Пашка.

– Да уж какая там баня, – вставила Катерина.

– А ничего, – с несвойственной ему живостью сказал Тимка, – Алевтина окошко моей фуфайкой заткнула. Там тепло должно быть.

Повисло неловкое молчание.

– Ну, видно, завтра договорим, – сказал опять Урюпин.

– Извините, – пропел женский голос.

– Ладно, – тихо сказал Николай, – ничего не надо, сам виноват.

– Дошло до человека, – начал было Пашка, но осекся.

Непрошеные гости ушли. Николай сидел неподвижно.

– Больно он тебя, Коль? – Катерина присела рядом. – Такой мордоворот…

– Да чего он, чего он-то? – вскинулся было Николай и увидел перепуганные глаза жены. – Иди в баню, выстынет, – добавил потише.

– Какая уж мне…

– Иди, иди, – нетерпеливо повторил Николай.

Мокрая рубаха противно холодила тело.

– Дай только чего-нибудь переодеться…

Катерина встрепенулась, направилась в горницу, и тут они оба увидели Витьку, притаившегося за холодильником.

Глава 15
ЗАПОЗДАЛОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

Катерина ушла в баню, и Николай остался с сынишкой один. Молча оторвавшись от холодильника, Витька как юркнул к себе в постель, так и затаился там.

– Может, чайку попьешь? – окликнул его Николай, но ответа не дождался. И подойти к коечке не решился. Сидел и смотрел на часы, на облупившиеся кошачьи глаза, зыркающие по сторонам.

Вот когда стало плохо-то, а то все выдумывал себе маету. Вот, оказывается, сколько дерьма в нем накопилось, и теперь уже не скрыть этого и не сгладить – выступил. Сынок чертов!

Николай вдруг вспомнил отца, свою, порой, удушающую неловкость за него, которая показалась теперь глупой и надуманной. Своим-то отцом он мог и погордиться – это теперь как божий день ясно. И пусть неловко станет тем, кто откровенно подсмеивался над ними…

Да и не вдруг стал посмешищем отец, не́ с чего было. С войны пришел он израненным, измотанным, но живым, настроенным жить долго и радостно. Тетка Матрена рассказала про него, что, как только явился с дороги, сейчас же обмундирование долой, награды – в сундук, и уже на следующий день в МТС подался. «Гитлера похоронили, – сказал, – будем с товарищем Сталиным новую жизнь строить. Только поскорее бы все оклемались». Но ждать долго пришлось, терпение свое бывший фронтовик не рассчитал, а потом и совсем растерял.

«У-у, ннарод!» – часто закипал отец. Его не радовало, что жить стали лучше. Чем лучше-то? Сундуки набили, глухих заборов понастроили? Чему радоваться-то? Бабы перестали у колодцев собираться, на завалинках только старухи и посиживали по праздникам. А молодые где?.. Даже на ребятишках отцов взгляд не отдыхал, не видел он ничего хорошего и за ними. И в чем же его вина? Это беда его была, и ее ли стесняться?

Николай вспомнил, что отец никогда и на праздник Девятого мая к школе не ходил, спасался на сеялках или за какой другой работой. Одну юбилейную медаль ему завозил председатель сельсовета и отдал матери. Николай помнил, как плакала мать над этой коробочкой, как утащил он потом медаль и закинул ее в старый бригадный колодец. А мать после этого плакала совсем уж безутешно…

Что-то начало давить, распирать грудь, стесняя дыхание, и это не от Тимкина кулака, подумал Николай, не-ет… Что-то прохлопал он в своей жизни. Прохлопал, прохлопал… Давно, еще в самом начале.

Николай встал и заходил по кухне. Нервно, не попадая на половик, как еще девять месяцев назад, когда прижимала его боль, язва эта. Теперь он здоров. Здоров, чего там – вон какой кулачище словил и похаживает. И собрался долго жить. Собрался, собрался… Только как жить-то? Как? Чтобы перед собственным сыном не было стыдно, чтобы тому не было стыдно за Сынка-папку…

Неожиданно быстро вернулась Катерина.

– Ты чего? – настороженно спросила от двери.

– А чего?

– Ну, ходишь-то. Болит?

– Болит, – Николай, как ему вдруг захотелось, с вызовом посмотрел на жену.

Катерина шагнула и обессиленно опустилась на топчан. Размотала шаль, стянула мокрое полотенце с головы. Николай отвернулся и прошелся до холодильника. Легче всего было сказать сейчас: «А все из-за тебя…» Не поднимая головы, он вернулся к двери, поворотил… Он что-то хотел изобразить сейчас, но хоть бы одна путная мыслишка проскочила.

И вдруг Николай услышал, что жена его плачет. Господи, когда он последний раз слышал-то… Он и не знал, как умеет плакать его Катерина.

А она и не умела. Всхлипывала, протяжно, хрипло и тихо тянула: «гы-ы-ы, гы-ы-ы…» Николай вовсе растерялся.

– Ты, – он подступил поближе, – ты чего?

Катерина не поднимала головы, не поднимала рук, которые уронила промеж пол распахнувшегося халата.

– Ка-ать, – позвал Николай. – Ну, чего ты в самом деле…

– Так, – жена всхлипнула, – так ведь болит же…

– Да как болит-то? – Николай вдруг опустился перед ней на колени. – Хорошо болит.

Всхлипнув, Катерина недоверчиво посмотрела на него.

– Я здоровый стал, – заторопился Николай, не зная тоже, куда девать руки. – Тимка врезал, а я ничего… Ты поняла?

Катерина быстро шмыгнула носом.

– А говоришь – болит?

– Да по-разному болеют люди, – Николай не знал, как бы это попонятнее. – Ну, я не знаю… Плохо мне, а вроде так и надо. Поняла?

Катерина отерла лицо мокрым полотенцем.

– Ты раздевайся. – Николай поднялся. – Сухое надень…

Горнешная дверь скрипнула, и они опять увидели Витьку.

– Ты че, сынок? – спросила Катерина. Сынишка отпустил дверь и подбежал к ней.

– Ах ты, мой ма-аленький, – Катерина притянула его к себе. – Ой, да ты босиком! А пол-то, как лед… Коль, возьми его, а то я мокрая.

Витька молча отстранился от матери и убежал к себе. Николай и Катерина переглянулись.

– Ты правду сказал?

Николай кивнул.

Катерина поднялась, шагнула к нему и уткнулась в плечо лбом. Николай неуверенно обхватил ее, ничего не чувствуя под старым, толстым ватным пальто. Но он чувствовал горячий лоб жены, вдыхал горьковатый дух ее мокрых волос, и это было хорошо.

Пока Катерина переодевалась за шифоньером, Николай стоял рядом, и она не прогоняла его.

– Ты че подумал-то? – все-таки спросила она уже в постели, после ласк и после всего.

– Я к тебе хотел, – прошептал Николай, – а думать и не думал ничего. Так, дряни всякой накопилось.

– И никакой дряни нету, – Катерина влажно чмокнула его куда-то в нос. – Главное, обошлось все. Живи и не думай… Спи.

– Угу, – Николай уже готов был и правда уснуть, забыться.

– Пашка, чай, не проболтается, – без особого беспокойства проговорила Катерина, и это напоминание ожгло Николая.

Жена тут же уснула, а он, что называется, вытаращился в темноту. Как же ему завтра из дома выходить? Тут двое-то будут знать – через день вся Богдановка… И это сейчас, когда и нельзя на людях не появляться!

Николаю захотелось встать и походить-побродить, придумать что-то, защиту какую-то изобрести, оправдание. Ведь бог знает что наговорить могут. И то, что Катерина в «дикой» бригаде поварила, и Тимку приплетут – поди, объясняй потом… Жену он не в силах оградить от сплетен – это Николай принял покорно уже давно. А теперь самому-то как быть?

Но нужны ли ему защита, оправдания? Если уж потерял всякое достоинство – никакое притворство не спасет от насмешек. Отец мог не бояться их, а тут они будут в самый раз. Что уж заслужил, видно…

И встать тянуло, и боялся Николай потревожить жену, не хотел.

Глава 16
СУНДУК ТЕТКИ МАТРЕНЫ

Сном Николай забылся на каких-то два часа, и снова ударил над ухом будильник. Он дернулся заглушить его и разбудил Катерину.

– Пора? – спросила она.

– Да ты-то поспи, не торопись, – прошептал Николай. – А я пойду.

– Угу, – согласилась Катерина и обняла его.

Николай замер.

– Ты чего? – словно опомнившись, спросила жена. – Иди, иди.

Голова у Николая была ясной, и только щипало, как от едкого дыма, глаза. «Ничего, – подумал, – разгуляюсь». Выпив немного молока, он оделся и поспешил на ферму.

До света оставалось еще часа три, но погода уже переменилась. Смачно, по-зимнему скрипел снежок под ногами, спокойный, осушенный морозцем, воздух сам собой вливался в легкие, и пахло настоящей зимой.

И ясными, отчетливыми в темной глубине были звезды. Вверх Николай взглянул как бы невзначай и вдруг остановился с запрокинутой головой. Кажется, с самого своего ребячества не заглядывал он так высоко, не смотрел в ночное небо так долго, до оранжевых кругов в глазах.

И вспомнилось, как однажды ни с того ни с сего вытащил отец его, сонного первоклассника, в темный двор и, держа на руках, велел задрать голову. «Вверх гляди, выше! – поторопил громким шепотом. – Видишь, звездочка летит, вроде как кувыркается? Видишь? Это спутник наш!» С перепугу Николай увидел одну за другой две звездочки, которые и летели, и кувыркались, но были они в другой стороне неба. «Ну, видишь, видишь? – горячился отец. – Да проснись ты! Э-эх… Улетел уже». Мать ждала их, сидя под зажженной керосиновой лампой, и ничего не спросила. «Какой-то, мать, сынок у нас не такой», – колюче усмехнулся отец, отпуская его…

Скрип близких шагов вспугнул Николая; не оборачиваясь, он зашагал к ферме.

– Э! Николай, что ли? – услышал он за спиной. – Погоди.

Его нагнал Тимка Урюпин.

– Здорово, – он первым протянул руку. – Никак не догонишь тебя…

– Да уже пять, наверное?

– Да, пять, – Урюпин шел теперь рядом, засунув руки в карманы полушубка. – Нынче к новой родне ехать, так хоть отметиться с утра пораньше на свинарнике…

«Разговорчивый стал», – заметил Николай. Да вообще-то и не был Тимка каким-то уж совсем беспросветным буканом. Ну, разве что после побега первой жены-учительницы надутым стал ходить. Так ведь тоже – на людей не надеялся, сообразил Николай.

– Ты уж не держи зла, сосед, – виновато сказал Урюпин.

– Да я сам хорош, – отозвался Николай. – На свет бы не глядел…

Легко, само собой сказалось, и никакой неловкости особой он не чувствовал. Досаду – да.

– Ну, не своровали ведь мы с тобой, – проговорил Урюпин, прежде чем свернуть на дорожку к свинарнику.

«Не своровали», – повторил Николай. Да, сосед, не своровали, если не считать доброй сотни сенных тюков на два двора!

Какой-то уж больно услужливой стала его память. Звездочки увидал? Так на тебе, подставляй карман…

Работал Николай в это утро механически. Без прикидок и копошения запустил котел, взял лом и стал отдалбливать мерзлые кочки, ногой сгребая крошево в глубокие колеи перед дверью. Вроде как элементарный непорядок ликвидировал, а подоспевшие за кипятком доярки похвалили его.

– А то ведь, Коль, идешь и думаешь, как бы ногу не сломать.

– Какой, бабы, водогрейщик у нас заботливый отыскался!

– Еще бы вот кто догадался лампочку перед котельной повесить…

– Мало их круглыми сутками на ферме горит, – подал голос Николай.

– А ты выключай! А когда надо – пусть светит.

Это было справедливо, и Николай смущенно улыбнулся.

– Гляди, бабы, расцвел никак?

И очень хотелось Николаю, чтобы не понесли потом эти язычки другую песенку про него.

В этот день он заглушил котел по солнышку, заглянувшему в распахнутую дверь котельной. Лампочка под прокопченным потолком померкла, и он совсем выключил ее. Прислонившись к косяку, дожидался, когда вернется с молокоприемного пункта Скворцов. Стоял, разглядывал ближний загон, по которому бродили тощие телята с заскорлупевшими от насохшей и намерзшей навозной жижи боками. Думал, что невесело им живется с такими «мастерами откорма», как Воронин, норовившими каждый попавший в руки мешок концентратов сплавить доброхотам за «горючее». С отвращением вспомнил и первый свой день в котельной, и недавний «праздник» скотников, добывших за целых два мешка дробленки флакон одеколона. Матерились, разливая фурик на двоих, а потом подобрели и были даже довольны собой, своей добычливостью… Правильно Катерина говорит, поваживать их нечего.

Подъехавший наконец Скворцов проворно открыл люки на молоковозе, начал торопливо полоскать емкости из поданного Николаем шланга.

– Ты бы хоть воду сливал где-нибудь в сторонке, – сказал Николай.

– Ага, – не вникнув в услышанное, живо согласился Скворцов.

– И надо бы сказать, чтобы щебенки сюда привезли. Я скажу при случае, а ты тоже давай добивайся.

– Ага, – кивнул Скворцов, перетаскивая шланг из отсека в отсек. – Открой, будь другом, слив.

– Так ты что сейчас сказал? – удивился Николай.

– Кто, я? – Скворцов взглянул на него. – Я к теще тороплюсь, поросенка надо заколоть…

Николай не стал с ним больше разговаривать, но кое-что решил про себя. «Будь добр, Скворешников», – вспомнил он слова Максима Пленнова. Нет, с этим Скворешниковым, похоже, говорить надо меньше…

Молоковоз отъехал, оставив после себя исходящую паром лужину, и утреннюю смену можно было считать законченной. Николай замкнул притихшую, словно оглохшую, котельную и пошел домой. Катерина, отдыхавшая это воскресенье перед выходом на свинарник, теперь уже, наверное, и скотину убрала, но он все равно поторапливался. Не терпелось посмотреть на нее, на Витьку, а там, может быть, и от воспоминаний о вчерашнем отделаться. Они держали его все время настороже, но лучше бы их не было вовсе.

Дорогой появилась еще одна непривычная мыслишка. Николай сначала удивился ей, а потом именно она подстегивала его, он даже с Федькой Бабенышевым, шагавшим откуда-то по задам, не стал разговаривать.

– Смотри ты, как заделовился! – крикнул учетчик издали.

– Ничего, – ответил ему Николай и махнул рукой.

На своем дворе он тоже не задержался и прямо влетел в сени. Глянув под ноги, все-таки вернулся и обмел чесанки чилижным веником, оскреб подошвы.

– Ка-ать, – позвал, войдя в дом.

– Ты чего? – с громким шепотом выглянула из-за печи Катерина. – Витька спит еще.

– А ты че делаешь? – прошептал и Николай.

– Оладики вам пеку.

– Кать, а где теткин сундук, не знаешь?

– Здрасьте! Да в сенцах.

Николай нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Кать, давай его занесем, пока Витька спит.

– Это еще зачем?

Тут горнешная дверь скрипнула, и Катерина улыбнулась.

– Вот как он спит у нас!

Выглянул Витька, и Николай подмигнул ему. Сейчас он прямо исходил нетерпением.

– Ну, Ка-ать! Надо. Потом опять на место поставим.

– Вот еще одно дитятко навязалось, – усмехнулась Катерина. – Ну, давай занесем, я сама все никак не доберусь до него…

И не такой уж он был тяжелый, сундук тетки Матрены. Поставили они его возле окна, неподалеку от стола.

– Пусть согреется, – сказал Николай.

Они потом закусывали, похваливали оладьи из новой муки и, неизвестно, кто чаще, Николай или Витька, поглядывали на сундук, железные уголки которого вспотели в тепле. Потом они едва дождались, когда Катерина уберет наконец со стола.

Николай отер сундук тряпкой и открыл крышку. И странный запах почувствовали все трое: пахло словно недавно стиранным бельем (ну, это понятно – с холода сундук-то), слащавыми просвирками (Николай вспомнил их запах только сейчас), тонкими восковыми свечками…

– Так это же… – Николай с удивлением указал на лежащие сверху вещи.

– Ой, – засмеялась Катерина и вынула из сундука маленькую охапку разноцветного белья. – Это, сынок, ползунки твои, пеленочки… Видишь, какой чистоплотный да бережливый был маленький-то! А я все гадала, куда это твое обмундирование засунула… Коль, ты глянь! – Катерина вытащила свое белое платье, которое раз только и надевала, на их малолюдную и тихую свадьбу. – Тут вот пятно должно быть… Ну, точно! Помнишь, Пашка чего отчебучил?

И Николай, раздосадованный было, что не те вещи оказались в теткином сундуке, засмеялся вместе с женой.

– А все равно весело было, – сказала Катерина.

– А это че? – спросил Витька.

А это была темная, словно промасленная насквозь, доска-икона. Они притихли. Николай осторожно положил икону на стол и уже не знал, надо ли продолжать рыться в старом сундуке. Катерина опустилась рядом на колени и достала из сундука стопку полотенец, у некоторых края были с вышивкой.

– И ведь никто не догадался, когда хоронили, – тихо сказал Николай. – Тетка Оничка свои приносила…

– Ой, а я-то, – виновато сказала Катерина, – стоял сундук и стоял… Я же не знала ничего.

Теперь Николай сам склонился над сундуком. Он не стал вытаскивать коричневые и черные теткины юбки, ситцевые кофты, только отвернул их целым пластом в сторону. Попался отрез какой-то не нынешней материи, и показалось белесое полотно. Николай выпрямился, стоя на коленях, осторожно вытащил пересмотренные уже вещи, положил на пол.

– Гляди, сынок, – проговорил тихо и поднял из сундука отцову гимнастерку, такую маленькую, с измятыми черными погонами, с темными пуговичками. Там, где гимнастерка была порвана, они увидели швы, прошитые «через край» толстыми нитками, бросились в глаза почти совсем белые подмышки, обтрепавшиеся рукава. Николай вспомнил, каким щеголем пришел из армии сам, и молчал, удерживая гимнастерку за плечи. Словно бы натрудившийся пахарь снял ее с разгоряченного тела, но, выстиранная, пролежавшая четыре десятка лет в сундуке, она не сохранила прежних запахов, и нужна была крепкая память, чтобы представить сейчас, сколько пота, сколько дождей, а может быть, и малых слезинок впитала она. А эти темные пятна…

– Это отцова? – спросила Катерина.

Николай кивнул и повесил гимнастерку на откинутую крышку сундука.

На самом дне они увидели дерматиновый портфельчик с оторванными ручкой и застежкой. Николай еще помнил, как блестела застежка, как щелкала она, ею даже солнечных зайчиков можно было пускать в классе…

– Это че? – спросил Витька.

– Это, сынок, мой портфельчик, – сказал Николай, он вынул его и положил на стол.

– А я и не знала ничего, – проговорила Катерина.

Николай, скрывая волнение, стал опрастывать портфель. На стол легли: черный теткин поминальник со стершимся золотым крестиком на обложке, перевязанные ниткой бумаги, цветной платочек, старые почерневшие ножницы, спички в жестяной коробке, маленькая, раскрашенная красным и ярко-зеленым фотокарточка какой-то иконы и тяжеленький холстинный сверточек. Николай заглянул в портфель и отложил его. Катерина потянулась было за ножницами, но не взяла.

Николай придвинул табуретку, сел и развернул холстинку. Тускло блеснули отцовы награды, и он облегченно вздохнул: уцелели.

– Красная Звезда, – назвал он и положил орден перед Витькой. – За Сталинград. За отвагу. За Кенигсберг. За отвагу. За победу над Германией, – и замолчал, опустив руки.

– Это че? – настороженно спросил Витька.

– Это дедушка Сережа нам на память оставил, – сказал Николай. – Больше мы их в сундук не положим.

Катерина взяла в руки орден, потерла о халат.

– У папы тоже такая была, – сказала, – Васька маленьким еще куда-то запропастил.

Николай взял поминальник, раскрыл ссохшиеся желтые страницы. Одна половина страниц тут была «за здравие», а другая «за упокой». На первой было записано, чернилами и простым карандашом: Иван, Мария, Пелагея, Семен, Сергей, Полина, Николай. До середины поминальника шли пустые страницы, а потом опять: Евдоким, Афанасий, Степанида, Иван, Мария, Пелагея, Семен, Сергей, Полина. За этими косыми строчками надо было видеть свою родословную, но дальше имен отца с матерью Николаю пробиться было невозможно. Все деды и дядья, по утверждению тетки Матрены, были хорошими, работящими, а какими на самом деле – поди теперь разберись…

Николай разрезал ножницами нитки и стал перебирать бумаги. И справки тут были, и квитанции, и облигации попадались, но один листок Николай задержал в руках и положил перед собой за стол. Когда-то он был свернут треугольником, и было это письмо отца с фронта. Запинаясь и показывая Катерине неясные места, Николай прочитал:

«Дорогая сестричка Мотя, кланяется тебе брат Сергей Акимов. Письмо твое, дорогая сестричка, получил неделю назад и узнал, что ты жива и здорова. Я тоже жив и здоров, о чем спешу сообщить. Не печалься, дорогая сестричка, что не попадут ко мне шерстяные носки, которые ты связала. Мне достались варежки, а в них записка, что связала Соня Кадергулова из Казахстана. Пишу тебе, дорогая сестричка, перед боем. Я сыт и здоров. Напиши, как ты живешь, как поживает известная тебе Полина. С солдатским приветом – Акимов».

Во всем письме не было ни точек, ни запятых, но зато все на месте стояло в самой последней строке:

«Можете быть уверены: враг будет разбит, победа будет за нами!»

– Надо же, сохранилось, – сказала Катерина. – А Полина – это мать твоя?

Николай кивнул.

– Надо же… Вот как, сынок, – Катерина погладила притихшего Витьку по голове. – А платок подарил, наверное, кто-нибудь. Может, отец привез?

– Может быть.

– А может, жених… Ты не помнишь?

У Николая опять сдавило грудь: ничего он не помнил и не знал. Думал, откроет сундук, покажет Витьке дедовы фронтовые награды… Неужели все до такой степени беспамятные?

Отцовы награды они положили в шифоньер, в коробку со своими документами и Катериниными бусами, а сундук вынесли назад в сени, не стали больше ничего менять, и пеленки, и платье оставили. Молчал Николай, молчали и Катерина с Витькой. Каждый думал о чем-то своем.