Текст книги "Выздоровление"
Автор книги: Владимир Пшеничников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Мои же отпуска выпадали по-прежнему на позднюю осень или декабрь-январь. Я запирал свою квартиру и уезжал в Роптанку к родителям. Являлся как снег на голову, вызывал радостный переполох, а потом время проходило в мелких заботах по хозяйству, долгих разговорах, посещениях родни и нового Дома культуры, где можно было погонять биллиардные шары, забить «козла», посмотреть не очень старый кинофильм. Молодежь казалась мне нездешней.
– Когда ж ты, сынок, женишься? – спрашивала мать, и, стремясь не обидеть ее, я отмахивался не так энергично.
С отцом мы говорили о школьных делах и играли в шахматы. Он теперь был директором, седины в висках у него прибавилось, и говорил он устало, хотя не скажешь, что неохотно.
Все казалось мне знакомым-перезнакомым, и я как-то не очень загорался. Только, рассказывая о Сане, о его колхозе, забывал о шахматах.
– Правильно все, – вздыхал отец. – Все от человека зависит. И, честное слово, хочется, чтобы поменьше зависело! При советской власти шестьдесят лет с гаком живем, а все надеемся на доброго дядю, на то, что не пешка и не гребец какое-то кресло займет…
«Гребец», по-отцовски, – это тот, кто гребет под себя. Я улыбался.
– Ничего веселого нет, – хмурился отец. – Мои кадры тоже кое-что усвоили. Лекцию на ферме прочитать – никого не дошлешься. А зачем, говорят: им лучшая лекция – вывеска в магазине «Только для животноводов»! Но и вывеска, действительно, есть, вот в чем дело.
Я опять вспомнил Санину «Весну», заведенные там порядки. Кое-что домысливал, дорисовывал тут же, не прерывая своей речи.
– Трудновато твоему Сане, – говорил отец. – Это ведь только мы звоним: хозяин нужен. А нужен пока только нестроптивый исполнитель. От твоего Сани хлеб требуют, а он дал людям с картошкой развязаться… Погладили его по головке?
– Погладили! – усмехнулся я.
– Но ты держись за него, – советовал отец. – Не может быть, чтобы… А тебе матеус идет, друг ситный. Зеваешь!
Пробовал я и писать на родине. Отец рассказывал про какого-нибудь занятного земляка, и я домысливал его жизнь. Входил даже во вкус, но отпуск неожиданно кончался, иссякал, и надо было возвращаться в Мордасов. Это было забавно: выехать из дома, сесть на поезд и, посиживая у вагонного окна с журнальчиком, ехать… домой.
Однажды, вернувшись вот так, я нашел свою дверь взломанной. Оказалось, лопнула проржавевшая труба отопления, и соседей снизу основательно залило. Без суда и следствия я выплатил им семьдесят сунутых матерью «на дорожку» рублей, и мирное сосуществование было продолжено.
В ту зиму какое-то непонятное затишье висело над Мордасовом. Столько было заявлено, и вдруг все успокоились. Не добрые ли старые времена воротились?
С помпой заявленные нашей газетой темы и рубрики становились дежурными, летучки опять тянулись часами, и Авдеев развлекал нас свежими мордасовскими сплетнями, а Великов вспоминал свою райкомовскую молодость. И опять что-то позарез требовалось, чтобы быстрее побежала кровь в жилах и паста в шариковой ручке.
После отпуска за восемьдесят четвертый я с излишествами предавался любви и чуть было не женился…
Однажды, шагая на работу с достоинством заведующего отделом, я заметил, что от редакции до райисполкома протянулся ряд аккуратных лунок, выдолбленных вдоль натоптанной дорожки. «Наверное, забор, наконец, поставят», – подумал я, но днем в окно моего кабинета стал долетать шум дизеля и потрескивание электросварки, а к вечеру этот прогал, через который выходили пастись на газонах административно-культурного центра Мордасова пестрые райцентровские коровы, заполнил ярко-зеленый щит с изображением элеватора, лобастого быка и мощного «Кировца», протянувшего пенистую борозду. На щите резко выделялись оранжевые метровые буквы. «Перестройка – дело всех и каждого», – прочитал я, направляясь домой, и, честное слово, шаг мой стал более упругим.
Опять все ждали перемен. Взбодрился Моденов, о перестройке с видом знатока разглагольствовал редакционный шофер: прилежный читатель газет и телезритель, он информировал нас в основном о «снятых головах». И вот поставлен на железные столбы зеленый транспарант. Я еще видел, как, останавливаясь, читали его отпущенные на каникулы первоклашки, пробегали глазами нагруженные сумками домохозяйки, поворачивали головы прибывающие в центр сельские жители.
Но такая уж судьба у наглядной агитации, рассчитанной на долговременное воздействие: зеленый щит вскоре перестали замечать, вернее, придавать ему соответствующее значение. Приходилось слышать:
– Сынок, а где тута собес? Кума говорила, гдей-то под флагом…
– Да вон же, бабк, райисполком! Слева от перестройки…
Редакция, следовательно, располагалась справа, но тоже в стороне.
Формально за перестройку мы взялись основательно. Утверждены были рубрики на все случаи жизни, а именно: «Перестройку – каждому участку», «Перестройка: каким быть специалисту?», «Перестройка и молодежь», «Кто тормозит перестройку?». Для выступлений ответственных товарищей планировалось применить рубрику «Ускорение: задачи и перспективы». Великов ни одной планерки, ни одной летучки не пропустил, чтобы не проинформировать нас, как он сегодня понимает перестройку работы редакции. Каждый раз он запевал явно с чужого голоса, и это свидетельствовало о том, что и наш райком еще не определился по части формулировок. Почему-то всем очень хотелось беспроигрышную формулу иметь, как в спортлото…
Видя все это, я особой тревоги, беспокойства не испытывал. Мне казалось, что теперь-то любые демагогические уловки не пройдут – жизненной среды им не обеспечено, и вообще отошла малина угодникам и приспособленцам. Центральная печать демонстрировала нам, районщикам, как следует обращаться с «инструментом созидания», и приемы были просты: пиши правду, раскрывай вчера еще запретные темы, думай сам и заставляй думать другого. Таким образом, за себя я не беспокоился.
Но я не учитывал одной важной детали. Устав возмущаться разбойничьей великовской правкой, я сначала искусственно подгонял добытый материал под заскорузлые требования редактора, а потом и сам не заметил, как начал халтурить. Теперь же с увлечением брался, например, разоблачать некомпетентность, «спутанность» специалиста, кстати давнего моего шефа по комсомолу Гудошникова, перешедшего в инженерный отдел райагропрома, придумывал прозрачный, естественный заголовок (в данном случае – «Гудошников не в курсе…»), но потом, уже в полосе, вместо живой и понятной речи читал связанные немудрыми диалогами кондовые штампы, которые только создавали видимость анализа. Конечно, так все еще говорили и на районных мероприятиях, недалеко ушла от казенщицы и областная газета, в которой я так любил «возникать», но это не могло быть оправданием. Особых мук творчества не испытывали Авдеев и Карандаш, четко выполнявшие требование редактора, чтобы ни один номер не выходил без критического материала.
Нашей газете не хватало новизны. Иной раз еще говорили о критикуемом, но никогда о том, как это было написано. Поворошив амбарные книги, я попробовал соорудить нечто вроде старых «Заметок публициста» об ответственности и чувстве вины, ввел в обиход некоторые фамилии и адреса, и редактор подписал «заметки» в печать без корректив, он же и рубрику присобачил удачную: «Журналист заостряет внимание», – но даже чего-то похожего на резонанс эта публикация не вызвала. Молчали и Моденов, и Саня. И тогда я растерялся. Ну вот, кажется, все перед тобой открыто, запретных тем нет, а ты слаб и беспомощен. И нельзя вроде удовлетворяться строчкогонством, но оставалось только это – кормить газету строчками, благо, что она у нас скотина неразборчивая.
Я сам в то время подготовил не один материал о сокращении заседательской суетни, бумаготворчества, под которыми подписывались секретари парткомов, один председатель колхоза и два специалиста, но ничего подобного на деле не происходило. Часами тянулись заседания исполкома райсовета или бюро райкома, и, слушая все, что на них говорилось, я дурел, как от наркотиков. Только не радужные картины рисовались мне, а полнейший завал, будь то какой-нибудь колхоз, коммунальное хозяйство или служба быта. Казалось, невозможно уже что-то поправить, изменить, перестроить. И я был не один такой впечатлительный.
– Кошмар какой-то, – уже как-то по-стариковски кудахтал Моденов, снова привлеченный к общественной деятельности в качестве освобожденного ответсекретаря районного общества борьбы за трезвость. – После войны из руин, из пепла города подымали, заводища, а теперь даже то, что еще скрипит, тащится своим ходом, поднять, подтолкнуть не можем. Нет сдвигов-то! И ведь вроде ясно сказано: не временное это, не пропагандистская кампания – вопрос жизни и смерти поставлен… Нет! Жареный петух нужен. Или термоядерный, прости господи…
А я с заседания исполкома бежал на заседание какого-нибудь отдела райагропрома или райкома, и наркотическое воздействие повторялось. Я физически чувствовал удушье, под затылком пугающе вздувались горячие свинцовые яблоки, и я прикладывал к тем местам холодную ладонь. Все субботы были отданы мероприятиям районного масштаба, оттачивались формулы перестройки, а я задыхался.
– Не могу больше, – пожаловался однажды Сане на совете райагропрома, – сил нет… Этой бестолковщине края не видно!
Он помолчал, потом натянуто улыбнулся.
– Усвоил? А я думал, тебе нравится перестройка, – проговорил с иронией.
– Это перестройка?! Это какая-то рубка лозы! Все с шашками наголо!
– И ты тоже, – серьезно уточнил Саня.
– И я тоже!
– А я говорил тебе: следи за Гнетовым…
– Флагман меняет курс?
– Или делает петлю, – усмехнулся Саня. – Он выбрал то, что и должен был выбрать: имитацию бурной деятельности. Теперь он первый говорит, что никакие объективные причины не могут служить оправданием тем, кто топчется на месте. Запланированное на три пятилетки ему требуется завтра же. Не можешь, обеспечить? «Все. Пожалуйста»… Перестраиваются и его прилипалы. Ты посмотри, сколько развелось добровольных критиков, инспекторов и ревизоров. Что критикуется и кто проверяется? Колхозы, председатели, – вниз по подчиненности. «Перестраивайтесь, мать вашу! Повышайте! Наращивайте! Резервы – в дело!» Вы что, офонарели? Разве в этом для вас суть перестройки? Зачем тогда ее объявлять, если можно было просто дать команду сверху тому же Гнетову: «Подвернуть гайки!» – и он закричал бы то же самое.
Заканчивался перерыв, нас задергали знакомые, побросавшие окурки, но Саня не мог уже остановиться:
– Вот когда Гнетов поймет, что он должен стать для нас помощником и советчиком… Но он, к сожалению, никогда этого не поймет… И ведь какое зло берет, ты понимаешь? Телята у нас дохнуть начали, как мухи, чего только не перепробовали, а из Мордасова спецы орут: вы что, не видите, что у вас творится?! Да ты приезжай, посмотри, помоги, что ты нам нервы мотаешь своими окриками… Вот увидишь, добром это не кончится. Ребята, которых после прошлого бюро поснимали, коллективную телегу в обком подписали.
– И ты?
– Конечно, – серьезно сказал Саня. – И надеюсь на перемены.
– Но ведь их не видно!
– Но я все-таки надеюсь, – твердо заявил Саня.
– А ты слышал, что в район комиссия приезжает?
Ему труднее многих, подумал я. Ему не надо перестраиваться, но и на него орут: «Пошевеливайся!» Как в прошлом году, когда «Весна» уже перешла на цеховую структуру управления. В «Весне» даже негласный «цех алкоголиков» существовал при организованном в участковой больнице профилактории…
О приезде комиссии я узнал от Великова, когда он попросил сделать справку по действенности критических выступлений нашей газеты за последние два года. Сам он, запершись в кабинете, срочно делал справку об освещении передового опыта. Зоркий глаз выбирал темы, подумал я, потому что выводы были и так ясны: регулярно у нас освещался только передовой опыт идеологических кадров – лекторов и пропагандистов, а действенность давно уже стояла «на нули». Конечно, мы добивались официальных ответов на критику и печатали их потом на первой полосе, но все это была игра в деловую переписку. После публикации ответа о том, что «меры приняты», нередко самотеком появлялась новая критика – повторение старой.
Комиссия, для которой мы составляли справки, во время работы вела прием желающих высказаться, и Моденов, внимательно следивший за этим, говорил, что на приеме побывали не только «корпуса разжалованных» рядовые.
– А вообще это что-то новое, – возбужденно говорил он. – Что, лед тронулся?
Я показал ему свежий номер нашей газеты, в котором было напечатано объявление о том, что жители Мордасова могут встретиться с ревизорами областного аптекоуправления, орудующими в центральной аптеке, с восемнадцати до девятнадцати.
– Мода, стало быть, – вздохнул Моденов.
Через неделю все говорили о том, что песенка Гнетова спета. Это было настолько ясно, что никто особо не останавливался на возможном содержании его обвинительного листа – гадали, кто придет на смену, что в первую очередь он должен будет сделать, чтобы за ним пошли, чтобы в него поверили.
Из местных никто возросшим вдруг требованиям не отвечал, и ждали, да прямо жаждали человека со стороны. Впервые на моих глазах затевалось что-то серьезное, неординарное, но я не верил, что оно может произойти из суеты, нездоровых сплетен и шума. Гнетов вел себя так, словно ничто и не грозило ему. Но, присмотревшись к Великову, поверил в неминуемые перемены и я. На словах редактор заверял нас, что все пересуды – вздор, что Глеб Федорович стоит крепко, что выводы комиссия сделала благоприятные, уж ему-то, члену бюро, это известно… Но он суетился и заискивал даже перед литсотрудницей моего-отдела.
Только через две недели после отъезда комиссии Гнетов был вызван на бюро обкома партии. Судя по реакции мордасовцев, репродукторы во всех домах не выключались ни на минуту, хотя вряд ли стало бы областное радио менять из-за нас расписание своих передач.
– Бюро обкома КПСС, – сказал в вечерних «Новостях» диктор-мужчина, – на очередном заседании рассмотрело вопрос о работе Мордасовского райкома партии по руководству сельским хозяйством в свете решений съезда партии и последующих Пленумов ЦК КПСС. Отмечены серьезные недостатки в этой работе. Созданный на селе потенциал используется неудовлетворительно. Несмотря на то, что на развитие отрасли за годы пятилетки были направлены большие средства, производство валовой продукции в районе за этот период не только не увеличилось, а даже сократилось. Райком партии не ведет целенаправленной работы по переводу отраслей сельского хозяйства на интенсивный путь развития, слабо внедряются в производство индустриальные технологии, коллективный подряд. Имеются недостатки в семеноводстве, производстве кормов. В ряде хозяйств низка сохранность скота, медленно растет продуктивность животных. Не было обеспечено должного напряжения в проведении зимовки, – диктор передохнул. – Райком партии допускает серьезные ошибки в деле подбора, расстановки и воспитания кадров, допускается большая сменяемость руководителей хозяйств, главных специалистов. Слабо поставлена работа с резервом на выдвижение, не уделяется должного внимания расстановке партийных сил. Не обеспечивается единство организаторской, идеологической и хозяйственной деятельности, – диктор сделал умышленную паузу, и, наверное, все, кто слушал его в Мордасове, как и я, затаили дыхание. – Обратив внимание на наличие этих и других недостатков, бюро обкома КПСС обязало райком партии принять неотложные меры по улучшению организаторской и политической работы на селе, достижению устойчивых темпов развития сельскохозяйственного производства. В принятом постановлении предусмотрены конкретные меры по улучшению организаторской и политической работы райкома, первичных парторганизаций по повышению авангардной роли сельских коммунистов на производстве, – диктор снова сделал паузу и вдруг сменил тон. – На заседании бюро обсуждены также вопросы об усилении работы среди участников и инвалидов Великой Отечественной войны и некоторые другие.
Вот так. О Гнетове – ни слова. А без этого и все остальное как-то сразу улетучилось из головы. Ну, пожурили… Скучно и буднично стало.
Но через три дня из райкома полетели телефонограммы, приглашающие расширенный актив на внеочередной пленум, и улегшиеся было страсти вспыхнули вновь. Мне предстояло готовить материалы пленума для печати, и я впервые за последнее время был рад, что завтра придется полдня проторчать в райкоме, в зале заседаний. Я звонил Сане, но не дозвонился, заходил к Моденову – и того не застал, поэтому выплеснуться своим эмоциям позволил в кругу соседей-доминошников. Поначалу их пассивность озадачила меня (вот тебе и «мы», «нас», «всколыхнуло»!), но, решив, что так, наверное, и надо, я азартно включился в игру, чему в свою очередь удивились соседи.
Ставя потом будильник на восемь утра – спешить было не к чему, – я чувствовал только приятную расслабленность, хоть и лазил два раза под стол со своим напарником по домино, и уже пожелал себе приятных сновидений, когда раздался стук в дверь. С сожалением натянув брюки, я пошел открывать.
На пороге стоял Моденов.
– Дай попить, – попросил он с таким видом, словно только что угрохал старуху-процентщицу.
– Иди да пей, – пропустил я его в квартиру.
Осушив кружку, Моденов плюхнулся на стул.
– Сядь, а то упадешь сейчас, – сказал он мне.
– С чего бы?
– Полчаса назад Гнетов приехал. С ним заведующий орготделом обкома и – кто бы ты думал? – Глотов Борис Борисыч!!!
– Ну, и что?
– Как это, что? – Моденов вскочил. – Вот это вот здорово! Конька на меринка меняют, а ему хоть бы что!
– А-а, погоди, это же бывший предисполкома? Но ведь ты сам говорил, что он в другом райкоме…
– Был в другом, а теперь у нас будет! И там дело завалил, и сюда теперь… Вот жизнь-то! Они там без глаз, что ли?
– Да ты сядь. Откуда это известно?
– Да сам я, сам видел! Вышли из машины возле райкомовской гостиницы, заворга проводили, отдыхайте, мол, а сами стоят. Я думал, Глотов тоже в гостинице останется, а он – нет, к старикам, говорит, пойду. Тесть-то у него наш, мордасовский… Ну, а Глеб Федорович ему: успеешь, мол, пойдем ко мне, а то, поди, и квартиру забыл, будешь потом санузел искать… Шофера отпустили и пошли, два кореша-то, мать иху за ногу!
Я не знал, как тут надо реагировать. Моденов продолжал.
– Возле калитки уже Глотов говорит: неудобно как-то, дед завтра приедет…
– Какой дед?
– Да де-ед! Первый секретарь обкома Карманов, ты что?!
– А-а…
– Бэ-э! – Моденов разошелся не на шутку. – А эти голубчики коньячком теперь лечатся! Ты понял? Дождешься тут… Да все они связаны-перевязаны! Чего молчишь?
– А что я сказать должен? Глотова лет семь в районе не было, может быть, это совсем другой человек.
– «Друго-ой»! Младенец! Я с этим человеком шесть лет работал, да и не в том он возрасте, чтобы натуру менять. И вообще это только ты в перерождение веришь… Ты понимаешь: ситуация в районе не переменится! Столько ожиданий и – поцелуй кошкин зад!
– Да кто больно за эти семь лет в районе остался, – возразил я. – Для меня он новый человек…
– Ну, ты даешь! Да все прихлебатели гнетовские как с рук на руки перейдут! Ведь главного в стаю вернули! Дошло?
Тут мы примолкли оба.
– Погоди, – осенило меня, – ты говоришь, Карманов только завтра приедет, может быть, он и привезет настоящую замену?
Моденов с любопытством посмотрел на меня, но тут же отмахнулся.
– А про квартиру что они говорили, слыхал?
Я даже немного обиделся.
– Я не слыхал, это ты там ушами хлопал. А может такое быть, что и Глотов твой проштрафился? Поставят у нас, скажем, Рыженкова первым, а Глотова – на его место вторым. Логично?
Помолчав, Моденов направился к двери.
– Спать ложись, – буркнул от порога. – Логик нашелся… Завтра посмотрим, кто ушами хлопал…
– Теперь что, пойти и застрелить твоего Глотова?
– Отвяжись, – Моденов ушел.
Он как-то не расшевелил меня, не заразил своими подозрениями, и я не чувствовал себя ни огорченным, ни возмущенным.
Наутро я пришел в редакцию позже обычного и не удивился тому, что имя Глотова уже вовсю склоняет наш дипломированный сплетник Авдеев.
– Это еще надо посмотреть, – бодро сказал я, и Великов зашелся одобрительным китайским смешком; терпеть оставалось недолго, и я заперся в кабинете.
Сидел, перекладывал с места на место блокноты, слепые экземпляры райисполкомовских решений… Нечего и говорить, как я обрадовался Санину приезду. В редакцию он заходил редко, а тут протопал прямо ко мне в кабинет.
– Хоть бы окно открыл, – сказал он возбужденно и принялся сам дергать шпингалеты.
Ночью прошел дождь, и воздух за окном действительно был хорош, хотя и не спешил вливаться в мой прокуренный закуток.
Саня не мог сидеть спокойно. А я глупо улыбался, собираясь сообщить ему о Глотове.
– Ты на пленуме будешь? – спросил Саня и, не дожидаясь ответа, расцвел в улыбке. – Убедился теперь, что к старшим надо прислушиваться?
Следующая сцена далась мне с некоторым усилием. Надо было погасить радостное возбуждение, изобразить нечто меланхолически-безнадежное, вздохнуть и произнести:
– Идти на этот пленум не хочется…
– Это еще почему? – Саня с улыбкой подсел к моему столу.
– А ты не слышал еще? Глотова вчера привезли…
– Борис Борисыча? – Санина улыбка погасла. – Глотова Бориса Борисовича? – удивленно переспросил он. – Этого не может быть.
– А ты знаешь его?
– Потому и говорю, что знаю… А ты с чего взял? Откуда известно?
– Из первых рук, – я усмехнулся. – Наш старик Моденов, похоже, все эти ночи не спал, караулил возвращение Гнетова.
– И он видел?
– Прибегал с известием.
Саня потер виски.
– Так-так-так… Да нет, не может этого быть. Это невероятно. И время, главное, время не то…
Я наконец рассмеялся.
– Конечно, невероятно! Я Моденову сказал то же самое.
– Так это его бредни?
– Ну, а чьи же? Да ты сам посуди: Карманов до сего часа не приехал, а он-то и должен привезти кота в мешке.
– Ф-фу, черт! – Саня неуверенно улыбнулся: – Действительно, кота. Из местных, думаю, не решатся поставить.
– Ну, это все ладно, – серьезно сказал я. – А почему и по радио, и в газете ни слова о Гнетове? Даже если снять решили, по партийной линии все равно какой-нибудь выговор должен быть. Или как?
– Это и для меня вопрос, – Саня пожал плечами. – Карманов вообще-то всегда Глеба Федоровича по плечу похлопывал… Да ну, чего голову ломать, тут всего-то осталось… Э, да ты посмотри на меня! – глаза его опять заблестели. – Ну?
– А что? Красавец-мужчина!
– Да небритый я! Давай к тебе смотаемся, у меня и галстук в машине – удавочку надо соорудить… Ты в состоянии?
И мы смотались из редакции, как два школяра. Правда, Авдеев засек нас и окликнул Саню, готов ли он голосовать за крестного батюшку Глотова, но Саня лишь отшутился, Жорка поджидал нас во дворе типографии.
– Наших отвез в райком? – спросил Саня. – Давай теперь посмотрим, как холостяки в Мордасове живут.
– Дорогу помнишь? – спросил я.
– Довезу, – с достоинством ответил, как оказалось, молодожен Жорка.
Настроение наше было легче пуха одуванчика. Правда, и такое же неустойчивое, как этот пух, но дыхание ветра всего лишь предчувствовалось в воздухе, и это бодрило, возбуждало, как бодрит и возбуждает рыбака приближение выходного.
– И тут дышать нечем! – произнес Саня, переступив порог моей квартиры.
– Ах, лето жаркое, любил бы я тебя, кабы не пыль, не комары да мухи…
– Прибей марлю на форточку и живи, – фыркнул Саня. – Вруби-ка Аллу Борисовну!
– Не держим, сударь!
– Позор! Темнота! Пошлость! Фу! Принеси, Георгий, желтенькую кассету.
– Ща, напьюсь, – Жорка продолжал важничать. – А толково у тебя мебилишко подобрато, – сделал он мне комплимент. – Или это комплект?
– Да, кое-что из набора.
– Во-во, – отозвался из ванной Саня, – ты еще кресло у него посмотри, глядишь, и ухлопаете всю свадебную выручку!
– Моей выручки на двадцать таких креслов хватит, – небрежно заметил Жорка. – А может, итальянцев принести послушать?
– Ты делай, что тебе сказано, и не рассуждай, – крикнул Саня, включивший уже электробритву. – Привыкай к семейной жизни!
Жорка не торопясь закрыл за собой дверь, но вернулся удивительно быстро.
– Где маг? – спросил, запыхавшись.
Я показал и поджег газ на плите, подвинул чайник. «И все твои печа-али под темною водо-ой», – огласило комнату.
– На начало перемотай, – крикнул Саня, – на «Перевозчика».
– «Паромщик» – песня называется! Темнота…
Потом мы пили чай с роптанским вареньем, подтрунивали над Жоркой, взявшимся просвещать нас, по его убеждению, глубоко отсталых стариков; мы же с почтением отнеслись к его неполным двадцати двум, и он принял это как должное.
– Классная удавочка, – похвалил Жорка Санин галстук, который я ему завязал перед самым выходом из дома. – Эх, кассету забыли! – спохватился он в машине, и было решено после пленума проверить еще, почему холостяки в Мордасове не помирают с голода, а, напротив, имеют боевой цветущий вид…
До начала оставалось минут двадцать, но перед райкомом никто уже не маячил.
– Не хватало только опоздать, – забеспокоился Саня, но мы прибыли вовремя.
– Карманов приехал, – словно желая до смерти напугать нас, сообщил инструктор райкома Дерюгин. – С членами бюро в кабинете первого сидит. А тут велено не шататься.
Мимо нас в женский туалет прошмыгнула заведующая сектором партучета, пытаясь ладошкой загородить испачканное расплывшейся косметикой лицо.
– Чего это она? – удивился я.
– Перед приездом Карманова Глеб Федорович с нами прощался, – скорбным полушепотом произнес Дерюгин и отстранился. – Ладно, показывайте ваши партбилеты и заходите.
Зал заседаний был перенаселен и гудел как улей. От входной двери все «пчелки» казались на одно лицо, в белых-то рубашках с галстучками, но Сане подал знак парторг из «Весны», а мне пришлось искать место в первых рядах, которые вечно занимали с большой неохотой, но не сегодня.
Я не успел освоиться среди случайных соседей, как у двери внезапно появился Гнетов. Чуть замешкавшись и словно подтолкнутый сзади, он быстро поднялся на возвышение. Неловко, породив вульгарный звук, отодвинул крайний стул за столом президиума, хотя предусмотрительно был отставлен центральный. Поднимать голову, устремляя в зал свой обычный укрощающий взгляд, он не спешил, и под умолкающий сам по себе говор и бумажный шелест в зал заседаний вошли и заняли первый ряд члены бюро и высокие гости. На них мало кто обратил внимание.
Не поднимая головы, Гнетов отделил от пачки бумаг листок с отпечатанным порядком ведения пленума, и все увидели, как дрожат его руки. Всякий шум в зале как отрезало.
– Т-товарищи, – с запинкой произнес Гнетов первое слово, и по интонации это слово было прощальным.
Не случись этого досадного недоразумения, словно говорило оно, я бы просто в очередной раз, может быть, двадцать пятый, открыл пленум районного комитета партии, но вы подвели меня, дорогие т-товарищи, подвели под монастырь, и я открываю очередной пленум райкома партии в последний раз…
– Вести пленум, – сказал Гнетов, – предлагаю поручить членам бюро и первому секретарю обкома партии товарищу Карманову Константину Феоктистовичу…
Члены райкома, сидящие в разных концах зала, бесшумно поднимали руки для голосования, и та часть порядка ведения пленума, которая предназначалась Гнетову, быстро закончилась. Положив листок на стол, Глеб Федорович смотрел на поднимавшихся ему навстречу членов рабочего президиума. Казалось, он смотрит сразу на всех, но видел, похоже, одного Карманова, потому что, когда тот угнездился в середине стола, машинально присел и сам. Но лежащие на столе бумаги, видно, возвратили его к действительности, он проворно собрал их и протянул через полстола Рыженкову так, что разделявшим их членам бюро пришлось принять срочные меры: двое откинулись на спинки стульев, а наш Великов, пригибаясь, почти лег на стол.
Признаться, действие захватило меня. И гробовая тишина стояла в заполненном зале. Рассохшиеся стулья в президиуме скрипели виновато и сдержанно.
– Товарищи! – выкрикнул Рыженков. – Пленум считаем продолженным. На повестке дня два вопроса. Первый: постановление бюро областного комитета партии о работе нашего райкома по руководству сельским хозяйством и задачи по его выполнению. Второй – организационный. Есть предложение второй вопрос рассмотреть первым. Нет возражений? Слово предоставляется члену Центрального Комитета нашей партии, Герою Социалистического Труда, первому секретарю областного комитета КПСС товарищу Карманову Константину Феоктистовичу.
Произнесено это было так, что следовало ударить в ладоши, и Карманов с явным неудовольствием покосился на отрапортовавшего Рыженкова, прежде чем подняться с места. В эту короткую паузу я с любопытством посмотрел в первый ряд, где оставались сидеть три человека. «Кто?» – этот вопрос принадлежал не мне одному, но надо было прислушаться к негромкой речи Карманова.
– …Глеб Федорович обратился в секретариат обкома с соответствующим заявлением, – говорил тот, – и мы решили просьбу удовлетворить…
– Товарищи! – посланцем Воланда выскочил Рыженков. – Есть предложение вывести товарища Гнетова из состава райкома и бюро. Другие предложения будут? Я голосую…
– По состоянию здоровья, что ль, сказали? – прошептал мой сосед справа, держа над головой партийный билет.
– Кто против? Воздержался? Принято единогласно, – отчеканивал Рыженков. – Слово предоставляется… Константину Феоктистовичу…
Звук отодвигаемого стула нарушил бойкое течение процесса. Гнетов, словно ужавшийся и покрасневший от натуги, громко протопал вниз по трем ступенькам, ведущим в зал, и мне его не стало видно: тесно сидящие во втором ряду загораживали крайнее, возле самой двери, кресло. Вновь поднявшийся с места Карманов посмотрел туда с осуждающим неудовольствием; ему еще предстояло подробно объяснить причины падения авторитета Гнетова, а пока он выступил с новым предложением.
– Секретариат обкома партии, – с расстановкой произнес Карманов, – рекомендует вам на пост первого секретаря райкома товарища Глотова…
– Как? – вдруг прозвучало где-то сзади справа, и словно порыв ветра пронесся по залу: все смотрели на вскочившего Саню Шорохова, маячившего за ним парторга из «Прогресса», и не все заметили лысого здоровячка в другом конце зала, чья обманутая физиономия была особенно выразительной.
– Тихо, товарищи! – выскочил Рыженков.
– Кандидатура Глотова Бориса Борисовича всесторонне рассмотрена нами, – внешне невозмутимо продолжил Карманов. – Товарищ хорошо знает ваш район, и, надеюсь, многие из сидящих в зале не успели забыть его…
Я покосился назад, но Сани не было видно. Теперь звучащие в зале слова и в меня влезали с трудом, им сопротивлялся неосознанный, порожденный беспомощным выкриком протест. «Значит, конька на меринка», – мелькнуло в голове, или это сначала пробормотал кто-то рядом со мной. Тишина в зале была нарушена, она вибрировала и гнулась, и «пчелки» уже не походили одна на другую. Мельком взглядывая по сторонам, я замечал лица, посылавшие немой привет, миллион алых роз в улыбке крепенькому мужичку, поднявшемуся в первом ряду и окаменело застывшему в полуобороте к залу.
