Текст книги "Выздоровление"
Автор книги: Владимир Пшеничников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Самым пьяным в первый день оказался Николай Крючков, приходивший откуда-то, лупану́вший, конечно, за здоровье молодых и рассказавший глухой Марфуте собственный антиалкогольный стих. Счастливая мать плакала, сказала, что «на тарелку» почти две тыщи наклали и дала сочинителю пол-литру на вынос.
К вечеру разошлись по домам. Волостновские у Богомоловых ночевать остались. Их четверо, Вовик со своей, Марфута… Наверное, из-за этого Микуля отправил мать к сестре, а сам увел Антонину в свой домик. Они там прибрались, изжарили яичницу и заночевали.
А утром второго дня Богомоловых навестила Морковиха: надо ли?..
– Куда-а! – ответила глухая Марфута. – Вовик-сынок пять яшшичков белой привез.
– Ну, имей в виду, – сказала соседка. – В скатерках пойдете, у нас два чайника налитая стоит. Бесплатная…
Это всем ясно. Когда по Лопуховке ряженые – «в скатерках» – идут, народ еще, хоть и меньше, чем в прежние годы, за ворота выходит. Тут самая и работа дружкам: один с чайником да со стаканчиком, а у другого соленые огурцы в чашке… Но до «скатерок» в этот раз дело не дошло.
Свое обещание Вовик сам по столам разносил.
– О, – сказал волостновский родня, – «посольская»!
Все оживились. И пошли разговоры, за которые скоро на пятнадцать суток будут сажать, а из партии, говорят, уже сейчас выгоняют.
На этот раз своей очереди выступить Венка Витухин дождался, и сказал он замысловато:
– Граждане гости, – сказал, – я вот теперь дороги колхозные ровняю, но это не важно. Главное, все вы знаете, что значит ровная дорога. Она скоро такая во всей стране сделается, и я желаю нашим молодым идти по ровной дороге всю жизнь и рожать здоровых детей!
Он еще прибавил себе под нос: «Пью до дна», – и выпил. И все выпили.
И тихо стало под навесом.
– Миш, – сказала старшая волостновская родня, – а ты че по стаканам-то разливал?
– Че, – ответил Миша, – «посольскую»…
Молодым, а также непьющим гостям разговор и тишина были непонятны сначала, но Микуля взял у Василия Матвеева, посаженного отца, нетронутую стопку, понюхал и, вскинув голову, глянул вдоль столов.
– Закусывайте, гостечки дорогие, закусывайте, – проявила радушие Марфута, но и до нее что-то дошло, осеклась на полуслове.
– Хм, самогонка гольная, – сказал Коля Дядин и взял в руки бутылку.
– Какая еще… – Вовик Богомолов выбрался из-за стола и рысью кинулся в сенцы, захватил три бутылки из ящика и тут же вернулся. – Какая еще! – крикнул и пустил бутылки по рукам. – Вы что?
Говорят, поллитровки были аккуратно запечатаны, на пробках – заводской знак ЛВЗ, но внутри и у этих оказался вонючий сивушный дух.
– Я предупреждал? – спросил Микуля застолье. – Предупреждал…
Антонина ни на кого не глядела, а на ее братца люди посмотрели с любознательным интересом, особенно те, кто был в курсе дела и видал, как он тыщу в американские штаны засовывал.
Только один волостновский Миша сказал с сочувствием:
– Как мужика накололи спекулянты гадские!
Но большинство гостей не удовлетворило любопытства и до самого того момента, когда оскорбленный шурин погрузил нераспочатые ящики в «москвич» и отбыл восвояси; супруга его, довольно разговорчивая в первый день дамочка, во второй ни слова не обронила и так молчком и уехала.
А свадьбу спасла слободка. Когда из одного чайника попробовали, волостновский родня Миша аж застонал от удовольствия. И порядок восстановили, потому что к тому времени и Микулю уговорил не валять дурака его бригадир Василий Матвеев.
Но за этой канителью забыли «в скатерках» пройти, и многие уважающие добрую традицию лопуховцы только зря утруждали себя, выглядывая то и дело за ворота. Они были не против, чтобы ихних курей попугали перемазанные румянами (в прежние времена – красной свеклой) «цыганки» с голыми мужскими ногами, пусть бы и поймали какую для потехи, но пусто было на улице, лишь ветерок приносил со слободы звук электрического барабана – это племянник гонял пластинки в богомоловском палисаднике.
Да, пустовато было, хоть и троица. Разучились свадьбы играть, разучились и праздновать. Вроде как некому стало. И в Мордасове, говорят, скучная была в этот день «березка», хоть и продавали вволю бутылочное пиво; на скачках переругались судьи и первого места никому не присудили…
За два дня слободская свадьба была сыграна полностью, и в понедельник все ее участники вышли на работу, кто работал, или вернулись к будничным своим делам, кто не работал или уже получал пенсию… Лечиться на слободу приходил Николай Крючков, и там же, в лопухах на задворках, он проспал до вечера, крепко сжимая в левой руке ополовиненную бутылку «посольской».
Да. Но какова же мораль?
А мораль в понедельник вечером прочитал слободским лопуховский участковый Мамаев, приходивший на беседу в форме и с казенной планшеткой. И слободские слушали его очень внимательно и даже клятвенно пообещали Указ не нарушать больше, и Мамаев почти поверил старикам. Действительно, в слободские зятья угодил в общем-то работящий, перебесившийся наконец молодой мужик Валерка Меркулов – помощник в стариковских одиноких заботах проверенный, да к тому же теперь и должник.
И кончим на этом.
СКВОЗНАЯ КАБИНА
(авторское свидетельство не выдано)
Предвыборная лихорадка не отпускала Чилигина с первых чисел июня. Составленный еще весной план был скомкан и забыт, из Мордасова задергали меняющимися каждую неделю установками, спускаемыми то по телефону, а то и с высокой трибуны в тесном и узком кругу. Избирком бездействовал, да и опасно было подключать комиссию на этом зыбком этапе. Выдвижения кандидатов в депутаты сельского Совета проходили в бригадах, на завалинках (это было в соответствии с установками – по месту жительства и без заорганизованности), а протоколы, все двадцать пять пар, Чилигин писал собственноручно, повздорив с секретарем. Надо было выдерживать проценты молодежи, женщин и рядовых тружеников в составе Совета и одновременно организовывать выдвижение и обсуждение не менее двух кандидатур, и чтобы при этом не было видно игры в демократию, за чем строго следил секретарь парткома Ревунков. Очень непросто прошло выдвижение Гончарука, а встречу его с избирателями пришлось оформить протокольно, посчитав за таковую выезд его с экономистом в пятую бригаду, поставившую вопрос об оплате труда. Организованно прошло выдвижение в богодаровской бригаде, хотя там пришлось пойти на некоторые нарушения: кандидат Владимир Смирнов устраивал Чилигина и по возрасту, и по принадлежности к партии, но избиратели жили в разных концах Лопуховки.
И вот протокольное оформление предстоящего ритуала закончилось, и подошло время оформлять его в натуре. На это тоже существовали установки. «Празднично оформленный избирательный участок» – вот первейшая наружная цель. И Чилигин собрал избирком.
Как всегда, вовремя подошли учитель Иннокентий Леонидович Плошкин и женщины – библиотекарша и медичка (сельсоветская бухгалтерша и правленская секретарша Верка Мухина были на месте), а мужиков, в том числе и председателя избиркома кладовщика Макавеева, пришлось дожидаться не меньше часа. Это был непорядок, но Чилигин не стал заострять вопрос, а сразу, как собрались, перешел к делу, создав демократичную обстановку тем, что усадил комиссию вокруг своего, очищенного от бумаг и телефона стола. На стол он выложил схематический план Дома культуры, принесенный директором Баженовым.
– Что же от нас требуется? – спросил он собравшихся.
– А урну отремонтировали? – перебил его вопросом Макавеев, водрузивший на нос расхлябанные очки и сразу ставший похожим не на важного начальника, как, наверное, хотел, а на пропойцу-счетовода, каким он и был до заведования складом.
– Она перед тобой, Семен Михалыч, – сдержанно сказал Чилигин и показал рукой в дальний угол кабинета.
Макавеев встал и пошел смотреть урну.
– Семен Михалыч, – окликнул его Чилигин, – не будем отвлекаться.
Но Макавеев вернулся на место только после того, как трижды хлопнул крышкой и проверил дно отремонтированной посудины, покалеченной в прошлые выборы при перевозке из ДК в сельсовет.
– Обтянуть красной материей и опечатать, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, и поправил очки.
– Да, – согласился Чилигин. – Так что же от нас требуется…
– А передвижные урны где? – спросил Макавеев.
– Какие еще передвижные? – теперь Чилигину не удалось скрыть раздражения, и Верка Мухина прыснула, загородившись газеткой.
Но смеяться было не над чем, передвижные урны действительно отсутствовали. Одну из них, навесив замочек, газовик Савелий Крашенинников приспособил для сбора заявок на газ, а другую… Баженов потупился. Другую нечего было и вспоминать. Крышку ей прибили намертво гвоздями, когда пытались организовать новогоднюю викторину, а потом, когда в прорезь насыпали подсолнечной шелухи, набросали конфетных бумажек и, неловко сказать, что еще, Баженов вскрыл ее топором, а после праздника сжег вместе с елкой.
– Почему, интересно, обо всем сельсовет должен думать? – высказался Баженов. – А мы на что?
– Вот и займись передвижными урнами, – распорядился Макавеев и записал поручение в древнюю свою книжицу. – Слушаем тебя, Яков Захарович.
У Чилигина первоначальный запал потух, и он ткнул авторучкой в план ДК.
– Давайте решим, как вы будете располагаться на выборах, – сказал.
– А чего решать, – пожала плечами медичка. – Как всегда… Вот тут стол, напротив урна. Тут агитаторы будут сидеть, свои десятидворки отмечать, – она очень приблизительно показала все на плане и посмотрела на Чилигина. – Только пусть музыка будет на улице, а то всю голову за день разобьет.
– А кабины? – спросил Чилигин.
– Да тоже, – теперь план повернул к себе Баженов. – Арматура цела. Перегородим фойе в глухом торце, выгородки старыми кулисами сделаем. Шахматные столики поставим… Какие проблемы?
Он все-таки чувствовал что-то в вопросе Чилигина, эта безынициативная посредственность, заменившая его на месте директора ДК…
– А проблема вот какая, – сказал Чилигин. – Через кабины должны пройти буквально все избиратели. Каждый! Этим мы должны обеспечить полную свободу волеизлияния… изъявления. Я понятно сказал?
Члены комиссии молчали и молча разглядывали план, уразумев теперь, для чего он перед ними появился. Ветераны избиркома вспомнили, что кабинами пользовались человек пять, не больше, а постоянно только Савелий Крашенинников. Регулярно портил бюллетени Николай Крючков, приносивший всегда свой, химический карандаш и выходивший из кабины с крашеным языком. Вычеркивал всех подряд, иногда даже не заходя в кабину, незарегистрированный шизик Абакумов… А теперь?
Комиссия думала. Поглаживал чисто выбритую щеку Иннокентий Леонидович Плошкин, поглядывая на него, постукивала газетой Верка Мухина. Прямо и отстраненно сидели бухгалтерша, медичка и член избиркома Свиридов. Чилигин видел их всех насквозь, знал, что решать придется ему одному, но все-таки ждал, думал пока о том, кто приедет в Лопуховку уполномоченным…
– Кга-хм, – подкашлянул Макавеев. – А для чего у нас будут весь день агитаторы болтаться?
– Как это болтаться? – живо отреагировала медичка, в прошлом активнейший агитатор. – Ничего себе…
– Нет, я имею в виду, пусть они свои десятидворки и провожают по кабинам, – развернул свою мысль Макавеев.
– Насильственный прием, – подал голос Иннокентий Леонидович Плошкин. – Я понимаю так, что все должно быть ненавязчивым, свободным, – он посмотрел на Чилигина. – Тут именно план нужен, техника… Умный проект, одним словом. Изобретение.
– Двери, что ли, перегородить этими кабинами? – пробормотал Баженов.
Чилигин посмотрел в окно, на телефон, перенесенный вместе с графином на сейф…
– Да, – сказал он. – Кабины должны быть сквозными.
– А-а, да, – согласился Макавеев, – чтобы через них можно было пройти насквозь.
– К урне, – уточнил Чилигин.
– А материал? – спросил Баженов, который вдруг понял, что сейчас лишится шелковых портьер, приобретенных под шумок, в ходе предвыборного ремонта ДК.
И он их лишился, так и не поняв, что сам сделал Чилигину подсказку, от которой мелькнувшая у него мысль приобрела законченную форму. Оставалось только решить, как все это расставить в фойе, имевшем одну дверь, – это и решили к концу первого делового совещания избиркома.
– Никуда они, голубчики, не денутся, – сказал Макавеев, убирая очки в нагрудный карман пиджачка.
Чилигин думал о том, как долго еще и трудно будет прививаться в Лопуховке политическая культура. Культура вообще, при которой разве потребовалось бы тратить время на изобретение этой сквозной кабины… Он любил в себе такие мысли, такие вопросы, приятно утомлявшие его, заставлявшие взгрустнуть как бы ненароком, что вообще на ответственной работе неизбежно. Он думал, что именно это отличает его от многих коллег из других сельсоветов, больше походивших на агентов соцстраха, завхозов, не очень грамотных хозяйственных функционеров, примитивно составляющих даже свои отчеты в райисполком, заполняя эти отчеты цифрами из колхозных сводок, а не мыслями, не анализом, не почти что философскими обобщениями, указывающими на социальные сдвиги в советской деревне конца столетия. Сдвигов не видел и сам Чилигин, но он чувствовал внутреннюю логику системы, которой служил, а значит, должны были быть сдвиги, и он даже знал, какие, писал и говорил о них, приводил примеры. И был уверен, что рано или поздно они все равно произойдут, и ему было грустно оттого, что провозвестником и то назовут не его. Он вообще был печален в эти дни, так как частые его отлучки в райцентр активизировали действия жены, и с середины мая он ночевал на кухне.
* * *
Перед самыми выборами Егору Кузьмичу Делову пришло письмо из Мордасова – ответ на его четвертую жалобу. Поздним вечером он положил на стол в ряд четыре белых листа бумаги с черными грифами и синими визами под бордовыми печатями, посмотрел на них, отстранясь, и очевидная одинаковость бумаг, о которой он прежде только догадывался, оскорбила его. Это были отписки: мордасовские начальники защищали своих лопуховских холуёв.
«Чертов грамотей, – подумал Егор Кузьмич о соседе-учителе. – Угодник сопливый, – сказал он вслух. – Надо было сразу в Цыка посылать!»
– Отец, ты чего? – заглянула в горницу хозяйка. – Говоришь-то.
– Агитаторша была нынче?
– Приходила. Номерочки вон на телевизере.
– Пойдешь одна.
– Как ты говоришь?
– Говорю, одна пойдешь голосовать!
Утром он подтвердил распоряжение.
– А че сказать-то им?
Егор Кузьмич не придумал это и за всю ночь.
– Не знаю, скажи. Сама пришла, а сам – не знаю, мол…
«Пускай пошевелятся», – подумал про себя Егор Кузьмич и занялся мелкими хозяйственными делами.
И тетя Настя Делова пошла голосовать одна. В карман «холодного» мужского пиджачка с подшитыми рукавами она положила чистый мешочек для покупок и денег взяла – две пятерки и трешницу. Было еще рано, а после спавшего дён пять назад зноя, перебитого дождичками, и свежо. Народ больно не торопился по улице, хотя радио на клубе играло с полседьмого утра. «А может, и не будет тама никакой торговли, – думала тетя Настя дорогой. – А Егор чудить стал… Фроське надо бы отписать, чтоб сам не узнал. Глядишь, приструнят, полечут где…» Так она и дошла до Дома культуры. Людей тут не стало больше, а радио в двух ящиках с тарелками громыхало так, что или вовнутрь скорей ныряй, под вывеску «Добро пожаловать!», или домой беги. Торговли же никакой видно не было.
– О-о, тетя Настя пришла! Здрасьти тете Насти! – встретил ее в дверях Семка Макавеихин, подозрительно веселый с утра, но, может, ему так и надо, потому что он уже не первым выборам начальник.
– Попрошу вас! – пригласил Семка, топнув по окурку и отогнав дым ладонью. – Попрошу…
Туда, куда вел ее Семка, голосовали всегда, а вот тут, за дверями, куда бильярд теперь задвинули, раньше всегда Маня торговала. Тетя Настя вздохнула, достала из кармана номерки и оправила на ходу платок.
– Девчата, тетя Настя пришла Делова, – сказал выборный начальник и несильно подтолкнул одинокую в этот час избирательницу к сдвинутым столам, за которыми позевывали «девчата».
Тетя Настя подошла, поздоровалась и отдала один номерок Елене-врачихе. Та взяла длинную тетрадку, листнула и подняла голову.
– Под этим номером Егор Кузьмич записан, – сказала.
– Ох, – смутилась тетя Настя и отдала другой номерок.
– Сходится, – кивнула врачиха и отсчитала тете Насте три листика: голубой, белый и желтоватый; еще один белый ей протянула женщина помоложе. – Пожалуйста… А может, вы и за Егора Кузьмича хотите? – спросила ненастойчиво врачиха.
– Не знаю сама, – тихо сказала тетя Настя.
– Ну, голосуйте.
Тетя Настя обернулась, но нигде урны не увидела.
– Там, там, – сонно взмахнула рукой молодая.
– Тетя Настя, ко мне! – позвал издали Семка.
Этот стоял возле шелковой загородки с номерами «1», «2» и «3» по верху. Тетя Настя пошла к нему, а подойдя, увидала за шелковым строением и красную урну, и соседа-учителя за столиком, и прямо было направились туда, но Семка остановил ее за локоток, подвел к загородке под номер «2», отворотил край занавески, и тетя Настя увидала каморочку внутри: столик, карандаш в стаканчике и мягкий стул.
– Располагайся, тетк!
Тетя Настя улыбнулась начальнику.
– Вот уж спасибо, Сем, а то, пока ишла, ошалела.
– Ничего, ничего, – Семка деликатно проводил ее и опустил занавеску. – Вот это, я понимаю, организация! – услыхала тетя Настя его голос за спиной. – Всей бригаде – с праздничком!
Ему ответили мужики вразнобой, а тетя Настя села на стул и огляделась. Внутренние зеленые занавески были тяжелыми, плюшевыми и пахли мышами; за ними, как теперь поняла тетя Настя, еще каморки были, а наружные желтые занавески колыхались, прибитые только сверху. Она глянула наверх и увидала лампочку под потолком, от которой и было светло.
– Как додумались, – прошептала тетя Настя и слегка распустила узел платка, сунув выданные ей бумажки в карман.
В каморке ей стало покойно и хорошо, тут и радио было поменьше, и мужики гомонили откуда-то издали; она вытянула из рукава платочек и вытерла глаза, проморгалась. «Жить куда как хорошо стали, – подумала. – Богато». И почему-то вспомнила ежевечернюю мужнину руготню перед включенным телевизором; нагрешник-то еще… Она погладила рукой клетчатый стол, потерла его платочком на уголке. «Отдохну», – подумала. Кашу она Егору сварила, курам посыпала, а тут, может, и торговля потом будет, она бы взяла печеников в пачках, а то все сдобнушки да сдобнушки… печеники прямо тают в чаю, и их можно ложечкой выхлебывать; последнюю пачку они с Ховроньихой решили аккурат на троицу.
За желтой занавеской, совсем близко, засмеялись мужики, и тетя Настя подобралась на стуле. Кто-то со смехом прошел у нее за спиной, кто-то задел стул в клетушке напротив и пошуршал бумажками, а шаги удалялись в другую сторону.
– Чилигинский лабиринт! – сказал кто-то рядом.
Занавеска в тети Настину каморку поднялась, и к ней зашел Софрона Матвеева старший – Васька.
– Здравствуй, теть Насть, – сказал он. – Отдыхаешь?
Тетя Настя, не поднимаясь, кивнула, улыбнулась гостю, и Васька, мотнув головой, прошел мимо и пропал.
– Есть! – раздался его голос. – Живой!
Возле передней занавески засмеялись, и мимо тети Насти, здороваясь на все лады, посмеиваясь, прошли шестеро сразу, она одного только Володика Смирнова на лицо признала, а еще двое вроде как Гавриковы братовья были. Поджидая новых гостей, тетя Настя спрятала платочек в рукав и сложила руки на коленях. Но сразу к ней никто больше не зашел, хотя снаружи народ, видать, прибывал, подошвы ширкали не переставая. «Хватит, наверно, – подумала тетя Настя. – Отдохнула, надо и честь знать».
Она перепокрывала платок, когда кто-то поднял было занавеску, сказал «извините» и заходить не стал.
– Заходитя, заходитя, – подала голос тетя Настя и поднялась со стула.
Вышла она туда же, откуда запускал ее Семка, глянула вверх на номер «2», на народ, обступивший женщин за столом, слегка поклонилась обществу и, пропустив в свой «второй номер» давнишнего ухажера младшей дочери Савелку Крашенинникова, пошла к выходу, думая о том, что и хорошо, что не породнились с Крашенинниковыми, чего бы видала тогда мала́я, а так уж где только не бывала с мужем на отдыхе, чего только не видывала…
«Домой теперя, – подумала тетя Настя, – чего уж…» И поспешила отойти подальше от дребезжащих ящиков, в которых наяривало радио.
– Ну, как там, Наськ (или теть Насть)? – спрашивали ее встречные.
– Хорошо, кума (или сынок, или дочк)! – отвечала тетя Настя. – Торговать только еще не начинали.
– Да чем теперь торговать, – одинаково говорили встречные и шли дальше.
– Ну, и как там? – спросил Егор Кузьмич воротившуюся жену, стараясь не выказывать своего нетерпеливого интереса.
– Да как… Печеников хотела купить, печеников нету…
Хозяйка достала из кармана свернутый холщовый мешочек, и на пол слетели бумажки: белая, желтая, голубая и еще белая.
– Это что такое? – строго спросил Егор Кузьмич.
Настасья его глянула под ноги и обомлела.
– Ох-ии, – ухватилась за концы платка.
Уразумев ситуацию, Егор Кузьмич мстительно засмеялся и не велел своей хозяйке возвращаться на избирательный участок. «Ну, теперь жди – прикатят», – подумал он.
Однако ждать пришлось до самого позднего вечера, а потом вовсе оставить это дело. Отужинав, Егор Кузьмич закрылся в горнице один и подсел к столу с тетрадкой, которая теперь была у него всегда под руками. Почистив острие ручки о подстеленную газетку, он раскрыл тетрадь на середине и старательно вывел:
«Дарагой Цыка!..»
Так как писать следовало без ошибок самому, не надеясь на грамотея-соседа, над этим письмом Егор Кузьмич просидел до полуночи. Описывать пришлось не только свой, как он выразился, «казус», но и факты, накопившиеся за день.
Проходя мимо, Венка Витухин, например, рассказал, как пошел голосовать в новом костюме, а ему говорят: ваша жена за вас уже голос отдала. «Ничего, говорю, не знаю, – рассказывал Венка Егору Кузьмичу. – Давайте булетени, сам хочу исполнить свой долг!» Бюллетени Венке дали, и он посмеивался: «На синем я в кабинке написал, что, мол, повторно, от всей души!»
Описал Егор Кузьмич и Ховроньихин случай. Эта притащилась чуть не в слезах и – к нему: «Неужто, Егор Кузьмич, я теперь лишенка, как мамака тогда?..» – «Нет, – сказал Егор Кузьмич, – ты теперь есть жертва бюрократического произвола».
К Ховроньихе не приезжали с урной часов до шести вечера, а потом к ней зашла Жиганова сноха, агитаторша, и сказала, что проголосовала за нее и еще там, потому что дежурная машина к пастухам уезжала, сломалась, сейчас только воротилась, а к десяти на ней в райцентр ехать, потому что председатель на «бобике» куда-то уехал, а инженеров – в ремонте.
«Охотничать надо кончать», – вспомнил Егор Кузьмич, описывая этот факт.
Уполномоченного наблюдателя из района, сказали, в этот раз не было, и происшедшее было обозначено в письме, как «разгул демократии». Вроде бы так высказывался по телевизору диктор из Южной Кореи: разгул…
* * *
По инструкции урны вскрывать надо было в 22.00, но голосование закончилось в восемнадцать, когда вернулась наконец дежурная машина; агитаторов распустили по домам, музыку выключили и собрались в кабинете директора Дома культуры. Урны были тут же.
– Ну, чего мы ждем? – спросил член избиркома Свиридов.
– Чилигин сказал, ждите, уполномоченный может приехать вечером, – устало проговорил Семен Михалыч Макавеев.
– Уполномоченный упал намоченный… А сам Яшка подойдет?
– Не обязан, – буркнул Макавеев.
Но Чилигин пришел. Помитинговав, решили оставить с урнами Баженова, а самим сбегать пока перекусить и уж потом, не дожидаясь, конечно, срока, вскрыть урны.
– В десять откроем – до полуночи с протоколами провозимся. В восемь откроем – до…
Это было ясно всем, но Макавеев высказался до конца.
Чилигин позвонил на квартиру секретарю парткома Ревункову и сказал, что к восьми можно будет подойти. Ревунков обещал.
Временно все разбежались, а когда через час стали возвращаться, вздремнувший Баженов не узнавал членов избиркома: переоделись, повеселели, от Макавеева на два шага разило двенадцатирублевым одеколоном «Консул».
– Ну-с, приступим! – сказал председатель комиссии и сломал печать на большой урне. – Вверх дном ее, мужики!
Чилигин наблюдал за действиями комиссии, не вмешиваясь. В конце концов, дело они знали. Только, когда разобрали бюллетени по кучкам, попросил уведомлять о каждом обнаруженном нюансе и не спешить запускать в ход стирательные резинки, о которых поспешил напомнить деятельный Макавеев.
– Никому не нужны дутые проценты, – сказал Чилигин. – Но могут безответственные слова встретиться.
Члены избиркома зашелестели листочками, проставляя время от времени цифры на бумажках, а кто и просто палочки. Иннокентий Леонидович Плошкин все поглядывал на Верку Мухину, сбивался со счета, и Чилигин был вынужден сделать ему ненавязчивое замечание. А Елена Викторовна все на него взглядывала, и он каждый раз слегка покачивал головой осуждающе. Вернувшись из дома, медичка сказала ему, что есть письмецо от М. с персональным приветом…
– Есть, – выдохнул Макавеев с таким пристрастием, словно жирного карася поймал.
– Что там, Семен Михайлович?
– Надпись, Вот.
Чилигин не спеша подошел и взял в руки бюллетень по выборам народного судьи.
– Химическим карандашом? – спросила Елена Викторовна.
– Может, Савелий…
Но почерк был незнакомый. Надпись читалась без усилий:
«Повторна ото всей душе».
Посмеялись.
– Давайте «повторно» сотрем, а остальное оставим, – предложила Елена Викторовна. – Давайте, я попробую.
Чилигин отдал ей бюллетень с улыбкой, потому что знал: получится. Лично сам заготавливал он мягкие карандаши «Архитектор-3М» для всех трех кабин…
Когда подошел Ревунков, протоколы у комиссии были уже оформлены, пакеты с бюллетенями запечатаны, лишнее – сожжено в оркестровой тарелке. Поздравив избирком с практическим завершением ответственной процедуры, Ревунков пожелал выписать некоторые итоговые цифры к себе в книжицу. Страничку он разграфил, и Чилигин продиктовал ему все «за» и«против».
Против народного судьи были пятнадцать человек (они так и ожидали, что не меньше тринадцати будет), против Гончарука – фактически двадцать семь, но в протоколе показали восемнадцать, и почему-то многие ополчились на свинарку Попову, хотя в итоге в сельский Совет она все же проходила.
– Вполне удовлетворительно, – резюмировал Ревунков. – А может быть, и очень хорошо, в современных условиях.
В 22.00 позвонили из районной избирательной комиссии.
– Ну, вы что, лопуховцы, опять собираетесь во втором часу ночи выезжать? – спросили.
– Нет, нет, – отчеканил Макавеев, – выезжаем.
– Да не чинитесь, тут же очередь. Ждем, короче…
– В десять только урну вскрывать, а там уже очередь, – Макавеев подмигнул левым глазом. – А ты, Верк, боялась!
– Ничего я не боялась, – смутилась секретарша. – Можно теперь идти?
– Теперь идите, – разрешил Макавеев; в Мордасов с ним должен был поехать Ревунков.
Дежурную машину поджидали на крыльце Дома культуры. Чилигин и Баженов провожали. До заката было еще часа полтора.
– Какой день длинный, – сказал просто так Макавеев.
– Да, – отозвался Чилигин, скорее всего, каким-то своим мыслям. – А депутатов в сельский Совет я бы предложил открытым голосованием избирать.
Ревунков неопределенно хмыкнул.
– Скажи там, Семен Михалыч, приемной комиссии, что такое вот предложение от избирателей поступило, – серьезно попросил Чилигин.
– Да чего там говорить, дело сделали…
– Скажем, скажем, – заверил Ревунков, лучше других понявший мысль председателя сельсовета, его цель и настроение. – И про сквозную кабину скажем. А кто, ты говоришь, должен был к нам приехать?..
ОФИЦИАЛЬНЫЙ ОТВЕТ
«В редакцию районной газеты «Победим».
Копия: Делову Е. К.
На вашу копию письма жителя с. Лопуховки гр. Делова Е. К. в редакцию могу пояснить следующее. Семья воина-интернационалиста В. М. Метелкина получала письма от сына регулярно до самой осени с небольшим перерывом в июне-июле. Никакого контроля за корреспонденцией вообще Совет не осуществляет, и никаких указаний на этот счет сроду никогда не было. Цинковый гроб пришел на станцию в сентябре. Крытая машина для доставки выделялась ввиду дождей и перевозки отца героя и прибывших однополчан. Укрывательства никто никакого не организовал, не было этого даже в намерениях. Соболезнования от имени администрации, парткома, профкома, комитета комсомола, совета ветеранов и сельского Совета были сделаны непосредственно семье, родным и близким, а районная газета, насколько известно, и раньше подобные вещи, связанные с ДРА, на свои страницы не выносила.
В похоронах участвовали практически все жители с. Лопуховки, приезжали товарищи из райвоенкомата и районного совета ветеранов. Был произведен троекратный траурный салют. Стреляли над могилой. Отсутствие председателя колхоза Гончарука Н. С., секретаря парткома Ревункова Б. П. и мое объясняется экстренным безотлагательным селекторным совещанием в тот день, которое проводил первый секретарь обкома партии тов. Карманов. Ввиду еще и непогоды вернулись мы уже в седьмом часу вечера. Я лично вновь посетил семью героя, выразил поддержку нашему депутату В. С. Метелкиной и всем родственникам. На сооружение обелиска выделена одна тысяча рублей согласно положения.
Председатель исполкома Лопуховского с/С – Чилигин Я. З.»
Карандашная («Архитектор-3М») приписка на первом экземпляре:
«Владимир Иванович! Принимайте Вы меры с Деловым! Мы нажмем – он еще больше пишет. А с помощью гласности можно приструнить, отбить, я имею в виду, нездоровую охоту к сочинительству. Он же все передергивает, хоть и приводит факты. Если этот случай не подходящий (а я думаю), давайте июльское его письмо прокомментируем.
С уважением – Я. Чилигин.
А на вашу просьбу подтверждаю: газет действительно не хватает, до десятка за одно поступление. К Вам не обращались, звонили в РУС. Ответ: не докладывает в сотни типография. Ни я лично, никто из наших в райком не жаловались. Может, Делов опять? Так тем более учтите мое предложение. Это же демагогия чистой воды! Ч. Я. З.»
