Текст книги "Выздоровление"
Автор книги: Владимир Пшеничников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Глава 4
ДО́МА-ТО ДО́МА…
Окно на кухне по летнему времени было наглухо залеплено куском обоев, и пришлось задержаться на пороге, чтобы привыкли глаза. Николай повесил на крюк пиджак и авоську, присел на топчан, чтобы снять ботинки. В холодильнике «Апшерон» громко завывала вьюга, и слышен был торопливый ход часов с двигающимися кошачьими глазами.
Николай заглянул в горницу, в такой же полумрак, и в глаза ему неприятно, вызывающе даже бросилась постель на полу с двумя подушками в изголовье. Летом они вообще-то всегда на полу спали, отворяя по ночам окна… Николай вдруг вспомнил, как несколько ночей подряд ему снилась в больнице нераспечатанная пачка «Севера». Лежала она себе на шифоньере… Николай поднял руку и, точно, нащупал ее, обросшую пыльным пушком, подержал в руках и отбросил поглубже.
Теперь он заглянул за шифоньер, в их «спальню». Кровать была оголена, только в головах лежала свернутая старая телогрейка, да облегала сетку тонкая детская пеленочка. Возле самодельной, еще отцовой тумбочки громоздилось белье, приготовленное или собираемое изо дня в день для стирки. Николай сначала присел на койку, а потом и лег, с облегчением вытянувшись во всю длину. Сетка под ним почти не прогибалась. В голове еще шумело от городской канители и езды в автобусе, и тело сразу как-то расплылось, обмякло в покое…
Николаю показалось, что он тут же проснулся и услышал громкий шепот Катерины и шлепанье босых Витькиных ног по полу.
– Папка спит? – совсем рядом спросил Витька.
– А ты зайди, разбуди его, – подсказала Катерина. – «Здо-ррово!» скажи. Как ты теперь «ррэ» выговариваешь, ну…
Николай, не сдержавшись, хмыкнул и заскрипел сеткой кровати.
– Это кто меня будить собрался? – громко спросил.
– А мы думаем, кто это наш дом отомкнул… Заходи, сынок, – Катерина включила свет в закутке и подтолкнула вперед Витьку.
Николай сел, свесив ноги.
– Здррасьте! – сказал Витька, притыкаясь к отцовым коленям.
– Ух ты! Ворона, наверно, научила?
– Сами научились, скажи…
Николай быстро взглянул на жену и подхватил сына на колени.
– Принеси-ка нам, мать, коробку.
Катерина послушно вышла, а Николай, вспомнив Тимкино известие, уже не знал, что говорить сыну.
– Ух ты, карапет! Ды-ды-ды-ды, – забормотал он, тыкая Витьке в бок «козу».
Сынишка, слабо улыбнувшись, соскользнул с колен.
– Че ж нам папка из города привез? – игриво спросила Катерина, внося помятую, загрязнившуюся коробку. – Ух, какой пистолетик! Ну-ка застрели нас!
Витька взял игрушку и, прижав к маечке, стал смотреть на нее.
– Ну-ка щелкни, – невольно подавая в тон жене, сказал Николай, но сбился, и в носу у него защипало.
Витька щелкнул пистолетиком.
– А этого волка куда прилепим? – спросила Катерина.
– На костюмчик, – взглянув на значок, серьезно сказал Витька.
– Ну, беги, кур тогда постреляй, – подтолкнув его, предложила Катерина. – А туфли мне?
«Я с базара, что ли, приехал?» – подумал Николай.
– Легкие. Малы небось.
– Тридцать восьмой.
Жена вытащила обувку из коробки, развязала шнурки и прицелилась мерить.
– Погоди, – остановил ее Николай.
– Почему?
– Да нога-то…
– А-а, все равно для работы.
Катерина сунула в белое нутро полуботинка серую от пыли ступню, притопнула.
– Слава богу, хороши.
Николай качнулся на койке.
– Ну, и как ты, чего? Совсем приехал? – отложив обнову, спросила жена.
Глядя на ее полную шею, открытую загорелую грудь, Николай сжал зубы и спросил коротко и с вызовом:
– А вы?
– Да мы-то, – потянула было Катерина.
– К «диким» зачем пошла? – оборвал ее Николай.
– А чего мне ждать оставалось? Пошла. Иди, глянь: холодильник с мясом.
– Ну, и что?
– И заплотют хорошо.
– Это я знаю, как они платят.
– А знаешь, чего тогда спрашиваешь, – обиделась Катерина. – А если что, то я вон с собой Витьку беру…
Николай хмыкнул, намереваясь подняться с койки.
– Да мне Сурик сам сказал: «Не думай, Катя, Колькину жену не обидим». Они же тебя искали, как на свинарник перешли…
– А нашли тебя? – Николай поднялся, и Катерина опустила руки. – Ладно, помоюсь я.
От последних слов жены Николаю стало полегче, посвободней. Главное, она, кажется, не врала, не юлила.
Мыться Николай пошел во двор и заметил, что день уже сильно склонился к вечеру.
– А сколько же время? – спросил он вышедшую следом жену.
– Да уж восьмой доходит. Или девятый…
– Ничего себе! Чем же я теперь ночью заниматься буду? – Николай скосил на Катерину повеселевшие глаза. – Витька, правда, что ли, корью переболел?
– Ох, правда, недели три с ним мучилась. Сыпи этой только что на ногтях не было. Ладно еще не работала, все с ним да с ним, а, говорят, осложнения уж больно страшные бывают. И раскосые делаются, и глупые…
– Денег никаких за меня не получала?
– Да было там рублей сорок.
– Ну, ничего, больничный закроют, работать начну. А ты бросай это занятие, срамиться нечего.
– А мне, думаешь, больно глянется? Про них ведь чего только не говорят. Может, и про меня уже брешут.
– Не ходи завтра – и все.
– Да что ж я, за спасибо эту орду кормила? Вот так ничего себе! Богач какой…
Спорить Николай не стал, спорить он, что ли, домой приехал… Витька был где-то на улице, Катерина взялась мыть полы, и он, все больше увлекаясь, все свое подворье облазил, примечая изъяны, вынес мешанину бойкому остроухому поросенку, которого Катерина каким-то путем завела без него, бросил принесенной с огорода травы теленку, подозрительно обнюхавшему его, – ну, только что кур не перещупал, пока, подоив корову, не позвала Катерина на ужин.
На столе в кухне парила глубокая сковорода с картошкой, рядом стояло молоко в банке и чашка отмытых базарных огурцов. Николай сел на обычное свое место в углу, взял на колени Витьку.
– Ну, и даст он тебе поесть? – сказала Катерина. – Садись, сынок, на свое место.
– Пусть сидит, – улыбнулся Николай. – Из папы теперь едок…
– Че? – не поняла Катерина. – А-а, да… И долго еще зарастать будет?
– Да кто его знает, я не знаю… Налей мне кружку молока.
– Тогда уж лучше парного…
Разговаривали мало, Николай только с Витькой перемигивался.
– Да-а, едок, – сказала наблюдавшая за ним Катерина. – Ладно, буду что полегче варить. Нынче как-то не сообразила. Да тебя ведь еще в бане надо отмыть! Ну, это мы завтра. А тебе как же, ни поднять, ни опустить – ничего?
– Вообще-то нежелательно, – виновато ответил Николай.
– Ну, ладно, лишь бы заросло, – обнадеживающе заключила Катерина.
После ужина она начала стелить постели, а Николай вышел во двор. Хорошо ему было на вечернем воздухе. Остановившись посреди двора, он слушал возню скотины и птицы, дальний смех и повизгивание молодежи на улице. Прохладный воздух овевал его, делал легким, здоровым, и он, словно запнувшись в своих размышлениях, поспешил в дом.
Катерина, уложив Витьку в его коечку, уже растворила окно и начала раздеваться. Николай тоже забренчал брючным ремнем.
– Хорошо, Витьку теперь не будить утром, – зевнув, пробормотала жена.
– Мне на днях в Мордасов, в райбольницу ехать, – прошептал Николай, – я его, может, с собой возьму, газировки попить…
– Ладно, поглядим…
Катерина легла, взмахнув одеялом, и Николай тоже опустился коленями на перину. Перебирая руками, добрался до подушки, вытянулся, давая распрямиться и погаснуть легкой боли, неприятности в животе, прикрылся краем одеяла и подвинулся. Переждав секунду, он протянул руку и коснулся мягкого и прохладного тела жены.
– Ты… голая, что ли?
– Ну. Такая духота.
Он убрал руку.
– Ты че? – быстро спросила Катерина. – Ты не раздевайся, к утру прохладно будет.
Николай подкашлянул.
– А какие же это легкие работы, я все думаю, – зевнув, ровно проговорила жена. – Ну, весовщик, наверное, не перетруждается. Дядя Степан водокачку включает за сорок рублей. Максим Пленнов на котельной. Этот еще Бабенышев, учетчик… Да все позанято ведь.
Николай лежал, выпростав руку из-под одеяла.
– Там видно будет, – ответил принужденно. – Может, трактор колесный дадут.
– Какой уж тебе – ох-хо-ха! – трактор. Ладно, видать… Ты этой больницей, наверное, до костей провонял.
Катерина завозилась, поворачиваясь на правый бок, и увлекла за собой одеяло.
– Потяни одеялку-то, – попросила.
Глава 5
КАК ИСТОРИЯ ВСЯКОЙ ЛЮБВИ
В раскрытое окно вскоре потек прохладный воздух, чуть посвежевший, но все еще пахнущий зноем. Николай положил раскрытую ладонь на пол, неслышно провел ею, словно проплыл, и вздохнул. Опять, подумал, начнет мерещиться по ночам курево, хотя и забыл он уже вкус папироски. Да что курево! Катеринино незагорелое плечо в сумраке казалось белее пододеяльника…
Поженил их, считается, Пашка Микешин, с которым Николай и в школе, и в училище механизации учился, но близко сошелся только после армии. Вместе в клуб ходили, с месяц форсили в армейском, но Пашка первым переоделся в штатское и первым через полгода женился. А у Николая тогда умерла тетка Матрена, к которой он перешел жить еще школьником. Наследство состояло из денег, сберегаемых от продажи отцовского дома, и кое-какой живности: поросенка, двух десятков кур и кота Васьки, который вскоре, не выдержав испытания холодом и голодом, или сбежал, или сдох где-нибудь под полом, разучившись при тетке и мышей ловить. Шефство над Николаем взяли Пашка и его молодая жена Татьяна.
Богдановского колхоза «Маяк» не стало, когда они еще в армии маршировали. Председателя и кое-кого из специалистов перевели в другие хозяйства, а управляющим отделением совхоза, которым стала Богдановка, назначили бывшего бригадира Подтелкова. Николая вся эта возня как-то мало интересовала, а Пашка радовался:
– Норма-ально, – говорил он, потирая руки, – совхоз теперь и у нас строить начнет, от стариков хоть с Татьяной улыгнем!
А попутно он и Николаевы дела обдумывал.
– Ты же сам себе хозяин, с домом-то. Надо только жену путевую. Федька Бабенышев до сорока может холостяжничать, потому что с мамой живет, а тебе нельзя.
– Пашк, – усмехался Николай, – ты это сам все, или Татьяна тебя тренирует?
– Да при чем тут! О тебе ж забота…
И в уборочную увидели они в открывшейся на отделении столовой повариху, приезжавшую с центрального отделения. Звали повариху Катя Сопелькина. Женихов у нее вроде и без Николая хватало, но Пашка успокоил:
– Ерунда, я с ее братом Васькой на шофера учился, а он ее в Богдановку на вахтовой привозит, – все как надо обделаем!
– А если она мне не нужна? – раззадоривая Пашку, спрашивал Николай (повариха-то ему сразу понравилась, чего там).
– А я тебя на нее не затаскиваю! Она может и сама наплевать на тебя. Но ты смотри: повариха с дипломом – раз. Фигура как… ну, сам видал – два!..
Но сама женитьба на счете «три» не сладилась. Только осенью, на крестинах у Микешиных, когда «обмывали» двойняшек Верку и Варьку, Николай оказался за столом рядом с Катериной. Выпила она тогда с наперсток, но раскраснелась, разыгралась так, что на них стали взглядывать с ухмылками, а Пашка подмигивал обоими глазами. Но Николаю все как-то неловко было за столом, а когда он рискнул наконец чем-нибудь услужить веселой соседке, кто-то громко крикнул: «Ай, да сынок Колюшка!» Катерина расхохоталась, а Николай тут же поднялся и ушел домой.
Отчетливо вспомнилась ему ветеринарша Валя, доармейская его «любовь». Вспомнились сразу и ласки ее, жаркий шепот – «ах, какая ты прелесть!» – и резкий, с хрипотцой смех, которым встречала она деревенские пересуды и прямые укоры, чтобы, мол, не морочила голову парню. Заходясь тем смехом, она, действительно, про Николая не помнила, отстаивала себя, свою гордость и независимость… А эта? «Да все они одинаковые, – думал Николай, – только чтоб им было хорошо…» Дома он подсел покурить к печке, и уже гасла в нем обида, когда в дверях вдруг появилась Катерина.
– Обиделся, что ли? – спросила с порога.
– На кого?
– А че ж тогда убежал…
– Надоело все.
– И я?
– А ты-то при чем? – искренне удивился Николай, не знавший, о чем убедительно и горячо говорил Катерине Пашка Микешин.
Любой на ее месте понял бы это как прямую обиду, но Катерина, вместо того, чтобы уйти, прошла к столу, потрогала изрезанную ножом клеенку.
«Ну, давай, пожалей сироту», – подумал Николай и закинул ногу на́ ногу.
– Ты знаешь, что я была замужем? – спросила она вдруг.
– Ну, и что? – покривил губы Николай.
– Два месяца прожила с ним в городе…
– Не подошел? – почти весело спросил Николай.
– Дружки у него были, я побоялась, – Катерина подняла голову и посмотрела на Николая. – Ко мне же до сих пор подойти боятся, думают, следит. А он уже отсидел и другую себе нашел.
– Ну, и что?
– Ничего, – прошептала Катерина, она опять склонила голову и всхлипнула.
Потом, много позже, Николай думал: а не выдумка ли это? Любила Катерина напустить на себя, чтобы жалели ее и все такое. Правда, была она, точно, не девочкой, но паспорт у нее, когда пошли расписываться в сельсовет, оказался чистым…
Разоспавшись, Катерина повернулась к Николаю лицом и, столкнув одеяло, перебросила через его ноги свою, горячую и тяжелую. Николай, не утерпев, шевельнулся и тут же услышал, как прервалось ровное дыхание жены.
– Кто тут? – вдруг бодро спросила она и, убрав ногу, привстала на локте.
– Да я, я, – отозвался Николай.
Он едва сдержал смешок, до того знаком был этот бдительный вопрос, будивший его по ночам. Привычка у жены была давняя, но приобретенная не от проживания с мужем-бандитом, как пыталась она объяснить, а скорее всего от общежития, со времен, когда училась на повариху.
Успокоилась она, как всегда, тут же.
– Чего не спишь? – спросила.
– Днем выспался, – шепотом ответил Николай.
– М-м…
Поджав ноги, Катерина отодвинулась к своему краю перины.
Теперь Николаю трудно было припомнить, к чему устремлялись они первое время. Ну, ладили порядком подзапущенный дом; ожидая ребенка, хлопотали о хорошей корове; обзаводились всякими мелочами, не казавшимися, однако, мелкими. Только тогда понял Николай, как истосковался он по таким-то хлопотам. Он пахал землю, сеял в нее зерно, всходившее потом и выраставшее более или менее удачно, за все получал деньги, и это как-то не задерживалось, не оживало и не умирало в нем. А вот домашние дела западали и в память, и в душу, настраивая радостно жить дальше. Они, конечно, и цели ставили себе: родить сына, купить мотоцикл с коляской, чтобы ездить в гости к жениной родне, перекрыть крышу жестью… Но не это заставляло поздно ложиться и рано вставать, а сам настрой, настроение или как там еще? Николай вспоминал его, чувствовал, но не смог бы передать словами. Это, пожалуй, любому трудно – объяснить, почему ему жить охота. И ведь молодые совсем были, вот что интересно…
Два года Катерина собиралась рожать, но ничего у нее не получалось, и дело заканчивалось больницей. В доме пахло лекарствами, а первыми подругами жены стали медичка Лена и завпочтой Вера. У завпочтой была та же слабина. Чего они только втроем не выдумывали! Кастрюлями варили какую-то дрянь, пользуясь которой, Катерина отстраняла Николая от себя на месяц и больше. А то приводила бабку Монашку, которая кропила чистую постель водой из бутылочки, а, уходя, крестила их, говоря: «С богом, детки…» Потом Николай не мог всю ночь отделаться от ощущения, что бабка стоит рядом с кроватью… Только на третий год родился у них долгожданный сын Витька.
После родов Катерина долго и всерьез болела, но и, поправляясь, все толковала, что у нее рак. Николаю в одиночку приходилось выслушивать самые невероятные жалобы и упреки, а Катеринины причитания над Витькой душу выворачивали.
– Золотой мой сынок, – тянула Катерина, укачивая его в люльке, – помрет твоя мамка, и будешь ты голодный и холодный…
– Да ты что делаешь-то? – не выдерживал Николай.
– Ниче, ниче, – быстро меняла тон жена, – подопрет, тогда узнаешь. Но Витьку, и не надейся, тебе не оставлю, мама его заберет!
– Кать, ну ты человек или нет? – пытался пронять, пристыдить ее как-то Николай. – Тебе же двадцать пять лет, а ты причитаешь, как Монашка, даже хуже…
«А может, опять какая-нибудь ворожба? Может, опять от какого-нибудь нечистого духа перестраховывается», – думал он про себя и подговаривал Пашкину жену выведать правду. Татьяна приходила к ним и, беременная во второй раз, приводила своих двойняшек. Они закрывались в горнице и о чем-то долго говорили, заигрывали с девчонками и Витькой, а то чуть ли ни плакали, жалуясь друг другу на что-то. Потом Татьяна докладывала:
– Болеет она, Коль, взаправду. И по женскому, и так, ты не обижайся.
– Болеет, пусть лечится тогда, чего душу-то выматывать?
– А Витьку куда? Пока от груди не оторвет, нечего и думать. Ты уж не перечь ей.
Николай не перечил, осваивал, как шутили потом, смежные специальности. Катерина ходила невеселая, но на судьбу не жаловалась больше. Потом она сделалась здоровой.
Радостей у них и без того прибавилось: у Витьки прорезались новые зубы, он начинал играть с погремушками, лопотать что-то и впервые сказал «ба-ба». Николаю слышалось «па-па», но он помалкивал, опасаясь обид. Катерина пополнела и ела все, вплоть до кислых, перетомленных в печи щей. Спать они снова стали вместе. А три прожитых года Николай условно посчитал за шесть, но сказал об этом только Пашке Микешину.
Он стал неплохо зарабатывать на новом тракторе, и Катерина взялась писать дальше в заведенную со свадьбы сберкнижку. Все как-то скруглилось в их жизни. Зорька приносила бычков, и они два года откармливали их на сдачу («одна тысяча двести» – записала Катерина в книжку). Молока тоже было вволю, и они стали шесть литров в сутки сдавать государству. Потом кто-то подсказал, что если хотеть чего-то по-настоящему, то надо сдавать масло. Совета послушались, и вскоре им выделили стиральную машину. За покупкой в Мордасов Катерина ездила с Пашкой Микешиным и разведала там, что таким макаром можно и мотоцикл заиметь, «Урал» с коляской.
– Пока тебе за работу выделят, помереть можно, – сказала она Николаю. – А так купим на масло и будем к маме ездить.
Николай не возражал. Но быстро нужного количества масла они не набрали, затея провалилась, и Катерина поостыла, даже жалела, что понапрасну обделяла их и, главное, Витьку, который мог бы в сливках купаться.
– Давай теперь ты работай, – сказала она Николаю, в котором уже прочно сидела эта чертова язва.
Изредка Николай жалел, что уже перестала его радовать жизнь сама по себе.
– Мы вроде как состарились, – сказал он однажды Катерине.
– Тебе ли жалеть, – усмехнулась та, – лысый петушок!
От кого-то все же прознала она про его доармейскую «любовь», несуразную, стыдную, и при случае, самом неподходящем, стала укалывать напоминаниями.
– Ветеринарша, поди, слаже была? – спрашивала в постели, и Николай закипал изнутри, стискивая зубы, но выдержки у него пока еще хватало, чтобы тут же не заплатить жене той же монетой.
А начинал он лысеть, в отца, лицо его становилось каким-то глазастым. Когда он неуклюже целовал Витьку, Катерина из ревности, что ли, отстраняла его:
– Не пугай мальчишку, папа!
Но что бы там ни было, ночами он снова принимался ласкать жену.
– Ты угомонишься или нет? – осаживала его иной раз Катерина, но потом вернее всего Николая стала повязывать боль.
Теперь он освободился от нее, победил, можно сказать, но странной была эта победа.
Катерина лежала рядом, он касался плечом ее прохладной спины, но как же далеки они были в эту минуту. Разве что больница развела? Да, там он тосковал оттого, что не ехала Катерина, сердился на нее, а думал ли, как она тут одна? И выходило – не думал, не болела душа, не было следов этой боли. Он только размышлял, чем займется после больницы, а Катерина подумала и сама решила, что ей делать сегодня. Без него, а может быть, и не думая о нем, зная только, что семье нужен хлеб. Он вылеживался после операции, а она уже делала дело, решала за себя и за них. Теперь она была вольна принять любое решение, а он уже и права-то не имел не согласиться, запретить, настоять на своем. Это могло завести куда угодно, понял Николай, и собственное бессилие испугало его. Он стал нахлебником, вот что. На что ему теперь надеяться: на сочувствие, на порядочность жены? А если этого нет, если он в себе самом вдруг не увидел ничего подобного…
Только спустя час или два Николай как-то тяжело и горько забылся мертвым сном без сновидений.
Глава 6
«ИСТОПИ, МАМАНЯ, БАНЮ…»
Утром была минута, когда Николай, часто мигая ресницами, никак не мог сообразить, где он. Жужжала муха, стучала кровь в висках – и все. Ни тебе шума машин, ни хлопанья дверей, ни резких звонков возле столика дежурной… «Дома же я», – сообразил Николай.
С постели он поднялся, когда солнце было уже высоко, а люди заняты делом. Даже Витька тихо игрался кубиками, примостившись на кухне у окна с завернутым листом обоев.
– А где мамка? – сипло спросил Николай.
– Варить ушла, – настороженно взглянув на него, ответил сынишка.
Николай кивнул и пошел умываться во двор. Вода в ведре была уже теплой. Он погружал в нее белые узловатые ладони, зарывался в них лицом, тер, плескался, но это не освежало его.
– Будем завтракать, – сказал он, войдя в дом.
– А мы молочко пили, я не хочу, – отозвался Витька.
– А чаек?
– Ну-у…
«Выспался, сынок чертов», – ругнул себя Николай. С больничными привычками надо было кончать, переламывать их. А неловко он чувствовал себя еще и оттого, что вспомнил ночные свои переживания и устыдился их. Ну, что вот накатило?..
– Тогда, значит, я один, – бодрясь, сказал он Витьке. – А мамка нам ничего не наказывала?
Сынишка помотал головой и взял в руки пистолетик.
– Я постреляю, – сказал и побежал на улицу.
Николай достал из холодильника банку с молоком, налил себе в кружку и включил электроплитку. Помешивая подвернувшимся под руку ножом, подогрел и не спеша выпил потом без хлеба. Этого было достаточно.
Теперь надо было чем-то заняться, чтобы не томиться бездельем, чтобы не донимали непривычные мысли. Он вышел во двор, захватив ключ от мазанки, где лежал у него инструмент и сберегаемый на всякий случай хлам. Отчего-то решил заняться полами в бане; вот-вот провалятся, определил он вчера во время осмотра своего хозяйства.
– Витек, будешь мне помогать? – окликнул сынишку, выглядывавшего что-то через щель в воротах.
– Буду!
– Тогда помогай…
Сам Николай взял топор и гвозди, а Витьке подал рубанок.
– Пошли. В баньке поплотничаем.
Выплеснутая вчера на пол вода уже высохла, в бане стало посвежее – воздух выходил через ототкнутую трубу в крыше. Половые доски здесь не были прибиты с нова́ и теперь, покоробившись, ходили ходуном под ногами. Николай наклонился и легко поднял среднюю, вытащил ее в предбанник. Чиркнул по остальным топором, чтобы потом не перепутать, и стал тоже волоком убирать в предбанник; старался не напрягаться. Переводины внизу оказались, как он и думал, совсем ветхими.
– Лопату и ножовку, пилу такую, донесешь? – спросил он сынишку.
– Донесешь! – Витька с готовностью кивнул и тут же полетел во двор.
«Помощник», – подумал Николай. На переводины он смотрел с сомнением: осилит ли?
Взял с полка́ мочалку, окунул ее в котел и, чуть отжав, потер окно, серое от пыли и копоти. Бренча лопатой, которую небрежно волочил за черенок, вернулся Витька.
– Вот!
– Ну, молодец! – улыбнулся Николай. – Так мы с тобой за лето и дом перестроим! Выйди теперь, я копать буду.
Земля в яме под полом была мягкой, пахла болотом. Он стал отгребать ее от переводин, стараясь напрягать только руки, и в первую же минуту ясно ощутил предел своим силам. Подсовывая лопату, Николай раскачивал переводины, немного подкопал стены, все время думая о комариных своих возможностях. Боли никакой он не чувствовал, но ощущение края, грани, за которой мог случиться срыв и что-то непоправимое, изматывало еще больше. Две переводины он вытаскивал дольше, чем все доски.
– Теперь пойдем новые выпиливать, – сказал Николай Витьке.
– Палочки?
– Бревнышки!
Дрова и старый строевой лес у них лежали штабелем вдоль сада Тимки Урюпина. Николай походил около, высматривая бруски, потом заглянул с торца и нашел что-то подходящее чуть ли не в самой середке.
– Ну что, будем раскатывать, – сказал вслух. – Отойди-ка, Витек, в сторонку…
Он неловко взобрался на штабель и выпрямился, уперев руки в бока. Сверху стал виден Тимкин запущенный сад, пыльные яблони и перепутанные кусты крыжовника, заглушенные лебедой и крапивой. Николай посмотрел на свою сторону и ясно увидел место для своего сада. Надо только забор провести от сарая к бане и от бани на угол Тимкиного сада. Это место сейчас было занято пятка́ми кизяка, потому что навоз каждый год сваливали и вершили в круг как раз посередине намеченного участка. Но ведь круг – не проблема, можно его вынести к тетке Оничке на зады, она против не будет. Зато – сад! Баню смородиной обсадить, стволов шесть яблони…
– А, Витек? – весело спросил Николай, победно глядя сверху на сынишку.
– Че, пап?
– Да ничего! Истопи, маманя, баню, я попариться люблю!
– Че?
– Да ничего! Дальше – кроме детей до шестнадцати лет! Частушка такая.
«Сад – это хорошо», – подумал Николай, отваливая жердины и горбылины. У Тимки не хватило терпения отцово дело продолжить, от ульев в саду только столбики-ножки и остались в лебеде, а уж он бы нашел время. А как хорошо – среди зелени… Из бани без штанов можно ходить!
Повозившись на штабеле, Николай за пять минут устал, как за час. Пробил пот. Но до нужных брусков он добрался и с облегчением сбросил их на землю.
– Пап, ты уморился? – спросил Витька.
– Да, Витек, – вздохнул Николай, осторожно спускаясь со штабеля. – Похоже, рановато мы с тобой за дела взялись.
– А-а, – протянул Витька.
Новые переводины выпиливали долго. Сынишка сидел на отмеренном брусе, а Николай, отирая пот с лица рукавом, ширкал ножовкой. Покрывшаяся конопушками ржавчины, ходила она туго и, дергая полотно туда-сюда, Николай тяжелел сердцем.
«Никакого развода», – определил он, вытащив ножовку из пропила и глянув вдоль зубьев. И всегда такая была, как только терпения хватало…
Взглянув на сынишку, он заметил, что тому уже надоело сидеть на одном месте.
– Вот, Витек, запоминай, – сказал внятно, – инструмент любит ласку, уход и смазку! Так меня твой дедушка учил, да, видно, не впрок.
– Дедушка Паша? – оживился Витька.
– Нет, дедушка Сережа. Он у нас на фотке есть.
– Лысый, как ты?
Николай рассмеялся.
– Это я, как он. Ну, давай дальше…
Они уже возились в бане, устраивая новые переводины на обожженных кирпичиках, когда где-то рядом прогудела и остановилась машина. Витька выбежал и тут же вернулся.
– Мамка!
Николай оставил все и вышел наружу. Катерина подходила к бане, а в сторону весовой отъезжал старенький самосвал, на котором она и подъехала.
– Вы чего это взялись? – с ходу, прижимая к груди какой-то сверток, спросила Катерина.
– Да вот, – Николай принужденно улыбнулся и тут же нахмурился. – Сказала там?
– Сказала. Артаваз домой поедет, жену привезет, тогда и рассчитают… А может, нельзя тебе?
– Ничего, – буркнул Николай.
Ни слова не говоря больше, Катерина ушла во двор, Витька побежал за ней.
«Артаваз!» – подумал Николай. Сам он и Сурика-то Суреном никогда не называл.
– Пузик чертов, – ругнулся Николай по адресу бригадира сезонников и вернулся в баню. Возился теперь без удовольствия.
Вскоре прибежал Витька.
– Пап, мамка говорит: кончайте, обедать надо!
– Правильно говорит. Пошли руки мыть.
На этот раз Катерина хорошо помнила, чем надо кормить мужа. И Николай ел с удовольствием. Себе и Витьке она навела окрошку.
– Надорвешься вот, будет тогда, – сказала она Николаю.
– А мне Витек помогает, – Николай подмигнул сынишке. – Мы с ним можем и дом построить. И все, что захотите.
– Ладно уж, строители. Чтоб сейчас же поели и – спать.
– Нет уж, – Николай усмехнулся, – хватит мне одной такой ночки.
– А ты, сынок, ляжешь. День-то вон какой длинный.
– Ну-у, я с папкой.
– Началось теперь, – в общем-то спокойно заметила Катерина.
Николай опять не чувствовал какой-то их семейной близости, и это задевало его. Все вроде нормально: сидят за столом, едят, разговаривают… «Ерунда какая, – подумал Николай и даже головой тряхнул. – Дома же, что еще надо?»
После обеда Катерина уговорила все-таки Витьку лечь поспать, и сама легла с ним, а Николай снова пошел в баню. Во двор влетел с улицы пыльный вихрь, захватил солому и бумажки, пыхнул ему в лицо душной волной и разбился о сарай, разбросав во все стороны мусор. Тоскливо было сейчас и в поле, и на машинном дворе под голым солнцем, ежившимся в белесом небе. Сам Николай любил, когда начинался и заканчивался день, а еще ту пору ранней весны или осени, когда весь день похож на затянувшееся утро, или ясное и умытое, или тихое и туманное. А устоявшаяся сушь саму душу выматывает, не спасает и работа.
В возне с полами Николай однако забылся, обдумывая, как и что при его возможностях сделать посподручнее, понадежней. На корточки присесть он опасался и стоял на коленях, а, выравнивая рубанком соединения, наклонялся всем телом вперед и опирался на левую руку. Дело шло медленно, неловко, и хорошо, что был скрыт в эти часы от посторонних глаз.
Забив последний гвоздь обухом топора, он смел стружки под полок и лег на пол, вытянувшись с угла на угол. Так отдыхал, в общем-то довольный собой, таким его и застала Катерина. С интересом осмотрелась, оценила работу. Николай под ее взглядом поспешил подняться с пола.
– Натрудился? – спросила ровно.
– Да ничего… Жара.
Катерина притопнула ногой, обутой в новые вельветовые полуботинки, качнула головой.
– Ни одной гордячке не поверю, что без мужа ей лучше живется, – заявила вдруг. – Ну, ладно. Коль, схожу, ужин заварю этим… Надо баню еще протопить. Новую!
Оставшись один, Николай с радостным и самодовольным каким-то чувством вспоминал слова, сказанные женой, даже повторил про себя: «Ни одной гордячке не поверю, что одной ей лучше». Но потом, отыскивая, чем бы еще заняться, вдруг понял, что поспешил радоваться. Ведь могла она просто похвалить его, пусть пожалеть как-то, а вместо этого: «Ни одной гордячке не поверю». Значит, обо всем тут передумала одна и успела представить, каково ей будет без него, и, может быть, утешаясь, была уже согласна с «гордячками»…
До возвращения жены Николай заложил дрова и кизяки в каменку, поделал еще какие-то мелочи, а воды натаскать не решился.
– Давай-ка, Витек, инструмент к порядку приводить, – сказал он проснувшемуся к тому времени сынишке. – Все у нас тут валяется как попало, а мы с тобой теперь мастера. Да, что ли?
– Да-а…
И был вечер. Баня протопилась и выстоялась к девяти часам, задолго до коров, но Николаю не хотелось начинать мыться, не переделав всех остальных дел. Убедила Катерина.
Первым, как всегда, выкупали Витьку, и он, разгоряченный, переодетый в чистое, из бани убежал своим ходом. Раньше Николай носил его на руках, а теперь только проводил сторонкой, взял приготовленное белье и вернулся.
