Текст книги "Выздоровление"

Автор книги: Владимир Пшеничников

Микуля опять почувствовал запах силоса, увидел валенки, перенесенные от порога на плиту, штук шесть кизяков и дрова возле печки, ворошок бересты на загнетке. И эта опарница, квашня на столе… «Да-а, притон», – подумалось. Непросто было матери с дочерью кормить младшего умника, выходившего в люди на городских асфальтах. Микуля знал немного Вовика Богомолова, знал, что седьмой год обещает он отплатить добром, – видел бы, за что собирается «платить»…

– А, ладно, – махнула рукой Антонина. – Потуши этот фонарь, я переоденусь.

Она ушла в горницу, так и не дотронувшись до него, и Микуля, расправившись с фонарем, не знал, куда деть себя. Подошел и сдвинул поплотнее занавески на окне. В простенке, залепленном картинками из журналов, отметил прибавление и щелкнул самую мордастую артистку (или кто там она) по носу, отчего та заулыбалась все же менее жизнерадостно.

– Валер, – Антонина выглянула из горницы, – возьми за зеркалом листок, почитай пока, – и скрылась, мелькнув голым плечом.

Микуля достал этот листок, задержав взгляд на фотокарточке Вовика с женой, вставленной в рамку зеркала, и подсел к столу. Покосился на вздохнувшую опарницу и развернул: «Хризантем» – было написано вверху листка шариковой ручкой, а ниже шли, надо думать, стихи. Микуля нахмурился и стал читать.

 
На почте женщина давно
Сидит и хочет покалякать
А я глижу через окно
Могу не выдержать заплакать
Зачем зачем я палюбил
Я непутевый безмятежнай
И жизнь сибе я пагубил
А все же случай неизбежнай
Вить я любви совсем не знал
Возможно только может думал
А вот поди ты как узнал
Хажу невесел и угрюмый.
Как отправляит бандироли
Пасылки письмы адреса!
Там никакой моей нет роли
А в ней я вижу чудиса
Пускай от глаз моих все скроит
Скрадет ночная тишина
Она миня только растроит
Что моей ласки лишина!
 

Н. И. К.

Микуля тихонько рассмеялся. Можно было и громче, все равно тетка Марфута не услышит, но он еще не знал, что скажет Антонина.

Автор ему был известен. Его определил бы любой лопуховский житель, только удивился бы: что за «Хризантем»? Николай Крючков был автором в основном обличительных произведений. С прошлого года помнилось:

 
Трактористов в Лопуховке
Стали гладить по головке,
Кто в работе даже плох
И заядлых выпивох.
Перегаром все дышат,
На работу не спешат…
 

Было там и про Микулю, но нескладно, глупо как-то, Крючков мог и поинтересней. Вот недавно он выступил в продовольственном магазине при большом скоплении народа:

 
В этих людях душа обеднена,
И почти что совсем нет души.
На сберкнижках хоть полмиллиона,
На себя они тратят – гроши!
 

Многие обижались: че ж теперь, скумбрию-консерву мешками покупать?!

Микуля посмотрел в листок – «Хризантем»! – и опять засмеялся тихонько, хотя что-то уже шевельнулось под ребрами. Все знали: стишки свои Николай Крючков из пальца не высасывает. Слагает, что видит; как думает – так и говорит; что почувствовал, то и описал вот… Чего она там возится целый час?

Антонина наконец появилась. Знакомый халат, знакомые духи, на голых ногах – тапочки с пушистой опушкой, кошачьи такие мокасины… Она села напротив.

– Прочитал? Вот так! Я ему говорю: больно уж ты безмятежно хочешь бутылку заработать! Давай, вези концентрат, тогда уж заодно литр поставлю. Комбикорм привез! А вообще интересно, правда? То «перегаром все дышат», а то – «вить я любви совсем не ждал»! – она засмеялась так же громко, как говорила, и это всегда значило: забудь про маму, двое нас в доме, и глухая слобода вокруг…

– Ну, со свиданьицем? – спросила Антонина без обычной игривости.

– Не хочу, – качнул головой Микуля. – Час назад выпил бы, – признался, – а теперь не тянет… Ты знаешь, что за собрание нынче было? Концерт, – и он стал рассказывать. – Хохла, конечно, не переупрямишь, а тут уступил!

Он сыпанул подробностями. Переименование колхоза, правда, никакого впечатления на Антонину не произвело.

– Лучше бы договорились корм населению продавать, – вставила она. – Или хоть бы поросят по договорам выписывали: одного в колхоз, а другого себе откармливай – и вот тебе на обоих кормочек. А то в прошлом году баламутили, баламутили…

Микуля сбился, достал сигарету и отошел к плите, присел там на низкую скамеечку. До чего Вовик родных своих баб довел… Закурив, усмехнулся и вдруг очень похоже изобразил вислоносого фуражира, выступавшего на собрании. Антонина легко рассмеялась, он улыбнулся ей и вдруг обнаружил себя на  с в о е м  месте, на табуреточке, обсиженной еще в прошлую осень.

«Чего я несу? – поразился. – При чем тут собрание это?» И он опять был смущен, а Антонина оказалась рядом и положила руку ему на плечо.

– И свитер тот же, – сказала.

Микуля раздавил окурок о дверцу плиты и неловко обнял ее колени…

Про тетку Марфуту он вспоминал на пороге горницы, замолкал и шел, держась за Антонину, на цыпочках. «Да не крадись ты», – обычно говорила она, не понижая голоса. Сегодня Микуля был трезв абсолютно, и от ее голоса в кромешной тьме, в двух шагах от материнской кровати, аж вздрогнул.

– Зачем ты так? – пробормотал, и она послушалась.

– Стол теперь у нас посередине, – шепнула и чуть дотронулась до крышки (а могла бы и ладонью похлопать, обозначая острый угол).

За занавеской Микулю ждало еще одно испытание: Антонина обычно включала на все время жужжащий ночник в виде оранжевой лилии. Хмельному ему было даже очень желательно это скудное освещение, а теперь… «Хоть бы раздеться успеть», – думал Микуля, потому что к свиданию специально не готовился, однако. Антонина словно забыла про ночник, и за сатиновые общевойсковые до колен можно было не волноваться. А может быть, она легко читала его мысли в незамутненной голове? В ноябре, когда случился разлад, он, кажись, и правда был невменяемый от литра слободской сивухи…

Ожидание чего-то невероятного завладело Микулей. Он замер на постели, хотя это было не в их правилах – обоих в эти минуты взвинчивал азарт борьбы, очень даже не шуточной, из которой оба выходили побежденными, и на спине у него едко пощипывали свежие царапины… Теперь Микуля хотел бы уклониться от горячих, цепких объятий Антонины, и не знал, как это сделать поаккуратней, чтобы не обидеть ее, двадцать раз уже повторившую «соскучилась – соскучилась – соскучилась»… Но она и это поняла без слов. Размягченная ее ладонь легла Микуле на грудь, согрелась и поплыла медленно, тихо поплыла вниз, оставляя след ласки, вызывая непривычный озноб. Микуля не шевелился, он словно видел этот теплый след и уплывающую ладонь.

– Тонь, – Микуля проглотил комок, – не надо так…

– Нет, нет, – зашептала она, прижимаясь, – хоро-оший…

В эту ночь учились они и разговаривать.

Микуля уже засыпал, лежа на спине, когда Антонина тронула его за плечо.

– Валер, наверно, пора тебе, – и тихо прильнула, чтобы запастись теплом, сохранить его, неизвестно, на сколько часов или дней сохранить.

Микуля блаженно улыбнулся в потемках.

– М-м, пора, – пробормотал, соглашаясь. – Я уже сплю.

– Домой, – уточнила Антонина, – поздно… Вале-ер. Скоро мама встанет тесто месить. Слышишь? Пироги у нас.

– Угу. Скажи ей, Мику… я пышки с кислым молоком люблю.

Антонина притихла.

– Валер, ты остаешься, да?

– Уже. Сплю.

– Совсем? – неуверенно спросила Антонина.

– Да, – выдохнул Микуля свое последнее слово, – не до пятницы же…

Тихо, хорошо было ему. Может быть, жене его не до сна сделалось, а он неостановимо засыпал, скатывался в застывшие теплые волны. Рядом была женщина, что-то беспокоило ее, но она не мешала ему, не останавливала, не спасала, а он и не боялся утонуть. И не надо ничего говорить.

Повернув голову, Микуля уперся лбом в мягкий плюшевый коврик, на котором, наверное, и в потемках рыбачил вечный старичок в белой панаме и с удочкой, похожей на ружье.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ПРЕССЫ

Районную газету принесли через день после собрания, и мы прочитали:

«В колхозе имени Чапаева с отчетным докладом выступил Н. С. Гончарук. Работа правления признана удовлетворительной. Утверждены списки не выработавших минимум выходо-дней, списки на награждение медалью «Ветеран труда», решены другие вопросы. Избран новый состав правления и ревизионной комиссии, пенсионный совет и делегаты на районный слет колхозников-ударников. Колхоз переименован в «Лопуховский».

Мы думали, ну, и нормально, значит, везде одинаково, но везде-то как раз потише было, и про нас, наверно, потому так, чтобы другим неповадно стало.

Часть II
ЛОПУХОВСКИЙ СИНДРОМ

МИФОКРАТ ЧИЛИГИН

– А вообще, Елена Викторовна, дай вам волю, вы человеком непременно больного провозгласите, – заметил не без назидательности Чилигин. – Человек изо всех сил землю пашет, хлеб убирает, общественной работой занимается, он герой дня, можно сказать, Но если при этом не чихнет, не кашлянет, чирьев не нахватает, то для вас его вроде как и нету совсем. Здоровяк, по-вашему, как все равно что алиментщик, лишенец, выражаясь по-старинному, – нету его для медицинской общественности… Но он есть, Елена Викторовна!

– Да есть-то есть, – неуверенно произнесла фельдшерица, но под строгим взглядом председателя сельсовета смолкла.

– И тебе должно быть ясно, исходя из чего, придумали твои начальники всеобщую диспансеризацию, – Чилигин даже из-за стола вышел, чтобы на ногах продемонстрировать движение мысли, саморазвитие этой мысли до абсурда, до тупика, которым и заканчивается всякая неординарная мысль. – Можем мы идти на поводу у медицинского ведомства? Нет? Конечно, нет! Иначе следом милиция двинется, и у каждого из нас будут отпечатки пальцев снимать – тоже ведь логично, и забота о благе государства видна. А если дать волю министерству связи, Госстраху? Улавливаешь? Нет, голубушка, не можем мы вам потрафлять. И путать обыкновенный медосмотр с поголовной, как ты говоришь, диспансеризацией… Чего так приспичило?

– Второй раз сам главврач звонил, – вздохнула фельдшерица. – Ругается. Говорит, все колхозы прошли, только наш да еще там… он не сказал, кто еще.

– Во-от, – Чилигин усмехнулся. – Видишь, как тебя легко в заблуждение завести. Не «да еще там», а по меньшей мере двенадцать хозяйств из восемнадцати!

– Но я пообещала, Яков Захарович…

– Что ты могла пообещать?

– Что вам скажу. Передам…

Чилигин сел за стол.

– Спасибо, передала, – сказал суховато. – И если конкретных, по делу, вопросов нет, иди и работай.

– А если опять позвонит?

Чилигин помолчал.

– Мне уж неловко. Через день туда с отчетом ехать…

– Ясно, – перебил Чилигин. – Пусть звонит мне. Я ему объясню, что такое для сельского человека весна, и где он должен весной находиться. Все. Есть вопросы по делу?

– Да так вроде нет, – неуверенно проговорила фельдшерица. – В бригады большие аптечки отправила, санбюллетени с Верой написали…

– Бригад теперь шесть, ты знаешь об этом?

Фельдшерица кивнула и поднялась со стула.

– А вы бы сказали бы все-таки Николаю Степановичу…

– Зонтик не забудь, он мне не нужен, – Чилигин нахмурился и взял с телефонного аппарата трубку.

Фельдшерица вышла, плотно притворив за собою дверь, и Чилигин положил трубку на место; звонить куда-то, точно, надо было, но он сейчас не помнил, куда. Сцепил ладони и на минуту задумался, прислушиваясь. Тишину вообще Чилигин любил, мечтал о ней, но уж чересчур она бывала чревата всякими неожиданностями, чтобы радоваться ей в натуре. Почему это не слышно ни секретаря, ни бухгалтерши? Ведь тут они, за стенкой. Значит, шепчутся непременно о нем, о его этой… прошлой… нашли занятие!

Надо было переключиться, найти дело, но где его взять вот так сразу? Дел много. И Чилигин записал на календаре: «Гончаруку – о медосмотре». Положил ручку, подумал и приписал ниже: «Деспанцеризация. Программа «Здоровье». Имелась в виду не популярная телевизионная программа, а районная, утвержденная райсоветом наряду с такими, как «Белок», «Квартира», «Дороги». Гончарук, пожалуй, ни об одной понятия не имеет…

За окном все накрапывал дождик, ветер наносил его на жестяной отлив, и звук был усыпляющий. А вообще-то тревожный, надоевший звук: под стрекотание дождя простаивала посевная.

Чилигин нахмурился. Как все развеяла холодная, долгая, изматывающая всякое терпение весна. С людьми невозможно разговаривать, а разговаривать надо и немало: меньше, чем через два месяца – выборы. Чилигин вздохнул. Вот они, его дела.

Соглашаясь стать председателем исполкома Лопуховского сельсовета, он не больно-то прислушивался к тому, что втолковывали ему секретарь райисполкома Быков и заведующий оргинструкторским отделом Уточкин. Тогда только что прошел партийный пленум, большая сессия, и разъяснений о том, что такое советская работа, советское строительство, какими должны быть роль сессий и активность депутатов, хватало в каждой газете. Этого добра всегда хватало, и Чилигин знал, что не подведет начальство в этом смысле. Поработав директором ДК, он научился составлять планы и отчеты, имел представление о финансовой деятельности, знал кое-кого из нужных людей в Мордасове; он даже был депутатом, возглавлял комиссию по культуре, народному образованию и здравоохранению. Он был давно своим человеком в этой системе, знал, по каким мотивам мог беспроигрышно отказаться от, честно говоря, малопривлекательного предложения, но он согласился, разыграв трогательную сценку под названием «Плач культработника по не доведенным до конца полезным начинаниям».

«Да что ты, Яков Захарович, – утешил его секретарь Быков. – Теперь ты не только художественную самодеятельность поднимешь, ты… кто главней советской власти в Лопуховке?»

Уточкин (видно, что без задней мысли, просто зарапортовался человек) нажимал на необходимость поднять запущенное делопроизводство, невыполнение планов по закупу молока и шерсти у населения, потерю авторитета прежнего председателя. Он давил на сознательность, это раздражало, и Чилигин сказал со вздохом: «Видите, протоколы за полгода не оформлены, молоком надо заниматься… Какие уж тут клубы по интересам!»

Секретарь цыкнул на Уточкина и снова обратил к Чилигину лицо, тронутое улыбкой уважения, доверия и надежды. Может быть, он знал, что Чилигин давно согласен в душе, предложение их принял как должное и долгожданное или, по крайней мере, естественное, и искусно подыгрывал ему? Ну, что ж, это только укрепляло веру в бессмертность и всеохватность мифа о ритуале.

Этим мифом Чилигин проникся на последнем курсе кульпросветучилища. В ритуальном зале областного «Дворца счастья», где он подрабатывал, были хорошие педагоги. Тут, кажется, понятия не имели о тонкостях сценического искусства, но были все великими мастерами перевоплощения. Бездари тут не задерживались, не сносили ежедневных нагрузок, которые были для них тяжелее и бесперспективней рытья траншеи в замерзшем грунте. Этим случайным людям казалось невозможным держать улыбку, когда впору было залиться слезами. Иные ассистенты открыто возмущались тем, что бессменная Аделаида Егоровна, не обращая внимание на их мужское достоинство, снимает в общей комнате свое длинное, до пят, казенное платье через голову: как это можно, не предупредив, не извинившись… Чилигин, целый год дававший музыку на полубаяне (Аделаида предпочитала именно живую музыку), целый год присматривавшийся ко всем ритуальным мелочам, знал, как это «можно». Только кретины после недельного хотя бы отбывания во «Дворце» могли думать, что ходят на работу в госучреждение. В том смысле, в каком обычно трактуется «гос-».

Но то были частные наблюдения. Сам миф открылся Чилигину позже, потребовалось время, чтобы привыкнуть к нему, как к реальности. Было время, когда он стыдился среди бела дня показаться на улице праздным, неловко получать было зарплату за то, что в основном только открывал и закрывал двери Дома культуры, хотя он знал и таких своих собратьев, которые были уверены, что получают денежки за то, что называется художественной самодеятельностью, а они называли талантом, принадлежащим народу. Но ведь неталантливые стражи при дверях ДК получали ту же зарплату… Нет, не трудовой народ платил им, а система. Система, сочинившая миф и существующая мифом. Вот с этого момента, никак не зависящего от внешних обстоятельств, Чилигину и стало работаться легче, с этого момента, собственно, и началась его работа, и он уже не тянул резину с составлением планов и отчетов, да и концертные программы к красным дням календаря он стал сколачивать без труда, потому что уже не боялся повториться, болел не за уровень, а за массовость, и Микуля с братьями Гавриковыми на каждом концерте, года два подряд, исполняли комический «танец маленьких лебедей» в накрахмаленных пачках…

Предложение стать председателем сельсовета Чилигин расценил как доверительное приглашение начать истинно мужскую игру. Это было уже на полтора километра ближе к сердцевине мифа, на полкилометра выше, а может быть, и глубже – архитектурные ритмы системы он готов был постичь на практике.

Посвящение состоялось на рядовой сессии, в которой участвовали едва ли семьдесят пять процентов депутатов – восемнадцать душ всего. Но это было в последний раз. При нем явка на сессии и прочие сельсоветские мероприятия сделалась практически стопроцентной, и если при этом присутствовали уполномоченные из райисполкома, то исключительно стопроцентной. Это требовало усилий, но усилий во имя благодарной системы, не то, что, например, колготня по сбору молока. Что только ни сулил Чилигин молокосдатчикам, но встречная торговля была организована не им, и он в конце концов не знал, куда деваться от неотоваренных и теряющих терпение лопуховцев. Давали сепараторы, стиральные машины, авторезину, крышки для домашнего консервирования, давали то же, что и передовикам-животноводам, но, бог мой, как мало давали! Неужели не видели в Мордасове, что рушится миф? И Чилигин начинал ненавидеть случайных людей, поставленных на далеко не эпизодические роли в великом спектакле. Они не имели подходящих данных, не умели играть и портили игру мастеров. Жалкие недоумки и чревоугодники, куда им до…

– Можно, председатель? – испугал Чилигина трубный голос из приоткрытой двери.

– Да, – он машинально снял телефонную трубку. – Да, да…

Вошедший с недоумением смотрел на председателя, отвечавшего незвонившему телефону, но Чилигин положил трубку, и можно было считать, что «да» и «да-да» – это приглашение.

– Проходи, дядя Софрон, – сказал, улыбаясь, Чилигин. – Присаживайся.

– Дело такое, – старик Матвеев проходить не стал, посмотрев на свои грязные сапоги. – Май месяц, а мы ведь пастухов так и не наняли. Сомнение есть: не по очереди ли пасти придется?

Чилигин потер лоб, долго не отнимал руки от лица. Как же он выпустил такое дело… И ведь кому-то уже обещал в апреле провести сход граждан по найму пастухов…

– Ты садись, дядя Софрон, – проговорил наконец. – Вопрос серьезный. Действительно…

Чилигин встал из-за стола, подошел к окну. Дождь… Дождь, а трава не растет. Словно осень вернулась…

– Дело вот какое, – Чилигин повернулся к посетителю. – Тут ведь, понимаешь, сход граждан нужен…

– Точно так, сход, – кивнул старик Матвеев. – Оно, конечно, и без схода Цыганок свое дело знает, но тут ведь и овечий нужен… Обязательно сход.

– А потом еще не один, чтобы кандидатов в депутаты выдвигать-поддерживать, – Чилигин с удовольствием слушал, как крепчает его голос. – По всем десятидворкам! И пастухов, ты сам говоришь, два… Понимаешь, дядя Софрон, ситуацию?

– Ну-у…

– Именно так, – Чилигин подошел к старику. – Зачем же народ десять раз дергать? Так ведь у нас одни заседания получатся, правильно?

– Да-а…

– И пасти ведь, дядя Софрон, завтра не начнешь, – Чилигин указал на окно, на голые ветки клена за окном.

– Не начнешь, – старик Матвеев вздохнул.

– Так что не забыли мы про пастухов! Будем совмещать, так и передай тем, кто думает, что у советской власти склероз начался, ха-ха!

Старик уважительно улыбнулся, кивнул.

– Мы ведь и забыли, Яков, про выборы. Везде грамотки висят, а мы забыли… А телятишек как будем?

Чилигин развел руками.

– Телят придется по очереди. Тут уж ничего не поделаешь. Кто под них наймется?

– Да, эт-то да, – опустил голову старик, – сроду в черед гоняли. Да пацанва, слышь, не больно идет, а нам уж не угнаться…

Чилигин выдержал паузу.

– Вот так мы воспитываем молодежь, – проговорил наконец печально и вернулся к столу. – Кого тут винить?

– Винить некого, – согласился посетитель. – Не мериканцы их испортили, да…

Кабинет он покинул затем в легкой задумчивости и виноватости.

Чилигин знал, что умеет поделить вину. Уходивший из его кабинета иной раз и заподозрить не мог, что вину взвалили на него одного. Однако были в его жизни и такие минуты, когда он думал, что обращаться к нему за помощью – все равно, что просить актера, играющего хирурга Кречета, удалить аппендикс. Впрочем, правда и то, что во многих случаях помочь просителю не сумел бы никто, оставаясь просто председателем сельсовета. Справку – пожалуйста, печать – приложим, закон – разъясним, мужа в ЛТП – сделаем… Гончарук лес не выписывает? Топиться нечем, кормиться? Поговорим, но…

И опять тишина в кабинете.

Старик Матвеев упомянул «грамотки», и Чилигин живо представил себе, как полоскает дождь плакаты, писанные тушью; он вывесил их, не дожидаясь типографских. Плачут буквы, стекая красными и синими ручейками, пачкая стены ДК, правления и продовольственного магазина. В целости и сохранности к вечеру, пожалуй, останутся лишь два, упрятанные в людных местах под крышей: на почте и в мастерских. Надо было подождать и с остальными выставляться, все равно до объявленного ритуала почти два месяца… Чилигин вздохнул и потянулся к календарю. Сход, так… Надо было выбрать незанятый день, но и не столь отдаленный. Хм, как же он про пастухов забыл…

Чилигин хорошо помнил, как нанимали пастухов в прежние времена, только не знал, какое отношение имел к этому делу тогдашний сельсовет. Да разве это было важно? Все происходило на бригадном дворе, устланном сплошным ковром из соломы, которую за зиму натрусили по былке, а к концу марта она вытаивала вся. Сейчас и на ферме круглый год пахнет какой-то кислятиной, а тогда пряный навозный дух был первым весенним запахом. На бригадном дворе он мешался с запахом дегтя из завозни, сыромятных ремней от новой сбруи и махорочки. Тогда и водка, которую выставляли нанятые пастухи, не пахла так керосинно-отвратно, и галдеж не был таким бестолковым, и пастуха, почувствовавшего свою незаменимость и заломившего по лишнему яичку со двора, не крыли яростным матом, а только говорили со смехом, какой, мол, Микишка находчивый, в момент воспользовался… Чудный, цельнодневный был праздник, никто в нем не путал ролей и переигрывали, кажется, не часто. Теперь и это надо было организовывать.

Чилигин нашел незанятую пятницу и написал: «Пастуший сход». У секретаря за стеной задребезжал телефон, и он посмотрел на свой, молчащий с утра. Знак был не из приятных, и, может быть, еще и поэтому он никак не мог найти себе дело.

Телефон за стеной звонил долго, и, значит, женский персонал всего-навсего отсутствовал, а не перемывал шепотком косточки руководству. «Ладно хоть это», – бессвязно подумал Чилигин.

КУМА – КУМЕ

(по секрету)

…Ладно, думаю, дай-кось и нынче разок схожу. И пошла. До-ожжик… Прихожу: баб пятнадцать уже стоят, и все за сахаром. Из наших, слободских, одна я. Посля женьшины с дробилки пришли. Двигаемся, беседываем. Тут вон они, сельсовецкие. И Курдяиха, и булгахтерша, и рассыльная с ними. Эта в очередь стала, а Курдяиха с булгахтершей к энтому прилавку прилепились. Ктой-то говорит: нехорошо, от обчества откололися. А мы, говорят, так, на беседу пришли, поговорить. Я тада говорю: тута магазин, а не разговорня… Ну, смехом, кума, смехом… А сахар возьми и закончись! Маня говорит: нету; вот пустой мешок, вон ище пять пустых – шесть мешочков и было в этот привоз…

Да господи! Да кума! Да, конешно, восемь! Один прям сразу Гончаруков шофер увез… Да. Знаю… Да.

Тут уж как хочешь, а не смолчишь. Какие с дробилки, эти, правда, сразу ушли, видать, что набрались за три дня-то. Че ж там, два шага шагнуть. На день можно пять раз в очередь стать… Эти, значит, ушли, кому некогда было, тоже поворчали да подались, я молчу пока. Ладно, думаю, хоть пашанца возьму, раз пришла. А сельсовецкие теперь все трое возле энтого прилавка стали. Мнутся… Ну, бабы, какие осталися, про новые порядки пошли языками молотить, про безобразия в общем. Двигаемся помаленьку, и тут двое нас с Шурой Корчагиной остались. Тут Маня шасть в подсобку, глянула оттель и говорит: ах, говорит, я и позабыла, Настасья Михаловна, что вчерась кулечек для вас откладывала. Курдяиха: ах, Мань, вчерась некогда было! спасибочки, Мань, да нас здеся трое. Маня: а в кулечке аккурат килограмма три будет, вам и хватит… Я тут возьми и не смолчи: а я, говорю, Мань, в шистьдисят вторым депутаткой была, нету там и мне кулечка? Смехом, кума, смехом. А они ровно не слыхали, на весы пошли.

Шура Корчагина спереди стояла и говорит: как, говорит, вовремя кулечек нашелся! Отсыпай, говорит, Маня, положенный мне килограмм, а этих, говорит, я вперед себе не пропускаю. Ну, сцепилися! Маня уж не рада, что кулек нашла. А Курдяиха прет на весы и булгахтершу за собой тянет. Шура ей: нахалка ты, хоть и секретарь при совецкой власти! И пошло тада. Срамота: Я говорю: э-эх, говорю, до какой степени распустились, говорю… И все, кума, и все! А Курдяиха: ты бы помолчала, самогонщица несчастная! При всех, кума! Да… А вы там, говорю, сблядовались вконец в своем сельсовете. Че, не правда, что ль? Ох, и пополоскались, кума! Курдяиха кричит: мы за Яшку не ответчики! Шура: нахалка ты! Рассыльная гыкать начала, как скинутая… Да. Да, эта молчала… Ну, молодая-то не молодая… Да.

Ну, Курдяиха хлоп сумкой: подавитесь, говорит, вы этим сахаром! А до тебя, говорит, самогонщица, доберемся… Маня: все, говорит, сыплю очередникам! Шуре – шварк кило, мне – шварк… Бессовестная, говорит, третий день ходишь, все не нахапаешь! Во-от, кума… Да. Я хотела сказать… Да. Я… Не-ет, тута стоят! Побоялась я их! Да. Взяла, коне-ешно! За мной и рассыльной досталось… Конешно, кума, что ты! Там у ней этих кулечков на пол-Лопуховки! Мы с Шурой ушли, а они-то остались!

Ну, вот я и к тебе и пришла. Битончик принесла и змейку – больно уж приметная… А чего ты думаешь, и придут. Две-то банки у мине в погребу, в картошке, а битончик я уж к тебе, в курятник поставила… Да. На прошлом месте, гляжу, у тебе уж занято… Нет, змейку я под крышу подоткнула. А уж флягу мыла-мыла… Флягу не принесла. Бражку, какая была, в целофанный мешок слила да в шифонер спрятала. Егорыч говорит: по шифонерам шарить – обыск называется. За это их самих по шапке… Да.

Нет, ты вспомни, как Аксютка поймалась. Пришли вроде как против пожара проверять. В галанку шасть, а там «козел» греется, зять ей как-то мимо щетчика подсоединил. Топись, теща, без дров! Да. А за галанкой – фляга с бардой, не знай, кому уж она ее берегла. И села баба. За ба́рду сто рублей присудили, да за свет шистьдисят насчитали. Провода отчикнули – топись, как хошь. Ни дровец, ни уголька на дворе! Так зятек побеспокоился… Да. К себе, конешно, взяли. Плачь, а бери… А то не позор! Какой позор-то. Иной раз подумаешь… Да. А кормиться надо, кума. И дровец надо. И поколоть их надо. Да… А тебе кого бояться, ты монашка, к тебе с обыском не придут. Тем боле в курятник… Нет. Нет, кума, не воняет, что ты. Обвязанный…

А-а, принесла, принесла. Вот. И комочками, и песочку килограмм. Перед майскими комочками давали, а этот вот ноне самый принесла… Что ты, какой мне чаек! Того и гляди нагрянут. Пойду… Ну, не паразитство, кума? Вот до чего дожили!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечером этого дня сначала Вшивую слободку, а потом и все село облетела новость: Морковиха на бражке подорвалась! Мешок из-под азотных удобрений, спрятанный в шифоньере, лупанул почище фугаса! Недели две потом, как выпадал ясный денек, на веревках у Морковихи сушились: габардиновое пальто, два отреза, ситцевый и штапельный, простыни и пара-другая платьев странноватого для теперешних времен покроя.

Участковый об этом занятном факте узнал дня через три, посмеялся, помнится, но, говорят, взял квартирку на карандаш.

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

Телефон у Чилигина зазвонил дня через два, когда погода стала малость налаживаться. В кабинете он оказался случайно и ненадолго: отдавал секретарю списки избирателей. Хотел сделать ряд замечаний, но тут зазвонил телефон. Он не сбил Чилигина с мысли, но заставил внутренне подобраться. Свои дольше трех гудков не ждали – вешали трубку, сигнал из Мордасова раздавался до полутора минут…

– Да, – сказал Чилигин в трубку, – слушаю вас, – и указал секретарю на дверь (жена обещала написать в райком и слово могла сдержать именно в этом году).

– Приве-ет, Яков Захарыч! – искренне обрадовался его голосу заведующий оргинструкторским отделом Уточкин. – Везет мне сегодня!

– А-а, – Чилигин широко улыбнулся и сел за стол, – здравствуйте, Викентий Андреевич, давно голоса твоего не слышал!

– Век бы его не слышать, да? Ха-ха! А я, между прочим, с хорошими вестями. Похоже, опять все зеленые квадраты твои!

– Какие квадраты?

– Да экран соцсоревнования Советов заполняю. Похоже, говорю, опять за тобой первое место!

– Ну, не скажи раньше исполкома! Зарубил Потапов твой экран в прошлый раз и теперь может.

– Так это из-за колхоза! Неудобно: Гончарук планы не выполняет, а Совету – первое место. Но теперь-то не больно на планы глядим: весна только…

– Да, весна. Кто-нибудь в районе отсеялся?

– Сеют, – Уточкин сбился с тона. – А вообще, и культивация слабо идет.

– Мда-а, – Чилигин выразительно вздохнул перед телефонной трубкой. – Раньше говорили: на Юрья бьют дурня, а после Юрья и умного…

– Ну, вы там не раскисайте! Не все же дела у вас из-за непогоды встали?

– Не все, – уклончиво ответил Чилигин, понимая, что процедурная часть на этот раз подходит к концу.

– Вот и оно-то, – Уточкин перевел дыхание. – Как предвыборный график?

– А-а… Выполняется. В облсовет у нас депутата нет, а районных Быков приезжал выдвигать…

– Списки переписали?

– Сразу же, Викентий Андреевич, – четко соврал Чилигин и прислушался тоньше.

– Есть… Ну, а как в сельсовет?

На календарном листе было написано: «Пастуший сход»…

– Сходы граждан объявили, будем выдвигать.

– Ну, от тебя-то мне и этих слов достаточно, знаю, не подведешь, – Уточкин снизил голос. – Скоро вызывать вас опять будем, есть твердая установка, чтобы не меньше двух кандидатур. Если кто по-старому проведет, придется переиграть.

– Поэтому мы и не рвемся из графика! – нашелся Чилигин. – Только ведь не было раньше разговора, что и у нас в районе многомандатный эксперимент будет…