Текст книги "Граница у трапа"
Автор книги: Владимир Мазур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Шел по коридору мимо распахнутых дверей, встречался взглядом с моряками, и было совестно от того, что, ринувшись на поиски золота, захотел «превзойти и удивить», для коих целей и записал всех в потенциальные контрабандисты. Раз никто, значит, все.
Но кому закричать вслед: «Ату его»? Вон тому крепышу с мускулистым торсом? Этим официанткам, не успевшим снять переднички? Моему сопровождающему, которого так нетерпеливо ждет Раечка?
Ну, хорошо... Если все такие хорошие, если ни один не может попасть под подозрение, то кто же возит золотые монеты?
Пассажиры?
Атмосфера в кают-компании была не очень веселая.
На столе лежала замасленная роба, целлофановый пакет, столбцами желтели монеты.
Золото!
Кобец писал протокол, чмыхая со скоростью сто двадцать раз в минуту. Глаза его сверкали, чего нельзя было сказать о потухшем взоре первого помощника, сидевшего сычом в углу. Первый покачивался на стуле, словно от приступа зубной боли.
– Знал бы, какой мерзавец... своими бы руками...
– Где нашли? – спросил я Кобца.
Он, подобно Цезарю, не отрываясь от письма, отрывисто рассказал:
– На прогулочной. Говорю... сопровождающему... Давай поищем... Да. Я один... Второй... Третий... Всю палубу прошли. Сверток... Что-то в робу замотали. На самом дне... Вынимаю. Есть! Иди сюда!.. Сто штук!
– По курсу сколько?
– Сто штук по рублю, – пошутил Кобец, – это кошмарная сумма получается! Не мешай!
– И просил, и убеждал – «Ребята, не подведите!» Как о стенку горохом! – не выдержал первый. Он встал и, сгорбившись, вышел в коридор.
– Чего он так убивается? – удивился я. – Не у него в каюте ведь нашли.
– Ты, Юра, пойми, – объяснил подошедший Никитин. – Он за идеологическую работу отвечает. За «кабэ» в кадрах по головке не погладят.
– Да разве виноват он, что кто-то из команды занимается контрабандой? Разве можно уследить за сотнями людей?
– Такая у него должность. Никто не неволил. Не отвлекай Кобца.
Кобец писал, подперев щеку изнутри языком, склонив голову набок, аккуратно строча буквы.
В кают-компанию вошел капитан, сопровождаемый первым помощником. У обоих были удрученные лица. Замешательство капитана было столь велико, что в разговоре он делал неожиданно глубокие паузы, подыскивая нужные слова.
– Да... Пожалуйста, – обратился он к Никитину. – Такая вот неприятность. Работаем, повышаем сервис, недавно заняли первое место и – пожалуйста. Нашелся гад... Весь фасад испортил.
Он подписал протокол и тут же ушел.
– Пообедаете? – без всякой надежды спросил первый. – В порядке гостеприимства.
– К сожалению, торопимся. Можете объявлять о конце досмотра. Всего хорошего.
Мы вышли из кают-компании, цепочкой потянулись к выходу. По «спикеру» объявили, что граница открыта, досмотр окончен. Разрешено хождение по судну.
– Юрка! – хлопнул меня кто-то по плечу.
В первое мгновение я не сразу сообразил, что элегантный парень не кто иной, как Морозов. Юрка Морозов!
– Хорунжий! – позвал Никитин. – Не задерживайся. Нам на проходную.
– Увидимся, – кивнул я Морозову.
На третьем курсе дальновидный Морозов к своему ужасу обнаружил, что, увлекшись далекими перспективами, упустил главное – он до сих пор не был в комсомоле. Относясь к общественной жизни более чем равнодушно и считая все организации совершенно ненужными, вовремя сообразил, что рано или поздно для визы понадобится комсомольская характеристика. Без нее ему скажут «нет», и тогда мечты останутся мечтами.
И вот на двадцатом году жизни Морозов подал заявление в комсомол.
Собрание проходило вечером, после лекций, и в распахнутые окна врывался вечерний бриз, принося вместе с запахами близкого моря аромат молодой зелени, влажной земли, трав. В воздухе носилось ожидание необычного, радостного. Кто торопился на свидание, кто на тренировку, в кино, просто погулять.
Староста курса, высокий, коротко подстриженный на американский манер, встал, широко разведя руки, оперся на парту и, слегка растягивая слова, спросил ничего не подозревающего, расхлябанно улыбающегося Морозова:
– А зачем тебе, Морозов, комсомол? Ты ведь прекрасно обходился без него до сих пор. Думаю, что и дальше ты смог бы без него прожить. В чем же дело?
Непринужденная расхлябанность Морозова вдруг усилилась и превратилась в суетливые, нервные движения. Лицо его перекосилось, налилось кровью, он что-то забормотал, силясь ответить, поперхнулся и умолк.
Не мог же он, в конце концов, сказать, что комсомол на данном этапе выгоден, что, если для исполнения желаний надо поступить еще в десяток организаций, он сделает это не колеблясь.
Он так и не нашелся, что ответить, а на лице читалось такое замешательство, словно его уличили в чем-то постыдном.
Староста нехорошо улыбался и голосовал «против».
Я воздержался: переходил на вечерний, и мне было не до Морозова.
Французы говорят: «простить – значит понять».
Тогда, весенним вечером, я понял Морозова, но простить не смог.
Люди, идущие на компромисс с собственной совестью, облачающиеся в одежды, соответствующие ситуации лишь потому, что это несет выгоду, внушали мне отвращение. Такие могут предать в любой момент за ржавые три копейки. При этом будут ссылаться на обстоятельства, на слабость характера, на исторические примеры.
Один из моих знакомых, желая заполучить теплое местечко, признался, что готов пройтись по головам любых противников, лизнуть любое указанное место, лишь бы добиться своего. В конечном счете, утверждал он, жизнь коротка, и мало кто знает, каким образом люди получают посты. При этом он ввернул что-то о никчемности убеждений и принципов. У него оказался чрезвычайно гибкий позвоночник, который проще согнуть до предела, чем носить мешки или долбить мерзлую землю...
В Морозове я увидел пожирающее его желание преуспеть. Он шел к своей цели.
Я помнил эпизод с комсомольским собранием и совсем не стремился к встрече с холеным Морозовым, который станет похлопывать меня по плечу, приговаривая:
«А помнишь?»
Однако сегодняшние размышления по поводу гипертрофированной подозрительности заставили по-другому взглянуть на улыбчивого парня с выпуклыми глазами.
Черт его знает! Может, я ошибался?
Запершись в своей каюте, Морозов суетливо готовился к самой опасной операции. Из прорехи в поролоновом матраце вытащил пояс, надел на себя. Ощутив тяжесть, покрылся холодной испариной.
Выносом монет всегда занимался пугливый кретин Кучерявый; Морозову ни разу не приходило в голову поинтересоваться, как соучастнику удается так долго быть непойманным. Ощутив степень риска, Морозов ослабел от волнения. Левое колено лихорадочно задрожало. Он стал хватать то одну, то другую вещь, не соображая, что делать дальше.
До него уже докатилась новость о монетах, найденных на прогулочной палубе. Он понял, что пьяная болтовня Кучерявого не была беспочвенной – недомерок занялся на свой страх и риск коммерцией. Были монеты настоящими или фальшивыми – значения не имело. На проходной будут трясти. Как быть? Что делать?
Морозов вскочил и направился к Кучерявому. Спохватившись, вернулся, снял пояс, сунул на прежнее место.
Долго выжидал, не желая, чтобы его увидели у двери второго механика. Наконец решился постучать. Никто не ответил. Выждав немного, крутнул ручку. Безуспешно. Из каюты – ни звука. По всей вероятности, Кучерявого там не было.
Заглянул в машину, полагая, что Кучерявый несет за кого-то вахту, но встретил лишь любопытствующие взгляды мотористов.
Снедаемый беспокойством, побрел к себе. Какой же все-таки подонок Кучерявый! Взять нагадить, выйти из налаженной системы из-за каких-то там нервов! Сволочь!
В каюте плюхнулся на кровать, стал грызть от досады ногти. Что делать? Что делать? Рискнуть? Слишком опасно. Но и оставлять монеты на судне нельзя. Мало ли что может произойти?
И тут счастливая мысль пришла на ум. Вскочил и стал лихорадочно набивать портфель грязным бельем. Повеселев, даже принялся фальшиво насвистывать какой-то мотивчик. Он понимал, что здорово рискует, ибо в предстоящей авантюре слишком много «если», но интуитивно предугадывал успех.
Все зависело от его реакции и от кое-чего существенного.
Кто как поведет себя, кто как посмотрит, улыбнется или нахмурится – все имело значение, все должно было быть использовано. Предстояло сыграть на тонких струнах чувств и недомолвок. Партия трудная, но почти выигрышная. А золото на судне оставлять никак нельзя. Отсутствие радиограммы, найденные монеты, предстоящий повторный досмотр на проходной, все предупреждало – опасность!
Приходилось импровизировать.
Не в лучших условиях.
И как ни подбадривал себя, как ни настраивался на успех, желудок сжимало, свист перехватывало, хотелось тишины и кефира.
* * *
В нашей пыльной резервной комнатушке, расположенной рядом с проходной, я снял со стола стулья, открыл двери, ведущие к причалам.
Тарасов послал пока что меня одного, предварительно проинструктировав и пообещав прислать Никитина, как только тот освободится от подвалившей срочной работы.
Прямо тянулась дорога, упиравшаяся в складские строения, за которыми просматривались мачты и надстройки судов.
Солнце перевалило зенит, и воздух дрожал над раскаленным асфальтом.
Охранник, он же понятой в случае надобности, торчал у своих дверей, изнывал от жары и скуки. Он пытался втянуть меня в обсуждение недавно виденного фильма о таможне, но вскоре оставил это бесполезное занятие.
Я вынул из кармана газету, принялся читать о забастовке шахтеров в Северной Англии. Чтение «Морнинг Стар» – единственный способ поддерживать знание английского. С пассажирами говоришь только о валюте и декларации. На судах – о грузе и погоде. Тоска! Хорошо, если попадется настоящий англичанин! Большей частью собеседники владели английским куда хуже, и я, приноравливаясь к ним, калечил язык.
За первый час дежурства через проходную прошло всего несколько моряков с «Амура». Сверяясь с составленным на судне списком, проверял вещи, и в комнатушке на столе появлялись отрезы, джинсы, мохер. Некоторые моряки сдержанно возмущались, другие молча выполняли просьбу, а были и такие, кто охотно заводил речь о законах, правах и обязанностях, жаловались на недоверие, сравнивали таможню со сварливой тещей, которой не угодишь.
– Фу, печет как, – сказал вошедший Никитин. – Как в Африке.
Он снял фуражку и вытер носовым платком лоб, внутреннюю часть фуражки. – Нырнуть бы в море, а потом – пивка. Прямо из холодильника! Зряшная, по-моему, затея с дополнительным. Сколько ни стой, толку никакого. Ты б вместо чтения пол подмел. Видишь, сколько пыли!
Я взял стоявший в углу огрызок веника и, стараясь не поднимать пыль, вяло подмел комнату.
– У пассажиров, у пассажиров искать надо, – сказал Никитин. – Их рук дело. Моряки золото не возят. И в спасательные пояса не прячут. Если и дурят, то максимум – мохер, гипюр, часы... Нет, это не моряки.
– Моряки, не моряки, – раздраженно отозвался я. – Вон, гляди, на четырнадцатом ребята сахар грузят. За шиворот сыплется, осы столбом, солнце... А мы здесь в холодке... «Мыслим»! Мне в последнее время кажется, что я дурака валяю, в «казаков-разбойников» играю.
– Понял. Хватит философствовать! Ты давно не студент, не грузчик, а инспектор таможни. Работаешь в кадрах Министерства внешней торговли. И точка! На работе мысли должны быть только о работе. Сразу видно, что тебя высшее образование испортило. Слишком много думаешь.
– И все же жаль, что мы расследованием не занимаемся. У меня появились кое-какие соображения насчет монет.
– Это хорошо, что ты думаешь, – посмеивался Никитин. – Только не переусердствуй. И неплохо бы повысить показатели. До сих пор нет судовой «кабэ». Идут! Приготовься! Фуражку надень! Галстук поправь!
Со стороны причалов шли двое – девушка в солнцезащитных очках, одетая в белую юбку и батистовую сорочку, белые туфельки, и мужчина – тоже весь в белом. Девушка несла портфель, мужчина – свертки и коробки.
Чтобы не мешать Никитину, вошел в комнату, стал сбоку.
– Сюда, пожалуйста, – пригласил Никитин. – Вещи на стол. Паспорта! Юра, займись!
Это был Морозов с незнакомой мне девушкой. Стало не по себе. Досматривать знакомых, пусть даже малоприятных, пока что не приходилось.
Никитин сверился со списком, сделал пометку, а я нехотя ворошил вещи в пакетах, выкладывал на стол.
– Извините, товарищи, – приступая к вещам с другой стороны, сказал Никитин. – Служба.
– Юрка! – ахнула девушка, и я недоуменно уставился на нее. – Хорунжий! Вот так встреча! Юра, ты что, не узнаешь меня?
Она сняла очки.
– Здрасте... Привет! – выдавил я, чувствуя, как неудержимо краснею. – Здравствуй, Наташа!
Как же я ее сразу не узнал! Я щелкнул замком портфеля, увидел несвежее мужское белье, смутился еще больше. Стирать несет? Неужели Морозову? Мысли мои смешались, и я не знал, как поступить.
– Знакомы? – недовольно спросил Никитин Наташу.
– Х-ха! Еще бы! Это же Юрка Хорунжий! Мы с ним в университете вместе мучились! Только я, лентяйка, бросила, а он... Ты в таможню устроился?
– Устроился.
– Откройте, пожалуйста, вашу сумочку, – нарушил паузу Никитин.
– Пожалуйста, пожалуйста, – заторопилась Наташа.
Она сняла с плеча красную сумочку, щелкнула замочком, подала Никитину. При этом сочувственно посмотрела на меня.
Я закрыл портфель. Вынул из бумажного пакета блок жевательной резинки, на всякий случай вскрыл, чем вызвал недовольную гримасу на лице Морозова. Еще бы! Нарушил товарный вид!
– Все в порядке, – сказал Никитин, возвращая сумочку и паспорта. – Еще раз извините. Всего хорошего!
– Охо-хо! – добродушно вздохнул Морозов. – На судне так старались, упаковывали. Теперь опять.
– Юра! – одернула его Наташа.
– Молчу. Понимаю. Граница. Святое дело.
– Все в порядке, – улыбнулась Наташа и сняла с моего серого галстука пылинку. – Ты возмужал, похорошел. Тебе идет форма. Сколько мы с тобой не виделись? Ой, много! Летят года. Я как раз ушла из университета... Ты б навестил. Живу там же...
Я метнул взгляд на Морозова, на портфель.
– Ты на него не смотри. Приходи запросто. Хоть сегодня вечером. Хорошо?
– Если смогу.
– Сможешь, если постараешься. Буду ждать. Обещай, что придешь.
– Может быть.
– Нет, ты должен зайти. Обещай!
– О’кей. Приду.
Морозов подхватил упакованные сумки, портфель и вышел с Наташей на площадь. Она обернулась, сделала ручкой.
Я смотрел вслед. Ноги у Наташи длинные, походка стремительная. Она и.... Морозов. Дикая фантазия природы!
– Давно их знаешь? – спросил за моей спиной Никитин.
– Порядочно. Давно не виделись.
– Красивая женщина, – задумчиво произнес Никитин. – К такой с одним мороженым не подступишь. Портфель внимательно посмотрел?
Я кивнул, провожая взглядом пару. Как же я ее сразу не узнал? Ведь совсем не изменилась! Ни капельки! Все такая же. Ни морщинок у глаз, ни двойного подбородка. Как с рекламной обложки – бронзовый загар, огромные глаза. Знала, когда и кого выбирать, всегда... У барменов мошна туго набита.
– Ну, держись, – вернул меня на землю Никитин. – Косяком идут. Работаем быстро, внимательно, вежливо.
Я посмотрел на дорогу, ведущую в порт, увидел моряков, навьюченных свертками и коробками.
Еще час мы работали, как проклятые. Чемоданы, саквояжи, баулы, свертки, картонные коробки, шпагат, паспорта, извинения, хлопанье дверью... Из-за одной погани приходилось урывать у людей драгоценное время, портить им настроение.
Наконец поток иссяк.
Едва Никитин присел, как зазвонил телефон.
– Что? – переспросил Никитин, выслушав приказ. – Тут после повторного еле на ногах стоим...
Он с треском положил трубку.
– А чтоб тебе! На восемнадцатый посылает. Выдавать посольские машины.
Он надел фуражку, подошел к двери, кисло посмотрел на бушующую снаружи жару, набрал в грудь воздуха и... не смог выйти.
– Ты еще с четверть часа подежурь, а потом дуй ко мне на восемнадцатый.
Он вышел под солнце и бочком, почти бегом устремился в сторону причалов. Идти далеко. Я видел, как он старается держаться редких полос и островков тени, образуемых углами зданий, куском забора, кипой ящиков.
А у причалов на солнцепеке работали грузчики. Докеры.
Никитин еще не скрылся из виду, как из-за поворота в сторону проходной вышел невысокий парень. Лицо его лоснилось от пота, нежно-голубая безрукавка покрылась темными пятнами.
Я подобрался, сделал непроницаемое лицо, надел фуражку и, когда парень приблизился, жестом Никитина пригласил в комнатушку.
– Прошу!
Низкорослый, желтоволосый моряк резко остановился, уставился на меня блекло-голубыми глазами, сделал губы сердечком, по-бабьи пожал пухлыми плечами и вошел, задевая свертками о косяки. Я заметил, что держится он подчеркнуто манерно. Гм...
Кучерявый был вне себя. Надо же, чтоб проклятая таможня вытащила его «левое» золото, которое он с таким трудом приобрел на собственную соввалюту, с риском пронес на судно, трясясь от страха, спрятал на прогулочной палубе в ящике под скамьей, где хранились спасательные пояса. За «внеплановое» золото он рассчитывал получить приличную сумму. Сколько денег угробил, сколько нервов – и все напрасно! Дополнительный заработок должен был поставить внушительный восклицательный знак на его контрабандном поприще. Получив от Морозова причитающиеся «плановые» за «законные» монеты, сложив с имеющимися, приплюсовав «левые», Кучерявый намеревался уйти на заслуженный отдых. За время «работы» у него и зубы стали шататься, и седых волос изрядно прибавилось.
Он тащился к проходной, пузырясь от злости. Такой кусок вырвать из глотки! Передавить бы всех таможенников!
Когда незнакомый таможенник, остановил его и пригласил войти, Кучерявый готов был кусаться и царапаться.
– Ну, шо от меня надо? – зло спросил он, намеренно ломая язык. – Тамочки проверяли, ту-точки проверяют.
– Повторный досмотр. Пожалуйста, паспорт.
Саркастически хмыкая, Кучерявый двумя пальцами подал паспорт, бросил вещи на стол.
– Н-на! Ишши, ишши, таможня. Только в темпе! Меня муттер дома дожидается, а стоянка – всего ничего. У тебя ж нюх, нюх должен быть. «А нюх, как у собаки, а глаз, как у орла!..»
Я понял, почему у Кучерявого – так значилось в документе – воинственное настроение: от него разило спиртным.
– Дышите в сторону, моряк Кучерявый, – попросил я. – У меня закусывать нечем.
– За свои пью, – традиционно огрызнулся Кучерявый. – Шоб у тебя был нюх, ты б сразу понял, что у меня того, чего ищешь, нема. Мы этим не занимаемся. Мы ис-чо хочем плавать. Ты хоть скажи, чего шукаешь? – кривлялся Кучерявый. – Ась?
– Что ищем, то найдем, – заверил я. – Скоро будет ваш, с «Амура», контрабандист рассматривать небо в крупную клетку. Так что не унывай!
– Это как же вы его найдете? – осклабился Кучерявый. – По звездам?
– В кино ходишь? Телевизор смотришь? Ну, так должен знать. Есть эксперты...
Я сам не знал, будет ли проведена экспертиза, стоит ли говорить о таких вещах, но уж больно захотелось утереть нос разошедшемуся моряку. Еще больше хотелось прервать его разглагольствования. Нельзя. Я при исполнении, на мне форма. И еще – я понимал этого забулдыгу.
И Кучерявого, и других, подвергавшихся досмотру, понять несложно. Все сознают необходимость контроля при пересечении границы, но внутренне противятся ему. Да я сам, проходя досмотр в аэропорту, чувствовал себя неуютно под бдительным взглядом досматривавших. Казалось, в самом деле припрятано что-то недозволенное, начинал нервничать... А тут каждый раз при возвращении домой. У кого угодно нервы сдадут.
– Ш-шерлок Холмс! Таможня против Фантомаса! Люди в море девятый вал на грудь принимают, а тут их шманают почем зря.
– Хватит! – остановил я. – Стоянка два дня, а я отнял не больше десяти минут.
– Но-но! Это мое время, законное! Тамочки искали, туточки ищут. Хлебом не корми, дай людям настроение испортить.
Но Кучерявому не хотелось уходить просто так. Ему надо было сказать, объяснить... Он чувствовал себя почти пойманным и поставленным перед вереницей вопросов, на которые надо было отвечать немедленно.
– Прошу же! – показал я на открытые двери.
Виляя задом, Кучерявый наконец провел свое толстенькое тело, обросшее узлами и картонками, в дверь, дернулся и пробкой выскочил на раскаленную сковородку припортовой площади.
Он медленно одолевал ступеньки, ведущие в город, размышлял об услышанном. Уяснив характер надвигающейся опасности, затряс головой. Ничего себе! Будут эксперты снимать отпечатки пальцев или нет – полбеды. Молодой мог и насочинять. Но надо что-то предпринять. Что именно, Кучерявый не знал. В последнее время он привык во всем полагаться на Морозова. Надо навестить его и вместе все обсудить. Пусть тоже мозгами шевелит. Он в этом заинтересован не меньше. Но как рассказать о «левом» золоте? Прибьет, поди.
Обливаясь потом, тащился к троллейбусной остановке и мучался оттого, что сгинули, безвозвратно исчезли его денежки.
А начиналось так хорошо!
Он прекрасно понимал, что наносит ущерб государству, что поощряет спекулянтов и расхитителей, но верил, что все – до известной поры.
Бросит плавать, займется юриспруденцией или искусством и станет другим человеком. Можно, например, вращаться в киношных кругах. Очень даже прибыльное дело....
И вот на́ тебе! Такой просчет! Не послушал шефа, на свой страх и риск занялся самодеятельностью – и погорел. Ушли деньги. Кто возместит убытки? На ком отыграться?
Я закрыл двери на ключ и пошел к Никитину на восемнадцатый склад в таможенный отсек.
В прохладе гулкого помещения Никитин заканчивал оформление двух стелющихся по земле лимузинов. Шоферы, почти невидимые за дымчатыми стеклами, вывели машины наружу. Никитин подписал бумаги, опечатал отсек, не очень прислушиваясь к моим жалобам на подвыпившего моряка.
– Запомни: лишние эмоции – враг здоровья. Все чепуха. Вести досмотр надо так, чтобы на прощанье руку жали и спасибо говорили.
– Как? – удивился я. – Человеку лезть в чемодан, а он чтоб радовался?
– Именно! И попутно объяснять важность нашей работы, улыбаться. Ну, ничего, научишься.
Мимо нас неслышно, словно приведения, проплыли посольские машины. Они исчезли за портовыми строениями. В сутолоке, среди автокаров, сплетений железнодорожных путей, портальных кранов, грузчиков, черных бортов, запаха смолы, древесины, скрипа талей, криков «вира», «майна» они были пришельцами из фантастической жизни, где сверкают накрахмаленные манишки, заключаются сделки, льется шампанское... Кстати, вечером не забыть зайти к Наташе. Наташа, Наташа...
Морозов вдохновенно врал Ильяшенко о том, как таможня нашла и конфисковала всю партию золота. Убытки – поровну на всех.
– Нет, Юрочка, – покачал гривастой головой Ильяшенко. – Мне вернешь. Не я виноват, что вы там прошляпили. Это, как говорится, ваша печаль. И вообще... Мой совет: камбалой на дно, и замри. В рейс иди пустым. Выполнять все соцобязательства, чаевых не брать, гнать план. Да... Жаль золотишка. Такая партия!
Он уловил в уголках глаз Морозова легкую усмешку, резко спросил:
– Что ж в разные места не рассовал? Учу, учу!
– Да как-то так...
– А может, все-таки разделил? Смотри, Юрик! Мое – верни!
– Не верите – проверьте! – обиделся Морозов.
– Да уж придется. М-да... Посоветуюсь, как с тобой быть. В общем – камбалой на дно. И никакой самодеятельности. Мне не звони. Сам найду, если понадобишься.
И отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.
Морозов был антипатичен Ильяшенко. В молодом наглеце его раздражало все – быстрая реакция, умение находить в людях слабые стороны, его круглая головка, насмешливое отношение к нему, крестьянскому сыну, пробившему путь наверх.
В кругу близких знакомых Ильяшенко любил вспоминать о своем крестьянском происхождении. Этими рассказами Ильяшенко как бы давал собеседнику понять, что все мы под богом ходим, что сегодня ты пан, а завтра – ничто, червь, так что не стоит зазнаваться и надо грести все и всех под себя.
Новенький «Москвич» Ильяшенко который год томил в гараже и только по воскресеньям, запершись, вытирал с корпуса пыль. Не ездил на машине, не умел и учиться не хотел, поскольку боялся завистливых глаз.
Были у него ковры, скатанные в рулоны, хрусталь в коробках, японская аппаратура в упаковке. Сам же пил и ел из ворованных общепитовских посудин, слушал радиоточку, ходил на работу в засаленном костюме и, терзаясь невозможностью жить широко на виду у всех, поколачивал законную супругу Алевтину, бывшую горничную третьеразрядной гостиницы, где они и сошлись.
И все же, как ни был ему ненавистен Мороз, Ильяшенко не мог обойтись без него – контрабандист поставлял товар, давал дельные советы относительно рынка сбыта, указывал, кого можно купить, с кого сколько содрать.
Еще он завидовал любовным похождениям Морозова и втайне восхищался ими. С Алевтиной у Ильяшенко были сложные отношения.
Однажды нагрянувшая ревизия изрядно потрепала ему нервы, но он сумел удержаться на посту, потому как у кривоногой Алевтины в нужный момент оказались задействованы нужные люди.
С того дня Ильяшенко реже поколачивал супругу, а порой и вовсе обходился тем, что подносил к ее одутловатому лицу кулак и, сверля конокрадским взглядом, втягивал узенькие губы.
Стало ясно, что раз куда-то хаживает вечерами, значит, так надо.
Она была нужна ему, как и Морозов.
И еще чуточку побаивался ее, так как знала и о накоплениях, о сладкой мечте его...
Была у него мечта, была...
Намеревался дожить до той поры, для чего усиленно питался медом и пыльцой, прополисом и маточным молочком.
Встреча получилась не такой, какой себе представлял.
После долгих лет с трудом совмещался образ той, полупридуманной, полузабытой, радостной, беспечной, с нынешней – спокойной, уверенной в себе.
Когда я пришел, Наташа прихорашивалась перед зеркалом.
– А я уж заждалась. Что так поздно?
Мне показалось, что она слегка досадует на мой визит.
– И так отпросился... Не вовремя? Куда-то собираешься?
– Да. Поедешь со мной, – объявила она, осматривая себя со всех сторон в зеркале. – Ничего?
– К кому едем?
– К Юре, – сказала и исчезла в небольшой «темной» комнатушке, где, как помнилось, хранились разные ненужные вещи, стоял большой комод.
– Не поеду. Думал, посидим, поболтаем... Не поеду!
– Поедешь! – фыркнула из-за занавески, чем-то шурша. – Тебе надо знакомиться с интересными людьми. А Юра парень интересный. Ты просто его плохо знаешь. Кажется, ты стихи сочинял, писателем хотел стать? Вот тебе и полезно будет.
– Художником, – поправил я. – Тебя любил рисовать.
– Ах, да, вспомнила. Карикатуры... Ну, все, готово.
Она вышла из-за занавески в вечернем платье и остановилась так близко, что я уловил тонкий запах дорогих духов, увидел в упор ее глаза, чувственные губы...
– Зачем ты врешь, что не узнал меня? – шепнула, быстро лизнув языком нижнюю губу. – Я никогда не могла тебя понять...
Она была так близко, что я чувствовал тепло ее тела.
– Быстренько поцелуй меня, Юрка! Старая любовь не ржавеет, правда?
Я осторожно поцеловал ее в щеку.
– Глупый! – порывисто обняла она меня. – Сильнее! Я ведь еще без помады. Ты что, все забыл? Ты же помнишь, помнишь?..
– ...Идем в гости, – хрипло сказал я, – а то уже никуда не пойдем.
Она отстранилась, внимательно посмотрела мне в лицо:
– У тебя кто-то есть? Впрочем... У нас у всех кто-то есть. Вопрос – тот ли, кто действительно нужен. Я помню, ты никогда не уходил с занятий один. Вечно кого-то провожал.
– Не будем ворошить... А как же... Морозов?
– Ну, как тебе сказать... Мне кажется, я его... уважаю. Может быть. Не знаю. Пошли, хватит болтать.
– Идем. Интересно, чем же он тебя покорил?
Мы вышли во двор. Жила Наташа в старом доме, террасы которого выходили во внутренний двор. На освещенном пространстве, под одинокой акацией, забивали вечного «козла». Слышалась перебранка женщин, у кого-то надрывался Челентано.
– Шумно у вас.
– Я не замечаю. Почти не бываю дома. То в рейсе, то в гостях.
Мы вышли на улицу.
– Рассказывай, с кем живешь, как живешь. Как родители?
– Старики прихварывают. А остальное по-старому.
Она взяла меня под руку.
Приятно идти летним вечером рука об руку с красивой, модно одетой женщиной, даже если она не твоя. Встречные заглядывались на нас, и я приосанился, старался выглядеть молодцом.
– Юр, а куда вы деваете отобранную контрабанду?
– Как – куда? – удивился неожиданному вопросу.
– Ну, что с ней делаете?
– Делимся. Каждому понемногу. Тому, кто нашел, и начальству – побольше.
Наташа недоверчиво посмотрела на меня:
– Тогда плохой из тебя таможенник. Даже завалященьких джинсов не заработал.
– Мне как-то все больше женское попадается. Лифчики, колготки, пеньюары... Смешная! Да государству сдаем!
– А потом куда? После государства?
– А тебе зачем?
– Пытаюсь тебя понять. Что за компот работать в таможне? Заработки, судя по твоему внешнему виду, не ахти особенные. Другой работы не нашел? Ты же в порту больше получал.
– Должен же кто-то эту работу делать. Не всем ведь плавать, – попытался я отшутиться, но Наташа не отставала.
– Не ври! Я помню. Ты хотел плавать, острова всякие рисовать.
– А зачем ты пошла? – старался я направить разговор в другое русло.
– Я? Заработать, посмотреть. Мне мой первый любовник, капитан, много рассказывал, вещи всякие дарил... Я уши развешу – и стараюсь... А вот в таможню я б ни за какие блага! Мне почему-то контрабандистов жалко.
– Жалко? Нынешний контрабандист, знаешь, какой? Вот, например...
Вовремя спохватился. Чуть не сболтнул.
Наташа отняла руку, подбежала к краю тротуара, остановила такси.
Едва подъехали к нужному дому, Наташа ловко сунула шоферу трешку, опередив меня.
– Зря заплатила, – упрекнул, когда входили в парадное. – Рубль и у меня нашелся бы.
– Я пригласила, значит, плачу я. А ты свои... придержи на леденцы.
Мы поднялись по широкой мраморной лестнице, и Наташа позвонила. Кнопка звонка была одна. Открыл Морозов.
– Кого я вижу! – возликовал он. – Входите, гости дорогие!
– Вот, еле затащила, – сказала Наташа, подталкивая меня и слегка пощипывая спину, потому что физиономия у меня была далеко не оживленной. – Юрочка немного устал после работы, поэтому такой хмурый. Предложи ему что-нибудь из своего, фирменного. Юрочка, не стесняйся, будь, как дома. Юрка! Тащи сюда свои адские смеси! Гулять будем!
– Момент!
Морозов исчез в глубине квартиры.
Наташа скрылась на кухне.
Я осмотрелся. Квартира огромнейшая – в свое время могла бы стать коммунальной. Воздух прохладный – видимо, установлен кондиционер. Потолки высокие, лепные. Неужели живет один?
Морозов вынырнул откуда-то, и я отметил, что на нем иной, отлично сшитый костюм кремового цвета, тонкого полотна рубашка, переливающиеся цветами радуги запонки. Принимая бокал, невольно посмотрел на себя в высоченное зеркало, стоящее в простенке, – пиджачок с коротковатыми рукавами, немодный галстук. Зато ростом выше и в плечах шире, «успокоил» себя.
