Текст книги "Граница у трапа"
Автор книги: Владимир Мазур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Граница у трапа
В книге молодого русского советского прозаика две повести о работниках таможни. Из них читатель узнает о профессии стражей экономических рубежей нашей Родины. Главная тема произведений – борьба с контрабандой, а основной герой – наш молодой современник, самоотверженно ведущий борьбу с нарушителями законности. События и факты продиктовали автору детективно-приключенческую форму изложения и соответственно обусловили характеры персонажей.
ГРАНИЦА У ТРАПА
Крытая танцплощадка была переполнена. С высоты моего роста казалось, что присутствуешь на марше кавалерии – плечи и головы танцующих опускались и поднимались, словно их владельцы покачивались в седлах. Танцевали по-разному – кто как... В основном размахивали руками, более-менее ритмично дергались на месте, не переставляя ноги – экономили подметки.
Некоторые считают танцы чем-то вульгарным. Я же посещал танцплощадки весьма охотно, поскольку здесь всегда можно было встретить кого-нибудь из «танцкоманды», то есть таких же, как я, поклонников нехитрых развлечений. Зимой можно культивировать любовь к кинематографу, обожать телевизор до рези в глазах и театром порой лакомиться, но летом, летом я предпочитал всему танцы.
Я посмотрел на часы. Времени в обрез. Что делать? Послушать музыку и идти восвояси или сделать «круг почета», посмотреть, нет ли кого из знакомых?
Мое внимание привлекла рослая красавица лет девятнадцати, двигавшаяся раскованно, пластично, явно наслаждаясь музыкой и легкостью исполнения немудрёных «па». Шажок вперед, прыжок назад, голова – в одну сторону, руки – в другую.
Смолкла последняя музыкальная фраза, площадка стала быстро пустеть.
Я пристроился неподалеку от того места, куда высокий парень в черной майке, украшенной серебряным долларом, привел понравившуюся мне девушку. Стоял боком, в их сторону не глядел, но все слышал, все примечал. Предстояло уточнить: пришли они вместе или порознь, насколько он ей нравится, и основное – полезет в драку сразу или погодя.
Парень с долларом что-то говорил девушке, но она слушала вполуха, смотрела по сторонам, будто кого-то поджидала.
Может, меня?
Грянула музыка. Я на какую-то долю секунды опередил «долларового» парня, пригласил и втянул обрадованную красавицу в гущу танцующих. Мы затоптались в полуметре друг от друга. Кажется, я ей глянулся, несмотря на то, что был в повседневной клетчатой рубашке и штанах могилевского пошива.
– Брат не обидится? – кивнул я. – Один стоит.
Она рассмеялась, отрицательно покачала головой.
Мне б задать еще несколько зондирующих вопросов, но тут к нам нахально присоединилась пара, потом еще и еще. Кружочек стал кругом, в центре которого лихо отплясывали добры молодцы в стройотрядовских робах.
Я улыбался, делал знаки – мол, что поделаешь, и она улыбалась в ответ, согласно кивала: понятно, чего уж тут. Нет, я ей определенно нравился.
Танец кончился. Начиналась новая фаза несложных танцевальных отношений.
Я бесцеремонно отвел руку как бы выросшего из асфальта «долларового» мальчика, взял под руку Светлану (она так назвалась) и сказал оцепеневшему претенденту:
– Света – моя кузина. Не вздумай хулиганить – наших здесь много.
Парень отошел молча.
Проследив за ним, увидел, как он показал на меня кивком мрачнейшим типам, которые ошиваются на всех площадках и жаждут одного – подраться. При этом результат их не волнует. Главное – участвовать!
Самое время сниматься с якоря и поднимать паруса.
– А не повосхищаться ли нам видами ночного моря? – задал я риторический вопрос.
Через минуту мы шагали по аллее в сторону крутого обрыва, с которого можно любоваться пейзажами, а заодно и загреметь, если оступишься. У кромки обрыва девушки, с которыми хаживал сюда, старались держаться покрепче за мой локоть, а я использовал это для демонстрации своего мужского бесстрашия перед бездной.
На полпути к цели схватил Свету за руку, нырнул с ней в кусты.
– Куда? Не хочу! – дернулась она. Я держал крепко.
– С той стороны луна плохо видна, – сказал неубедительно.
– Но нет луны! – справедливо заметила Света, продолжая вырываться.
Мы выскочили на параллельную аллею. Оглянулся. Никого. Отпустил руку.
– Больше не буду.
Она потирала кисть и не решалась идти дальше.
Я изобразил на лице искреннее раскаяние и пообещал голосом пай-мальчика;
– Честное благородное!
Мы остановились на краю обрыва. Слева и справа нас закрывали от людского глаза кусты. Кустарник рос и на склоне, у подножия которого начиналась территория порта. Там громыхало, посвистывало, скрежетало. Мерцали огоньки. Луны действительно не было. Тем лучше.
– Это – судоремонтный, – резвым голосом экскурсовода объяснял я, указывая на строения правой рукой, а левой пытаясь как можно незаметней обнять прекрасные плечи. – Это – маяк. Там – первый причал. Холодильник. «Красные» склады...
– Ты всегда такой? – прокурорским голосом спросила Света, сдергивая мою руку.
– Какой?
– Шустрый.
– А что?
– А то. Обниматься спешишь, будто на поезд торопишься.
– В общем, ты недалека от истины, – вздохнул я. – Но интересно получается... На танцах можно, а тут...
Сзади совсем неделикатно кашлянули, прервав таким образом нашу светскую беседу.
Оглянулся. Нашли все же! Ого! Полдюжины! Впереди общественным обвинителем возвышался «долларовый».
– Девушка, удались! – предложил один из танцевальных инквизиторов с бицепсами Поддубного.
Света вцепилась в мою руку.
– Сейчас закричу! – пригрозила она. – Что это все значит?
– Ты нам не нужна. Желаем с ним побеседовать, – усмехнулся «долларовый».
– Девушка! – с угрозой повторил сателлит «долларового».
– Э, Светунчик, – освободил бережно руку, – это мои детсадовские друзья. Груз воспоминаний тяготит их.
Света колебалась недолго. Крепко обняла меня и чуть слышно шепнула:
– Я за милицией.
Пришлось чмокнуть ее в лоб, благословляя на подвиг.
Она прошла между расступившимися храбрецами и исчезла в темноте. Мне стало любопытно, как долго будет спешить помощь. Превращение в ромштекс длится гораздо быстрее.
– Судя по всему, – медленно отступая к кромке обрыва, констатировал я, – намечается классика – семеро на одного. О-опытные ребятишки подрастают в нашем городе. Я ж предупреждал! – восторженно заорал я. – Наши идут!
Наемники и «долларовый» невольно посмотрели в сторону указующего перста.
Прыжок! Я исчез.
Ловко сворачивая на невидимых сверху, но хорошо знакомых мне поворотах тропинки, то подпрыгивая, то придерживаясь за ветви кустов, кубарем скатился с обрыва, тормознул у деревца, крепко обхватив ствол.
Сверху донеслись испуганные голоса:
– Загремел!
– Атас!
Они исчезли, а на смену, заливаясь соловьями, к обрыву подбежали вызванные Светой охранники правопорядка. Их уже не видел – быстро шагал по территории судостроительного завода к забору порта. Приходилось торопиться – смена начиналась в девять.
Перелез через забор по предусмотрительно подставленным кем-то ящикам, пропыхтел по вязкому песку пляжа, пересек площадку, на которой сохли тюки индийской мешковины, свернул влево, оставил позади мастерские, справа – седьмой и восьмой причалы, где, я знал, вкалывала на генгрузе моя бывшая бригада, помчался по дороге, ведущей из порта.
Спешил на свою новую роботу.
В дежурной комнате дневная смена передавала дела заступавшей ночной, то есть, в данном случае, моей.
Замер у двери, посмотрел в щелку.
Инспекторы, все в серых блузах, смена напротив смены, сидели по обеим сторонам составленных в ряд тяжелых письменных столов, обменивались папками с документами.
Старший смены, Володя Тарасов, сидел во главе собрания, заглядывая в листок, зачитывал по порядку.
– Восьмой причал. Кобец.
Инспектор, докладывавший обстановку, передал Кобцу папку.
Тут, пригибаясь, вошел я, стараясь держаться поближе к вешалке на ножках, на которой гроздьями висели фуражки с зелеными околышами.
– Хорунжий! – нахмурился Тарасов. – Девятый причал. Почему опаздываешь?
– Кто? Я? Ничего подобного. Как раз вовремя поспел.
– А он опять прямо с танцев, – чмыхнул в нос Кобец. – Пора на профсобрании ставить вопрос о его срочной женитьбе.
Под смешок присутствовавших, усевшись на свой стул рядом с Никитиным, принял панку, заглянул в нее.
– Хорунжий, – сказал Тарасов, – после пересменки пойдешь не на причал, а на досмотр с Никитиным. На семнадцатом складе бой бренди. Продолжаем. Десятый причал...
После передачи судовых погрузочных документов Тарасов зачитал несколько информаций Главного Таможенного Управления.
– Руководство напоминает, что в связи с работой на проходной возрастает необходимость изучения второго и третьего языков. Серопян! Вы знаете почти все языки Ближнего Востока, но, работая с новозеландцем...
– Слушайте, я не виноват, что он доллары в рот засунул! – вскинулся смуглый Серопян. – Что-то такое по-английски говорит, а что – непонятно.
Тарасов продолжал:
– Все равно обязаны посещать курсы английского. Тем более, что сами пожелали учить его. Далее... Наше внимание обращают на опасность работы в трюмах траулеров. Рыбная мука разлагается и выделяет токсичный газ. При досмотре таких трюмов работать в противогазах. Пересменка закончена. Все по местам. Хорунжий, не забудь папку с бланками. Вечно приходится напоминать.
Я чертыхнулся про себя. Единственный раз забыл, а второй раз при всех напоминают!
Шагал с Никитиным к громаде многоярусного восемнадцатого склада, вспоминал Свету. До конца танцев почти два часа. С кем она сейчас?
– Доиграешься, Юрка, что начальство на аттестации тебе фитиль вставит. Стажерский срок ведь не закончился. Где твой галстук? Фуражку надень! Почему фуражку под мышкой носишь?
– Не люблю лишний раз гербом козырять.
Все же я вынул из кармана галстук, нацепил на форменную блузу, нахлобучил фуражку. Не мог сознаться, что стеснялся носить форму, дававшую большие права в порту.
– Да надень ее как следует! Носишь, как уркаган – лица не видать.
– Ох, и зануда ты, Володька! – покосился я на орлиный профиль. – Как тебя жена терпит?
– Юрка, привет! – поздоровался дядя Миша, старый швартовщик. – Тю! Ты в таможне? Когда успел?
– Когда, когда... Газеты читать надо. Указ был специальный.
Мы пожали друг другу руки. Никитин, не останавливаясь, шагал далее.
– Ну, как дела на границе? Бдишь?
– Бдю. Граница на замке, – подмигнул я. – Идите во-он тем леском. Побегу. Работа.
Мы еще раз пожали руки, и я поспешил присоединиться к недовольному Никитину. Некоторое время он молчал, но вскоре заговорил раздраженно, резко:
– Юра, я, как твой официальный наставник, напоминаю – ты давно не грузчик, а лицо официальное, скоро будешь работать в системе Внешней Торговли. Знакомых у тебя много, но останавливаться и болтать с каждым... Веди себя серьезнее!
Я слушал, поддакивал и думал о своем. Если б не случай, не стал бы таможенником, и кое-кто из бригады не советовал. А уборщик территории с недвусмысленной фамилией Тупицкий нехорошо засмеялся и как-то путано намекнул, что был-де уже какой-то таможенник, которому кто-то когда-то отбил печень за излишнюю ретивость...
Подонков типа Тупицкого я не боялся, знал, что это народ трусливый, двуличный, но понимал, что служба на границе – не мед и порой опасна.
Мы подошли к восемнадцатому складу.
Меня все время не покидало ощущение, будто я сачкую. Пришел вот на работу, должен, как прежде, потеть, рвать пупок, а вместо этого – хожу, разговариваю... Чудно!
Едва остановились на лестничной площадке третьего этажа и нажали кнопку звонка, как дверь, обитая железом, открылась, и мрачный, неразговорчивый магазинер повел нас по гулкому помещению в угол к столу, где лежала документация.
Сегодня списывали разбитые, треснувшие бутылки бренди. Посуда стояла всюду – на столе, на ящиках, на стеллажах. Остро пахло спиртным.
Никитин уселся за стол, излишне придирчиво, на мой взгляд, проверил документацию, что-то подсчитал на клочке сепарационной бумаги.
– Все точно, все сходится, проверяли, – маялся рядом заведующий складом.
Я посмотрел на магазинера, на двух грузчиков, шептавшихся в углу, почуял неладное.
– Слишком много боя, – заметил Никитин. – Один трюм разгрузили, а убытков – целый грузовик.
– Форс-мажорные обстоятельства, – проскрипел завскладом. – Море шутить не любит.
– Где второй помощник?
– Сейчас придет.
И точно – раздался звонок, лампочка над дверью зажглась, магазинер поспешил впустить второго, то есть, грузового помощника, с судна которого выгружалось бренди.
Пока Никитин, второй и завскладом договаривались о процедуре контроля, я неторопливо обошел помещение и под горящими взглядами грузчиков и магазинера извлек из разных закоулков несколько целехоньких бутылок.
– Это что значит? – взвился Никитин,
Последовал разговор на повышенных тонах, затем – повторный досмотр склада.
– В следующий раз, – пригрозил Никитин, – милицию вызову!
– Да это не в нашу смену, – трясся от страха магазинер. – Мы только заступили.
Никитин махнул рукой помрачневшим грузчикам:
– Начинайте.
Грузчики с похоронными физиономиями брали бутылки, выливали остатки на решетку сточного люка, складывали бой в деревянные ящики.
Никитин, второй и завскладом считали, а я вышел из помещения, спустился по лестнице, прошел через первый этаж, где высились штабеля алюминиевых чушек, грядами лежали огромные скаты, пирамидками выстроились бочки с маслинами, прошел коридорчиком и оказался на площадке между железнодорожной колеей, на которой стоял состав, и стеной склада. Здесь был телефон, имеющий выход в город. Отсюда я часто звонил своим девчонкам...
В иллюминатор бара заглядывала полная бледная луна. Под ней, сливаясь с чернотой неба, искрилось влажно дышащее море. Старик «Амур» – угловатые формы, запутанные ходы-переходы, просторные каюты – скользил по зыбкому простору, оставляя за собой бесконечную ленту тающей дороги.
Луна была хорошо видна стоявшему за стойкой Морозову. На его лице застыла дежурная улыбка, похожая на оскал. Выпуклые глаза начинающего лысеть бармена были холодны, а в них – вечная злоба.
Чего, спрашивается, радоваться, если радиограмма от Ильяшенко до сих пор не получена, и теперь надо ломать голову над судьбой крупнейшей партии золотых монет?
«Что-то определенно не то, – нервничал Морозов, протирая стаканы. – Склероза у Ильяшенко не намечалось, а радиограммы нет».
Он наливал клиентам напитки, смешивал коктейли, откупоривал оранжад и кока-колу, отсчитывал сдачу, переводил неустойчивую валюту в более расхожую, иногда посматривал на себя в зеркало, висевшее между иллюминаторами.
«Ну, дашь мне двадцать пять? Волосы на пределе, уши торчат, морда змеиная...»
Он запирал двери бара, когда из-за поворота возник Кучерявый, второй механик «Амура». По его налитым кровью глазам и неверной походке Морозов легко определил степень опьянения.
– Шеф, не закрывай, – бабьим голосом попросил Кучерявый.
Он, как все не вышедшие ростом люди, старался держаться прямо, но теперь, как ни пыжился, это ему не удавалось.
– Завтра, – буркнул Морозов, волком косясь по сторонам. – Все разговоры – завтра.
– А мне надо сегодня, – упрямился Кучерявый, дыша перегаром.
Он ухватился за створку закрываемой двери.
– Я по делу! По н а ш е м у делу!
У Морозова екнуло сердце, и он поспешил впустить механика в бар, где тот, сразу подойдя к стойке, налил себе из первой попавшейся под руку бутылки. Привычный жест, запрокинутая голова со светлыми, гладко зачесанными волосами, и содержимое исчезло в глотке.
– Это и есть твое «дело»? – спросил Морозов.
– Тихо! – поднял руку Кучерявый. – Значится, так...
– Идем в подсобку, там расскажешь, – потянул его Морозов. – Ну, Сашенька, ты даешь!
Подсобка располагалась сразу за баром. Здесь было тесно от большущего холодильника, посудомоечной машины, но зато прохладней, чем в баре.
– Скажите, какая таинственность, – капризничал Кучерявый, плюхаясь на картонный ящик. – Может, скоро прикажешь при встрече пароль говорить?
– Встань, Кучерявый! – прошипел Морозов. – Ты же на товар сел! Чего тебя принесло в такое время и в таком виде? Хочешь, чтоб по твоей милости?..
– Брось орать, кормилец, – поморщился Кучерявый. – И так в последнее время не по себе. Как пришибленный хожу, во сне ногами дрыгаю, от телефонных звонков шарахаюсь, а тут ты еще психуешь. Я с идеей пришел.
– Ну!
– Значится, так... Давай брать с этого раза с наших «клиентов» на тридцать процентов больше. Для них мелочь, а нам приятно.
– Чего это вдруг?
– Непонятно, Юрик? Объясняю популярно... Во-первых, золото дорожает с каждым днем. Для всех дорожает, даже для Штатов. А мы как назначили одну цену, так точка. Получается, что для наших денежных мешков оно на прежнем уровне. Ну, а во-вторых, скажу честно... Хочу подавать в отставку. По состоянию здоровья. Что-то с нервами...
– Как? Уходишь с флота?
– Какого флота? Выхожу из нашей «фирмы». Понимаешь, мы столько нагребли – жуть! У меня только... В общем, много. И у тебя в загашниках имеется. Я больше не могу.
– Так-так, – заволновался Морозов. – Куда же ты, Санечка, дружочек мой, собирается уходить? Перепил?
– Не пьянее тебя. Объясняю русским языком: мне надо отдохнуть, в санаторий съездить, пожить спокойно. В институт хочу поступить.
– Какой институт? – захлебнулся от приступа ярости Морозов. – Зачем? Мало имеешь? Инженером захотел стать? У тебя же есть мореходка!
– То средняя, а я хочу в университет, на юрфак, – невозмутимо объяснил Кучерявый. – Стану юристом, никто меня из пушки не пробьет. На досуге кое-какую литературу почитываю. Кстати, знаешь, под какую статью мы попадаем согласно уголовному кодексу?
– Пошел ты со своим кодексом! – выругался Морозов. – Ну, ты, Сашечка, даешь! С тобой не соскучишься!
– А может, искусствоведом стану, – бубнил Кучерявый. – Я в кино люблю ходить. С артистами хочу знакомиться. У меня все переборки в их портретах...
– Всё?
– Нет, почему-то оглянулся Кучерявый. – Есть идея насчет «обмануловки». Будем выдавать «клиентам» золото меньшей пробы. Знаю, где такое можно достать. Ни за что не отличишь от настоящего.
– Слушай, «идейный», – устало опустился на ящик Морозов. – Все понятно, но... жадность фраера сгубила. Ладно, старик, успокойся. Выбрось из головы отставку, а я тебе и за «рацуху», и за «идеи» выделю процент. Все великолепно налажено, колесо крутится...
Он вспомнил и разом осекся. На душе стало муторно.
– Так что не переживай. Вот придем, забросим якорь в «Трюме» и не спеша все обсудим.
– Ол райтик, май лав, – согласился Кучерявый, тяжело поднимаясь. – Кстати, хотел сказать – в этот раз понесешь сам. У меня нервы. Руки заметно дрожат. Будь!
И, не глядя на окаменевшего Морозова, вышел из подсобки, кое-как добрался до двери бара, открыл ее и исчез.
Морозов головой покачал. Ну, напарничек! Ну, троглодитик! На юрфак! Уж не «мильтоном» ли хочет стать?
Он вернулся в бар, чтобы спокойно разобраться в том, что наговорил Кучерявый.
Два первых предложения – о повышении стоимости монет и о подмене ему нравились. Но выход из «фирмы» и вынос... Это хуже. Это просто очень плохо.
Так же успокоительно гудел холодильник, так же хотелось спать, все было, как десять минут назад, но теперь глухая тревога заполняла Морозова, поднималась, как вода в подвале, все выше и выше, подступала комком к горлу, мешала расслабиться.
Перед уходом в рейс Морозов зашел к Ильяшенко, чтобы переговорить об очередной поставке золотых монет.
Бочкообразный Ильяшенко любил пиво, поэтому Морозов прихватил с собой полдюжины баночного. Сидя в кресле, смакуя пенистый напиток, Морозов развивал планы увеличения закупок, настаивал на том, чтобы операции приняли большой размах, чувствовал при этом необычный душевный подъем. Постоянная нервозность исчезла, уступала место самолюбованию, восхищению своей находчивостью, умением делать то, что по плечу избранным.
Ильяшенко слушал внимательно, поглядывал глубоко спрятанными глазками, постукивал грязным ногтем по массивной хрустальной вазе, и на его одутловатом лице пробегала тень сомнения.
– Все это увлекательно, – сказал, насмешливо улыбаясь, когда Морозов иссяк, – но сомнительно. Кажется, наше дело придется на время приостановить. В воздухе носится... – он неопределенно пошевелил пальцами, – ...что-то не совсем приятное. Пахнет, можно сказать, жареным.
– Имеете в виду что-то конкретное? – насторожился Морозов.
– Ничего определенного сказать не могу, но предчувствие, которое меня никогда не обманывало и помогало шесть раз избежать решетки, говорит – пора остановиться. На время.
Ильяшенко запустил пятерню в длинные сальные волосы, убрал прядь с узкого лба.
– Чистейший психоз, – пожал плечами Морозов. – Нужны факты. А так – тени бояться, глазки закатывать, фантазировать... Смелее надо быть!
Ильяшенко встал и, меряя комнату короткими ножками, стал объяснять, говорить о каком-то Тутышкине, которого назначили в ревизионный отдел и который роет под каждым, однако единственное, что уяснил Морозов, – планам грандиознейшего обогащения грозит крах. Постоянный приток денег уменьшится, вместо того чтобы стать полнее. Это не устраивало никоим образом. Поглядывая снизу на партнера, обнаружил, что тот похож на кабана – такая же посадка головы без шеи, такие же упрямство и осторожность.
Но ему не хотелось отказываться от планов.
– Вы же не станете отрицать, – нажимал он на Ильяшенко, – что, кроме вашей фабрики, перепродаете монеты среднеазиатам? Почему бы вам не расширить это направление?
– В Малую? – усмехнулся Ильяшенко. – Посмотрим, Юра, посмотрим. Переговорю с кем надо. Но обещать ничего не буду. Сам понимаешь. Раз Тутышкин сел на хвост, жди беды. А ты, если уж сильно хочется, припаси килограммчик. Может, и подыщу покупателя. Выгорит, дам, как обычно, радиограмму. В зависимости от суммы проценты могут измениться.
Ильяшенко ходил и ходил по комнате, поворачиваясь всем корпусом, а Морозов вдруг подумал, что кабанов валят жаканом. Но в лоб, говорят, стрелять бесполезно...
Теперь и неполученная радиограмма, и отказ Кучерявого выносить монеты смешались в одно.
Морозов подошел к холодильнику, достал бутылку «Мартини», налил стакан.
Вино не опьянило, не успокоило.
Закрыл бар, спустился палубой ниже, медленно пошел по длинному коридору со множеством тупиков и переходов. Неярко светили лампы, было тихо, и казалось, что он остался один в лабиринте судна, которое несется к опасному берегу.
Морозову было знакомо это подсознательное чувство надвигающейся опасности. Он ощущал ее кожей, воспринимал особыми рецепторами, подобно океанским крабам, улавливающим приближение цунами. Жизнь учила его остерегаться любых осложнений – всякие изменения, по крайней мере на первых порах, приводили к негативным результатам. Благодаря своей «мудрости», он всегда выходил сухим из воды. «Мы только мошки, мы ждем кормежки», – усмехался про себя Морозов, наблюдая, как другие лбы разбивают там, где следовало бы промолчать, уйти в сторону, подставить чью-то, пусть неповинную, голову вместо своей, согласиться с явной несправедливостью.
И сейчас он готов был дать стрекача, но, увы, до берега было далеко, да и там, на берегу, не было утешительного спокойствия – он являлся одним из ведущих колес сложной машины контрабандистских взаимоотношений. Он не мог уйти теперь так же легко, как прежде, от щемящего чувства приближающейся беды. Приходилось надеяться на лучшее.
Свернул за угол, осторожно приоткрыл двери и привычно нащупал ноги женщины, спавшей на верхней койке.
Наташа проснулась сразу, набросила халатик и выскользнула из каюты.
За ее спиной в темноте мощным насосом посапывала повариха.
– Что, Юр? – спросила Наташа, сладко позевывая. – Спа-ать хочется. Иди спать.
– Пошли ко мне, – шепнул Морозов, обнимая ее и зарываясь лицом в пышные белокурые волосы.
Увлек ее, слабо сопротивляющуюся, в свою каюту, расположенную неподалеку.
Вообще-то ему приелась эта однообразная любовь, но были моменты, когда требовалась женщина. В море человек остается самим собой, и Морозов не понимал и презирал моряков, плававших на сухогрузах и траулерах, проводивших в вынужденном воздержании долгие месяцы. Кроме того, отношения с Наташей служили неплохой ширмой на судне, где их считали женихом и невестой. К Морозову относились добродушно-снисходительно, отпускали на берег в иностранных портах вместе с Наташей, что помогало заниматься контрабандными делами.
Раньше, когда деньги для Морозова означали только эквивалент удовольствий, он немало потратился на Наташу, добиваясь ее расположения. Заводить новый роман, считал он, было бы накладно. Уж лучше тянуть лямку, приберегая денежки на что-то экстраклассное.
В каюте Наташа освободилась от объятий и, глядя на него, стаскивавшего рубашку, сказала «Юра» таким тоном,что он запутался в рукавах.
– В чем дело? – спросил глухо, пытаясь расстегнуть ворот.
– Юра, почему ты скрываешь?
– Что... скрываю? – пересохшим ртом спросил Морозов и услышал, как гулко забилось сердце. В голове вихрем пронеслись предположения. Откуда, как могла узнать? Видела в порту?
– Я же замечаю, что в последнее время...
– Что?
– Ты стал равнодушен ко мне. Раньше был такой внимательный, дарил ерундовинки...
– Фу, черт, – с облегчением стащил наконец рубашку Морозов. – Ну и денек!
– Да, Юра. Раньше ты был нежней, заботливей. А сейчас приходишь ко мне, чтобы...
Наташа опустила голову. Морозова передернуло. Вместо того, чтобы отвлечься, успокоиться, ему предстоит самому успокаивать, ублажать. Убить всех мало! Свалились на голову и требуют... Кретин Кучерявый – прибавки и санаторий, эта – каких-то нежностей. А кто ему прибавит? Кто ему отломит кусочек?
Он сцепил зубы и присел рядом с Наташей, почесывая грудь.
– Дела, Наташа, – начал и умолк. Что можно сказать в два часа ночи, когда от цифр трещит голова и не до слов? – Наташенька, у меня много работы... Кофеварка барахлит. Сама знаешь – рейсы тяжелые. Придем домой, во всем капитально разберемся. Потом поговорим, не сейчас.
– Я уже слышала «потом». Из-за твоего «потом» у нас уже полгода тянется медовый месяц. Людмила Львовна говорит, что, если что случится, ты меня бросишь.
– Какая еще Людмила Львовна? – не понял Морозов.
– Войцеховская. Повариха.
– Что твоя старая... кухарка понимает в любви! – взорвался Морозов. – Она молодой не была, не знает, как в молодости все сложно?
Морозов уже жалел, что не пошел сразу спать. Принял бы душ, выпил бы еще и – в койку. Теперь приходилось выяснять отношения.
– Нельзя же с бухты-барахты. Мы присмотрелись друг к другу, притерлись... Ты, конечно, права. Пора, давно пора все прояснить. Вытри глазоньки.
Он обнял ее, погладил по плечу. Скосив глаза на свой начинавший округляться животик, подумал, что, быть может, и впрямь пора... Самый раз.
Наташа прильнула к нему, и Морозов успел еще подумать: «Заговори про женитьбу, вверни пару слов о глазах – и бери любую голыми руками».
Потом он моментально уснул, а Наташа, встав с постели, зябко обхватила руками плечи, подошла к иллюминатору.
Тяжело шумела отваливаемая пластом невидимая вода. Море вздыхало в темноте. Вдалеке, чуть правее, начинало сереть. Постепенно проступали облака. Тянуло свежестью.
Наташа накинула халатик, посмотрела на Юру.
Он спал, приоткрыв рот. Из уголка тянулась тонкая струйка слюны. Глаза под веками метались.
Она погасила лампу и ушла к себе.
В своей каюте с наслаждением нырнула в постель и, поудобней устроившись, только стала засыпать, как Людмила Львовна окликнула ее:
– Опять к нему ходила? – И, не дождавшись ответа, сказала: – Смотри, Наташка, как бы потом плакать не пришлось. Дурит он тебя, ой дурит. Не нравится мне твоя обезьяна лупоглазая. У меня тоже в молодости Игорек был. Красавчик, светленький... Но и он, подлец, обманывал. Сказал, что другая от него забеременела. И на ней женился. А она только через два года родила...
Так как Наташа молчала, повариха вздохнула разок-другой и через несколько минут засопела вновь.
И без поучений Людмилы Львовны Наташа понимала, что Морозов обманывает. «Лупоглазая обезьяна» нравилась ей тем, что не была прижимистой. Правда, походы в рестораны, «ревизия» баров всех портов Средиземноморья, развлечения в Союзе – все было позади. Морозова словно подменили. Однако Наташа прекрасно знала, сколько зарабатывает бармен, и не желала выпускать из рук курицу, несущую золотые яйца.
Морозов спал беспокойно. Обрывки сновидений, куски фраз, смутное беспокойство рекой несли его куда-то в пропасть. Он чувствовал, что лучшим выходом будет пробуждение, но проснуться не мог.
Давно не спал он спокойно и глубоко. Завертевшись в «золотой лихорадке», был в постоянном напряжении. Осуществлялась давнишняя мечта – в руки плыли деньги. Большие деньги. И он не имел нрава расслабляться. Даже во сне.
Мальчишкой мечтал о плаваниях. Но не о таких, где свирепствуют штормы, где в пурпурных облаках вырисовываются изумрудные холмы островов, где стоянки в далеких портах, раскаленное солнце в зените или ледяная бахрома на снастях. Все представлялось куда прозаичней – карта, а на ней – порты заходов, в которых можно хорошо «отовариться». Еще не ступив на палубу, он уж получше иных моряков знал, чем хорош и выгоден тот или иной порт.
Груз переживаний обрушился на Морозова, подмял, вызывая тяжелые сновидения. Хаотические куски соединились в длинные эпизоды. Он вздрагивал во сне, перед его затуманенным внутренним взором проносились мрачные картины, было жутко, но проснуться он не мог. Вынужден был спать сном несчастного человека.
Смена выдалась тяжелой – после досмотра бренди надо было ехать со всеми на рейд, принимать судно.
До конца испытательного срока оставалось совсем мало, у меня же не было еще ни одного задержания судовой контрабанды. Конечно, главным в эти месяцы было усвоение сотен правил и инструкций, но все же не мешало бы задержать хоть одну судовую «кабэ».
Ребята моей смены утешали, говорили, что бывают полосы, когда месяцами ничего не попадает, такое случается даже с асами, проработавшими не один год на границе, я же – всего-навсего стажер. Легче от этого не было. Я привык работать так, чтобы был виден мой труд – нагруженное судно, ранее – отремонтированное оружие, пораженная цель, выкопанная канава. А тут я вроде ушами хлопал, потешая находчивых контрабандистов.
Из распахнутого окна виднелась панорама ночного порта, черный провал залива, на котором, словно в небе, зависли огоньки судов, стоявших на рейде. Ближе, на причалах, между освещенными пакгаузами сновали электрокары, автопогрузчики, погромыхивали сцепкой составы. Плыли в воздухе мешки, ящики, машины, бочки – все, что прибыло или уйдет в ненасытных чревах сухогрузов. «Вира», «майна», сладкий запах сахара-сырца – привычная портовая жизнь.
