Текст книги "Пора охоты на моржей"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Новое имя – рабочий
Еще в марте колхозные бригады стали заранее готовиться к весенней охоте на моржа. Освободили из-под снега вельботы, поставили их на киль, убрали набившийся внутрь снег, а когда участились солнечные дни и стало теплее, прошпаклевали и покрыли белой цинковой краской.
Косторезы Увэленского промкомбината, наблюдая из окон мастерской за берегом, вздыхали и завидовали колхозникам, представляя себе всю радость первого торжественного выхода в море и ощущая во рту вкус свежего мяса весеннего моржа.
– Счастливые, на охоту пойдут! – не выдерживал кто-нибудь, глядя, как обводит черной краской борта вельбота Кагье, как ревниво следит за покраской Каляч.
Завидовал колхозникам и Владик, так как тоже был заражен охотничьей страстью. Он работал мотористом в косторезной мастерской, и электроэнергию приходилось давать целый день: косторезы уже давно перешли на обработку кости электробурами, использовали пилу-циркулярку, токарный, сверлильный и фрезерный станки. Когда выдавалось время и мотор работал хорошо, Владик подходил к Кагье.
– Скоро – аттау! На охоту! – говорил он.
– Ии, скоро, – приветливо отвечал ему Кагье, посасывая свою маленькую экономную трубочку. – Давай с нами. Моториста у нас еще нет.
– Не могу, Кагье, работать надо, – отвечал он и, немного постояв у выкрашенного и обновленного вельбота, возвращался в мастерскую.
Хотя и считались косторезы штатными работниками промкомбината и называли их теперь новым словом «рабочие», но в душе они оставались охотниками. И как только выдавался хороший день, когда у кромки припая шла нерпа или начинали весной лететь через косу утки гаги, «рабочие» забывали о своих трудовых обязанностях и, не спрашивая разрешения, уходили на охоту.
– Что будем делать с дисциплиной? – как-то задал вопрос директор промкомбината заведующему косторезным цехом Тааю. – В апреле, смотри, мы не выполнили план из-за того, что косторезы почти не работали.
Таай понимал серьезность вопроса, но как удержишь врожденного охотника на месте, когда идет зверь или летят над поселком стаями утки? В такие дни мастерская пустела, и оставались лишь хромой эскимос Вальтыргин да старый ревматик Чуплю, у которого и в хорошую погоду часто ныли все кости. Да и сам Таай бывал грешен, когда рано утром, соблазнившись хорошей погодой, уходил с мелкокалиберкой на кромку припая и опаздывал на работу на несколько часов.
– Ии, плохо это, – соглашался с директором Таай.
– Вот то-то, что плохо!
– А может, так сделаем? – осторожно начал Таай. Он всегда говорил тихо, спокойно. – Ведь раньше, тэленъеп, – уточнил он по-чукотски, – когда чукчи занимались мастерством резьбы по кости? Аа? Когда была плохая погода и люди сидели дома. Верно?
– Да, пожалуй, так, – согласился Глебов и тут же возразил: – Так было раньше, а теперь мы государственное предприятие, в котором четкий трудовой режим, рабочие, которые должны выполнять план…
– Ии, верно, верно. Но мы же охотники… Ведь и нам, косторезам, тоже нужно мясо и жир так же, как вам, русским, нужен хлеб. Давай сделаем так: если погода плохая, туман, ветер или пурга, пусть люди работают не восемь часов, а сколько хотят, мастерскую закрывать не надо.
Этот вопрос долго обсуждался на профсоюзном собрании. Все были согласны с директором, что нужна строгая трудовая дисциплина, так как они теперь рабочие и нужно выполнять план. Никто не возразил. Но когда выступил Таай и сказал, что, если промысел хороший, надо охотиться, с ним тоже все согласились. Как же решить, чтобы то и другое совмещалось? Директор знал и понимал косторезов. Если не отпустить на охоту, все равно в мастерской от них не будет проку. Начнутся тяжелые вздохи, у каждого входящего будут спрашивать: «Как там на кромке?» Будут чаще выходить на улицу на «перекур», забираться на крышу мастерской и смотреть на море в бинокль. И директор согласился с мнением большинства. Тем более, те, которые не могли охотиться или были равнодушны к промыслу, в один голос заявили, что, пока косторезы будут на охоте, они смогут работать сверх плана. К тому же они хорошо знали, что если охота будет удачной, и им достанется кусок свежего мяса и жира. Так и решили.
А несколько позже, к удивлению всех, директор пошел даже навстречу косторезам, выхлопотав в районе разрешение на приобретение для них нарезного оружия. И с этого времени весенняя охота для рабочих промкомбината стала традицией. Директор отпускал косторезов, они устраивались в колхозные бригады и, пока шел морж, промышляли вместе с ними. Правда, выполнение плана стало скачкообразным: в ноябре, декабре его выполняли на сто пятьдесят – двести процентов, неплохо бывало в январе, и резко снижались показатели в мае – июне. Директору изрядно попадало от районного и окружного руководства, но все компенсировалось благодарностями за годовые показатели. Вот и сейчас, видя возбуждение косторезов, их озабоченность, директор подсел к Тааю и как бы невзначай сказал:
– А что, Таай, если и нам организовать свою морзверобойную бригаду? Пусть она вместе с колхозниками идет на промысел.
Косторезы, прервав работу, повернулись к директору.
Таай поверх очков с улыбкой смотрел на Глебова.
– Ты не шутишь? – переспросил он.
– Нет, не шучу. Байдара у нас есть. С мотором плохо.
– Если ты согласен, мотор будет.
– Мотор сделаем, – подтвердил старший моторист Танат, зачищая наждачной шкуркой фигурку белого медведя.
– Но одно условие, чтобы в июне, июле план был перевыполнен, – заключил директор.
– Сделаем! – чуть ли не хором ответили резчики.
И мастерская ожила. В этот же день вечером косторезы сняли со стоек байдару, перенесли ее на прибрежную гальку, опустили вверх килем и обложили ровными кусками снега, чтобы апрельское солнце не иссушило моржовую шкуру и не деформировало каркас байдары. Так она будет лежать под снегом до первого выхода в море.
Колхозники посмеивались над промкомбинатовцами.
– Смотрите, тоже на охоту собираются, – язвили они. – Наверно, косой и хромой Чены гарпунером у них будет.
Вообще увэленцы считали, что в косторезы идут те, кто не способен быть настоящим охотником, тем более что в Увэлене почти каждый чукча – резчик. Поэтому все приготовления промкомбинатовцев вызывали у колхозников смех. Но те не обращали на это внимания и продолжали готовиться. Владик с Танатом сняли с чердака у Таая старый, заржавевший руль-мотор, марку которого было трудно определить. Кое-каких частей не хватало, но выручила полярная станция. Достали катушку зажигания, поршень, кольца.
Танат разобрал мотор до основания, очистил и протер маслом все детали, залил баббитом подшипники, сделал новые шпонки к шестеренкам и собрал его заново. Владик помогал. Как только Танат сказал: «Мытыплытку! Кончили!», все дружно изъявили желание проверить мотор. Танат пробовал было отложить испытания на следующий день, сославшись на усталость, но косторезы не хотели и слушать. Тут же подкатили к мастерской железную бочку с вырезанной крышкой, наполнили ее пресной водой и установили двигатель.
– Ну, давай, – сказал Таай.
Золотые руки у Таната, как будто он от природы был рожден механиком. С какой любовью он относился к моторам, как бережно с ними обращался! За все время, пока Танат обслуживал электростанцию промкомбината, не было случая, чтобы он дал свет не вовремя, сорвал работу мастерской. Принимая два года назад новый американский двенадцатисильный двигатель «Рейнер», он сразу же сказал директору, что будет работать лишь в том случае, если сначала переберет весь мотор и познакомится с его устройством, сделает подтяжку. Директор долго сомневался, убеждал Таната, что нет смысла перебирать совершенно новый двигатель и тем более американский, который изготовлялся с гарантией на определенное число рабочих часов. Но Танат был упрям, а лучшего моториста во всем Увэлене не найти, и директор согласился.
Три дня Танат возился с «Рейнером», старательно протирал каждую деталь тряпочкой и снова смазывал. Таната можно было понять: инструкцию по эксплуатации на английском языке перевести некому, а Владиковых школьных знаний английского для перевода технической литературы без специального словаря явно не хватало. Правда, в общих технических данных они разобрались, но все же увидеть все своими глазами было самой лучшей подготовкой. И электростанция работала бесперебойно, давая энергию мастерской с семи утра и до одиннадцати часов вечера. За время работы Танат и Владик получили по две благодарности, денежные премии и числились в передовиках.
Вот и сейчас Танат со всей тщательностью собрал из всякой рухляди промкомбинатовский мотор для охоты. Некоторые детали были сделаны своими руками. Закончив, Танат сразу же сказал:
– Работать будет, но мы не завод, и, может быть, некоторые детали не выдержат долго. Далеко в море уходить нельзя.
– Тагам! Давай заводи! – торопили косторезы.
Оставив свои вельботы, подошли колхозные бригадиры Кагье, Каляч, Унпэнэр. Промкомбинатовцы завидовали им: у них были надежные шведские моторы «Пента» и «Архимед», и им было легче. Директор пробовал выпросить мотор в колхозе, но ему отказали: мол, для промкомбината охота – это удовольствие, а для колхоза – производство. Возразить было нечего.
Наконец Танат обмотал пусковым шнуром маховик, провернул его несколько раз, делая подсос, и, сказав «То-ок!», дернул за шнур. Мотор дал две-три вспышки и замолк.
– Живой! – обрадовался Таай.
Танат был спокоен. Он снова обмотал маховик и сделал рывок. И со второго раза мотор на средних оборотах заработал четко и ритмично. Все заулыбались.
– Ка-а-ко-мей! Мастеровые руки у промкомбинатовцев, – восхитился Кагье.
Тут же косторезы вместе с директором обсудили состав бригады. Бригадиром выбрали Таая, как самого опытного, мотористами назначили Таната и Владика, гарпунером Кейнытегина и трех человек стрелками и гребцами.
Теперь вся мастерская жила ожиданием, когда вскроется море, все разговоры сводились только к охоте, и работали изо всех сил, перевыполняя план, засиживаясь допоздна в мастерской.
И вот в середине мая оторвало лед и усиливающимся течением с юга стало уносить на север. Но напротив поселка по-прежнему оставалась широкая торосистая полоса припая, по которой невозможно было протащить вельботы к кромке. В сторону скал у мыса Сенлюквин припай становился уже и подходил почти к самому берегу. Туда-то и перетащили на собачьих нартах свои вельботы колхозники. В море еще было много льда, тянулись сплошные ледяные поля, происходили неожиданные сжатия, охотиться было рискованно, и поэтому колхозники решили: выждать погоду и выехать бригадами в Наукан – соседний эскимосский поселок. Как только пришла весть, что там начали промысел моржа, колхозные бригады одна за другой пошли в Наукан.
Такое часто бывало. Если в Увэлене долго держался припай и до кромки было далеко, увэленский колхоз вывозил свои вельботы через перешеек Дежневского массива в старый Кенискун, а оттуда уже своим ходом вельботы переправляли в Наукан и промышляли моржей до тех пор, пока в Увэлене море не освобождалось ото льдов.
В этот раз самой первой вышла в Наукан комсомольско-молодежная бригада Кагье – Каляча. Это опытные, пожилые, еще полные сил зверобои, хорошо знающие море. И когда на колхозном собрании встал вопрос о создании комсомольско-молодежной бригады, старики в один голос заявили, что хороши молодые охотники Эйпес, Теютин, Тымневакат, Выквын – они бесстрашны и смелы, сильны и выносливы, но много делают глупостей, не пустим одних в море. Бригадиром у них пусть будет Кагье, а заместителем на случай болезни – Каляч. И как ни пытались отстоять свою самостоятельность комсомольцы, упрекая стариков, что они все еще хотят жить по-старому, не доверяют молодым, но те настояли на своем. А когда председатель колхоза Ваамче напомнил, как год назад молодой бригадир Гивынкеу завел бригаду в сплошные льды, раздавил вельбот и чуть не погубил людей, молодежь умолкла совсем.
– Хорошо, что рядом оказалась шхуна гидробазы и людей спасли, – говорил Ваамче. – Пусть в каждой бригаде будут старики, – заключил он.
И собрание единогласно постановило оставить наставниками Кагье и Каляча и возложить на них бригадирские обязанности.
Еще днем Владик встретил Кагье с биноклем на плече. Он направлялся на скалу Ёпын.
– Пойду посмотрю, как там море. Если хорошо, то завтра утром выйдем в Наукан.
– Хорошо бы нам с вашей бригадой, – высказал желание Владик.
– Ну что ж, скажи, пусть готовятся. Ждать не будем, – ответил Кагье и пошел дальше.
Таай согласился с предложением идти в Наукан вместе с Кагье.
– В бочке мотор работает хорошо, – обратился он к косторезам, – но как он будет вести себя в море – надо проверить. А если что случится, то нас возьмут на буксир. Ымто, ну как?
– Верно, – согласились все косторезы.
Вышли в три часа утра. Танат не смог поехать – заболела жена. Его заменил Владик. Мотор работал пока без всяких капризов, и промкомбинатовская легкая, негруженая байдара все время обгоняла вельбот Кагье. Идя рядом с ним, Кагье подымал руки и показывал, что мотор хорош. Но Таай все время сдерживал Владика и заставлял убавлять газ, чтобы идти следом за вельботом.
В гостях у науканцев
Наукан – древний эскимосский поселок. Расположен он у самого мыса Пээк на пологой террасе, похожей на выщербленную каменную ступеньку, и издали напоминает кавказский аул. Террасу прорезает глубокий, с крутыми бортами овраг, по которому летом бурно бежит ручей с прозрачной холодной водой. По правую и левую стороны оврага на склоне террасы, круто обрывающейся к морю, прилепились эскимосские жилища. Задние стены жилищ врыты в склон, а крыши покрыты старыми, почерневшими моржовыми шкурами; лишь на некоторых из них желтыми прозрачными заплатами светятся свежие. Перед жилищами навалены камни, стоят с древних времен стойки из челюстей гренландских китов, на которых растянуты лахтачьи ремни.
Внутреннее устройство жилищ такое же, как и у увэленцев: просторный чоттагин, где в центре расположен очаг и загородка, преграждающая вход собакам в жилое помещение. Дальше, у задней стены, стоит квадратный меховой полог из шкур оленей. Такие жилища имеет большинство эскимосов, но некоторые, их мало, живут в американских домиках из тонких дощечек, утепленных шкурами, с меховыми пологами. Среди шляпок эскимосских яранг по левую сторону оврага стоит большая деревянная школа на огромных угловатых камнях, подложенных под фундамент. Напротив школы – искусственная площадка, где натянута волейбольная сетка.
Население Наукана образовалось из древних родов, живших когда-то в ныне покинутых селениях Нунегнин, Мемрепен, Валкатлян, Кеныпен, а некоторые переселились на азиатский берег с Аляски. Жили науканцы отдельными родами, и жилища каждого рода стояли обособленно. Род возглавлял старейшина. Один род назывался ситкунагмит, и его люди слыли самыми удачливыми, сильными и ловкими охотниками. Другой назывался маюгягмит – это были замечательные танцоры и сочинители танцевальных песен. Род сагарагмит был непревзойденным строителем землянок нынлю, а вот род уныкогмит считался набожным и ленивым, но об этом не говорили: люди сильно обижались и лезли в драку. Роды же мамрохпагмит и нунагмит назывались как их древние селенья Мамрохпак и Нунак. Они были и замечательными охотниками, и строителями, и не уступали никому в танцах и песнях. Главенство в Наукане держал род имтугмит из селения Имтук, что около Сиреников. Этот род считался первопоселенцем и основателем села, был гуманным и справедливым, ему принадлежала вся власть, из него и только из него выбирали нуналика – старейшину села, слово которого для науканцев считалось законом. Так было раньше. Но в двадцатых годах избрали поселковый Совет, и власть перешла к нему. Почти все старейшины рода вошли в этот Совет, но вскоре в него стали избирать и других достойных жителей села из числа лучших зверобоев.
Хотя и состояли науканцы из нескольких родов, различных по происхождению и месту древнего жительства, но они были дружны и считались по всему чукотскому побережью непревзойденными зверобоями и мореходами, а женщины – самыми искусными швеями и добрыми хозяйками. Правда, иногда возникали мелкие недоразумения между жителями двух половин села, разделенных оврагом. Начинали ссору представители рода мамрохпагмит или нунагмит. Обычно случалось это тогда, когда старички, подвыпив, ударялись в воспоминания. И какому-нибудь нунегнинцу вдруг приходила на память легенда, как убили в древности мамрохпенцы ручного кита, выращенного людьми, который приводил несметные стада йитивов – гренландских китов к берегу. Нунегнинцы имели всегда богатую добычу и жили счастливо, пока не был убит ручной кит, и обвиняли в этом мемрепенцев. Мемрепенцы же, наоборот, считали, что кита убили нунегнинцы. Так и возникала ссора. В нее вовлекались представители и других родов. Местом встречи было дно оврага. Чтобы не увечить друг друга, дрались рукавицами, наполненными галькой. Удар бывал тяжелым, им запросто сваливали с ног. Когда какой-нибудь старик, поглаживая ушибленное место, приходил в себя и говорил: «Да что же мы всяким сказкам верим, а может, и не было никакого кита?» – драка прекращалась.
Но такое случалось редко. Стоило появиться у Наукана вельботу или байдаре, как раздавался крик «Рай-рай», и науканцы, побросав дела, бегом спускались к берегу. Как только гости перекидывали на берег ремень с вельбота, они тут же оказывались на суше, подхваченные десятками дружеских рук. А когда в 1936 году пришла беда – неожиданно умер, возвращаясь пешком с партийной конференции, первый председатель колхоза Аёек, – все мужчины Наукана пришли в Увэлен, на руках унесли тело уважаемого человека и похоронили его на мысе Дежнева, поставив памятник с красной звездочкой. Аёек был из рода мамрохмагмит, а его родной поселок Мамрохпак как раз и располагался на мысе Дежнева.
Науканцы гордились своим местом и считали его самым удачным для охоты. Ничего, что поселок стоял на крутых скалах, – жители его никогда не жаловались на неудобства. Свободно поднимались по крутому обрыву с тяжелой ношей, а зимой надевали на ноги специальные кошки, чтобы не скатиться вниз. С высокой террасы хорошо просматривалось море, виднелся остров Ратманова. Эскимосы называют его Имаклик, чукчи – Имэлин. В ясную погоду четко обозначались синие берега Аляски. Перед глазами простиралась ширь Берингова пролива. Жилища эскимосов имели выход к морю, и науканцам не надо идти куда-то на скалу, как в Увэлене: все видно прямо с порога. Стоило кому-нибудь заметить моржей или кита, как через несколько минут вельботы и байдары были на воде.
Увэленцы издавна были дружны с науканцами. Много эскимосских женщин выходило замуж за чукчей и жило в Увэлене. Выходили замуж за науканцев и увэленские чукчанки. Поэтому, когда увэленцы нахлынули в Наукан, они не стали ставить палатки на берегу, как инчоунцы, а все разошлись по жилищам своих родственников и друзей.
Владик тоже остановился у хорошего друга отца, председателя сельсовета Утоюка. Он жил в домике. У него было чисто и уютно. Стояли кровати, стол, но хозяева по старой привычке любили спать на полу на оленьих шкурах. Обедали тоже своеобразно. Пищу, приготовленную русским способом – суп, кашу, ели за столом, а моржовое мясо – эрэт – с традиционного подноса – кэмэны, сидя на полу. Хозяйка дома, красивая и стройная Кэйнынеут, ухаживала за русским парнишкой, как за сыном, и он чувствовал себя свободно. Возвращаясь с охоты, Владик снимал всю меховую одежду в чоттагине, Кэйнынеут, не спрашивая, развешивала ее, а к утру, как бы рано он ни вставал, все было высушено, размято и подшито.
– Да я сам могу все это сделать, – смущенно говорил Владик, собираясь на охоту, но Кэйнынеут уже вносила одежду и разжигала в чоттагине примус, ставя на него чайник.
– Ты пищу добывай, а наше женское дело – это чтобы мужчина-добытчик был одет и обут, чтобы ему было тепло и удобно.
Охотились промкомбинатовцы с припая у древнего селения Нунегнин, расположенного за мысом Пээк, который увэленцы называли Уйъэн, а науканцы – Уйгак, что значит по-эскимосски «камень». Когда и почему на карте появилось чукотское название мыса Пээк, что означает «толстый», «вздутый», никто из местных жителей не знал. Наверно, здесь допущена какая-то географическая ошибка, потому что не могли же забыть коренные жители название этого мыса.
Промкомбинатовцам не везло, на их счету было пять нерп и один лахтак. Таай осторожничал и боялся отрываться от берега. Он не собирался выходить далеко в море, да и остальные члены бригады не проявляли особого рвения. Байдара у них была маленькая, с низкими бортами. Мотор, по мнению Таая, не внушал доверия, хотя Владик был уверен в нем и он работал пока нормально. Обычно они выходили рано утром, сидели на припае и следили с высоких торосов за морем, а к вечеру возвращались в Наукан. Владику начинало надоедать такое бестолковое сидение, хотелось настоящего дела. Колхозники злорадствовали и посмеивались над промкомбинатовцами:
– На припай морж не вылезает, в море надо идти, – говорили они, сгружая свою богатую добычу на берег.
Владик обижался и отходил в сторону, с завистью наблюдая за ними. Ему было стыдно за промкомбинатовцев.
Бывали дни, когда в море нельзя было выходить, и тогда все гости и науканцы собирались на площадке у школы. Завязывалась борьба, они таскали тяжести с берега по крутому склону наверх, и все это кончалось танцами, где науканцы из рода маюгягмит пытались перетанцевать увэленцев.
Владику шел двадцатый год, и он уже заглядывался на науканских девушек. Особенно ему нравилась стройная и красивая Таня Головина в яркой цветастой камлейке. Отец ее, русский учитель, бросил семью и уехал на Большую землю. Но мать Тани, живя в кругу родственников, не чувствовала себя обездоленной и несчастной. Прождав два-три года, она вышла замуж за эскимоса и жила с ним счастливо. Она гордилась своей красавицей дочкой. Владик никак не мог набраться смелости и заговорить с девушкой. Для него легче было пройти по шатким льдинам, чем подойти к ней. Таня, видимо, тоже не без интереса бросала приветливые взгляды на него, смущалась и краснела.
Нравилась Владику и хохотушка Нина Номнаут. Маленькая, круглолицая, большеглазая и пухленькая, она выглядывала из-за какой-нибудь яранги и, увидев его, заливалась смехом и убегала. Он останавливался в недоумении и осматривал себя. Вроде бы одет нормально, как и все увэленцы: кухлянка с пушистой опушкой, белая охотничья камлейка, новые брюки из нерпы и короткие охотничьи торбаза. Стоило ему двинуться дальше, как Номнаут опять выглядывала из-за камней, заливалась смехом и убегала.
– Тебя хочет, – говорил ему колхозный моторист Эрмен, известный покоритель женских сердец, балагур и весельчак. – Ты не стесняйся, поймай ее, и будет твоя, – советовал он.
– Вот погоди, расскажу твоей жене Тэювентине, как ты здесь за женщинами ударяешь, она тебе все волосы выдерет, – грозил ему Владик, а сам краснел до ушей, смущался и отходил в сторону.
Как-то Владик проснулся в шесть утра и удивился, что его никто не будит. Обычно промкомбинатовцы уходили в море в два-три часа ночи, когда весеннее солнце уже было над горизонтом. Он забеспокоился, поспешно оделся и вышел. На улице ни звука. Тихо. Все подножие мыса Пээк окутал плотный туман. Сквозь него смутно проглядывали яранги, на другой стороне оврага чернела громада школы. «Неужели ушли в море?» – подумал он, и в это время издалека донеслись звуки выстрелов. Он со всех ног бросился к берегу, где лежала байдара, и услышал насмешливый голос:
– Напэлягыт! Бросили тебя! Бросили тебя! – ехидничала откуда-то из тумана Номнаут, видимо, проводившая на охоту своего отца и братьев.
– Пошла ты! – крикнул он со злостью.
Перевернутая байдара с присыпанными галькой бортами лежала на месте, но ни одного вельбота на берегу не было.
– Все ваши с колхозниками ушли, – сказал ему появившийся из тумана эскимос Ыкына, тоже работник промкомбината. Он делал чемоданы, обтягивал их нерпичьей шкурой и украшал вышивками и инкрустациями из кости. – Слышишь, стреляют!
И снова с моря донеслись выстрелы.
– Вместо того чтобы самим охотиться, расселись по колхозным бригадам, как иждивенцы, – злился он.
– Напэлягыт! Бросили тебя! Много спишь! Много спишь! – откуда-то сверху дразнила Номнаут.
Владик сердито швырнул камень в сторону Номнаут, который, конечно, не долетел до цели, и бегом вернулся в ярангу. Видя его растерянность Кэйнынеут старалась успокоить Владика:
– Ты не сердись на них, – говорила она по-чукотски, так как не знала русского языка, а Владик не понимал эскимосского. – Им же моржовое мясо нужно, вот они и отправились с колхозниками. Утоюк тоже говорит, что на вашей байдаре нельзя выходить далеко в море, – и налила Владику кружку чая, придвинув поднос с мелко нарезанным моржовым мясом.
Есть не хотелось. Владик снова вышел на улицу, постоял у порога. Туман по-прежнему окутывал поселок, внизу темнело тихое и спокойное море. Оттуда временами доносились залпы: так бьют моржа только на льдинах. С чувством глубокой обиды на своих промкомбинатовцев он зашел в комнату, не раздеваясь прилег на кровать и взялся за книгу. Но чтение не шло в голову, и он швырнул книгу на пол.
Было часов десять утра, как вдруг в чоттагине раздался топот ног, и он услышал:
– Влятик дома?
– Да, дома, – ответила хозяйка.
Открылась дверь, и он увидел колхозного моториста Гонома из бригады Кагье.
– Влятик, – закричал он по-чукотски, – давай скорее, поезжай с нашей бригадой. Сегодня много моржа, охота хорошая. Давай! У нас мотор сломался! Проржавела рубашка цилиндра, и я еду в Увэлен за другой. Ваш мотор все равно лежит без дела. Помоги нам!
Владик, как подстегнутый, вскочил с кровати.
– Ладно, где стоит ваша бригада?
– Там, у припая, тебя ждут. Кагье сказал, что Влятик не откажется.
Гоном выскочил на улицу и прямо с обрыва скатился к берегу. Владик быстро надел нерпичьи штаны, длинные, до колен, торбаза, нырнул в кухлянку, накинул сверху белую камлейку, схватил свечи, магнето, которые лежали в сухом месте над печкой, подпоясался ремнем с охотничьим ножом и бросился вслед за Гономом.
На берегу у байдары его уже ждали Эйнес и Тэютин, молодые охотники из бригады Кагье. Они приподняли борт байдары, достали мотор, ящичек с инструментами и бегом пустились к кромке небольшого припая, где их ожидал вельбот. С Владиком была винтовка и вещмешок с запасными брюками, чижами и торбазами, чукотский дождевик и немного еды.
– Ок, етти! – дружно крикнули ему с вельбота, а Кагье приветливо закивал головой и тихо сказал:
– Я же знал, что Влятик придет.
Владику помогли установить мотор в ящик-колодец. Он поставил магнето с катушкой зажигания, ввернул свечи. Покончив со сборкой, Кагье дал знак, и вельбот отчалил от припая.
– Мотор этки, плохой. Далеко нельзя уходить, – предупредил он Кагье.
– Ничего. Будем осторожными, – ответил Кагье.
После нескольких рывков мотор глухо затарахтел, и вельбот пошел в открытое море.
Владик посмотрел на берег и не увидел вредную Номнаут, а ему так хотелось, чтобы она видела, как у него заработал мотор. «Набегалась, наверно, и сейчас дрыхнет на теплых шкурах», – подумал он и улыбнулся.
Высокий скалистый берег скрылся в тумане, и вельбот оказался в сплошном молоке. Кагье, сидевший на корме и не выпускавший из рук румпель, выдвинул из-под кормовой банки ящик с морским шлюпочным компасом и засек курс.
