Текст книги "Пора охоты на моржей"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Я не знаю, кто такой Айе, вижу все своими глазами…
Но Владика уже трудно было остановить. Он хорошо знал косторезов – каждый день с ними, знал заботы и переживания отца.
– А разве плохо, когда художник-гравер, допустим Ренвиль, Онно, Эмкуль, Итчель, получает уже готовый к разрисовке клык, а ведь, чтобы подготовить клык для гравировки, надо затратить два-три дня. Разве плохо, что промкомбинат дал работу старикам-инвалидам? – и Владик, как ребенок, засыпал Кононова вопросами.
– Все это так, но главное – промкомбинат подрывает деятельность колхозов. Ты молод, еще во многом не разбираешься. Давай-ка отложим пока этот разговор. Сегодня партийное собрание, и мне надо подготовиться.
Владик ничего не ответил, молча вышел и, не заходя в мастерскую, направился домой. Он был встревожен и чувствовал, что в его жизни наступил перелом. Теперь ему самому надо было определять жизненную позицию. Сколько он ни думал, он никак не мог согласиться, что отец неправ. Владик решил поговорить откровенно, но отец задержался на партийном собрании и вернулся уже после полуночи, взволнованный и возбужденный.
– Фу, черт! Какие-то радужные круги появились в глазах! Лампочка, как в тумане, тебя плохо вижу. Висок ломит, – говорил он. – Ты чего не спишь?
– Тебя жду, – ответил Владик.
– А-а, и тебя ввели в курс дела? – догадался отец. – Ты же теперь секретарь комсомольской организации и должен вникать в дела промкомбината.
– Отец, почему ты не сказал, что работа промкомбината признана неудовлетворительной? – спросил Владик, наливая чай.
– Сынок, я просто не хочу, чтобы косторезы знали об этом. Я уверен, что постановление правительства будет выполнено и все в конце концов выяснится. У ты черт! – вскрикнул отец и приложил руку к правому виску. – И откуда привязалась эта болезнь?! Иногда так заломит, что хоть падай!
Эти приступы появились у отца, когда он вернулся из поселка Лаврентия, куда ездил с отчетом. На работе, в мастерской, он держался, но дома нет-нет да и срывался: стонал, скрипел зубами. Владик переждал, пока утихнет боль, и чуть ли не со слезами на глазах выпалил:
– Но тебе же предъявляют серьезные обвинения в подрыве деятельности колхозов!
– Это еще надо доказать, – взял себя в руки отец. – Что же касается отношений между промкомбинатом и колхозами, то есть в этом доля правды. И они возникли, как мне кажется, из непонимания большого значения чукотско-эскимосского искусства в развитии национальной культуры. Не случайно наше правительство в последние годы войны, когда надо было добивать фашистов и восстанавливать разрушенные города и села, заводы и фабрики, принимает решение о строительстве какого-то промкомбината на самой окраине советской земли, выделяет на это дело огромные средства. И вот тут находятся бюрократы, которые всячески тормозят это дело.
Твердая, убежденная речь отца несколько успокоила Владика.
– Сейчас в промкомбинате насчитывается сто девяносто человек, из них только я и бухгалтер русские, все остальные – чукчи и эскимосы, бывшие колхозники. Большинство косторезов старики-инвалиды. Постановление Совета Министров, решения окрисполкома и райисполкома предусматривали приток рабочей силы в промкомбинат из колхозов. В свое время Увэленский, Науканский и Кенискунский колхозы охотно отпустили этих людей в промкомбинат, но председатели колхозов – чукчи и эскимосы не знали, что это надо оформить решением общего собрания или правления колхоза, а я упустил из виду. Инструктор райисполкома Качемалкин преподнес это как подрыв деятельности колхозов и требует вернуть этих людей. По его мнению, в колхозах не хватает рабочей силы. А какая это рабочая сила? Ух ты! – вскрикнул от боли отец. Перетерпев ее, он продолжил: – На собрании как раз и был разговор о делах промкомбината. Кононов прямо сказал, что Глебов развалил дисциплину в промкомбинате. Привел примеры. Вот де Онно целыми днями бродит по поселку, Кейнытегин, Теютин ушли на охоту. Как работает Онно, ты знаешь. А этих я отпустил сам, потому что у них кончился жир и в ярангах темно и холодно. Дети мерзнут. Вот и думай, правильно ли поступил твой отец?
– Правильно, – прошептал Владик. – Иди ложись, отец, тебе совсем плохо стало.
Владику не суждено было развернуть работу комсомольской организации. В апреле Яков Петрович Быстраков напомнил телеграммой, что вопрос о нем согласован с администрацией института и его примут на северное отделение. В тот же день вечером отец сказал:
– Тебе выпадает большое счастье учиться в таком прекрасном городе, как Ленинград. Раз есть возможность, надо ехать и нечего дурака валять. У нас с матерью сбережений нет, так что рассчитывай на себя.
Владик не стал возражать отцу, решил ехать в Ленинград, но «большая земля» его пугала. Как-то она его встретит! Несколько дней ходил расстроенный и грустный. Косторезы сочувствовали ему.
– Кэлюк-ым минкри! Ничего не поделаешь! – говорили они.
То же самое он слышал от каждого встречного, так как все увэленцы уже знали, что «Влятик» получил телеграмму из Ленинграда от Быстракова. А Танат сказал:
– Ты уедешь, я не буду работать мотористом.
– Это почему же?
– Другой меня не поймет. Ты знал, когда мне нужна нерпа, ты подменял меня. Другой так не сделает.
Увэленстрой
Апрель выдался пуржливый и мокрый. По нескольку дней дули ураганные южаки, срывая ветхие крыши с яранг, наметая огромные сугробы и забивая жилища снегом. Стихал один южак, давал передышку людям, и с еще большей силой задувал новый. Для увэленцев это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что с каждым разом кромка припая становилась все ближе и ближе, большие поля льда откалывались, их уносило в море, а наст становился все тверже и ровнее. Это значило, что не надо тащить вельботы ни в Наукан, ни в Кенискун, весенняя охота на моржа и лахтака будет рядом. И плохо, потому что каждый раз приходилось откапывать яранги, стряхивать снег с пологов и выгребать его из чоттагинов. Еще хуже было то, что наступило голодное время: не хватало жира и свежего мяса. Но увэленцы не падали духом и жили радостными надеждами. Ведь осталось совсем немного! Придет май, а там наступит время перелета уток – гаг, а потом – пора охоты на моржей.
В такие ненастные дни, когда южак за стенами яранг и домов завывал на все голоса, аккомпанируя себе стуком шкур и железа на крышах, стонал в проводах, люди собирались в косторезной мастерской. Народу набивалось столько, что ступить было некуда. Усаживался прямо на полу у китового позвонка пожилой Уатагин, ближайший друг Таая, клал рядом несколько моржовых бивней и начинал обрубать теслом. Находил себе местечко китобой и морской охотник Чейвытегин, один из лучших мастеров по рельефной резьбе, и готовил себе клыки. Приходил хромой Рычып и тоже где-нибудь пристраивался. Приводили слепого певца Пайме, усаживали его за стол и давали зачищать наждачной шкуркой клык и циклевать его. А клыки для гравировки Пайме умел отделывать как никто: его руки были очень чувствительны, он ощущал каждую царапинку. Не оставался в стороне и сочинитель песен и самый лучший исполнитель пантомим Ытук. Он придирчиво отбирал моржовые клыки, а они ему нужны для пеликенов не плоские, какие идут для цветной гравировки и фигурной резьбы, а более круглые и толстые. Ытук делал разметку и распиливал клык на семь кусков, каждый из которых был чуть короче предыдущего.
– Это будет папа-пеликен, – ставил он на верстак самый длинный кусок клыка. – Это – мама-пеликен, – ставил рядом другой, а это их дети – пеликенчики, – выстраивал он в ряд остальные пять.
И пеликены у Ытука получались замечательные. Это были, пожалуй, самые добродушные существа-духи на всем белом свете. Острая конусообразная голова, огромные, как ракушки, уши, узкие щелки глаз с высоко поднятыми бровями, прямой нос и широкая обворожительная улыбка. Руки прижаты к туловищу, из-под большого живота торчат пальцы ног. Особенно выразительной была мама-пеликен: чуть ниже папы, полная, солидная, настоящая мать, прародительница всего живого.
Владик встречал разные амулеты у чукчей, но никогда не видел пеликена ни на их теле, ни в жилище, ни в байдаре.
– Почему чукчи не носят пеликенов? – спросил он Ытука.
Ытук улыбнулся и ответил:
– Потому что это не наш, не чукотский дух. Он пришел с Аляски. Первым его начал делать эскимос Касихнук, который приехал с мыса Кыгмин в Наукан, когда в Увэлене был начальником Бычков[3]3
Бычков Алексей Михайлович, первый уполномоченный Камчатского облнарревкома в Чукотском уезде в 1920 году. Жил в Уэлене.
[Закрыть]. Пеликены нравятся нам, их хорошо покупают, и мы делаем их.
Шумно и оживленно было в мастерской в такие дни и вечера. Танат с Владиком вешали дополнительные лампочки, чтобы всем хватало света, открывали дверь в коридор, выпускали клубы табачного дыма и впускали струю свежего воздуха. «Рейнер» работал легко, без нагрузки: чтобы не произошло замыкания в случае обрыва проводов, мотористы отключали освещение поселка. Люди пилили, рубили кость, сверлили и разговаривали, разговаривали. Сколько Владик услышал там сказок, преданий, смешных историй и охотничьих рассказов! Особенно увлекательно рассказывал их Уатагин, не отставал от него и острый на язык Ытук. И неудивительно, что через некоторое время сюжеты этих сказок и преданий появлялись на клыках граверов, а Ытук сочинял новые песни.
В такие вечера можно было услышать не только предания и сказки, но и узнать обо всем, что происходит в стране.
Радостно и восторженно встретили увэленцы постановление правительства об отмене карточек, снижении цен на продукты питания и промышленные товары. Они интересовались, какую пользу даст государству денежная реформа, зачем надо менять деньги. Только непонятно было увэленцам, как это некоторые русские заранее узнали о денежной реформе и вдруг стали покупать на складе оленьи, собачьи упряжки, гравированные клыки, тапочки и меховые коврики, а заведующая школьным интернатом Авербах купила целый мешок гравированных клыков и даже уговаривала Кагье продать ей несколько шкурок песца и денег предлагала в три раза больше, чем платили на пушном складе. Но Кагье не продал ей шкурки, так как их надо было сдавать, чтобы выполнить план. С нетерпением ожидали увэленцы очередную таблицу выигрышей военного займа, и обязательно половина из них выигрывала.
На этот раз в мастерской, как и всегда, люди занимались делом, но не было слышно ни смеха, ни возгласов удивления – все были ошеломлены последней новостью, которую сообщил Таай: приказом директора Чукотторга ликвидирован Увэленстрой, и начальник Лебедев и его помощник Лосицын уезжают.
Прошло три года, с тех пор как была создана эта организация. Приехал весной 1946 года начальник строительства – высокий и худой инженер Лебедев, с прямыми, как палки, ногами, тут же получивший прозвище Кэнунен – Посох. С ним вместе прибыл и прораб Лосицын, близорукий, тихий человек. Своих очков с большими выпуклыми стеклами он никогда не снимал, и за это прозвали его Тинлыле – Ледяные Глаза. Он был вежлив и всегда со всеми здоровался. Приехали бухгалтер и заведующий складом. Своего помещения Увэленстрой не имел, и его сотрудники приютились в конторе торгово-заготовительной базы вместе с дирекцией промкомбината.
В ожидании, когда осенью прибудет строительный лес, Увэленстрой развернул работу. В первые же дни провели общее собрание рабочих промкомбината. Начальник Увэленстроя рассказал, что они будут строить две мастерские: косторезную и пошивочную, интернат для учеников на семьдесят пять мест, пятнадцать двухквартирных домов для рабочих, электростанцию. Рядом с электростанцией предусмотрено построить баню. Весь комплекс решено возвести в низинке, недалеко от ручья. Красиво выглядел новый Увэлен на картинке начальника строительства Лебедева.
Но тут встал один старик и сказал:
– Нам очень радостно слышать хорошие вести, но там, где хотят строить дома, плохо.
– Почему плохо?
– Потому что весной там много воды, – ответил старик и сел.
– Верно, верно! – закричали все увэленцы, а Таай встал и объяснил, что это место очень низкое, раньше здесь пильгин – горловина была. Когда весной много воды, то это место заливает, а в сильный шторм, бывает, перекатываются волны. Нет, там строить нельзя.
– Там трава хорошая растет. Она на стельки для торбазов нужна, на пологи, чтобы теплее было, – добавил кто-то с места.
Проект был переделан, и увэленцы остались довольны, что их мнение учли. Теперь все знали, что около яранги Кмоля встанет косторезная мастерская, большая, просторная, а рядом с ней – пошивочная. Это центр поселка, расстояние отсюда до дома будет одинаковое для всех – никому не обидно. Рядом со школой на месте яранги Сены, который умер вместе с семьей во время эпидемии кори, встанет интернат для учеников-косторезов, вытянутся по берегу лагуны пятнадцать аккуратненьких двухквартирных домиков. Электростанция будет в конце поселка, поближе к воде, там же построят баню.
Моторист Танат очень хотел, чтобы его дом стоял окнами на лагуну. Не надо тогда сидеть на улице – прямо из окна можно увидеть, когда летят к поселку утки и вовремя выскочить с дробовиком. В деревянном доме забот меньше. О крыше думать не надо.
Каждый год Танат с трудом доставал толь и покрывал им свою одряхлевшую ярангу. Не ветер, не пурга портили крышу, а охотники: дробь, как град, падая сверху, легко пробивала толь.
– А ээки – жирники, наверно, выбросить придется. Ведь будут лампочки, а тепло – от кирпичной печки, – рассуждал Итчель. – Куда тогда жир девать будем?
– Жир? – переспрашивал Уатагин и серьезно советовал Итчелю. – Жир есть больше с мясом будешь, а то тело у тебя, как у самого худого баклана.
И Итчель не обижался: он и вправду был тощим.
Эскимос Хухутан из Наукана сказал, что, как только дома будут готовы, он сразу переедет в Увэлен, а то трудно стало ходить на костылях по каменистому склону сопки. В Увэлене ровное место.
Все рабочие промкомбината нуждались в хороших жилищах, но особенно плохо жили косторезы, переселившиеся из других мест. У увэленцев было хоть какое-то хозяйство, родственники помогали им в случае нужды мясом, жиром и шкурами. Пришельцы же были одиноки.
Эскимос Вальтыгыргин с острова Имелин жил с женой и четырьмя детьми в землянке. Мехового полога не было, печкой служило старое, прогнившее ведро. Сырость, холод. Кочевая яранга бывшего чаучу Чотгыткы прохудилась, покрышка – рэтэм расползлась от сырости и была залатана мешковиной и кусками старого брезента, меховой полог сгнил, единственный жирник едва теплился, так как все время не хватало жира. Не лучше было жилище и у Итчеля, приехавшего в Увэлен из Поутена, а косторезы Онно, Куннукай и Куннутегин вообще ничего не имели и жили у дальних родственников. Промкомбинат помогал рабочим, но что он мог сделать без строительных материалов!
Увэленстрой вселил надежду, а Лебедев и Лосицын везде встречали приветливые улыбки, были желанными гостями. В июне провели изыскательские работы, сделали разметку. Увэленцы охотно помогали прорабу Ледяные Глаза вбивать колышки, где должны были встать новые дома, таскали теодолит с тяжелой треногой, держали рейку. Увэленстрой работал.
Незаметно прошел июль. В августе стал на якорь пароход-снабженец и выгрузил продовольственные и промышленные товары. В сентябре пошли суда с севера. На них, отработав три года, возвращались полярники. Увэленский промкомбинат к этому времени уже приобрел известность, и каждый полярник страстно желал купить памятный чукотский сувенир. Промкомбинат из-за отсутствия тары не смог вывезти свою продукцию, Склад был забит изделиями, и директор промкомбината гостеприимно открывал двери склада. И полярники да и команда судна мешками покупали меховые вещи: тапочки, расшитые бисером, цветными нитками и белым как снег оленьим волосом, оригинальные коврики из утиных головок и нарядные торбаза из белого и серого камуса, а перед изделиями из кости у людей разбегались глаза, и они с большим удовольствием покупали гравированные клыки, собачьи, оленьи упряжки, ножи для бумаги в чехлах, пудреницы, броши и пеликенов. И обязательно смотрели, есть ли марка промкомбината на торце изделия. Если ее не было, то тут же в мастерской просили мастера поставить свой автограф.
Прошли суда. Успокоился Увэлен, но все ждали, ждали терпеливо. И вдруг радость! В конце сентября Главсевероторг сообщил телеграммой, что в адрес промкомбината целевым назначением направлена тысяча кубометров строительного леса. А через день эту весть подтвердил капитан судна «Клара Цеткин», сообщил дату прихода и просил подготовиться к разгрузке.
Стоял октябрь. Могли начаться штормы. На счастье, льда, еще не было, но на случай шторма предусмотрели все. Если будет прибой и ветер с моря, то решили предложить капитану буксировать катером стропы леса к берегу, распускать их и бревна вылавливать акынами – закидушками. Но пароход с лесом не пришел. Распоряжением директора райторга при поддержке вышестоящих инстанций пароходу «Клара Цеткин» было предложено заход в Уэлен отменить, сгрузить четыреста пятьдесят кубометров леса в поселке Лаврентия, остальной – в Анадыре. Капитан судна категорически отказался от захода в поселок Лаврентия и Анадырь и выгрузил лес в поселке Провидения. Пришла успокоительная телеграмма, что лес в обязательном порядке будет доставлен на следующий год. И с этого времени стали пухнуть папки у директора промкомбината и начальника Увэленстроя. Писали докладные, обоснования о необходимости и важности строительства в районные, окружные организации и даже в Москву. Никто не отказывал, все понимали и соглашались, что это важно, что это нужно. О промкомбинате не забыли. Нет!
На следующий год завезли навесы для дверей и форточек, косяки, двери и рамы, дверцы для печей, колосники, чугунные плиты с конфорками, гвозди всяких размеров, шурупы, скобы, оконное стекло, кровельное железо, толь и рубероид, восемь тысяч добротного красного кирпича и даже первый гусеничный трактор марки НАТИ Харьковского завода. А леса не было.
Лебедев и Лосицын часто проводили долгие зимние вечера в семье Глебова. Это были культурные, интеллигентные люди, понимающие, зачем и для чего они приехали на Чукотку, вели не первую стройку на Севере, но вынужденное безделье стало подавляюще действовать и на них. Лосицына все чаще и чаще увэленцы видели подвыпившим, и это их удивляло.
Глебов с Лебедевым пытались воздействовать на прораба, но тот исступленно кричал:
– Сам бы взял в руки топор, научил бы чукчей рубить настоящие дома! Дайте лес! Лес! Лес!
Лебедев держался, но был хмур и неразговорчив, избегал встреч с чукчами. Перечитал все книги в поселковой и школьной библиотеках, взялся за книги на полярной станции, не пропускал ни одного фильма и просматривал их по нескольку раз. А в последнее время зачастил в мастерскую, где мог часами сидеть молча и, не шелохнувшись, наблюдать за работой косторезов. В его голове рождались планы. Помещение для черновой обработки кости надо бы сделать с капитальными стенами, чтобы шум работающих станков, визг циркулярки и стук тесел не раздражали мастеров… Граверов и мастеров по рельефной резьбе, которые работают тихо и сосредоточенно, поместить бы в изолированную комнату, отдельная комната нужна и мастерам по фигурной резьбе. И еще он заметил одну интересную особенность. Не все косторезы могли долго сидеть на табуретке за высоким столом. Устав, они пересаживались на пол где-нибудь у окна, вытягивали ноги и так могли работать целый день. Может, для них сделать специальные низенькие верстаки? Но все это было лишь мечтой.
Пока существовал Увэленстрой, оставалась хоть какая-то надежда, но когда его ликвидировали, то всем стало понятно, что никто ничего строить не будет.
– Как же так, Влятик? – прошептал Итчель. – Разве так можно делать?
Все с укором смотрели на Владика, словно он был виноват во всем случившемся.
– Разве мы плохо работаем? – спросил кто-то.
– А может, наши костяшки никому не нужны?
Владик не мог ответить на все вопросы косторезов, но ему было за них обидно.
В этот раз косторезы долго в мастерской не сидели и молча один за другим разошлись по ярангам.
Дома Владик застал Лебедева и Лосицына. Не спала и мать. Все сидели на кухне за столом и тоже говорили об Увэленстрое.
– Сколько было строек, но с такой безответственностью сталкиваюсь впервые. Какой позор! – возмущался Лебедев.
– В конце концов кто осмелится не выполнить постановление правительства? – говорил отец, размахивая левой рукой. – Можно тянуть с выполнением постановления, но отменить его нельзя. Если Чукотторг виноват, то при чем тут чукотские косторезы? Чукчи доказали, что они могут работать, а их искусство – это же полярное чудо! Что я завтра скажу косторезам? Как я буду смотреть им в глаза? Я этого так не оставлю. Я… – и тут отец схватился рукой за правый висок. Опять начался приступ головной боли.
– Хватит, Слава, нельзя же все принимать к сердцу так близко, – успокаивала его мать. – Идите, идите домой! – сказала она гостям. – Вы же видите, что ему плохо!
– Подожди, мать, – пытался сопротивляться отец. – Фу, черт! В глазах туман! Круги какие-то!
Владик помог матери уложить отца в постель.
