Текст книги "Пора охоты на моржей"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Утиная охота
В четвертом классе у Владика и его товарищей появился еще друг – сын пекаря Петька Павлов. Он был худой и немного выше Владика. Петька не знал чукотского языка, и Владик выручал его, а потом к концу года заговорил по-чукотски и сам Петька. В классе они сидели за одной партой, но так как оба были непоседливые, их парту поставили в первый ряд и даже выдвинули вперед. Петьке тяжело давалась учеба, он кое-как выбивался на «посредственно», а по русскому языку ему часто ставили «плохо». Владик помогал ему делать уроки, а иногда давал просто списывать домашние задания. И все же Петьку оставили на второй год.
Петька тоже хорошо бросал костяшки в уток. И однажды в начале сентября случилось такое, что их новая учительница, приехавшая с материка, перепугалась и чуть было не упала в обморок.
А было это так. Раздался звонок на большую перемену, и ребятишки гурьбой высыпали на улицу. Вдруг кто-то закричал:
– Утки летят!
Прямо в сторону школы с лагуны шла большая стая уток. Она летела низко, и ребятишки, пригнувшись, стали ждать. Раздался оглушительный свист, утки сбились в кучу, и ребята метнули костяшки. Костяшки Владика прошли мимо, а Петькины опутали утку, и она упала на землю.
– Петька утку поймал! Петька! – закричали ребята и бросились к ней.
Но выпутать утку не успели, прозвенел звонок. Петька, затолкав живую утку под пиджак, вместе с Владиком побежал в класс. Там они сунули ее в парту и стали слушать урок. И вдруг Петьку вызвали к доске. Как обычно, он не знал урока и виновато топтался на месте. Владик забыл про утку в парте и стал показывать ему руками, чтобы он посмотрел на таблицу правописания и отвечал по ней. Петька начал что-то говорить, а Владик слушал и старался вовремя подсказать ему.
– Сядь как следует! И не маши руками! – сделала замечание учительница.
Владик сел прямо и положил руки на парту. Пока Владик сидел прижавшись к парте, там было темно, и утка лежала спокойно, но когда он отклонился, она увидела свет, выскочила и с грохотом упала между партами.
– Ой! Что это? – испугалась учительница и выбежала из класса.
А утка, махая крыльями, гремя костяшками, заметалась по классу. Завизжали девочки, мальчишки вскочили и стали ловить утку, а она, как бабочка, билась об окна, падала на парты, на пол и никак не давалась в руки.
– Вот хулиганы! – говорила учительница, войдя в класс вместе с директором.
Петька в это время все же успел поймать утку и крепко держал ее в руках.
– Что здесь происходит?
– Хулиганы! – показала учительница на Владика с Петькой. – Напугать меня хотели. Живых уток стали таскать в класс! Безобразие!
Петька топтался на месте, виновато смотрел на директора и не мог вымолвить ни слова.
– У-у-утку Петька пойма-а-л, – ответил, заикаясь, за него Владик. – Не успели до-о-мой унести, з-з-зво-о-нок за-азвенел. Мы в па-арту ее сунули, а она выскочила.
Директор хотя и был строгим, но тут заулыбался.
– Успокойтесь, Мария Ивановна, – сказал он учительнице. – А ты, Павлов, марш домой, и больше уток в класс не таскать.
Петька двинулся к дверям, вслед за ним пошел было Владик.
– А ты куда? – остановил его директор.
– У-у-утку отнести. – Ему очень хотелось на улицу: может, еще пролетит стая и он тоже поймает.
– Сядь и слушай, – приказал директор, и Владик неохотно сел на место.
Кое-как высидел он последний урок. И лишь только раздался звонок, он схватил сумку и бегом помчался к Петьке.
– Ну что, пойдем в экспедицию?! Где утка?
– Я выпутал ее и засунул в мешок, чтобы не брыкалась. Я ждал тебя. Пошли!
И они бегом пустились к двум круглым домикам, стоявшим в конце поселка у подножия горы.
Уже год как работала в Увэлене земельная экспедиция. Работники экспедиции изучали моржей на лежбище, лахтаков, нерп, ездили по тундре, собирали разные мхи, лишайники и делали много непонятных для увэленцев дел. А весной начальник экспедиции Гринберг объявил, что они покупают живых уток. Взрослые не хотели сдавать уток, не разрешали и детям. Но когда Владик и Петька все же сдали и утки после этого летали над поселком, как и раньше, то понесли своих уток Янкой и Тутыриль, а Кальхеиргину и Энмычайвыну все же запретили это делать. Но постепенно и их отцы убедились, что в этом нет ничего страшного, тем более что за каждую утку платили тринадцать рублей.
Владику и Петьке нужны были не деньги, – их интересовало, как кольцуют уток. Дядя Гринберг объяснил ребятам, что это делают для того, чтобы узнать, куда летят гаги, где они зимуют, где гнездятся. Вот поймают где-нибудь закольцованную птицу, сообщат по указанному адресу, и мы будем знать, куда она улетела.
Владик сдал уже три живые утки. Петька нес вторую. И каждый раз они спрашивали, не поймали ли их птиц. Дядя Гринберг улыбался и говорил, что пока – нет.
– Вот еще одну принес, – сказал Петька начальнику экспедиции и подал мешок с уткой. – Только осторожно, она очень бойкая, в классе у нас летала.
– Это хорошо, что летала, значит, не побитая, – и дядя Гринберг вытащил гагу из мешка. Тщательно осмотрел ее, проверил, не надломлены ли крылья, а потом надел кольцо на лапку, зажал его плоскогубцами и сказал Петьке:
– На, неси к морю.
Владик с Петькой побежали к берегу, положили утку на гальку. Сначала она лежала и, видимо, не верила, что ее выпустили, потом встала, помахала сначала крыльями, затем разбежалась и взлетела.
Хорошо было Владику в Увэлене, скучать некогда, все время находились какие-то мальчишеские дела. Но перед самой войной его отца перевели работать в Анадырь. Отец уехал зимой на собаках, а Владик с матерью задержались, так как ему надо было кончать четвертый класс. Брат уже целый год жил в Анадыре и учился в педучилище.
– Как же ты будешь в Анадыре? Уток там нет, нерпы тоже, – спрашивали его увэленцы.
Владику становилось грустно, и он молчал.
Весной, когда у Увэлена еще стоял припай, пришла шхуна в Наукан, и надо было уезжать. Владик сбежал из дому и спрятался в яранге Рычыпа.
– Никуда я не поеду, – сердито твердил он Рычыпу. – У вас останусь. Ты же сам говорил, живи у нас, как сын будешь. Не поеду!
– Что ты?! – испугался Рычып. Хотя действительно не раз говорил, что хорошо бы иметь такого сына, как Владик. – Разве можно бросать родного отца и мать? Надо ехать!
Но Владик забился в угол полога и не думал выходить.
Весь Увэлен был поднят на ноги. Искали Владика. Наконец, плачущего и упирающегося, мать выволокла его из яранги Рычыпа, дала несколько подзатыльников и усадила на нарту старика. И Рычып отвез его на кромку припая, а там уже Кагье на своем вельботе довез до Наукана и посадил его с матерью на шхуну.
– Ты же вернешься к нам, – тихо сказал на прощание Кагье, – и мы еще встретимся. Тогда ты будешь большим – и сильным. И я возьму тебя с собой на умку.
Вдали от родных мест
Первое время Владик сильно тосковал по Увэлену. В Комбинате, где он жил с отцом и матерью, даже поговорить по-чукотски не с кем, а в школе и поселке уже не было таких друзей, как в Увэлене. Он не сторонился ребят, но все равно держался отчужденно, стеснялся своего заикания, находились и такие, которые дразнили его. И вообще это была уже не та жизнь, какой жил Владик. Комбинат был настоящим рабочим поселком и особенно оживал летом, когда начиналась путина и съезжались сезонные рабочие. И о том, что это Чукотка, напоминали лишь сильные пурги, морозы зимой и светлые ночи летом. Ни китов, ни моржей, ни нерп здесь не били, а олени находились где-то далеко в тундре. О чукчах и эскимосах никто не говорил, словно их вообще нет на Чукотке. А если случайно и появлялись чукчи в Комбинате, то на них смотрели как на пришельцев. И Владику было тяжело. Да и отец не очень-то радовался новому месту работы и частенько вспоминал Увэлен.
Шла война. Круглые сутки работал рыбоконсервный завод, тяжело пыхтела мощная тепловая электростанция, а заводской гудок далеко разносился по всей тундре, и по нему сверяли время. Школьников часто направляли на завод упаковывать консервы, подносить и сбивать тару, выгружать из кунгасов рыбу. А осенью всей школой ходили на Горку и помогали расчищать площадку для первого настоящего аэродрома.
Вскоре Владик сошелся с учеником седьмого класса Игорем Елкиным. Их сблизило то, что оба были страстные охотники, путешественники и любили рисовать и мастерить разные модели. Зимой они в воскресные дни и каникулы ходили на лыжах по склонам Горки и били в кустах куропаток, ставили петли на зайцев. Вечерами засиживались у Игоря дома, и его мать, продавец продуктового магазина, готовила им что-нибудь вкусненькое из белой муки и угощала Владика. Он отъедался, так как у себя дома хлеба не хватало и, кроме лепешек из отсевов муки, ничего не было, хотя отец – директор районной торговой конторы. Владик удивлялся: ведь на всё карточки и лишнего не возьмешь, а у них, у Елкиных, и консервы, и фруктовые компоты, и мука белая, и сахар, и даже сливочное масло. Брат, приезжавший на воскресенье домой и побывавший в гостях у Игоря, невзлюбил его и попрекал Владика дружбой с ним.
– Интеллигент паршивый, – говорил он. – Как барышня-мещанка, ходит на носках и трясет задом. И чем он тебе понравился?
Но в школе не было больше никого, кто увлекался бы охотой и рыбалкой, и Владик продолжал с ним дружить.
У Игоря большой, вместительный каюк – выдолбленная из целого ствола дерева длинная лодчонка, которую Елкины привезли из Марково, где жили до Комбината. Эту лодчонку можно свободно назвать и «капут», так как плавать на ней нужно было уметь, иначе перевернешься. Но Владик быстро освоился, и летом они с Игорем, обогнув Тонкий мыс, ходили по лиману на Волчиху, Тавайму, охотились там и ловили нельму и чира.
Постепенно Владик стал приживаться на новом месте, привыкать. А потом отец купил ему одноствольную ижевку двадцать четвертого калибра и упряжку из восьми собак. Забот и дел прибавилось. Заготовка собачьего корма не представляла больших трудностей, так как завод обычно выбрасывал кетовые головы. Отходы вывозили на вагонетках на окраину завода в низинку и закапывали в ямы. Они там протухали за лето и становились лакомой собачьей едой. Собаки были очень нужны в домашнем хозяйстве. На них Владик возил чистый лед из озера для питьевой воды. Его большими кусками складывали на завалинке под окнами и, когда надо было, откалывали куски и заполняли ими котел, вмазанный в печку. Часто приходилось ездить на собаках за углем. Пользовался собаками и отец для служебных поездок в Анадырь. А весной они вместе отправлялись на гусиную охоту.
После шестого класса Владик стал работать. Ему пошел уже пятнадцатый год. Тогда все ребята устраивались летом на работу и предпочитали идти на завод или рыбную базу, где хорошо платили. Но Владик устроился матросом на один из катеров плавбазы Чукотторга. Катера, как только вскрывался лиман, с двумя-тремя кунгасами шли караваном вверх по Анадырю и везли товары и продукты в Усть-Белую, Марково, Еропол, оттуда привозили пушнину, лес, осенью – картофель и капусту. А потом прибавился и другой груз – стальные американские плиты для строительства аэродромов. Людей не хватало, и команде катера вместе с кунгасниками приходилось сгружать тяжелые плиты. Это была адская работа, но люди ее делали – шла война.
Владика не тяготило, что все время приходилось готовить еду, мыть посуду, драить до блеска медяшки, тереть шваброй палубу, грузить, сбивая руки до крови, тяжелые плиты, катать ломом в кунгас здоровенные бревна. Он быстро узнал реку, хорошо запомнил все перекаты, и уже во второй рейс старшина доверил ему штурвал.
Владик рассказал Игорю, как интересно работать на катере, и предложил:
– Давай на будущий год пойдем на катера.
– Что ты, Владик! – вмешалась мать Игоря. – Игорь не для того кончает среднюю школу, чтобы мыть посуду и драить, как ты говоришь, палубу. Это не его работа.
И Игорь не пошел в плавание. А Владик с нетерпением ждал очередной навигации.
Пока Владик жил в Комбинате, а потом в Анадыре, ему почти не приходилось встречаться с чукчами, и никто не знал, что он говорит по-чукотски. Правда, ему дважды пришлось все же воспользоваться этим языком.
Как-то летом, пока грузились у берега кунгасы, Владик ловил для дома рыбу. У него была коротенькая, метров семь, сетка. Он толкал ее с берега шестом, ждал десять – пятнадцать минут и вытаскивал по пять-шесть кетин. Рыба шла хорошо. Он вытащил сетку и стал расстилать на берегу, чтобы просушить. Вдруг он увидел, как на нее ступила нога в красивом, начищенном до блеска ботинке. Он глянул вверх – чукча в хорошем костюме, пальто и шляпе. Владик возмутился и выругался по-чукотски:
– Как же так! Чукча, а по сетке идешь!
Незнакомец удивленно посмотрел на Владика, сошел с сетки, поправил ее и, нисколько не обидевшись, тоже спросил по-чукотски:
– Кто ты?
Владик назвал свою фамилию.
– А-а, знаю, – заулыбался он. – Знаю хорошо твоего отца, а вот тебя вижу впервые. Давай знакомиться: Тевлянто, – и протянул Владику, как взрослому, руку.
Смущенный и покрасневший до ушей, Владик встал и нерешительно подал руку депутату Верховного Совета СССР, председателю Чукотского окрисполкома.
– Он правильно сделал мне замечание, – обратился Тевлянто к своему спутнику. – Чукча никогда не наступит на сетку, растянутую для просушки. – И сказал Владику: – Уж извини меня. Заходи в гости, вон мой дом. Заходи обязательно, поговорим по-чукотски, чайку попьем.
Владик обещал, но зайти постеснялся.
Однажды «Четверка», катер, на котором работал Владик, стояла в Анадыре на рейде у самого берега. Владик видел, как подошла небольшая байдара с канчаланскими чукчами. Они вытащили ее. Их тут же окружили русские. Оказалось, что чукчи привезли на продажу белую рыбу: нельму, чира. Красная – кета и горбуша – сильно приедалась за лето, поэтому желающих купить белую рыбу оказалось много. Они шумели, толпились и нахально лезли в байдару. Чукчи растерялись и никак не могли столковаться с покупателями. Владик видел их растерянность, сел в ялик, добрался до берега и помог незадачливым торговцам.
И довольные чукчи все время повторяли:
– Ка-а-ко-мей! Удивительно!
Потом они, вскипятив чай, тут же, на берегу, долго и дотошно расспрашивали Владика, кто он и откуда, где живет. И ему стало приятно и радостно. Он был похож на онемевшего человека, который через несколько лет вдруг вновь обрел речь. И он говорил и говорил. Говорил свободно, легко и совсем не заикался. Чукчи, узнав, что у него есть своя упряжка неплохих собак, тут же дали ему кучу добротной юколы.
Как-то зимой, поздно вечером, когда Владик уже укладывался спать, пришел с работы возбужденный и радостный отец.
– Мать! Ты знаешь? – схватил он ее за плечо левой рукой, а правой култышкой прижал к себе. – Ты знаешь, правительство приняло постановление организовать промышленный комбинат в Увэлене, объединить всех косторезов и швей. Ты понимаешь, что это такое? Война, голод, разруха, а правительство думает о малых народностях Севера и хочет помочь им. Такое может сделать только наше, Советское правительство. Ура Сталину!
– Вячеслав… – хотела что-то сказать мать, не разделяя радости отца.
– Меня направляют в Увэлен, и я дал согласие.
– Но ты же обещал, что уедем на материк, – пыталась возразить мать. – Ты же решил!
– Дорогая, не могу я отказаться от такого дела. Вот организуем косторезов, наладим работу и поедем с тобой куда захочешь.
Матери от этого легче не стало: она сомневалась, что сможет уговорить отца уехать с Чукотки.
Она как во сне вспоминала 1938 год, когда их семьи выехала в отпуск и мужу предложили остаться в Москва Как бывшему партизану и чекисту, члену партии с 1920 года, ему помогли прописаться, приобрести дачу на станции Востряково по Киевской Железной дороге. Казалось бы, все хорошо – живи и работай в столице. Ребята ходили в школу. Владика из третьего класса перевели во второй, так как пришлось учиться на русском языке. Мать благоустраивала дачу и весной собиралась заняться огородом и садом. Но не прошло и полгода, как отец заявил:
– Мать, мне эта собственность ни к чему. Не могу. Тянет на Север. Да и ребята ноют, все спрашивают, когда мы вернемся домой. Домой, видишь? Чукотку домом считают.
– Смотри, как сам решишь, – тяжело вздохнула мать.
Ей казалось, что теперь все устроилось хорошо. Не надо мотаться по Северу, переезжать с места на место, каждый раз оставлять старые вещи и покупать новые, ютиться в холодных, промерзших лачугах. Никогда ей еще не приходилось жить в благоустроенной квартире. Муж мог добиться невозможного для кого угодно, но только не для себя.
Засыпая, Владик еще долго слышал, как жаловалась мать на свою судьбу, упрекала отца, что он снова затащил ее в такую глухомань. А утром Владику приснился Увэлен: летело много-много уток и он не успевал распутывать костяшки.
– Возьми меня с собой, – попросил он отца.
– Нет, сынок, кончай школу, а потом будет видно.
Отец уехал, и опять Владик остался с матерью. Брат был уже самостоятельным человеком и работал учителем в маленьком эвенском поселке у озера Краснено. Он страстно рвался на фронт, просился, в армию, но на учителей была бронь, их не хватало на Чукотке, и его не отпустили.
«Двойка» идет в Увэлен
Весной, когда весь Анадырь лихорадочно готовился к гусиной охоте, пришла радостная весть: кончилась война и девятое мая объявлено Днем Победы. Прошли бурные митинги, всю ночь гремела музыка, неслись песни из квартир, общежитий. Все были радостны и возбуждены. И даже самые страстные охотники отложили дела и отметили День Победы.
Летом Владик снова ушел в плавание, но на этот раз не по реке, а в море. Еще весной он узнал от матери, что катер Чукотторга должен пойти в Увэлен за изделиями промкомбината. Он побывал у начальника плавбазы, и тот ему ответил, что не возражает назначить его на этот катер, если старшина «Четверки», где работал Владик, не будет против: все же команда сработалась и ее не хотелось бы обновлять.
Старшина долго упрямился и не хотел отпускать Владика.
– Но я же не сбегу от тебя, – упрашивал Владик. – Мне очень хочется побывать в Увэлене, повидать отца.
И старшина согласился. Приказом по плавбазе Владик был назначен матросом на «Двойку» и вписан в судовую роль. На плавбазе было принято называть катера не по названиям, а по номерам: «Двойка», «Тройка», «Четверка», «Пятерка». Первого, катера самого старшего по возрасту, не было, он затонул где-то на Туманской, но в память о нем нумерацию сохранили. «Двойка» и «Пятерка» были катера с большой осадкой, они совершали морские рейсы.
Старшина «Двойки» Иван Васильевич Добродеев считался одним из лучших и опытнейших судоводителей и пользовался непререкаемым авторитетом. Всю войну он проплавал без единой аварии. Как только начиналась навигация, он обосновывался на катере как дома и не покидал палубу до тех пор, пока его судно не вытаскивали на берег. Среднего роста, худощавый, с виду он казался угрюмым и сердитым. На его лице редко появлялась улыбка, говорил тихо, короткими и отрывистыми фразами, был нетерпим к беспорядку на катере и мрачнел, когда видел вещь, лежащую не на месте.
Его противоположностью был моторист Костя Секачев. Маленького роста, подвижный и бойкий, он всегда сыпал шутками и знал массу анекдотов. Старшина и моторист давно работали вместе, сдружились и дополняли друг друга. И Владик, третий член команды, быстро сошелся с ними.
Катер «Двойка» с плавными обводами, грудастый, с широкой и просторной палубой выглядел солидно в сравнении с другими. На нем стоял японский одноцилиндровый мощный дизель «Йокагама». Дизель давно устарел, но его не меняли, так как работал он бесперебойно и был нетребователен к солярке. Верно или нет, но на плавбазе рассказывали, как «Двойка» в сорок втором году пришла из залива Креста на моржовом жиру. Правда, вся надстройка на катере из белой стала черной, из выхлопной трубы летели клочья темной вязкой гари, а вся палуба покрылась липким жиром и по ней невозможно было пройти. Чтобы запустить двигатель, Косте Секачеву надо было затратить полтора-два часа. Сначала он добела грел специальными паяльными лампами шары у форсунок, затем брал ломик и проворачивал огромный и тяжелый маховик. Когда шары нагревались до нужной температуры, которую мог определить только сам моторист, он снова вставлял в паз маховика ломик и резко, сколько хватал сил, налегая всем телом, проворачивал его. Раздавался глухой сильный выхлоп, через полминуты – второй, через несколько секунд – третий, а потом все чаще и чаще. И теперь дизель мог работать не останавливаясь всю навигацию, следи только за горючим и маслом.
Когда в сорок четвертом году на плавбазу пришли новенькие красивые американские четырехцилиндровые дизели, запускавшиеся стартером, и один из них предложили Ивану Васильевичу, они с мотористом категорически отказались от нового двигателя.
– Не верю я в эту американскую технику. На ней только в реках да озерах плавать, – и не стал ставить новый двигатель.
Двадцатого июня лиман вскрылся. Через неделю лед вынесло в море, и «Двойку» первой спустили на воду. А еще через неделю, загрузившись в Анадыре, она пошла по лиману к Русской Кошке. Но здесь встретились паковые льды, и Иван Васильевич не рискнул выходить в море, хотя Владик пытался убедить его, что ничего страшного нет и между льдинами можно проскочить, а там, дальше, будет чисто. Чукчи не боятся таких льдов. Старшина, словно не слышал Владика, развернул «Двойку» и пошел в Анадырь.
Снова вышли через десять дней. На этот раз море было совершенно чистым и спокойным. От мыса Низкого взяли курс на мыс Беринга к бухте Преображения, где быстро разгрузились, и на второй день пришли в порт Провидения. Здесь «Двойка» поступила в распоряжение директора Чукотской районной торговой конторы. Несколько дней простояла она у пирса. Ждали указаний нового начальника, хотя задание было определенное.
Старшину начинало злить вынужденное безделье. Он сам сходил к директору райторга Петру Петровичу Денисенко, и тот коротко сказал: «Ждите». Иван Васильевич сидел в рубке хмурый, часто свертывал из махорки козью ножку и курил. Даже Костя своими анекдотами не мог развлечь его. Наконец на пятый день появилась на пирсе машина, привезли груз. А к вечеру явился навеселе и сам директор с не менее веселой компанией.
– Ну, трогаем! – директор дружески похлопал старшину по плечу.
– Сейчас шары будем греть, часик придется подождать, – нисколько не радуясь, ответил Иван Васильевич.
– Какие шары? – и директор подозрительно посмотрел на старшину.
– Дизель пускать будем, – пояснил старшина. – Надо было заранее сказать, во сколько выходим.
– Ну, не сердись, не сердись, старина. Мы подождем, – и директор со свертками и чемоданчиком, как хозяин, спустился в кубрик, за ним еще человек пять.
Пока Костя грел шары, в кубрике появились на столе бутылки с коньяком, спиртом и груда закуски. Спуск в кубрик был из рубки, и в открытые двери было видно все, что делается внизу.
Старшина нервничал. Все это ему не нравилось. Он позвал директора:
– Петр Петрович, не надо бы это, – показал он на бутылки.
– Ну что ты, дорогой, мы не пьем, а просто на дорожку на прощание, – отшутился директор, а потом строго добавил. – Старшина, надо все же соблюдать субординацию, не советую делать мне замечания, командовать буду я, – и спустился в кубрик. – Пусть твой юнга чаек приготовит и еще что-нибудь горяченькое, – донеслось оттуда.
Иван Васильевич ничего не сказал Владику, сжал тонкие губы и дал звонок в машинное отделение. А когда катер был уже на выходе из бухты, в кубрике стало шумно и весело, разгорелись споры по вопросам международной политики: жалели Рузвельта, ругали Трумэна. Владик, прибрав все швартовые концы и закрепив их, стоял в рубке рядом со старшиной, а Костя пристраивал себе постель в машинном отделении. Он был большим охотником поспать, но работу двигателя чувствовал и во сне. На траверзе мыса Чаплино из кубрика открылась дверь, и в рубку поднялся раскрасневшийся директор.
– Ну как? – встал он рядом со старшиной. – Идем?
– Идем, – сквозь зубы ответил старшина.
– Иван Васильевич, надо будет зайти на Кукунские горячие ключи, – и потер руки. – Погреемся там. Ха-ха!
– Я не могу это сделать. Здесь есть запретные зоны, в лоции они не указаны, и нас могут арестовать. Я не имею права.
– Ну ты уж не городи, пожалуйста! Никаких зон тут нет. На ключи надо зайти обязательно, – категорично повторил директор, напомнил, что нужен чай, и спустился в кубрик.
– И где эти чертовы ключи находятся? – передав штурвал Владику, рассматривал лоцию старшина.
– Я бывал там,– ответил Владик. Ему очень хотелось помочь старшине, – Пройдем Сенявинским проливом, я сразу же вспомню,– и показал на карте, где примерно находятся горячие источники.
– Иди, приготовь им чай,– и старшина взял у Владика штурвал.
Рано утром «Двойка» стала на якорь в бухте, окруженной высокими сопками, похожей на скандинавский фиорд. Сопки мрачные, черные и неприветливые. И лишь напротив катера была небольшая долинка среди отвесных гор, галечная коса, за ней лагуна, и дальше виднелся яркий зеленый холм. Он как живой цветок выделялся на фоне мрачных гор. Из-под него и били горячие ключи. Там стоял домик, который обогревался горячей водой из источников, были выкопаны и обложены плоскими камнями ямы – ванны. На косе невдалеке – пять яранг чукчей. Серые яранги сливались с темными горами – не сразу их и увидишь.
Владик на ялике переправил всех пассажиров на берег. Они шумной веселой толпой с вещмешками и чемоданами направились к горячим источникам, не обратив внимания на яранги чукчей. В кубрике был настоящий разгром: постели не убраны, на столе – грязная посуда, под трапом – пустые бутылки. Только к полудню Владик сумел навести порядок и взялся было готовить обед.
– Может, оленины свежей достанем, – обратился к нему Иван Васильевич, – заглянув в кубрик. – Давай попроведаем чукчей.
В первой яранге они застали одну женщину с грудным ребенком, которая не знала русского языка и не могла ответить вразумительно на вопросы старшины, а Владик почему-то застеснялся заговорить при нем по-чукотски. В следующей яранге никого не было, а из третьей молодой чукча направил их в последнюю ярангу. В ней сидел старик, а рядом с ним полулежали двое рослых парней. Над чуть тлеющим очагом в чоттагине висел прокопченный чайник, и старушка подкладывала в огонь сухие веточки кустарника.
– Здравствуйте! – сказал Иван Васильевич и зашел в ярангу.
– Ии, – ответил за всех старик. Он нисколько не обрадовался гостям.
Было дымно, поэтому старшина с Владиком присели на корточки.
– Мясо есть? – спросил Иван Васильевич.
– Не-еть, уйне-уйне, – замотал головой старик.
– Как же так? – удивился Иван Васильевич. – Вон же вялится свежее мясо. Нам немного надо, небольшой кусочек.
Но старик упорно мотал головой и твердил свое «уйне». Тогда Владик не сдержался и заговорил по-чукотски:
– Аны мыттакэчгыерыркын! Эпичгычеткэ! Мы мясо ищем! Не жадничай!
– Мээ! – удивился старик и резко выпрямился. Он пристально посмотрел на Владика, с не меньшим удивлением смотрел на него и Иван Васильевич.
Для старика это было неожиданно. Он спросил:
– Микигыт? Кто ты?
– Глебовэгым! Глебов я!
– Откуда ты? Где жил?
– В Увэлене вырос.
– Ка-а! Так ты сын того Амынгыкачкена – Однорукого? Да?
– Да, его сын.
– Ка-а-ко-мей! Смотрите, сын Однорукого, который у нас как-то ночевал. Ка-а-ко-мей! – И коротко бросил своим парням: – Сходите! – А старухе сказал: – Шкуры!
Ребята дружно вскочили, у входа еще раз посмотрели на Владика и побежали в тундру. Старуха вытащила откуда-то из-за полога новые оленьи шкуры и расстелила их.
– Садитесь! – предложил старик.
– Вот так чудо! – впервые улыбнулся Иван Васильевич и сел на шкуру.
Но старик не замечал старшину и продолжал расспрашивать Владика, поторапливая старушку с чаем.
– Я давно знал Однорукого. О нем много говорят в тундре. А года три назад, нет четыре, – старик загнул три пальца, потом четыре, – нет, еще войны не было, он зимой ночевал у нас, в Въэн – в Анадырь ехал. Тогда мы между Янракыннотом и Уреликами стояли. Плохо было, патроны кончились, муки, сахара, чаю у нас не было. Уезжая, Однорукий оставил мне патроны от своего винчестера, продукты, какие у него были, а потом из Уреликов прислал развозторг. Хороший твой отец, – хвалил старик. – Настоящий человек, понимает чукчей.
Владику стало неудобно, и он пытался переубедить старика:
– Нет, он такой же, как и все.
– Нет, он не такой, он понимает.
Пока пили чай, парни принесли на плечах целую тушу годовалого теленка и, расстелив снятую с него шкуру, положили у входа в ярангу на траву. Иван Васильевич достал двести рублей и протянул старику. Но тот не замечал и все говорил с Владиком.
– Деньги возьми, – перебил его Иван Васильевич.
– Кырым-кырым, нет-нет, пусть это подарок будет, – и оттолкнул руку старшины, категорически отказываясь от всякой платы.
– Тогда хоть в гости пригласи их к нам на катер, у нас найдется что-нибудь и покрепче чая, – предложил Иван Васильевич.
Старик принял приглашение и вместе с ребятами, прихватив тушу оленя, переправился к ним на катер.
– Ты, я вижу, как с родней встретился, – сказал старшина. – Занимайся пока с ними, поговори, а мы тут с Костей быстро сообразим что-нибудь.
Владик был благодарен старшине. Он действительно рад встрече, а старик оказался таким разговорчивым и общительным, что не умолкал и все расспрашивал и расспрашивал.
Он знал почти всех увэленцев, хотя ни разу не бывал в этом поселке. А о Рычыпе сказал, что он в Янранае нашел себе жену. Раньше его Гывагыргином звали, но он как-то зимой провалился с собаками в заливе Лаврентия, его нашли почти замерзшим. Вот тогда он и взял себе новое имя Рычып, потому что тот Гывагыргин погиб, его не стало. С тех пор он не охотился, потому что больным стал.
– Вот как! – удивился Владик. – А я и не знал. Он как отец мне.
– Ии-кун, да. Это хорошо. Только ты не называй его старое имя. Помни, что Гывагыргина нет.
Вскоре на столе в кубрике появился кусок отваренной свежей оленины, банки консервов и хлеб. Из своего тайника Иван Васильевич вытащил бутылку спирта и поставил на стол.
– Выпьем немного, – сказал он и налил в три кружки.
– Торыкы? А себе? – спросил старик.
– Нам нельзя, мы на катере, – перевел слова старшины Владик.
– Ии-кун, – понял старик и из двух кружек, предназначенных ребятам, слил спирт себе. Потом заглянул в кружку и отлил немного обратно в бутылку. Остальное разбавил водой и медленно выпил.
– Им тоже нельзя, – показал он пальцем на ребят, – молодые еще. А это я с собой возьму, потом со старушкой чуть-чуть выпьем. Нам это надолго хватит, – и затолкал бутылку во внутренний карман кухлянки.
